Онлайн чтение книги Знамя Быка
ПЕРУДЖИНЕЦ

I

Государственный секретарь флорентийской синьории[18]Флорентийская синьория — правительство Флоренции. направил своего мула через мост, соединяющий берега речки Мизы, и, натянув поводья у въезда в городок Сенигаллия, остановился, осматривая окрестности. Справа от него, на западе, солнце клонилось к далекой туманной гряде Апеннин, и его лучи превращали небо в зарево, которое усиливалось отблесками пламени, поднимающегося над городом.

Секретарь колебался. По натуре он был мягок, почти робок, как и подобает человеку ученому и мыслящему, но его характер резко контрастировал с безжалостной откровенностью написанных им сочинений. Его внимательные, широко посаженные глаза неторопливо обежали открывшуюся картину, и на проницательном, оливкового цвета лице отразилось беспокойство. Доносившиеся из города крики подтверждали его худшие опасения о том, что в городе творится насилие. Стража в воротах, пристально следившая за ним, неверно истолковала его нерешительность и потребовала сообщить о цели его приезда в город. Он назвал себя, и они почтительно поклонились дипломату.

Макиавелли тронул шпорой мула и поторопился проехать сквозь арку, под которой скопились грязь и талый снег, миновал безлюдную рыночную площадь и направился к дворцу.

Шум доносился из восточной части города, которую, по его сведениям — а флорентиец был на удивление хорошо информирован, — населяли венецианские торговцы и богатые евреи. Поскольку он рассуждал, как всегда, логически, он предположил, что солдатня занялась разбоем; но поскольку герцог Валентино категорически запрещал своим войскам грабеж мирных жителей, напрашивался вывод, что мятежные командиры одержали верх над герцогом. Однако, будучи умудренным жизненным опытом и знанием людской натуры, мессер Макиавелли не торопился делать заключение. Он угадал кое-что в замыслах Чезаре Борджа, когда тот отправился в Сенигаллию, чтобы помириться с бунтовщиками. Он предполагал, что герцог был готов к возможному вероломству и лишь делал вид, что беззаботно лезет в мышеловку, в то время как предварительно позаботился, чтобы ее пружина находилась под его контролем. Секретарю не верилось, что пружина все-таки сработала и мышеловка захлопнулась.

Удивляясь и размышляя подобным образом, мессер Макиавелли ехал по узкой улочке, круто поднимавшейся ко дворцу. Но вскоре ему пришлось остановиться. По всей ширине улицы плотно стояли люди, а площадь перед муниципалитетом была заполнена огромной толпой. На одном из балконов дворца находился горячо жестикулировавший человек, и хотя его фигура была с трудом различима на таком расстоянии, секретарь догадался, что тот обращается к собравшимся.

Мессер Макиавелли наклонился к крестьянину, оказавшемуся рядом, и спросил:

— В чем дело?

— Черт знает, — ответил тот. — Вот уже два часа, как его высочество герцог, синьор Фермо и мессер Вителоццо в сопровождении свиты вошли во дворец. Затем один из капитанов — говорят, это был мессер да Корелла — отправился с солдатами в предместье и напал на солдат синьора Фермо. Они дрались, жгли и грабили, пока не превратили предместье в сущий ад, а что творится во дворце — одному дьяволу известно. А ведь завтра Новый год! Клянусь Мадонной, скверное начало для нового года, что бы у них ни произошло. Не зря говорят…

Крестьянин внезапно прервал поток словоизлияний, почувствовав на себе пристальный взгляд сумрачных мерцающих, внимательных глаз. Он изучающе оглядел своего случайного собеседника, отметил его темные церковные одежды, отороченные густым мехом, и, инстинктивно почувствовав недоверие к этому человеку с хитрым, гладко выбритым лицом и выдающимися скулами, подумал, что будет благоразумнее не навлекать на себя обвинение в распространении ложных слухов. Поэтому он неожиданно закончил:

— Но все говорят так много, что я не знаю, о чем они говорят.

Макиавелли понял причину этой внезапной скрытности, и его тонкие губы чуть растянулись в улыбке. Он и не настаивал на дополнительных сведениях, поскольку уже узнал все необходимое. Если люди герцога под командованием Кореллы напали на войска Оливеротто да Фермо, тогда его ожидания подтвердились, и Чезаре Борджа, ответив вероломством на вероломство, одержал верх над своими мятежными кондотьерами.

Внезапное движение толпы разделило флорентийского посланника и крестьянина. Из глоток собравшихся вырвался клич:

— Герцог! Герцог!

Приподнявшись на стременах, Макиавелли увидел около дворца, в отдалении, сверкающие доспехи и знамена с изображением быка — герба дома Борджа. Всадники выстроились по двое и, расчищая путь сквозь людскую массу, стали быстро приближаться по улице к тому месту, где застрял секретарь.

Толпа поспешно расступалась в обе стороны, словно вода, разрезаемая килем быстроходного корабля. Люди спотыкались, осыпая друг друга проклятиями, то и дело слышались яростные крики, но все покрывал гремевший возглас:

— Герцог! Герцог!

Сверкающие всадники приближались, звеня оружием, и во главе их на могучем черном коне виднелась великолепная фигура герцога, закованная в сталь с головы до пят. Забрало его шлема было поднято, красивые карие глаза глядели прямо и сурово, и он, казалось, оставался равнодушен к происходившему вокруг.

Макиавелли сорвал свою шапочку и склонился почти к самой холке мула, приветствуя победителя. Однако герцог заметил его, и в такой момент герцогу польстило, что глаза Флоренции были устремлены на него. Поравнявшись с послом, он натянул поводья.

— Идите сюда, синьор Никколо! — окликнул он.

Всадники быстро расчистили ему путь, еще дальше оттеснив толпу, и мессер Макиавелли, отвечая на приглашение, пустил шагом своего мула.

— Все кончено, — объявил герцог. — Я сделал все, что обещал, и теперь крепко держу в своих руках Вителли, Оливеротто, Гравину и ублюдка Джанджордано. За ними последуют другие Орсини: Джанпаоло Бальони и Петруччи. Моя сеть раскинута широко, и все они, до последнего человека, заплатят за предательство.

Он остановился, ожидая услышать не личное мнение мессера Макиавелли, а то, как новость будет воспринята во Флоренции. Однако проницательный секретарь был осторожен и не склонен к опрометчивым заявлениям. Его лицо осталось непроницаемым. Он молча поклонился, словно давал понять, что не вправе обсуждать сказанное, а лишь принимает его к сведению.

В устремленных на него глазах герцога мелькнуло выражение неодобрения.

— Я оказал огромную услугу синьории Флоренции, — почти вызывающе произнес он.

— Синьория будет информирована, ваше высочество, — уклончиво ответил посланник, — и я надеюсь передать вашему высочеству поздравления синьории.

— Много уже сделано, — продолжил герцог. — Но немало предстоит еще сделать, и кто подскажет мне, как именно?

Он взглянул на Макиавелли, и в его глазах читалось желание услышать совет.

— Ваше высочество спрашивает меня?

— Да, — ответил герцог.

— Теории ради?

Герцог изумленно посмотрел на него и рассмеялся.

— Разумеется, — сказал он. — Практикой займусь я сам.

Глаза Макиавелли сузились.

— Когда я говорю о теории, — объяснил он, — я выражаю свое личное мнение, а не мнение флорентийского секретаря. — Он наклонился ближе и тихо добавил: — Когда государю приходится иметь дело с врагами, ему следует либо превратить их в своих друзей, либо лишить их, возможности быть его врагами.

Герцог задумчиво улыбнулся.

— Где вы научились этому? — спросил он.

— Я с восхищением наблюдал за восхождением вашего высочества к славе, — ответил флорентиец.

— И свели мои действия к принципам, которые должны управлять моим будущим?

— Более того, ваше высочество, они станут управлять всеми будущими государями.

Герцог взглянул прямо в хитрое лицо с сумрачными глазами и выдающимися скулами.

— Я иногда теряюсь в догадках, кто же вы — придворный или философ, — промолвил он. — Но ваш совет очень кстати: либо сделать их моими друзьями, либо лишить их возможности быть моими врагами. Но я более не смогу доверять им как друзьям. Вы увидите. И тогда… — Он запнулся. — Мы поговорим об этом, когда я вернусь. Войска Кореллы вышли из повиновения; они грабят и жгут в предместье, и я должен положить этому конец, иначе эта торговка-Венеция вооружится, чтобы вернуть себе дукаты, награбленные у лавочников. Вас примут во дворце. Располагайтесь и ждите меня там.

Он сделал знак всадникам, повернулся и устремился прочь, в сторону предместья, а Макиавелли двинулся в противоположном направлении, сквозь живо расступавшуюся перед ним толпу, поскольку теперь все знали, что он был одним из тех, кто удостоен великой чести быть лично знакомым с герцогом.

Флорентиец направился во дворец, как ему было велено, и там он сочинил свое знаменитое послание синьории Флоренции, в котором изложил только что произошедшие события. Он сообщил, как Чезаре Борджа обратил против предавших его их же оружие и одним ударом захватил троих Орсини: Вителоццо, Вителли и Оливеротто, синьора Фермо, и заключил письмо следующими словами: «Я очень сомневаюсь, что кто-нибудь из них доживет до утра».

Впоследствии ему вновь пришлось признать, что, несмотря на свою проницательность, он не смог оценить всей изобретательности и хитрости Чезаре Борджа. Герцог прекрасно понимал, что скрутить шею Орсини означает посеять ужас и тревогу в логове медведя — Риме, и тогда могущественный кардинал Орсини, его брат Джулио и племянник Маттео (он нас особенно интересует) будут искать спасения в бегстве, а, оказавшись в безопасности, сообща примут ответные меры.

Макиавелли не смог предвидеть курс, который в силу подобных соображений избрал Чезаре, что является еще одним доказательством того, насколько герцог превосходил флорентийца в искусстве управления государством.

С синьорами Фермо и Кастелло обошлись так, как и предполагал Макиавелли. Их формально судили, нашли виновными в предательстве своего сюзерена и той же ночью задушили одной веревкой, предварительно привязав спиной к спине, после чего тела были переправлены в богадельню для погребения. Но оба Орсини не разделили тогда судьбу своих сообщников. Им было подарено еще десять дней жизни, пока Чезаре не получил извещение из Рима, что кардинал Орсини и прочие члены их семьи схвачены. Лишь тогда в Ассизи, куда к тому времени переехал герцог, Гравина и Паоло Орсини были отданы в руки палачу.

Герцог широко раскинул сеть, однако четверым удалось проскользнуть сквозь ее ячейки: Джанпаоло Бальони, не приехавшему в Сенигаллию из-за болезни: Пандольфо Петруччи, тирану[19]Тиран — в городах-государствах средневековой Италии (XII в. — сер. XVI в.) так назывался единоличный правитель, захвативший власть насильственным путем. Сиены, единственному из всех, кому хватило ума не поверить намерениям герцога и который, вооружившись до зубов, укрылся за бастионами городской крепости; Фабио Орсини, присоединившемуся к Петруччи, и племяннику кардинала Маттео Орсини, исчезнувшему неизвестно куда.

Герцог вознамерился поймать первых трех, чье местонахождение ему было известно. Маттео значил для него меньше, и с ним можно было разделаться позже.

— Клянусь перед Богом, — заявил Чезаре фра Серафино, монаху-францисканцу, исполнявшему обязанности секретаря в отсутствие Агапито, — что во всей Италии не найдется норы, которую я не обшарю в поисках Маттео Орсини.

Это было в Ассизи, в тот самый день, когда он приказал удавить Гравину и Паоло. А вечером один из его шпионов донес, что Маттео Орсини скрывается в Пьевано, в замке своего дальнего родственника Альмерико; этот последний Орсини был слишком стар и неопасен, чтобы привлечь к себе внимание герцога. Он занимался науками и жил почти в полном уединении со своей дочерью… отгородившись книгами от раздоров и кровопролитий, терзавших в то время Италию.

Герцог разместился в Рокка-Маджоре, серой зубчатой крепости, увенчивающей крутой холм над городом и доминирующей над равнинами Умбрии. Он принял доносчика в просторной комнате, выложенной каменными плитами, скудно обставленной и холодной. В огромном, пещерообразном камине пылал огонь, отбрасывая оранжевые отсветы на голые стены крестообразных сводов. Герцог, молча расхаживавший взад и вперед, пока посетитель рассказывал о том, что ему удалось узнать, зябко кутался в пурпурную мантию, подбитую изнутри мехом рыси. Фра Серафино расположился за дубовым письменным столом у окна и тщательно затачивал перья.

Шпион был умен и усерден. Не довольствуясь слухами, он сам облазил Пьевано, по крупицам собирая сведения о местопребывании Маттео Орсини, чтобы иметь твердый ответ на вопрос, который герцог не преминул задать ему.

— И все-таки это просто сплетни, — усмехнулся Чезаре. — Говорят, что Маттео Орсини в Пьевано. Я устал до смерти от этих «говорят» и от всей их семьи. Я давно знаю его, он всегда был хитрецом.

— Но эта версия, если ваше высочество позволит, опирается на прочные основания, — сказал посланец.

Герцог остановился перед пылающими в камине поленьями и протянул к огню изящные руки с узкими ладонями и тонкими пальцами, способными тем не менее гнуть подковы.

— Основания? — спросил он. — Представьте их.

— У графа Альмерико есть дочь, — без запинки начал шпион. — В Пьевано все говорят, что эта дама, монна[20]Монна — сокращенное «мадонна». Это слово в средние века употреблялось в двух значениях: Дева Мария; госпожа. Фульвия, и синьор Маттео собираются пожениться. Старый граф любит Маттео, как сына, и одобряет их решение. А в каком месте синьор Маттео будет в большей безопасности, чем в доме, где его любят? Кроме того, Пьевано расположен неблизко отсюда, его владетель — известный книжник, далек от мирских волнений, — следовательно, Пьевало будет последним городом Италии, где станут искать синьора Маттео. Эти соображения подтверждают слухи о его пребывании там.

Некоторое время герцог внимательно рассматривал посетителя, обдумывая услышанное.

— Вы верно рассуждаете, — согласился наконец он, и шпион согнулся в поклоне, польщенный похвалой. — Можете идти. Скажите, что я требую к себе мессера да Кореллу.

Шпион вновь поклонился, мягко отступил к двери и исчез. Чезаре неторопливо пересек комнату, подошел к окну и устремил взгляд на блеклый ландшафт, освещенный холодным светом январского полудня. Вдалеке виднелся серо-голубой массив Апеннин, бегущая к Тибру речка Чаги серебряной лентой извивалась по тусклой зеленой равнине. Но Чезаре отнюдь не любовался пейзажем. Он размышлял. Наконец, обернувшись к брату Серафино, занятому проверкой только что заточенных перьев, спросил:

— Как захватить этого малого?

Это была его манера — спрашивать совета у разных людей, но прислушиваться только к тем, которые совпадают с его собственным желанием.

Мрачнолицый монах поднял голову, почти испугавшись неожиданного вопроса. Зная герцога и предполагая, для чего послали за Кореллой, брат Серафино решил, что все просто как дважды два, и предложил герцогу:

— Пошлите пятьдесят человек и привезите его из Пьевано.

— Пятьдесят человек. Хм! А если в Пьевано поднимут мосты и станут сопротивляться?

— Пошлите еще сто и пушку, — сказал брат Серафино.

Снисходительно улыбаясь, герцог взглянул на него.

— Я убеждаюсь в том, что вы совсем не разбираетесь в людях, брат Серафино. И я буду удивлен, если окажется, что вы хоть немного знаете женщин.

— Боже сохрани! — воскликнул потрясенный монах.

— Тогда вы не советчик, — заключил герцог. — Я надеялся, что вам хоть на минуту удастся вообразить себя женщиной.

— Вообразить себя женщиной? — изумился брат Серафино, широко раскрыв свои глубоко посаженные глаза.

— Тогда вы смогли бы подсказать мне, каким должен быть мужчина, чтобы обмануть вас. Видите ли, Пьевано — настоящий кроличий садок. Там можно спрятать целую армию, а не только одного-единственного человека. И я не намерен тревожить графа Альмерико, иначе он успеет укрыть своего гостя в какой-либо норе. Надеюсь, вы видите проблему? Чтобы решить ее, мне потребуется бессердечный и бессовестный человек, мошенник, озабоченный только своим успехом, и при этом у него должна быть неординарная внешность, которая будет привлекательна для женщины и сможет вызвать ее расположение. А теперь скажите, где мне найти такого проходимца?

Брат Серафино не мог ничего ответить. Он лишь в изумлении осмысливал извилистые подземные пути, которые прокапывал Чезаре для достижения своих целей. А затем, бряцая шпорами, вошел Корелла, бородатый, мужественный кондотьер.

Герцог долго и пристально разглядывал его, после чего покачал головой:

— Нет, вы не тот человек, который мне нужен. В вас слишком много от солдата и слишком мало от придворного, вы чересчур хороший фехтовальщик, но отвратительно играете на лютне, и, на мой взгляд, вы почти безобразны. Брат Серафино, будь вы женщиной, понравился бы он вам?

— Я не женщина, ваше высочество…

— Это и так очевидно, — взмолился герцог.

— И я не знаю, что мог бы подумать, будь я женщиной. Вполне вероятно, что я не думал бы вообще, поскольку не верю, что женщины думают.

— Женоненавистник, — бросил герцог.

— Слава Богу, — благоговейно произнес брат Серафино. Герцог снова пристально посмотрел на своего капитана.

— Нет, — сказал он, — залог любого успеха в правильном выборе инструмента. Мне нужен красивый, жадный, бессовестный плут, который ловко обращается со шпагой и может прошептать сонет. Ферранти да Изола как раз сгодился бы для этого, но бедный Ферранти умер от одной из своих шуток.

— А что за дело, ваше высочество? — рискнул поинтересоваться Корелла.

— Я скажу это тому, кому поручу его. Рамирес здесь? — внезапно спросил он.

— Он в Урбино, синьор, — ответил Корелла. — Но здесь есть человек, который подходит под ваше описание — Панталеоне делл’Уберти.

— Пришлите его, — отрывисто приказал он, и Корелла, церемонно поклонившись, отправился выполнять поручение.

Чезаре вернулся к огню и грелся около него до тех пор, пока не пришел Панталеоне — высокий, красивый малый, с прилизанными черными волосами и дерзкими черными глазами; в его солдатских манерах и одежде сквозило некоторое щегольство, и нельзя было сказать, что оно ему не шло.

Беседа была короткой.

— Готов поставить тысячу дукатов против лошадиной подковы, что Маттео Орсини у своего дяди в Пьевано. Предлагаю эту тысячу за его голову. Отправляйтесь и заслужите их.

Панталеоне был ошеломлен.

— Сколько людей я могу взять? — запинаясь, спросил он.

— Столько, сколько хотите. Но знайте, что силой тут ничего не добьешься. При первом же знаке Маттео, если он там, зароется в землю, как крот, и все ваши поиски окажутся бесплодными. Это задача для ума, а не для силы. В Пьевано есть женщина, которая влюблена в Маттео или в которую влюблен Маттео… Оцените свои возможности и воспользуйтесь ими. Корелла считает, что у вас есть данные, чтобы справиться с такой задачей. Докажите мне это, и ваше будущее обеспечено.

Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен, и Панталеоне, не успев задать ни одного из сотни вопросов, роящихся в его голове, удалился.

Брат Серафино задумчиво погладил пером свой тонкий нос.

— Я бы не стал доверять этому малому, если дело касается женщин, — произнес он. — У него слишком пухлые губы.

— Именно поэтому я и выбрал его, — сказал Чезаре.

— В руках женщины он превратится в воск, — продолжал монах.

— Тысяча дукатов придадут ему твердости, — возразил герцог.

Но сомнения продолжали одолевать монаха:

— Женская хитрость может размягчать золото до тех пор, пока оно не расплавится.

Герцог пристально посмотрел на него.

— Вы чересчур много знаете о женщинах, брат Серафино, — упрекнул он монаха, и тот замолчал.

II

Панталеоне делл’Уберти появился в Пьевано одновременно со снежным бураном, налетевшим на предгорья Перуджи. За две мили до городка он расстался с десятком молодчиков, которых привел с собой из Ассизи, приказав им разделиться на группы по два-три человека и следовать за ним в Пьевано. Он согласовал сигналы, которыми в случае необходимости мог быстро созвать их, и приказал, что из трех человек, которые расположатся в трактире «Бук», по крайней мере один должен все время оставаться в гостинице, где Панталеоне в любой момент мог бы найти его.

Через несколько часов он нетвердо ступал стертыми ногами по подъемному мосту, ведущему в крепость, производя впечатление вконец измотанного человека. Слуга проводил его к синьору Альмерико Орсини, у которого пошатывающийся от усталости Панталеоне попросил убежища.

— Меня преследуют, синьор, — лгал он. — Кровожадный деспот Валентино возжелал мою ничтожную жизнь, чтобы пополнить ею свою гекатомбу[21]Гекатомба — буквально: жертва богам, состоящая из ста быков (у древних греков). Позднее так стали называть всякое массовое убийство или общественное жертвоприношение..

Руки старого синьора Альмерико вцепились в украшенные резные подлокотники огромного кресла из черного дерева. Взгляд пронзительных темных глаз из-под косматых бровей устремился на посетителя. Он хорошо знал, о какой гекатомбе говорил мессир Панталеоне; как бы ни был он далек от треволнения мира, но, будучи Орсини, не мог проявлять безразличие к судьбам своих родственников. А поскольку здесь находился человек, который прибыл прямо оттуда, где лилась кровь, его надлежало приветствовать как принесшего вести о событиях, небезразличных синьору Альмерико.

В те времена человеческая жизнь ценилась дешево и людей мало беспокоили чужие несчастья, но старый Орсини всегда считал своим долгом позаботиться о попавшем в беду. Синьор Альмерико сделал знак слуге, и тот придвинул незнакомцу плетеное кресло. Мессер Панталеоне безжизненно упал в него, уронил свою промокшую шляпу на мраморный пол и расстегнул огромный красный плащ так, чтобы стали видны его кожаные солдатские доспехи.

Со слабой улыбкой благодарности он взглянул на синьора Альмерико, а затем его дерзкие глаза, казавшиеся очень усталыми под тяжелыми смыкающимися веками, остановились на даме, стоявшей рядом с отцом. Это была еще девочка, с худой и гибкой фигурой. Простое платье вишневого цвета, в квадратном вырезе которого виднелась юная белая грудь, было схвачено в талии серебряным пояском с берилловой застежкой. Ее иссиня-черные волосы были собраны в пучок и стянуты на затылке сеткой из золотых нитей. Темно-синие глаза, казавшиеся почти черными, с жалостью смотрели на молодого человека.

Поскольку мессера Панталеоне притягивали женщины более грубого типа, обладающие пышными формами, его вопросительный взгляд не задержался на ней, а переместился к теням, окутывавшим углы комнаты, в поисках того, кто здесь не присутствовал.

— Почему вы пришли ко мне? — спросил его синьор Альмерико с обезоруживающей прямотой.

— Почему? — мессер Панталеоне мигнул, словно его удивил этот вопрос. — Потому что вы — Орсини, а я сражался за дело Орсини. Паоло Орсини был мой друг.

— Был? — сорвался вопрос с уст монны Фульвии.

Панталеоне тяжело вздохнул, как человек до крайности удрученный.

— Так вы еще не слышали? А я-то думал, что эти печальные события известны уже всей Италии. Вчера в Ассизи был задушен Паоло и вместе с ним герцог Гравина.

Старик резко приподнялся в кресле, упираясь дрожащими руками в подлокотники, а затем без сил рухнул обратно.

— Проклятье мне, принесшему дурные вести, — яростно прорычал изобретательный Панталеоне.

Но старик, преодолев потрясение и оправившись от минутной слабости, укорил его за эти слова. Монна Фульвия застыла, пораженная горем, хотя она и не была знакома ни с одним из своих родственников, о чьих смертях сообщил беглец.

— И это еще не все, — продолжил Панталеоне. — Из Рима поступили известия, что кардинал в темнице замка Святого Ангела, что Джанджордано схвачен вместе с Сантакроче и с кем-то еще. Милосердие Борджа всем известно. Папа и его ублюдок не успокоятся до тех пор, пока от дома Орсини не останется камня на камне.

— Тогда он никогда не будет знать покоя, — гордо произнесла монна Фульвия.

— Я молюсь об этом, мадонна, искренне молюсь. Я был другом Паоло Орсини и покрыл себя несмываемым позором, служа этому деспоту Борджа вместе с ним. Герцог Валентино знает, что я служил ему лишь потому, что служил Орсини, и теперь меня за приверженность дому Орсини объявили вне закона. Меня преследуют и если схватят, то я погибну, как Паоло и Гравина и как, говорят, погиб Маттео Орсини.

Это был самый хитрый ход Панталеоне. Произнося последнюю фразу, он внимательно наблюдал за поведением синьора Альмерико и его дочери, хотя со стороны казалось, что он просто смотрит на них с состраданием и жалостью. Он заметил выражение удивления на лицах, которое никто из них не мог скрыть. Затем девушка заинтересованно спросила:

— Неужели люди так говорят?

— Таковы слухи, — печально ответил мошенник. — Я молю Бога и святых, чтобы это оказалось ложью.

— Видите ли… — серьезно начал было синьор Альмерико, словно собираясь разубедить его, но осторожность не дала ему продолжить: все-таки этот беглец внушал ему мало доверия. Он изменил тон и проговорил:

— Благодарю вас, синьор, за вашу молитву.

Но от Панталеоне не укрылась секундная заминка синьора Альмерико. Нетрудно было предположить, что Маттео Орсини скрывается либо здесь, в Пьевано, либо где-то поблизости. Он мыслил логически: женщина, любящая Маттео Орсини, не восприняла бы новость о его смерти столь хладнокровно, если не была бы уверена в том, что он жив. В такие времена подобную уверенность могло дать только само его присутствие в Пьевано. Даже пыл, с которым она отреагировала на изобретенный Панталеоне слух о мнимой смерти Маттео Орсини, показывал, сколь обрадовала ее подобная версия, уменьшавшая опасность быть схваченным для объявленного вне закона беглеца.

Сохраняя на лице маску печали, мессер Панталеоне в глубине своей вероломной души радовался, что определенно напал на след и вскоре Маттео Орсини и тысяча дукатов будут его.

Но тут ему пришлось испытать натиск недоверчивого хозяина.

— Вы из Ассизи? — поинтересовался он.

— Да, из лагеря синьора герцога Валентино, — ответил посланник Борджа.

— И вы бежали сразу после того, как они удушили Паоло и Гравину?

— Не совсем так, — мессер Панталеоне заметил ловушку. В состязании умов он не уступил бы и десятку таких ученых-отшельников, как синьор Альмерико. — Как я уже говорил вам, это было вчера, еще до того, как у Чезаре Борджа появились доказательства моей верности Орсини. Случись все иначе, я мог бы и дальше оставаться капитаном и служить этому тирану. Но мне стали известны планы герцога относительно Сиены, и я попытался послать письмо и предупредить Петруччи. Письмо было перехвачено, и я едва успел вскочить на лошадь, прежде чем за мной пришли. В миле отсюда лошадь пала, и я решил, что мне лучше прибегнуть к вашему покровительству. Но синьор, — закончил он, вставая и демонстрируя испытываемые при этом страдания, — если вы полагаете, что своим присутствием я навлеку на вас месть герцога Валентино, тогда…

Он подобрал плащ, как человек, собирающийся уходить.

— Минуту, синьор, минуту, — нерешительно произнес Альмерико Орсини и протянул руку, останавливая солдата.

— Какое нам дело до этого Валентино? — вскричала девушка, и гнев вспыхнул в ее глазах, превратив их в пылающие сапфиры. — Кто здесь боится его? Выдворить отсюда вас, друга нашего родственника, было бы недостойно. Пока в Пьевано есть хоть один дом, вы можете спокойно находиться под его крышей.

Синьор Альмерико поерзал в кресле и фыркнул, когда она закончила свою жаркую речь. «Дочь слишком торопится», — подумал он, хотя ему самому было бы трудно отказать человеку, пришедшему с просьбой об убежище.

— Как ваше имя, синьор? — грубовато спросил он, взглянув в глаза незнакомцу.

— Меня зовут Панталеоне делл’Уберти, — ответил кондотьер, у которого хватило здравого смысла не прибегать ко лжи там, где правда была безопасней.

— Достойное имя, — пробормотал старик, словно разговаривая сам с собой. — Ну, хорошо! Однако не задерживайтесь в Пьевано дольше, чем это необходимо. Я думаю не о себе. Я слишком стар, чтобы променять долг гостеприимства на ничтожную часть жизни, оставшуюся мне. Однако мне надлежит помнить об этом ребенке…

Но тут монна Фульвия прервала его, продемонстрировав благородство юности и женское сострадание.

— Тот, кто подвергается большому риску, может не считаться с малым, — воскликнула она, и синьор Панталеоне весь обратился в слух.

— Клянусь Всевышним, это не так, — возразил ей отец. — Сейчас мы не можем позволить себе ничего, что привлекло бы к нам внимание. Видишь ли…

Тут в нем вновь заговорил бдительный страж, и он осекся, пристально глянув на своего собеседника.

Лицо Панталеоне выглядело тупым и бесстрастным, но это была всего лишь маска. Его живой ум без труда завершил оборванную фразу синьора Альмерико, подтвердив предположение, что Маттео Орсини находится здесь.

Видя, что на него смотрят с недоверием, он решил, что настало время покачнуться от слабости. Он повернулся вбок, схватившись одной рукой за лоб, а другой нащупывая себе опору, и упал на стоявший поблизости бронзовый стол, скользнувший в сторону по мраморному полу, а затем, не найдя больше опоры, тяжело рухнул на пол, растянувшись во всю длину своего роста.

— У меня нет сил, — простонал он.

Все трое одновременно бросились к нему: синьор Альмерико, его дочь и все еще находившийся в комнате слуга. И пока старик, склонившись над Панталеоне, пытался оказать тому неотложную помощь, монна Фульвия отдавала распоряжения изумленному лакею.

— Приведи Марио, быстро, — командовала она. — Вели принести вино, уксус и полотенца. Бегом!

Панталеоне приподнял запрокинувшуюся голову и оперся ею о колено синьора Альмерико. Он открыл отупевшие глаза и бормотал бессвязные извинения за причиненное им беспокойство. Стоны хитреца глубоко тронули старого Орсини и растопили оставшееся недоверие, как апрельское солнце растапливает снег на склонах холмов.

Пришел Марио — невысокий крепкий малый, с лицом цвета глины и настолько изрытым оспинами, что оно казалось уродливым подобием человеческого облика. Номинально он являлся кастеляном замка Пьевано, фактически же это был мастер на все руки, и в числе его многочисленных достоинств были знание хирургии, умение ставить пиявки и парикмахерское искусство. Он был неподкупно честен, верен хозяину, невероятно доволен собой и в то же время абсолютно невежествен.

Он привел с собой помощников — Вирджинию, служанку монны Фульвии, и пажа Рафаэля. Они принесли бутыли и графины, полотенца и серебряный таз и вместе со всеми столпились около сэра Паталеоне, в то время как Марио с серьезным и почти пророческим выражением лица опустился на одно колено рядом с ним и нащупал его пульс.

Манипуляции с пульсом служили, однако, лишь для создания впечатления, не более. Какое бы недомогание ни обнаружил Марио, метод лечения оставался один и тот же. Применил он его и на сей раз.

— Ага! Истощение, — был его диагноз. — Небольшое кровопускание оживит его. Я немного облегчу его, и все будет в порядке.

Он поднялся.

— Винченцо, помоги мне, мы отнесем его в постель. Ты, Рафаэль, посветишь нам.

Марио и слуга вдвоем подняли Панталеоне. Паж взял один из огромных, выше его роста, позолоченных подсвечников, стоявших на полу, и пошел впереди, а Вирджиния замыкала шествие.

III

На другой день Панталеоне проснулся отдохнувшим и освеженным. Комната, в которой он находился, была залита неярким светом январского утра и наполнена тонким бодрящим ароматом лимонной вербены, плавающей в крепком уксусе; в углу он заметил Рафаэля, грациозного подростка с красивым, нахальным лицом и гладкими желтыми волосами.

— Из-за нехватки людей меня послали прислуживать вам, — объяснил свое присутствие паж.

Панталеоне оглядел его гибкую фигуру в зеленом костюме, облегавшем ее, как кожа.

— А кто ты? — поинтересовался он. — Ящерица?

— Я рад видеть, что вы поправляетесь, — сказал мальчик. — Дерзость, говорят, признак здоровья.

— Нет сомнения, что у тебя и того и другого в избытке, — мрачно улыбаясь, произнес Панталеоне.

— Слава Богу! — подняв глаза, воскликнул паж. — Я сообщу своему господину о вашем полном выздоровлении.

— Останься, — велел ему Панталеоне, желая кое-что уяснить для себя. — Раз тебя приставили прислуживать, сперва накорми меня. Я, возможно, посредственный христианин и хотя, в некотором смысле, служил папе, но всегда находил для себя трудным воздерживаться в Великий пост, а в другое время года — и вовсе невозможным. Вон там я вижу дымящийся горшок. Распорядимся же им по назначению!

Рафаэль подал ему горшок с бульоном и деревянную тарелку, на которой была небольшая буханка пшеничного хлеба, а затем принес серебряный таз и полотенце, которыми, однако, Панталеоне не воспользовался. Он получил воспитание в военном лагере и не симпатизировал придворным щеголям, любившим мыться слишком часто.

Он шумно выпил часть бульона, разломил хлеб и принялся жевать, мрачно глядя на пажа и прикидывая, какие сведения можно выудить из него.

— Тебя послали ко мне из-за нехватки людей, — задумчиво произнес он. — Неужели в Пьевано мало людей? Синьор Альмерико — знатный и могущественный господин и не должен испытывать недостатка в слугах. Почему же их не хватает?

Мальчик уселся на его кровать.

— Откуда вы, мессер Панталеоне? — полюбопытствовал он.

— Я? Из Перужди, — ответил кондотьер.

— А разве в Перудже неизвестно, что покой и книги — самое главное для синьора Альмерико? Он интересуется Сенекой[22]Сенека, Луций Анней (ок. 6 до н. э. — 65 н. э.) — римский философ-стоик, политический деятель и писатель. больше, чем судьбой любого из правителей Италии.

— Кем интересуется? — спросил Панталеоне.

— Сенекой, — повторил мальчик.

— Кто это? — удивился Панталеоне.

— Философ, — сказал Рафаэль. — Мой господин любит всех философов.

— Тогда он полюбит и меня, — произнес Панталеоне и допил остатки бульона. — Но ты не ответил на мой вопрос.

— Как же не ответил? Я уже сказал, что у нашего синьора, несмотря на его положение, совсем мало слуг. Во всем замке лишь четверо конюхов.

— Пусть так, — настаивал Панталеоне, — но одного из четверых можно было бы уступить мне.

— Но Винченцо — тот, кто помогал вам добраться до постели, — личный слуга нашего синьора; у Джанноне много дел на конюшне, а Андреа ушел в предместье по поручению мадонны.

— Но ты сказал, что их четверо.

— Четвертый — Джиберти, он исчез неделю назад.

Панталеоне задумчиво взглянул на потолок, размышляя, случайно ли совпало исчезновение Джиберти с исчезновением Маттео Орсини, и желая знать, существует ли между ними связь, продолжил разговор.

— Ты имеешь в виду, что его уволили? — проворчал он.

— Не думаю. Это загадка. В то утро здесь было много суеты, и с тех пор я не видел Джиберти. Но он не был уволен, поскольку я был в его комнате и вся его одежда на месте. И он не покидал Пьевано, разве что пешком, поскольку ни одна лошадь не исчезла из стойла. Напротив — и тут еще одна загадка, которую никто не может объяснить, — на другое утро после пропажи Джиберти я обнаружил в стойле семь лошадей вместо обычных шести. Я нарочно ходил туда считать их, чтобы узнать, уехал ли Джиберти из замка. Я мало верю в колдовство и не думаю, что Джиберти превратили в лошадь. Стань он ослом, я еще мог бы поверить, для такого превращения не требуется больших усилий. Вот вам и загадочка!

На лице Панталеоне никак не отразился тот интерес, который он проявлял к рассказу мальчика, косвенно подтверждавшего присутствие беглеца в Пьевано. Он лениво улыбнулся мальчику, ободряя его, и, чтобы тот чувствовал себя более раскованно, прибегнул к лести:

— Клянусь Всевышним, хоть ты, быть может, всего лишь мальчишка, у тебя ум мужчины, и даже больше ума, чем у многих мужчин, которых я знал. Ты пойдешь далеко.

Мальчик забрался с ногами на постель, подвернув их под себя, и удовлетворенно улыбнулся.

— От тебя ничего не укрылось, — подзадоривал его Панталеоне.

— Действительно, немногое, — согласился мальчик. — И я могу сказать вам еще кое-что. Оказалось, что жена Марио тоже пропала. Марио — это наш кастелян, тот самый, с оспинами на лице, который прошлой ночью пустил вам кровь. Жена Марио, кухарка, исчезла вместе с Джиберти. И это обстоятельство сильно озадачило меня.

— Будь ты постарше, оно озадачило бы тебя куда меньше, — промолвил Панталеоне, намекая на обстоятельство, в которое не верил сам.

Рафаэль откинул голову и с усмешкой посмотрел на солдата.

— Вы хорошо сказали, что у меня ума больше, чем у многих мужчин, — подчеркивая последние слова сообщил он Панталеоне. — Конечно, мужчина грубо ошибся бы, сделав поспешные и непристойные заключения. Но, синьор! Я ведь мальчик, а не херувим на фреске. Стоит вам только увидеть Коломбу — жену Марио, и вы не будете сомневаться в чистоте ее отношений с Джиберти или со всяким другим мужчиной. Вы, конечно, помните восхитительное лицо Марио, выглядящее так, как будто по нему скакал дьявол и на каждом его копыте была докрасна раскаленная подкова. А жена его еще безобразнее, поскольку сама подхватила от него оспу, и сейчас они идеально подходят друг другу.

— Ах, пострел, — произнес Панталеоне. — Твой рассказ грубоват даже для солдатского уха. Будь ты моим сыном, я всыпал бы тебе плетей.

Он отшвырнул покрывало и встал, чтобы одеться. Он узнал все, что хотел.

— Загадочность всех этих событий очень занимает меня, — продолжал болтать паж. — Можете ли вы разобраться в этом, синьор Панталеоне?

— Попробую, — зловеще ответил тот, натягивая чулки, но Рафаэль, несмотря на ранее развитие, не услышал нотки угрозы в ответе.

Итак, у Панталеоне имелись на руках некоторые факты, казавшиеся ему совершенно очевидными: исчезновение конюха Джиберти и кухарки Коломбы, совпавшее с появлением лишней лошади в стойле и, следовательно, с возможным прибытием Маттео Орсини в Пьевано, говорило в пользу того, что забота о последнем была поручена этим двум слугам. Далее, если бы Маттео Орсини остался в самом замке, таких мер не потребовалось бы, отсюда следовало, что для большей безопасности его укрыли где-то в другом месте, скорее всего где-то в крепости. Теперь ему предстояло установить, какие укромные закутки существуют внутри цитадели, а для этого надо было выйти наружу.

Он облачился в старательно высушенные одежды, которые паж ему принес из кухни, натянул сапоги, а поверх камзола абрикосового цвета накинул и кожаный плащ. Прицепив свою длинную шпагу слева, а тяжелый кинжал повесив на бедре справа, он направился вниз: изящный кавалер, со щегольской и надменной выправкой, в котором трудно было узнать грязного, изможденного беглеца, еще вчера умолявшего синьора Альмерико об убежище.

Бойкий Рафаэль провел его к синьору Альмерико и монне Фульвии. Они сердечно, без тени вчерашнего недоверия, приветствовали Панталеоне, искренне радуясь очевидному улучшению его самочувствия, и догадливый кондотьер сделал вывод, что они успели посоветоваться с Маттео, а тот засвидетельствовал, что история, рассказанная Панталеоне, похожа на правду и что он действительно был дружен с Паоло Орсини.

Он немедля отправился бы исследовать крепость, якобы для того, чтобы подышать свежим воздухом, но Марио был непоколебим:

— Что, синьор? На прогулку в вашем состоянии? Это безумие. Прошлой ночью у вас была лихорадка и вам пустили кровь. Вы должны отдыхать и восстанавливать свои силы, иначе я не отвечаю за вашу жизнь.

Панталеоне насмешливо отверг замечание относительно своей слабости. Морозный воздух совсем не повредит ему. Разве солнце не светит? Разве он не чувствует себя опять самим собой?

Но эти аргументы только утвердили Марио в своей правоте.

— Если благодаря моему искусству вы сегодня чувствуете себя лучше, положитесь на него и далее и послушайтесь моего совета: чувство облегчения — иллюзия, испытываемая вами вследствие освобождения от избытка крови. Выходить наружу опасно для вас, это может свести на нет все мои усилия.

Орсини и его дочь присоединились к увещеваниям Марио, и в конце концов, чувствуя, что дальнейшее упорствование может разбудить новые подозрения, Панталеоне уступил, пряча досаду за показной веселостью.

День, проведенный в стенах замка, тянулся долго, несмотря на все усилия хозяина и его дочери развлечь своего гостя. Их радушие, сам факт, что он сидел за одним столом и ел хлеб вместе с ними, не оказывали ни малейшего впечатления на Панталеоне. Двусмысленность происходящего, гнусность способа, который он использовал, чтобы войти в их доверие, нисколько не трогали его. Ему ничего не стоило сидеть здесь как другу и наслаждаться радушием хозяев.

Панталеоне был бесчувственным эгоистом с практическим умом, направленным на достижение выгоды. Честь он рассматривал лишь как одно из проявлений слабости тщеславного человека, а ощущение стыда было ему и вовсе незнакомо. Сам Макиавелли мог бы воздать ему должное за редкую целеустремленность, которой он руководствовался в практических делах.

На другой день он наконец добился того, чего хотел, несмотря на сомнения Марио. Для компании он взял бы с собой пажа, полагая, что этот болтун мог бы оказаться полезен, но законы гостеприимства в Пьевано предписывали другое. Обязанности гида взяла на себя монна Фульвия. Он пытался отговориться тем, что семья синьора Альмерико и так делает для него слишком много, однако девушка настаивала, и в конце концов они отправились гулять вместе.

Сады Пьевано поднимались террасами по крутым склонам холма, окруженного массивными крепостными стенами, простоявшими уже более двухсот лет и выдержавшими не одну осаду. Летом здесь господствовала буйная зелень прохладных рощ и виноградников, но сейчас бледное январское солнце освещало незатейливый узор голых ветвей, и лишь там, где стаял снег, виднелись островки зеленого дерна. А внизу простиралась сверкающая на солнце поверхность Тразименского озера.

Они не спеша поднялись к верхней террасе — всего их было шесть, — откуда открывался прекрасный вид на всю широкую долину. Здесь, около западной стены, они нашли укромное место, где перед глубокой цистерной, устроенной в земле и использовавшейся летом для поливки, было вырублено в скале гранитное сиденье. Выше него располагалась небольшая полукруглая ниша, в которой находилась глиняная фигурка Девы Марии, раскрашенная в красные и голубые цвета, поблекшая от солнца и дождя.

Мессер Панталеоне снял с плеч плащ и расстелил его на сиденье для своей спутницы. Но та пребывала в сомнениях: благоразумно ли сидеть здесь, не слишком ли холоден воздух, а мессер Панталеоне не слишком ли разгорячен прогулкой? Но он рассеял ее опасения столь бодрым смехом, что всякое предположение о его болезненном состоянии становилось излишним.

Они уселись на гранитную скамью и некоторое время молча глядели на хрустальное зеркало воды, стоящей в каменной цистерне. Так могла вести себя парочка влюбленных, но у Панталеоне и мысли не возникало об ухаживании. Нельзя сказать, что он был робок с женщинами. Эти полные губы, как заметил брат Серафино, говорили обратное. Но, во-первых, его вкусам более соответствовали крутобедрые, полногрудые трактирщицы, а во-вторых, все его мысли сейчас были заняты поиском Маттео Орсини.

Чарующий вид на долину и холмы, озеро и реку не трогал сердца Панталеоне. Его дерзкие черные глаза непрестанно рыскали вблизи замка, среди строений, расположенных слева от него, и его очень заинтересовало странное сооружение посередине квадратной площадки, огороженной стенами.

Он вытянул свои длинные гибкие ноги, глубоко и шумно вдохнул чистый горный воздух, наслаждаясь им, словно напитком, и покачал головой.

— Э-хе-хе! Если бы я мог выбирать, кем быть в этой жизни, я стал бы синьором такого городка, как Пьевано.

— Весьма скромное желание, — отозвалась девушка.

— Иметь больше означает иметь власть сеять зло, а кто сеет зло, у того появляются враги, а у кого появляются враги, тот живет в тревогах и может не узнать простых радостей жизни.

— Мой отец согласился бы с вами. У него такая же философия. Именно поэтому он всегда жил здесь, не добиваясь большего.

— Воистину он избрал счастливую судьбу, — согласился Панталеоне, — он удовлетворен, а кто удовлетворен — тот счастлив.

— Ах, но кто считает себя удовлетворенным?

— Ваш отец. И я, без сомнения, считал бы так же, будь я владетелем Пьевано. Конечно, кому-то, занимай он ваше положение, оно может показаться недостаточно высоким, особенно в сравнении с теми возможностями, которые могли бы перед вами открыться. Но в этой удовлетворенности малым — секрет вашего счастья.

— Вы полагаете, я счастлива? — промолвила она.

Он взглянул на нее, поймав себя на том, что, заинтересовавшись ее личными делами, может отклониться от цели. Но ему удалось преодолеть соблазн.

— Надо быть слепым, чтобы не видеть этого, — не допускающим возражений тоном произнес он и более мягко продолжил: — Хотя, говоря «вы», я подразумевал не только вас, но также и вашего отца. И оснований для этого достаточно. Прекрасное поместье, верные подданные, замок и все вспомогательные постройки рядом, словно под его крыльями, кроме, пожалуй, вон того павильона в саду, за оградой. — Он говорил лениво, ничем не показывая, что, наконец, подбирается к цели, которую не упускал из виду. — И это, — в раздумье продолжал он, — странное сооружение. Я не могу представить, для чего оно было построено.

В этой фразе звучал очевидный вопрос, и она не замедлила ответить на него:

— Это лепрозорий.

Пораженный Панталеоне инстинктивно отодвинулся от нее, и в его черных глазах мелькнул страх. Слово прозвучало настолько зловеще, что в его воображение и сразу же возник ужасный облик прокаженных.

— Лепрозорий?! — ошеломленно переспросил он.

Она объяснила:

— Когда мой отец был еще мальчишкой, во Флоренции свирепствовала черная оспа, и ее занесли сюда. Люди умирали, как мухи поздней осенью. Чтобы помочь им, мой дедушка приказал построить этот павильон и оградить его стенами. Здесь был святой монах-францисканец брат Кристоферо, который ухаживал за больными, а сам чудесным образом избежал заразы.

— И вы сохранили павильон как монумент в честь того жуткого события? — спросил он.

— Ну отчего же? Мы им пользуемся.

Он взглянул на нее, подняв брови и выражая этим недоверие.

— Не хотите ли вы сказать, что там живут? — чуть насмешливым тоном спросил он.

— Нет-нет, — проговорила она, — разумеется, нет.

Он лениво взглянул туда. Он почти не сомневался, что она лгала ему. Однако ему хотелось удостовериться в этом. Неожиданно он с испуганным восклицанием привстал, устремив взгляд в сторону огороженного участка.

— Что такое? — напряженным голосом спросила она, тронув его за рукав.

— Наверно… наверно, вы ошиблись, — произнес он. — Мне показалось, я заметил какое-то движение в тени.

— О, нет, это невозможно! Вы ошиблись! Там никого нет! — Ее голос дрожал от волнения.

Удовлетворенный тем, что вытянул из нее ответ на вопрос, который не задавал, он ловко поторопился успокоить ее.

— И впрямь нет, — сказал он, рассмеявшись над собой. — Теперь я вижу, меня обманула тень кривой оливы. — Он взглянул на нее, растянув в улыбке свои полные губы, и вздохнул. — Похоже, вы прогнали призрак этого монаха — как там его звали?

— Брата Кристоферо, — облегченно улыбаясь ему, ответила она и встала. — Синьор, идемте, для человека в вашем состоянии вы просидели здесь слишком долго.

— Да, пожалуй, — послушно ответил он, и в его словах было больше искренности, чем она могла предположить.

В самом деле, он уже узнал все, что хотел, и та внезапность, с которой она настаивала на его уходе, Лишь подтверждала его открытие. Теперь она собиралась увести его отсюда, чтобы он действительно не увидел чего-то лишнего, и Панталеоне с готовностью последовал за ней.

IV

Глупец никогда не сомневается в своих суждениях и не подвергает проверке добытые им сведения. Ухватившись за первый вариант решения задачи, он спешит действовать на его основе. Именно поэтому он и остается глупцом. Но истинно проницательный человек движется медленнее и осторожнее, пробуя почву под ногами перед каждым шагом, не доверяя своим выводам до тех пор, пока не исчерпает все источники, дополнительно подтверждающие их. Даже быстро придя к заключению, он постарается действовать, не торопясь, если только от него не потребуется безотлагательных действий.

Таков был Панталеоне. Он добавлял звено к звену, пока в его руках не оказалась цепь достаточно очевидных свидетельств, которая позволила ему сделать следующие выводы: во-первых, Маттео Орсини укрывается в Пьевано, и, во-вторых, его поместили в лепрозории, хотя на сей счет у Панталеоне оставались некоторые сомнения.

Опрометчивый человек собрал бы своих людей и немедленно обыскал это сооружение. Но Панталеоне не был опрометчив. Сначала он прикинул, чего будет стоить ошибка. Он допускал вероятность, что его добычи может и не оказаться в лепрозории. И в этом случае он оказался бы на месте игрока, который, сделав паузу на один бросок, увидел, что кости упали единицами вверх. Ему бы не хотелось очутиться в подобном положении, следствием которого явилось бы позорное изгнание и возвращение к своему господину с полным фиаско.

Поэтому Панталеоне выжидал, проводя время в праздности и пользусь гостеприимностью синьора Альмерико. По утрам кондотьер прогуливался в садах с монной Фульвией, в полдень он либо позволял Рафаэлю обучать его игре в шахматы, либо сам показывал этому золотоволосому мальчику, как пользоваться шпагой вместе с кинжалом и какими приемами легче всего умертвить противника, а по вечерам беседовал с хозяином, то есть слушал ученые рассуждения синьора Альмерико о жизни, почерпнутые в основном из Сенеки или Эпиктета[23]Эпиктет (ок. 50 — ок. 140) — римский философ-стоик..

Панталеоне, надо признаться, был несколько озадачен этими рассуждениями, быстро утомлявшими его. Человек его склада не мог найти ни малейшего смысла в аскетической философии стоика. Однако ему было любопытно, какое влияние эти учения оказали на хозяина замка и как тот, следуя указанным стоиками путем, пытался достичь уравновешенности духа. И хотя Панталеоне понимал смысл жизни совершенно иначе, он воздерживался от споров и изображал согласие, зная, что согласие с человеком — кратчайший путь к тому, чтобы завоевать его расположение.

Однако все его труды принесли слишком малое вознаграждение, и он не приобрел того доверия, на которое надеялся. Имя Маттео Орсини никогда не упоминалось в его присутствии, и когда однажды Панталеоне сам упомянул о нем, в пылких выражениях восхваляя его и сожалея по поводу его предполагаемой смерти, все сдержанно промолчали, давая понять, что не намерены посвящать его в свои секреты.

Так прошла неделя, в течение которой его миссия нисколько не продвинулась. Он начал испытывать беспокойство, чувствуя, что, если подобное бездействие продлится и дальше, он может сам допустить оплошность. И вот однажды ночью, направляясь в свою комнату в сопровождении Рафаэля, который стал его личным слугой и сейчас нес фонарь, он случайно сделал маленькое открытие.

Окна его комнаты выходили на широкий двор цитадели, и ничего другого из них увидеть было нельзя. Но по пути к ней проходили мимо окна галереи, выходящего на юго-запад, в сторону лепрозория. Безразлично взглянув в окно, он заметил пятнышко света, двигавшееся в темноте. Он остановился, разглядывая свет, яркую точку, а потом обратился к мальчику:

— Так поздно, а кто-то бродит в садах.

Рафаэль прижал лицо к стеклу, чтобы лучше всмотреться в темноту.

— Это, должно быть, Марио, — произнес он несколько секунд спустя. — Я видел его у двери, когда поднимался сюда.

— А какого черта он делает в саду в такой час? В это время года он вряд ли найдет улиток.

— В самом деле, — согласился озадаченный Рафаэль.

— A-а, ладно, — сказал Панталеоне, поняв, что тратит время, поскольку Рафаэлю нечего было выболтать ему. — Это не наше дело, — он зевнул. — Пошли, малыш, или я усну там, где стою.

На следующий день он приступил к выполнению своего хитроумного плана, который тщательно обдумал ночью.

У Панталеоне был крошечный, не больше вишни, золотой шарик с ароматическими веществами, который он носил на шее на тонкой золотой цепочке. В третьем часу ночи, когда завершался ужин и наступало время отправляться спать — именно в эту пору прошлой ночью в саду виднелся таинственный свет, — он с испуганными восклицаниями вскочил на ноги.

— Мой шарик! — завопил он. — Я потерял его!

Синьор Альмерико успокаивающе улыбнулся и процитировал из сочинения какого-то философа-стоика:

— «В этой жизни, мой друг, мы никогда ничего не теряем. Иногда мы лишь кое-что возвращаем себе». Вот самая подходящая точка зрения. К чему тогда беспокоиться о шарике, о безделушке, цена которой не более дуката?

— Стал бы я беспокоиться, если бы речь шла только об этом? — с горячностью воскликнул он. — Это был мой талисман, который вручила мне моя набожная матушка. Ради нее я храню его, как святыню. Я скорее расстанусь со всем, что имею, чем с ним.

Монна Фульвия, восхищаясь его сыновней любовью, сказала, что это меняет дело, и даже ее отец ничего более не добавил.

— Дайте мне подумать, дайте подумать, — сказал Панталеоне и принялся теребить пальцами свой выбритый подбородок, словно пытаясь что-то вспомнить. — Этим утром я гулял в саду, и он был со мной, когда я выходил туда. Да! — он ударил кулаком по раскрытой руке. — Это было в саду! Наверняка я потерял его в саду! — И, не спрашивая разрешения у хозяина, он повернулся к пажу: — Неси фонарь, Рафаэль.

— Не лучше ли подождать до утра? — удивился синьор Альмерико.

— Синьор, синьор, — в отчаянии взмолился Панталеоне, — я не успокоюсь, я не смогу спать, не будучи уверенным, найдется он или нет, и если надо, я буду искать всю ночь.

Они пробовали отговорить его, но, видя его искреннее отчаяние, уступили его настойчивости, и старый синьор не преминул посмеяться над суевериями, имеющими столь сильную власть над человеком.

Вооружившись фонарями, они вместе с Рафаэлем вышли в темный сад и направились прямо к первой террасе. Они обшарили каждый ее уголок, но все их усилия были напрасны.

— Пять дукатов, Рафаэль, если ты найдешь его, — сказал Панталеоне. — Давай лучше разделимся — таким образом ускорим поиски. Поднимись на следующую террасу и так же тщательно, шаг за шагом, осмотри ее. Пять дукатов, если найдешь шарик.

— Пять дукатов! — у Рафаэля перехватило дыхание. — Но вещица не стоит и полдуката!

— Однако ты получишь пять, если найдешь ее. Я ценю ее куда дороже.

Рафаэль схватил фонарь и заторопился наверх, а Панталеоне подождал, пока его шаги не затихли в отдалении и фонарь мальчика не скрылся из виду. Тогда он прошел за густую кустарниковую изгородь и потушил фонарь. Сделав это, он быстро и бесшумно пересек сад и остановился около сосен, в дюжине шагов от ограды лепрозория. Там он спрятался среди деревьев.

Минуты тянулись в томительном ожидании. В отдалении маячил слабый отсвет фонаря Рафаэля, двигавшегося черепашьим шагом по склону холма. Панталеоне знал, что в течение ближайшего часа Рафаэлю будет не до него. Обещание пяти дукатов усилит его настойчивость. А всякий наблюдатель из замка подумает, что они с Рафаэлем ведут поиски вместе.

Панталеоне не пришлось испытывать свое терпение слишком долго. Спустя десять минут после того, как он добрался до своего наблюдательного пункта, послышался скрип двери и у бокового выхода из замка блеснул еще один фонарь. Пятно света, становясь ярче, быстро приближалось к нему. Вскоре он смог различить фигуру человека, идущего по тропинке.

Человек прошел столь близко от Панталеоне, что, протянув руку, он мог бы коснуться его. Он узнал Марио и заметил, что на согнутой в локте руке тот нес корзину. Из-под белой скатерти, покрывающей корзину, торчало горлышко винной бутыли.

Кастелян прошел мимо него и остановился у стены, около того места, где находилась дверь. Панталеоне полагал, что он сейчас откроет ее, и собирался последовать за ним. Но вместо этого Марио подошел к подножию стены в десяти футах от двери, и до Панталеоне донесся звук мягко хлопнувших ладоней и голос:

— Ты здесь, Коломба?

Из-за стены послышался женский голос:

— Здесь.

Марио взял лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к стене, вскарабкался по ней и переправил корзину за ограду. Затем Марио спустился, убрал лестницу и налегке пошел обратно.

Панталеоне решил, что все его подозрения подтвердились. Как он и предполагал, Коломба и конюх Джиберти прислуживали спрятанному Маттео Орсини, а Марио по ночам доставлял ему пищу. Но все же оставалась одна загадка: зачем потребовалось Марио использовать лестницу, когда рядом была дверь?

Однако дальнейшие события заставили его отвлечься от размышлений, вспомнить о себе и о положении, в котором он находился. Марио, вместо того чтобы вернуться в замок, в нерешительности остановился на полдороге и затем, ориентируясь на свет, направился через сады туда, где Рафаэль продолжал поиски талисмана.

Для мессера Панталеоне события начали принимать серьезный оборот. Он поторопился покинуть свое укрытие и неслышно пошел вслед за Марио. Дойдя до второй террасы, Панталеоне нашел свой фонарь, зажег его и рванулся назад, крича на бегу:

— Рафаэль, Рафаэль!

Он увидел, как замер фонарь, который Марио нес, а секундой позже наверху блеснул свет фонаря Рафаэля, услышавшего крик и подошедшего к краю террасы.

— Я нашел его! — кричал Панталеоне, и это была правда, поскольку он извлек шарик из кармана камзола. — Я нашел… нашел его! — с выражением нелепого восторга повторял он, словно был Колумбом, открывшим Новый Свет.

Он дошел до нижней ступеньки лестницы, ведущей наверх, и там дождался их.

— Вы нашли его? — удрученно промолвил Рафаэль.

Панталеоне покачал шарик на цепочке.

— Гляди, — сказал он и добавил: — Но за свои труды ты получишь дукат, не меньше. Это утешит тебя.

— Вы нашли его в темноте? — ворчливо спросил Марио, и Панталеоне уловил нотку подозрительности в его голосе.

— Глупости. Как можно было найти его в темноте?

Марио пристально взглянул ему в лицо.

— Очень странно, — сказал он, — что я не видел свет, когда шел сюда.

— Я был вон там, за изгородью. Она могла заслонять свет, — объяснил Панталеоне и не добавил более ни слова, зная, что тот, кто слишком оправдывается, сам обвиняет себя.

Они вместе вернулись в замок: Рафаэль, удрученный своей неудачей, Марио, молчаливо размышлявший об этой подозрительной суете, и Панталеоне, всю дорогу рассказывавший о смертельных опасностях, которых ему удалось избежать благодаря чудесному влиянию золотого шарика, — и вся эта ложь, как весенняя вода, обильно рождалась в изобретательном уме Панталеоне.

Но когда настало время пожелать Марио спокойной ночи, он увидел, что, несмотря на все его старания, на изрытом оспой лице кастеляна осталось выражение недоверия.

В задумчивости он отправился в постель. Некоторое время он лежал без сна, размышляя о своем открытии и особенно о той его части, которая так озадачила его. В другое время он, не торопясь, нашел бы разгадку странного поведения Марио. Но в данном случае, полагал он, затяжка таит в себе опасность. Он уверил себя, что уже выяснил все необходимое, и перед тем, как уснуть, решил приступить назавтра к действиям и арестовать мессера Маттео Орсини.

V

Чтобы завершить свое дело, для которого он был послан, мессер Панталеоне прибегнул к самому примитивному способу, однако именно такого образа действия можно было ожидать от человека его нрава.

На другое утро, впервые за все время своего пребывания в замке Пьевано, он отправился вниз, в предместье, чтобы починить голенище своего сапога, порвавшееся, как он утверждал, во время ночных поисков, а на самом деле разрезанное кинжалом.

Сначала ему пришлось отыскать сапожника и подождать, пока тот закончит свое дело, а потом он пошел в остерию «Медведь», чтобы через своего человека, постоянно находившегося там, передать распоряжения остальным. И с наступлением сумерек десять его солдат появились в пустом дворе замка, куда они поодиночке пробрались через подъемный мост. В Пьевано не было стражи, и этому скрытному проникновению никто не препятствовал, да и едва ли кто его заметил. Убедившись, что его люди поблизости, мессер Панталеоне, вооруженный, в сапогах со шпорами, в своем красном плаще и со шпагой в руках, направился в ту величественную комнату замка, где неделю тому назад был столь милосердно принят. Там он нашел синьора Альмерико за чтением толстого манускрипта и монну Фульвию.

Они с удивлением взглянули на вошедшего, озадаченные его нарядом и самоуверенным, властным видом.

— Синьор, — резко заявил он. — Я обязан выполнить свой долг, и у меня внизу десять крепких молодцов, которые в случае необходимости помогут мне это сделать. Не изволите ли позвать вашего племянника Маттео Орсини, скрывающегося здесь?

В глубоком молчании ошеломленно они смотрели на него. Наконец, после мучительной паузы, достаточной, чтобы прочитать «Отче наш», девушка нахмурила брови, и глаза ее на побелевшем лице засверкали подобно черным жемчужинам.

— Для чего вам Маттео? — проговорила она.

— Отправить его к синьору Чезаре Борджа — таков был безжалостный ответ. Маска была сброшена, и теперь Панталеоне безо всякого стеснения открыл им правду: — По приказу герцога я был послан сюда арестовать синьора Маттео.

Вновь воцарилось молчание. Синьор Альмерико указательным пальцем закрыл книгу, и на его губах появилась легкая, но крайне презрительная улыбка.

— Итак, — произнесла монна Фульвия, — все это время мы… Вы нас дурачили. Вы лгали нам. Но ваше недомогание, преследование, жертвой которого вы были, неужели это тоже притворство?

— Необходимость не признает законов, — напомнил он ей. И хотя его не смутили их пристальные презрительные взгляды, он почувствовал, что не может долго их выносить. — Хватит разглядывать меня, — грубо добавил он. — Перейдем к делу. Пошлите за этим предателем, которого вы приютили.

Монна Фульвия гордо выпрямилась.

— Боже! — воскликнула она. — Подлый Иуда, грязный шпион! И я сидела с ним за одним столом. Мы здесь принимали его как равного! О подлец, жалкий пес! И это было твоим поручением? Это было…

Отцовская рука мягко опустилась на ее плечо и этим выразительным жестом заставила ее замолчать. Изучение философии стоиков не прошло для него даром.

— Успокойся, дитя, самоуважение запрещает обращаться к столь низкому созданию даже для того, чтобы укорять его. — Голос синьора Альмерико был ровен и спокоен. — Имеет ли для тебя значение его подлость и вероломство? Разве это ранит тебя? Разве это ранит кого-либо, кроме него?

Но ей казалось, что сейчас не время для нравоучительных бесед. Пылая гневом, она повернулась к отцу.

— Да, это ранит меня, — выкрикнула она. — Это ранит меня, и это ранит Маттео.

— Может ли это ранить человека, готовящегося умереть? Умерев, Маттео будет жить. Но это несчастное создание уже мертво, будучи живым.

— Перейдем ли мы наконец к делу? — рявкнул Панталеоне, прерывая тирады хозяина, грозившие вылиться в многословное рассуждение о жизни и смерти, почерпнутое главным образом из Сенеки. — Пошлите за Маттео Орсини, или я прикажу своим людям вытащить его из лепрозория, где он прячется. Сопротивляться бессмысленно. Замок окружен моими людьми, и сюда никто не войдет и не выйдет отсюда без моего разрешения.

Старик издал короткий, резкий смешок:

— Но, синьор, раз вы так хорошо осведомлены, не лучше ли вам самому завершить ваше постыдное дело?

Панталеоне секунду глядел на него.

— Пусть будет так, — пожал плечами он и повернулся, собираясь уйти.

— Нет, нет! — возглас монны Фульвии, в котором отчетливо слышалось большое волнение, остановил его. — Подождите, синьор! Подождите!

Он послушно повернул голову и увидел, что она, напряженная, как струна, прижала руку к груди, стараясь унять волнение, а другую умоляюще протянула к нему.

— Позвольте мне поговорить с отцом наедине, прежде чем… прежде чем мы решим, — выдохнула она.

Панталеоне хмыкнул и поднял брови.

— Решите? — откликнулся он. — Чего же тут решать?

— У нас… у нас может быть предложение для вас, синьор.

— Предложение? — спросил он и ухмыльнулся. Не хотят ли они подкупить его? — Клянусь Всевышним… — горячо начал он, но запнулся. Алчность, свойственная его натуре, охладила его пыл. В конце концов, размышлял он, не повредит выслушать их. Глупец тот, кто, не разобравшись, проходит мимо дела, из которого можно извлечь выгоду. Ведь никто, кроме него самого, не подозревает о присутствии Маттео Орсини в Пьевано, и если цена будет достаточно высока, как знать, быть может, эти сведения он оставит при себе. Но сумма должна быть достаточна не только для того, чтобы покрыть потерю тысячи дукатов, предложенных герцогом, но и компенсировать ущерб, который будет нанесен его тщеславию признанием неудачи. Видя, что он колеблется, монна Фульвия возобновила мольбу:

— Что случится, если вы выслушаете нас? Разве вы сами не сказали, что замок окружен вашими людьми и вы здесь — хозяин положения.

Он чопорно поклонился.

— Я уступаю, — сказал он. — Если изволите, я подожду в приемной. — И с этими словами он удалился, мелодично позвякивая шпорами.

Оставшись наедине, отец и дочь взглянули друг на друга.

— Почему ты задержала его? — наконец спросил синьор Альмерико. — Едва ли тобой двигало чувство жалости к подобному человеку.

— Представьте только, что он сделает, когда уйдет. Он велит своим людям обыскивать все уголки крепости до тех пор, пока и в самом деле не обнаружит Маттео.

— Но как мы можем помешать этому?

Она наклонилась к нему.

— К чему так дотошно изучать законы человеческой природы, если на практике вы не способны рассмотреть то, что творится в мрачной глубине этой собачьей натуры?

Он изумленно посмотрел. Действительно, вся философия ничему не научила его, если в критической ситуации ребенок мог подсказать ему, что делать.

— Неужели ни в одной из этих книг не сказано, что единожды предавший будет предавать снова и снова? Разве вы не видите, что человек, оказавшийся столь подлым, чтобы согласиться на эту грязную роль, не колеблясь предаст и своего господина, заботясь лишь о собственной выгоде?

— Ты полагаешь, мы должны подкупить его?

Она выпрямилась.

— Я полагаю, нам следует сделать вид, что мы хотим подкупить его. О! — она прижала ладони к своему пылающему лбу. — Я предвижу, что ожидает нас. Как будто мне дали в руки оружие, которым я смогу нанести удар и отомстить им за все беды Орсини.

— О, дитя, успокойся! Это дело не для слабой девушки.

— Не для слабой, нет, но для сильной! — порывисто прервала его она. — Это дело для женщины из рода Орсини. Послушайте, что я скажу. — Она наклонилась к нему и, инстинктивно понизив голос, торопливо изложила осенивший ее замысел.

Он слушал, сгорбившись в кресле, и чем дальше она говорила, тем больше он горбился, словно человек, на которого свалился непомерный груз.

— Боже мой! — воскликнул он, когда она закончила, и в его старческих глазах отразились удивление и страх. — Боже мой! Как твой чистый девственный ум мог придумать такое! Фульвия, все эти годы я не знал тебя, считая ребенком, а ты… — Ему не хватило слов, и он безвольно развел руками.

Тщетно пробовал он разубедить свою единственную дочь — она продолжала спорить и обретала все большую уверенность, описывая, как одним-единственным ударом будут уничтожены и этот грязный предатель, и его хозяин, герцог Валентино. Девушка настаивала, что если не сделать этого, то ни он, ни она сама, ни кто-либо другой из рода Орсини не уцелеет. Она напомнила ему, что, пока жив Чезаре Борджа, ни один Орсини не будет чувствовать себя в безопасности, и заявила в заключение, что верит в божественное покровительство своей миссии, что она, девушка, слабейшая из всех Орсини, должна отомстить за несчастья их семьи и предотвратить ее дальнейшее уничтожение.

Наконец, когда его смятенный ум оказался в состоянии хотя бы отчасти воспринять ее замысел, он пробормотал свое робкое согласие, предоставив ей поступать, как она сочтет нужным.

— Позвольте мне, — сказала она, — иметь дело с Чезаре Борджа и его лакеем и молитесь за души обоих.

С этими словами она поцеловала его и величественно вышла к Панталеоне, нетерпеливо ожидавшему ее в скромно обставленной приемной.

Он сидел в кресле с высокой спинкой около резного стола, на котором стоял серебряный подсвечник со свечами, и, когда она вошла, поднялся, отметив, что она по-прежнему взволнованна. К ее полной достоинства красоте, невысокой, стройной фигуре и изящной манере держать миловидную головку он оставался безразличен.

Она подошла к столу и, опершись на него, в упор посмотрела на Панталеоне. Взгляд девушки был тверд, несмотря на охватившую ее дрожь.

Хитрость и проницательность Панталеоне не шли ни в какое сравнение с изобретательностью монны Фульвии.

— Синьор Панталеоне, посмотрите-ка на меня хорошенько, — интригующим тоном обратилась она к нему.

Он повиновался, не понимая, к чему она клонит.

— Скажите мне, красива ли я и хорошо ли сложена?

С ироническим выражением лица он поклонился.

— Несомненно, вы красивы, как ангел, мадонна. В сравнении с вами меркнет даже монна Лукреция, сестра самого герцога, но какая здесь связь…

— Одним словом, синьор, находите ли вы меня желанной?

Вопрос настолько изумил его, что он чуть не задохнулся. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог найти ответ, и к этому времени сардоническая улыбка полностью исчезла с его лица. Ее настойчивый взгляд и приглашение оценить ее как женщину заставили его сердце забиться быстрее. Он обнаружил в ней теперь множество привлекательных черт, которых ранее не замечал. Он даже стал понимать, что ее хрупкая, целомудренная красота более желанна, чем вульгарная, тучная женственность, на которую обычно реагировали его чувства.

— Вы желанны, как Небеса, — наконец произнес он упавшим голосом.

— Воздайте мне должное. Но я обладаю не только этой тленной красотой. У меня хорошее приданое.

— Такому драгоценному камню подобает иметь соответствующую оправу.

— Сумма в десять тысяч дукатов будет принадлежать человеку, ставшему моим мужем, — сообщила она ему, и у него закружилась голова.

— Десять тысяч дукатов?

— Тому, кто станет моим мужем, — подтвердила она и тихо добавила: — Будете ли вы им?

— Я?.. — Он запнулся. — Нет-нет, это невероятно. Панталеоне был ошеломлен.

— С условием, конечно, — продолжала она, — что вы прекращаете поиски Маттео и сообщите вашему господину об их безуспешности.

— Конечно, конечно, — бессмысленно бормотал он, пытаясь привести в порядок свои пришедшие в смятение мысли. Она любила Маттео. И все же… Не могло ли оказаться так, что ее предложение было актом самопожертвования женщины, о которых ему доводилось слышать, но в которые он никогда не верил? Нет, он не был простаком и почуял, что его заманивают в ловушку. Презрительно рассмеявшись, он напрямую сказал ей об этом. Но ее ответ рассеял последние подозрения:

— Я понимаю ваши опасения. Но мы благородного рода, и я могу поклясться, что Маттео Орсини не пошевелится до тех пор, пока все пути отступления не окажутся отрезанными для меня. А вы можете принять свои меры предосторожности. Пусть ваши люди остаются на своих постах вокруг сада. Если вы согласны, то завтра я поеду с вами в Кастель-делла-Пьеве и стану вашей женой.

Он облизал губы и, прищурив дерзкие глаза, алчно оглядел ее. Однако он сомневался. Он все еще не мог поверить в удачу.

— Почему в Кастель-делла-Пьеве? — спросил он. — Почему не здесь?

— Потому что я должна быть уверена в вашем обещании. Кастель-делла-Пьеве — ближайший к нам город, однако он достаточно далеко, чтобы дать время Маттео беспрепятственно уйти, не опасаясь погони.

— Я понял, — медленно проговорил он.

— И вы согласны?

Это было невероятно. Богатство само шло ему в руки, богатство и жена — и какая жена! Он глядел на нее, и с каждой секундой она становилась все более и более привлекательной. Не зря предупреждал брат Серафино герцога о том, что в руках женщины этот человек будет мягок как воск.

Какой смысл, размышлял он, ловить Маттео и оставаться верным герцогу, когда ему предлагают в десять раз больше? Он и не пытался бороться с соблазном. И даже не вспомнил о молодой женщине по имени Леокадия, хозяйке винного магазина в Болонье, которая родила ему сына и на которой он обещал жениться. Правда, все это случилось прежде, чем он поднялся до ранга кондотьера и заслужил уважение и доверие Чезаре Борджа. Но прошлое не беспокоило его сейчас. Если он и сомневался, то лишь потому, что ее предложение выходило за пределы его понимания. Он был озадачен, туман застилал его ум. «Боже милостивый, — думал он, — как она могла полюбить этого Маттео! Возможно, спасая Маттео, она считала, что лишь выполняет свой долг по отношению к нему? Такое самопожертвование воздвигло непреодолимый барьер между ними».

Наконец тщеславие одержало в нем верх над проницательностью.

— Согласен? — после долгой паузы воскликнул он. — Клянусь Всевышним! Что же я, деревянная кукла или круглый дурак, чтобы отказаться? Собственноручно скрепляю эту сделку. — Как ястреб на голубку, он бросился к ней, широко раскрыв объятья, и прижал ее к себе.

Едва подавляя отвращение, она вытерпела это. Он прижал ее к себе и бормотал идиотские любезности. Затем проснувшееся в нем чувство усилилось, и он принялся с нежностью говорить ей об их будущем, когда он станет рабом ее малейшего каприза, вечно боготворящим ее возлюбленным.

Она с трудом высвободилась из его цепких рук. Щеки ее горели лихорадочным румянцем, в душе она испытывала жгучий стыд, а все ее существо жаждало очищения от скверны. Он смотрел на нее, слегка сконфузившись.

Она подошла к двери и остановилась.

— До завтра! — с мягким смешком произнесла она и с этими словами исчезла, оставив его в смущении.

VI

Озадаченный, однако верный своему правилу сводить риск к минимуму, Панталеоне предпринял меры против возможного обмана и так расставил своих людей на ночь, чтобы его добыча не ускользнула прежде, чем они с монной Фульвией поедут венчаться. И, лишь убедившись в этом, он отправился в постель, созерцая в мечтах свое розовое будущее, озаренное блеском десяти тысяч дукатов.

Пока Панталеоне спал и видел райские сны, монна Фульвия приступила к осуществлению своего замысла. Она сочинила письмо, загадочное и короткое, составленное таким образом, чтобы пробудить любопытство и тем самым добиться желаемого результата. Используя странную смесь изысканной латыни и разговорного языка, она писала:

И под своей подписью она добавила: «Собственной рукой», чего, как ей показалось, требовало от нее чувство собственного достоинства.

Затем она запечатала письмо и надписала:

Присыпав угольным порошком чернила, она окликнула Рафаэля, растянувшегося на персидском ковре перед камином. Повинуясь ее зову, он мгновенно вскочил на ноги.

Она положила руки ему на плечи и посмотрела мальчику в глаза.

— Рафаэль, выполнишь ли ты для меня мужскую работу? Здесь необходим мужчина, а у нас нет ни одного, кого я могла бы попросить помочь. Сможешь ли ты сегодня вечером доставить письмо в лагерь Чезаре Борджа в Кастель-делла-Пьеве?

— Если для доказательства того, что я мужчина, требуется только это, считайте вашу просьбу уже выполненной.

— Молодец! Славный мальчуган! Теперь слушай. У ворот могут быть соглядатаи, постарайся проскользнуть незамеченным. Затем отправляйся вниз, в дом Вилланелли. От моего имени прикажи ему одолжить тебе лошадь, но ни слова о том, куда ты едешь. Действуй быстро и осмотрительно.

— Положитесь на меня, мадонна, — ответил мальчик, пряча письмо в нагрудный карман.

— Полагаюсь, иначе я не поручила бы тебе это дело. Да хранит тебя Господь! Когда будешь уходить, пришли ко мне Марио.

Он ушел, и вскоре прибыл Марио.

— Как дела у Джиберти сегодня? — спросила она кастеляна, едва тот вошел.

Марио уныло пожал плечами.

— Сомневаюсь, что бедняга доживет до утра.

— Бедный мальчик! — с болью в голосе произнесла она. — Неужели конец так близок?

— Только чудо может спасти его. Но в наши дни чудес не бывает.

Опустив глаза, она медленно подошла к камину. Там она остановилась и долго стояла молча, в то время как Марио терпеливо ждал.

— Марио, — тихим голосом наконец вымолвила она. — Сегодня ночью мне потребуется от тебя услуга — от тебя и Коломбы.

— Мы в вашем распоряжении, мадонна, — ответил он.

Однако, когда он услышал, что от него требуется, на его обезображенном болезнью лице отразился ужас.

Она горячо и красноречиво описывала несчастья, преследующие ее род, говорила о крови Орсини, пролитой, чтобы удовлетворить амбиции Борджа, в конце концов кастелян уступил.

— Да будет так, мадонна, раз вы того желаете, — сказал он. Но даже произнося эти слова, содрогнулся. — Вы уже написали письмо?

— Еще нет. Зайди ко мне позже, вскоре оно будет готово.

Он молча удалился, а монна Фульвия возвратилась к письменному столу. Однако она не смогла сразу начать писать — настолько сильно дрожали ее руки. Когда самообладание вернулось к ней, какое-то время в комнате не слышно было ничего, кроме скрипа пера и потрескивания поленьев в камине. Не успела она закончить, как вернулся Марио, и ему вновь пришлось ждать; наконец, поднявшись, она отложила перо и протянула ему запечатанный лист бумаги.

— Ты все понял? — спросила она.

— Да, мадонна. Видит Бог, это просто, совсем просто. — Печальные глаза Марио обратились на нее, и в этом взгляде можно было прочесть почтительный ужас оттого, что столь юная и красивая девушка смогла задумать столь дьявольское дело.

— Чтобы не было ошибки, как следует объясни все Коломбе.

— Ошибки не будет, — обещал он, — у меня есть трубка, и я сам все приготовлю. Шип сделать нетрудно.

— Приготовь все до рассвета и принеси в мою комнату. В это время я уже буду готова.

При этих словах ужас вновь обуял его.

— Неужели вы сами повезете его? — воскликнул он.

— Кто же еще? — спросила она. — Разве я могу от кого-нибудь потребовать такой услуги?

— Боже! — завопил он. — А наш синьор знает об этом?

— Кое-что и вполне достаточно. Но довольно, больше ни слова, Марио. Иди и проследи, чтобы все было исполнено.

— О, мадонна, подумайте, чем вы рискуете. Подумайте об этом, умоляю вас.

— Я уже подумала. Я — Орсини. Двое Орсини были задушены в Ассизи, другие брошены в темницу в Риме. Теперь этому ненасытному чудовищу нужна жизнь Маттео. Я иду спасать и мстить одновременно.

— Ох, мадонна, мое… — озабоченно начал он дрожащим голосом, и его глаза наполнились слезами.

— Хватит, Марио. Если любишь меня, исполняй мою волю и не перечь.

Голос ее звучал сурово и непреклонно, никогда раньше не слышал он такого голоса, хотя знал ее с самого рождения. Она была госпожой, а он — слугой, почти что рабом, и ему следовало подчиняться, не задавая вопросов. И Марио с тяжелым сердцем ушел выполнять приказание.

Наутро она встретила своего жениха в зале — бледная больше, чем обычно.

Синьор Альмерико не выходил из своей комнаты. Его стоицизма оказалось недостаточно, чтобы вынести совместную трапезу с таким созданием, как Панталеоне, и быть свидетелем унижения, которому его дочь добровольно подвергла себя. Сколь высоко он ни оценивал бы ее решимость — поскольку прежде всего он все же был Орсини, а затем только философ, — его коробили избранные ею средства достижения цели, поэтому он предпочел избежать их общества. Справедливости ради следует сказать, что, знай отец планы дочери до конца, он вел бы себя иначе.

Панталеоне, несмотря на приподнятое настроение, терзался дурными предчувствиями, сомневаясь в искренности намерений своей невесты. Это сквозило в его напряженном взгляде, во всем его поведении.

С важным видом он подошел к Фульвии, смиренно взял ее руку и поднес к губам, и она перенесла это с выражением той же холодной отстраненности, с которой прошлой ночью терпела его жуткие объятия.

Сели завтракать. Никто, кроме молчаливого, как сфинкс, Марио, не прислуживал им. Даже Рафаэль не показывался, и Панталеоне, скучая без общества этого бойкого мальчика и заодно пытаясь разрядить обстановку, поинтересовался причиной его отсутствия. Монна Фульвия ответила, что он нездоров и остался в постели. Истина же заключалась в том, что Рафаэль отправился спать всего лишь полчаса назад, вернувшись из поездки в Кастель-делла-Пьеве, куда благополучно доставил письмо.

Вскоре после завтрака они выехали в направлении Кастель-делла-Пьеве. Вместе с ними отправились десять солдат Панталеоне и Марио, взятый по настоянию монны Фульвии, чтобы исполнять обязанности конюшего. Панталеоне совершенно не доверял этому молчаливому слуге с лицом цвета глины и был бы рад избавиться от его общества. Однако счел за лучшее не возражать монне Фульвии, хотя бы до тех пор, пока священник не передаст ее полностью в его распоряжение.

Быстрым галопом они мчались по дороге, освещенной ярким светом январского утра, и с каждой минутой опасения Панталеоне рассеивались. Разве она не предоставила себя в его полное распоряжение? Разве он не был окружен своими людьми? Так отчего же дукатам и всему остальному не посыпаться на него с той же неизбежностью, с какой встает солнце? Обретя таким образом уверенность, он попробовал играть приличествующую жениху роль галантного кавалера, но она оставалась холодна, высокомерна и замкнута, а когда он попытался увещевать ее, указывая, что так не ведут себя с человеком, которому предстоит в полдень того же дня стать ее мужем, она возразила ему, что, кроме заключенной сделки, их ничто не связывает. Такой ответ остудил его пыл, и некоторое время он скакал с угрюмым видом, опустив голову и нахмурив брови. Но огорчался он недолго. Пусть сейчас она холодна, как льдинка, думал он. Скоро он будет знать, как воспламенить ее и разбудить в ней женщину. В былые дни это удавалось ему со многими, и он верил в свои способности. И даже если она останется равнодушной, ее дукаты дадут ему возможность вспомнить недополученную дома нежность где-нибудь в другом месте.

Они достигли вершины невысокого холма, и оттуда наконец открылся вид на сверкающие, красновато-коричневые крыши Кастель-делла-Пьеве. До полудня оставалось еще полчаса, и они могли бы оказаться в городке слишком рано, что не входило в планы монны Фульвии. Она замедлила шаг своей лошади, жалуясь на усталость, и когда они миновали темную арку городских ворот, часы собора как раз пробили полдень.

VII

Армия герцога была расквартирована в восточной части города, но Панталеоне не подозревал об этом до тех пор, пока они не оказались на главной улице, где повсюду слонялись солдаты, разговаривающие на всех диалектах средней Италии. Ролью, которую Панталеоне играл в Пьевано, он настолько отгородился от окружающей действительности, что совершенно не знал о местонахождении войск Чезаре Борджа. Неожиданное открытие подействовало на него, как ушат холодной воды, поскольку в его положении следовало избегать герцога, как огня.

Резко натянув поводья, он с подозрением взглянул на монну Фульвию, инстинктивно чувствуя ловушку. Всю жизнь он считал за правило не доверять худым женщинам. Сама их худоба была, на его взгляд, признаком отсутствия женственности, а всему миру известно: особа, в которой отсутствует женственность, слишком часто оказывается сущим дьяволом.

— Если позволите, мадонна, — мрачно произнес он, — мы поищем священника в другом месте.

— Почему? — спросила она.

— Потому, что я так хочу, — отрезал он.

Ее губы слегка искривились в улыбке, и только. Она вполне владела собой.

— Еще слишком рано навязывать мне свою волю. Мы венчаемся здесь, в Кастель-делла-Пьеве, либо не венчаемся вообще.

— Проклятье, — побелев от гнева, выругался он. — Я еще не знал ни одной худосочной девицы, которая не таскала бы с собой целый мешок дьявольских хитростей. Отвечай, что у тебя на уме?

Но тут из толпы его окликнул грубый голос, принадлежащий седому одноглазому ветерану с крепкими кривыми ногами, облаченному в броню и кожу. Это был капитан герцога Таддео делла Вольпе.

— С возвращением, дорогой Панталеоне! — прокричал он. — Лишь вчера тебя вспоминал герцог, справляясь, как твои дела.

— В самом деле? — растерянно спросил Панталеоне, поскольку ему надо было что-то сказать.

Единственный глаз ветерана уставился на монну Фульвию.

— Не этого ли пленника тебя посылали захватить? — поинтересовался он, и Панталеоне почувствовал насмешку в его тоне. — Но идем же. Нельзя задерживаться. Герцог ждет.

Панталеоне оказался в отчаянном положении. Он продолжал механически двигаться вместе с Таддео и не мог задать ни одного вопроса монне Фульвии, поскольку рядом был делла Вольпе.

Всего несколько шагов — и они оказались на площади перед собором. И тут Панталеоне похолодел от страха, едва не столкнувшись с самим Чезаре Борджа, ехавшим в окружении придворных. На пиках двух солдат, сопровождавших процессию, развевались штандарты с гербом Борджа — красным быком, пасущимся на зеленом лугу.

Панталеоне понял, что попался. Эта бледнолицая девчонка водила его за нос, как дурака. Теперь, когда западня захлопнулась, у него не хватило сил взять себя в руки. Объятый смятением, он непроизвольно натянул поводья и остановился, в то время как монна Фульвия пришпорила коня, который рванулся вперед, подобно снаряду, выпущенному из катапульты.

— Правосудия! — закричала она, поднимая над своей головой нечто похожее на короткую трубку. — Синьор герцог Валентино, правосудия!

Герцог поднял руку, и кавалькада остановилась. Его глаза устремились на нее, и что-то обжигающее было в этом взгляде. Впервые она лицом к лицу столкнулась с этим человеком, врагом ее рода, кого привыкла считать настоящим чудовищем. Он был одет по испанской моде — во все черное, его камзол украшали завитки золотых арабесок, а на бархатной шапочке пылала нить рубинов, каждый из которых был размером с воробьиное яйцо. Красота этого молодого благородного лица была столь утонченна и вместе с тем столь мужественна, что на мгновение девушка забыла о своей цели.

Легкая улыбка появилась на его губах, и мелодичным голосом он мягко произнес:

— Какого правосудия вы ищете, мадонна?

Чтобы побороть расслабляющее обольщение, исходящее от этого лица и этого голоса, ей в эту минуту пришлось вспомнить о кузенах, задушенных в Ассизи, о родственниках, томящихся в темнице в Риме и о собственном возлюбленном Маттео. Что значит в сравнении с этим почти сверхъестественная мужественная красота этого человека? Разве он не является врагом ее рода? Разве он не собирается отнять жизнь еще у одного Орсини? Не он ли отправил этого грязного сыщика выследить Маттео? И, молчаливо ответив на свои невысказанные вслух вопросы, она решительно протянула свиток.

— Все изложено в этой петиции, ваше высочество.

Он выехал вперед и рукой в перчатке неторопливо взял свиток, запечатанный с обоих концов. Секунду он держал его на своей раскрытой ладони, словно взвешивая, и размышлял. Затем его губы, почти скрытые каштанового цвета бородой, тронула слабая улыбка.

— Вы предприняли серьезные предосторожности, — мягко заметил он, и его глаза вопросительно взглянули на нее.

— Я не могла допустить, чтобы пергамент испачкался прежде, чем коснется ваших августейших рук.

Его улыбка сделалась шире. Он склонил голову, словно в знак благодарности за изысканность речи. Затем скользнул взглядом вокруг.

— Кто это там прячется за вашей спиной? Эй вы! Поближе! — позвал он.

Смущенный Панталеоне нервно дернул поводья и шагом подъехал к Чезаре Борджа. Его бронзовое лицо побледнело, а глаза беспокойно бегали, уклоняясь от встречи с глазами герцога.

Брови Чезаре чуть приподнялись.

— О, мессер Панталеоне! — вскричал он. — Вы вернулись как нельзя кстати. Вот вам, держите, сломайте печати и прочтите мне письмо, которое спрятано внутри.

В свите Чезаре возникло движение. Любопытство сопровождающих герцога людей заметно усилилось, когда раздался пронзительный от волнения голос монны Фульвии:

— Нет-нет, ваше высочество, это только для ваших глаз.

Он разглядывал ее побелевшее лицо до тех пор, пока она не почувствовала, что готова упасть в обморок.

— Глядя на вас, ослепительная мадонна, — вновь ласково улыбнулся он, — мои глаза стали видеть чуть хуже, поэтому я вынужден просить прийти мне на помощь синьора Панталеоне и удовлетвориться лишь тем, что услышу. Читайте, синьор, мы ждем.

Изумленный Панталеоне трясущимися руками взял трубку и дрожащими пальцами неловко сломал одну из печатей. Изнутри показался шелковый шнур. Он схватил его, чтобы вытащить пергамент, как вдруг, резко вскрикнув, отдернул руку, словно его укололи. И в самом деле, одно пятнышко крови появилось на его большом пальце, а другое — на указательном.

Монна Фульвия метнула испуганный взгляд на герцога Валентино. Ее ловкий план потерпел неудачу лишь по одной причине: она упустила из виду, что Чезаре Борджа, постоянно окруженный явными и тайными врагами, умело избегал риска, чтобы не пасть жертвой их коварства или силы. Она не предполагала, что он может потребовать от Панталеоне исполнить роль, которую выполнял за его столом слуга, пробующий вина перед их подачей.

— Читайте, читайте, — понукал герцог нерешительного Панталеоне, — неужели нам придется весь день простоять на таком холоде? Читайте скорее!

В отчаянии тот вновь схватил шнур и теперь постарался не уколоться шипом, который, случайно или преднамеренно, оказался запутанным в шелковых нитях. Но Панталеоне не придал особого значения этому, так как уже считал себя покойником. Он вытащил свернутый в трубку пергамент, трясущимися руками развернул его и некоторое время, наморщив от усилия лоб, изучал написанное, поскольку был неважным грамотеем.

— Ну, синьор? Вы будете читать?

Этому приказу Панталеоне немедленно повиновался и начал хриплым голосом:

— «Ваше высочество! Я взываю к Вашему правосудию и прошу Вас воздать должное тому, кто оказался столь же вероломным, выполняя порученное ему Вами дело, сколь вероломным оно было само по себе…»

Он запнулся и оглянулся с видом загнанного зверя.

— Это… это неправда! — упавшим голосом попробовал протестовать он. — Я…

— Кто разрешал вам останавливаться? — спросил Чезаре. — Я велел вам читать, не более. Итак, продолжайте. Если написанное касается вас, вы дадите ответ позже.

Уступая воле герцога, Панталеоне вновь опустил глаза и продолжал:

— «…Полагая, что Маттео Орсини, кого ему велено было поймать, скрывается в Пьевано, он предал Ваше доверие и согласился потворствовать его побегу при условии, что я стану его женой, а мое наследство — его достоянием…»

Он опять запнулся.

— Перед лицом Господа, это ложь! Дьявольская ложь! — срывающимся голосом, едва не рыдая, закричал он.

— Дальше! — прогремело повеление герцога, и Панталеоне пришлось вернуться к письму.

— «Неизвестно, удастся ли Маттео Орсини спастись или нет, но для Вас, дочитавшего до этого места, спасения нет. У нас в Пьевано есть еще один гость — черная оспа. И это письмо пролежало целый час на груди умирающего от этой болезни и…»

Вскрикнув от ужаса, Панталеоне резко оборвал свое чтение. Зараженный пергамент выскользнул из его онемевших рук и спланировал на землю. Панталеоне обреченно подумал, что уколовший его шип оказался в шнуре не случайно. Он был спрятан там, чтобы зараза быстрее попала в кровь читающему. И он знал, что шансы выдержать атаку этой болезни настолько ничтожны, что на них нельзя уповать. С пепельно-серым лицом он неподвижно глядел прямо перед собой, в то время как по сторонам все настойчивее раздавались возгласы негодования, пока наконец Чезаре не поднял руку, потребовав тишины.

Герцог сохранял спокойствие или по крайней мере внешне не проявил ни малейших признаков гнева. И когда он обратился к бледной, как мел, даме, предпринявшей столь отчаянную попытку покушения на его жизнь, голос герцога был столь же ровен и мягок, как и раньше, а улыбка — все так же любезна. И поэтому изреченный им приговор был еще более ужасен.

— Ну, что ж, — сказал он. — Синьор Панталеоне выполнил свою часть сделки, теперь очередь за вами, мадонна, исполнить свое обещание и выйти за него замуж.

Широко раскрытыми глазами она глядела на него, и потребовалось немало времени, прежде чем до нее дошел смысл страшного наказания, предназначенного ей. И когда она наконец вновь обрела дар речи, из ее уст вырвался хриплый крик ужаса.

— Выйти за него? Выйти за него! Он заражен…

— Вашим ядом, — жестко отрезал Чезаре. И мягко продолжил, словно увещевая своенравное дитя: — Это ваш долг по отношению к нему и к себе. Ваша честь связана договором. Бедняга не мог предвидеть всего этого. Вы ведь не посвятили его в свои планы.

Она поняла, что герцог издевается над ней. Ей приходилось слышать о его жестокости, но никогда она не могла представить жестокость, сравнимую с этой. Порыв ярости несколько воодушевил ее, но не подсказал, что ответить ему, поскольку воистину суд герцога всегда был справедлив и потому вызывал ненависть людей.

— Вы требовали от меня правосудия, мадонна, — напомнил ей герцог. — Я полагаю, оно свершилось. Надеюсь, это удовлетворит вас.

Перед его железной логикой ее невысказанный гнев угас и мужество оставило ее.

— О, нет! Только не это! — взмолилась она. — Пощадите! Пощадите меня, как если бы сами оказались на моем месте и просили пощады.

Он сардонически взглянул на окаменевшего Панталеоне.

— Монна Фульвия не преувеличивает, Панталеоне, — сказал герцог. — Похоже, она не склонна видеть вас своим мужем. Однако, когда она обещала стать вашей женой, вы, как глупец, поверили ей. Вы поверили ей! Ха! А что же сказал о вас брат Серафино? — Он задумался. — Я вспомнил! Он нашел, что у вас слишком полные губы, чтобы доверять вам дело, связанное с женщинами. Брат Серафино знает, о чем говорит. Монастырь — хорошее место для развития наблюдательности. Итак, вы уступили ее обещаниям! Но утешьтесь. Она выполнит их, хотя и рассчитывала провести вас. Она прижмет вас к своей белой груди — вас и оспу вместе с вами.

— О, Боже! — выдохнула она. — Вы обручите меня со смертью?

— Возможно ли, — саркастически изумился он, — чтобы смерть вас отталкивала более, чем сам Панталеоне?

Он начал с чрезвычайной осторожностью стягивать с руки грубую перчатку из бычьей кожи, которая соприкасалась со смертоносной трубкой.

— В конце концов, — бесстрастно продолжил он, — если держать слово — вещь неприемлемая для вас, — что, похоже, является семейной чертой всех Орсини, — я могу указать выход, воспользовавшись которым вы сможете избежать последствий вашего опрометчивого обещания.

— Вы смеетесь надо мной! — вскричала она.

— Вовсе нет. Аннулируйте сделку, заключенную с ним, и этим вы аннулируете ваше обязательство.

— Аннулировать? Но как? — спросила она.

— Разве это неясно? Выдайте мне Маттео Орсини. Доставьте его мне сегодня днем, и ночью вы будете свободны.

Теперь она поняла сатанинское коварство этого человека; она была не более чем пешкой в его продуманной игре, а ее чувство было всего-навсего средством достижения желанной цели; захватить Маттео Орсини. Только это имело для него значение, мстить ей он не собирался.

— Доставить его к вам? — произнесла она с горькой усмешкой.

— Что может быть проще? — спросил он. — Не надо даже сообщать мне, где он скрывается. Я не прошу вас предавать его или делать то, что может задеть чувствительность Орсини. Отправьте ему письмо и опишите положение, в котором вы оказались после попытки отравить меня. Этого достаточно. Он мужчина и непременно прибудет сюда, чтобы освободить вас. Пусть он появится до наступления ночи, иначе… — Он пожал плечами, швырнул свои перчатки в грязь и указал глазами на убитого горем Панталеоне. — Вы заплатите цену, обещанную за его побег, и я лично позабочусь о свадебном пире.

— Будь по-вашему, — произнесла она, — вы не оставляете мне выбора, ваше высочество. Все будет так, как вы желаете. Я немедленно пошлю к нему своего слугу.

Посмотрев на нее долгим, испытующим взглядом, он сделал знак всадникам.

— Поехали, господа. Здесь нечего больше делать.

Он наклонился в седле, вполголоса отдал приказ стоявшему радом с ним делла Вольпе и поскакал через площадь, сопровождаемый свитой. В душе его не было ничего, кроме глубокого презрения. Он знал этих Орсини. Все они были одинаковы. Они смело замышляли, но трусость губила их замыслы; их мозги были отважнее, чем сердца, их непреклонность рушилась, стоило только тронуть ее.

VIII

Выпрямившись в седле, монна Фульвия провожала глазами фигуру герцога, пока тот пересекал площадь. Он уже скрылся в одной из улочек, а она оставалась в той же позе, оглушенная, безразличная ко всему вокруг.

Из оцепенения ее вывел кондотьер, одетый в черный камзол с вышитым на груди изображением красного быка. Это был делла Вольпе. Презрительно глядя на нее своим единственным глазом, он нарочито-уважительно обратился к ней.

— Мадонна, прошу вас отправиться с нами. Мне приказано сопровождать вас.

Она взглянула на него, готовая посмеяться над столь изысканным выражением, означающим, что она считается пленницей, но что-то в суровом облике этого ветерана остановило ее. Его лицо говорило, во-первых, что он честен, и, во-вторых, что он презирает ее поступок.

— Ведите нас, синьор, — промолвила она. — Я полагаю, мой слуга может оставаться со мной. — И она указала на Марио.

— Разумеется, мадонна, ведь он будет вашим посыльным, — ответил делла Вольпе и повел лошадь монны Фульвии в сторону здания муниципалитета.

Она едва ли вспомнила о несчастном Панталеоне. В ее игре он тоже был лишь пешкой и выполнил свою роль, хотя и не совсем так, как ей хотелось.

Однако она заметила, что с полдюжины арбалетчиков под командой сержанта занялись им. Эти люди не выказывали ни малейшего восторга, арестовывая человека, вооруженного так, что, даже не поднимая руки, он мог сеять смерть вокруг себя. Поэтому они тщательно соблюдали дистанцию. С нацеленными арбалетами они встали широким кольцом вокруг пленника и таким образом заставили его двигаться, угрожая в случае неповиновения выпустить стрелы в пленника.

Когда они наконец удалились, появился человек в ливрее Борджа с пылающим факелом в руке. Не доходя до места, где лежал зараженный пергамент, он швырнул туда факел, и взметнувшееся пламя поглотило письмо. Тем не менее жители Кастель-делла-Пьеве долго еще обходили эту часть площади.

Тем временем монну Фульвию проводили во дворец и предоставили в ее распоряжение длинную комнату с низким потолком, скромно и строго обставленную — ведь Кастель-делла-Пьеве был маленьким городком и не мог соперничать в роскоши с крупными итальянскими государствами.

С наружной стороны двери был поставлен часовой, еще один расхаживал внизу, под окнами, но, по крайней мере, рядом находился Марио. Герцог рассудил, что именно его следует послать к Маттео Орсини, поскольку к письменному сообщению своей госпожи он сможет добавить свидетельства очевидца и подтвердить случившееся.

Старый слуга окончательно пал духом. Сдержанность покинула его, и по обезображенным щекам потекли слезы.

— О, мадонна! О, мадонна! — жалобно всхлипывал он и протягивал к Фульвии руки, словно желая по-отечески утешить ее. — Я вас предупреждал. Я говорил вам, что это дело не для такого нежного создания, как вы. Я умолял позволить мне выполнить его вместо вас. Какой прок от меня! Я стар, моя жизнь идет к закату, и несколько лишних дней не имеют значения. Но вы… О, всемилостивый Боже!

— Успокойся, Марио! Успокойся! — повторяла она.

— Успокоиться? Как я могу успокоиться, когда вам приходится выбирать между предательством и смертью, и какой смертью! Если бы у меня был арбалет, я направил бы стрелу прямо в сердце этого дьявола, когда он изрек вам приговор. Чудовище, изверг!

— Воистину, он дьявол, — вымолвила она, а затем, указав глазами на дверь, отошла от нее к окну, выходящему на площадь, и жестом пригласила слугу следовать за ней.

Около окна она заговорила приглушенным шепотом:

— Быть может, у нас еще есть выход. Ты не возьмешь с собой письмо, поскольку оно тебе не потребуется. А теперь слушай. — И она принялась торопливо излагать свои соображения.

И снова он слушал, раскрыв рот от изумления, а потом стал бурно возражать против нового ее замысла, видя в нем верный путь к погибели.

Но упрямица оставалась непреклонной, и поток его заботливого красноречия, разбившись о скалу ее решимости, иссяк. Так же, как прошлой ночью, ее воля вновь одержала верх.

— А как наш синьор? Что мне сказать ему? — спросил Марио.

— Чем меньше, тем лучше. Не тревожь его.

— Следовательно, мне придется лгать?

— Если потребуется — да, но из любви к нему.

Весь день она провела в одиночестве, лишь однажды потревоженная двумя розовощекими пажами из свиты герцога, которые на золоченых подносах принесли ей пищу и вино в золотом сосуде.

Она выпила немного вина, но, хотя с раннего утра у нее во рту не было ни крошки, аппетит не появился.

Под вечер она увидела герцога во главе пестрой кавалькады. А когда сгустились сумерки, розовощекие пажи от имени герцога позвали ее ужинать. Она стала отказываться, просила извинить ее.

— Это воля его высочества, — уточнил один из подростков, подчеркивая, что герцогу повинуются беспрекословно.

Поняв, что упорствовать бесполезно, девушка поднялась и попросила проводить ее. В коридоре их ожидали еще двое пажей, державшие в руках зажженные свечи. Маленькая процессия вошла в большой зал, где уже собралась толпа изысканно одетых кавалеров и дам, при виде которых она сразу же почувствовала себя неловко в своей простой запылившейся одежде.

Сам герцог, высокий и изящный, в зеленовато-желтом камзоле, украшенном серебряными лентами, вышел ей навстречу и почтительно поклонился, словно имел дело с принцессой. Вслед за этим он провел ее к распахнутым настежь двойным дверям, за которыми находились длинные столы, накрытые для ужина.

Герцог занял место во главе стола и усадил ее рядом с собой, после чего расселись придворные.

Этот спектакль глубоко ранил ее, вызвав в ней мстительное чувство, однако внешне она осталась бесстрастной. Сидя между герцогом Валентино и дородным Капелло, венецианским послом, Фульвия стойко выдерживала любопытствующие взгляды.

Это помещение, обычно голое и унылое, как амбар, благодаря стараниям челяди герцога настолько преобразилось, что его можно было принять за один из залов Ватикана. Стены были увешаны дорогими гобеленами, каменный пол устилали ковры византийской работы, а столы сверкали и переливались вышитыми золотом скатертями, серебряными и золотыми сосудами, дорогим хрусталем и массивными подсвечниками, в которых горели разноцветные ароматизированные свечи. Приглашенные на ужин были разодеты в шелка и бархат, золотую и серебряную парчу, горностаевые и беличьи меха, на корсажах у женщин сверкали геммы[24]Гемма — резной камень, нередко полудрагоценный, с портретным или сюжетным изображением; служил в качестве печати, амулета, украшения. из самоцветов, а сетки для волос украшали драгоценные камни. Вокруг стола сновали слуги в великолепных ливреях и нарядные юные пажи. Монна Фульвия, выросшая вдали от дворов государей, в монастырском уединении Пьевано, была ошеломлена.

С галереи, расположенной над дверями, доносились звуки виол и лютней, и под музыку мелодичным голосом герцог произнес:

— Я радуюсь вместе с вами, мадонна, что сегодня стол накрыт не для свадебного пиршества.

Она подняла на него глаза и тут же опустила их.

— Мое сердце разорвалось бы, — тихим и ласковым голосом продолжал он, — если бы такую красоту, как ваша, пришлось отдать на растерзание отвратительной болезни. И поэтому я горячо молюсь, чтобы Маттео Орсини явился сюда сегодня ночью.

— А, может быть, есть другие причины?

— Признаюсь, есть и другие, — уступил он, — но, клянусь, поскольку я живой человек и боготворю красоту, причина, о которой я говорил, — самая серьезная. — Он вздохнул. — Я молюсь, чтобы Маттео Орсини сегодня ночью спас вас.

— Он приедет, — ответила она ему, — не сомневайтесь в этом.

— Будучи мужчиной, он просто обязан, — тихо произнес герцог. — Но вы совсем не едите, — переменил он тему.

— Я боюсь подавиться.

— Ну, тогда хотя бы чашу вина, — настаивал он, и сделал знак виночерпию, несшему золотой сосуд. Но видя, что она жестом отказалась, он протянул руку, остановил слугу ипозвал пажа.

— Подай малахитовую чашу для монны Фульвии, — велел он мальчику, и тот умчался.

— Нет нужды в подобных предосторожностях, — произнесла девушка, имея в виду бытовавшее мнение, что малахитовые чаши лопаются, если их касается отрава. — У меня нет подозрений на этот счет, и я не боюсь ядов.

— Мне стоило бы помнить об этом, — заметил он, — поскольку вы, как оказалось, основательно изучили их применение.

Эта фраза заставила ее вспомнить, что она была отравительницей, схваченной на месте преступления, и заслуживала более чем суровое обхождение.

Вернулся паж с малахитовой чашей. По знаку герцога виночерпий наполнил ее до краев, и, отвечая на его приглашающий взгляд, она выпила вина.

Но расставленные перед ней кушанья остались нетронутыми, и, не обращая внимания на герцога, с изысканной вежливостью продолжавшего насмехаться над ней, она неотрывно смотрела на двери.

Появились пажи, несущие серебряные тазы, кувшины и полотенца. Дамы и кавалеры ополоснули свои пальцы, собираясь приступить к сладкому, но неожиданно двери, к которым был прикован взор монны Фульвии, широко распахнулись, и между двумя облаченными в стальные доспехи стражниками она увидела верного Марио.

Гул голосов, наполнявших зал, стих. В тишине Марио прошел между столами, все так же сопровождаемый солдатами, и остановился прямо перед герцогом. Но обратился он не к нему, а к монне Фульвии.

— Мадонна, я выполнил ваше поручение. Я принес синьора Маттео.

Последовала пауза, прерванная наконец коротким смешком Чезаре:

— Вездесущий Боже! Разве его надо нести?

— Да, синьор.

Взгляд герцога обежал толпу придворных.

— Вы слышали, — повысив голос, обратился он к ним. — Теперь вам понятно, насколько высокомерны эти Орсини? Орсини пришлось нести, чтобы он смог избавить свою возлюбленную и родственницу от уготованной ей судьбы. — Он повернулся к Марио. — Доставьте его сюда.

Но Марио не спешил повиноваться. Его глаза смотрели не на герцога, а на Фульвию. Она кивнула, и слуга повернулся и ушел.

Двери за Марио закрылись, но никто не посмел нарушить тишину. Собравшиеся с беспокойством ожидали кульминации и развязки этой драмы. Даже музыканты на галерее прекратили играть.

Чезаре откинулся в позолоченном кресле и теребил пряди своей бороды. Искоса наблюдая за монной Фульвией, он находил ее поведение весьма странным. Она сидела с пепельно-серым лицом и широко раскрытыми глазами, как мог бы сидеть мертвец. Что-то ускользало от его почти сверхъестественной проницательности.

Всеобщее ожидание было прервано громкими голосами за дверями, словно там шла перебранка. Оттуда донесся сердитый крик:

— Вам нельзя входить! Сюда нельзя нести…

Резкий голос Марио властно прервал:

— Разве вы не слышали, что герцог распорядился, чтобы ему доставили Маттео Орсини? Маттео Орсини здесь, и я всего лишь выполняю повеление его высочества. Прочь с дороги!

Чезаре поднялся с кресла.

— В чем дело? — гневно крикнул он. — Сколько мне еще ждать? Откройте двери!

От яростного толчка двери распахнулись, и перед взорами собравшихся предстали полдюжины стражников.

— Синьор… — начал один из них, седовласый сержант, умоляюще подняв руку.

Но Чезаре не дал ему закончить. Его сжатый кулак яростно ударил по столу.

— Отойди, я сказал!

Солдаты отступили в сторону, а вместо них в дверях появился Марио и направился между столами. Лицо его было мрачным. Но никто не обращал на него внимания. Исполненные изумления и страха взоры были прикованы к тому, что двигалось вслед за ним.

Четверо монахов в черных похоронных одеждах с опущенными капюшонами, сквозь прорези которых смутно поблескивали глаза, несли покрытый черный бархатом гроб.

Они прошли полпути по направлению к герцогу, когда собравшиеся очнулись от оцепенения. Громкий крик вырвался, казалось, из всех глоток одновременно, герцог вскочил на ноги. Никто не заметил, как монна Фульвия покинула свое место и подошла к гробу.

Несущие гроб остановились и опустили на пол свою жуткую ношу.

— Что это? — гневным тоном спросил герцог. — Что за шутку вы осмелились сыграть со мной? — Пылающий взор герцога обежал зал и остановился на Фульвии.

— Это не шутка, ваше высочество, — вскинув голову, ответила она с горькой улыбкой на бледном лице. — Точное и полное исполнение вашего повеления, не более. Вы приказали, чтобы Маттео Орсини был передан в ваши руки, после чего с меня снимается обязательство выходить замуж за вашего шакала Панталеоне делл’Уберти. Я сдержала свое слово, синьор. Я выполнила свою часть сделки. Маттео Орсини здесь.

И она резким движением руки указала вниз, на гроб.

— Здесь? — спросил он. — Он мертв?

Вместо ответа она сбросила с крышки гроба бархатный покров.

— Прикажите вашим стражникам сбить крышку, чтобы вы сами могли в этом убедиться. Он не станет сопротивляться, обещаю вам.

Она испытала глубокое удовлетворение, увидев, что наконец-то ласково-презрительная улыбка исчезла с его лица. Он гневно смотрел на нее, а руки были с такой силой сжаты в кулаки, что костяшки пальцев казались мраморными шариками.

Люди отступили к стенам, подальше от жуткой ноши. У всех возникло ужасное подозрение. В напряженной тишине резко прозвучал голос Чезаре:

— Отчего он умер?

Ответ монны Фульвии произвел эффект грома:

— Он умер вчера от черной оспы. Сбейте крышку, — добавила она. — Сбейте крышку и заберите его.

Насмешливое предложение, адресованное герцогу, утонуло во всеобщем гаме и грохоте опрокидываемых стульев. Мужчины, проявлявшие бесстрашие на полях жестоких сражений, метались по залу, ища выход. С проклятьями они бросались к высоким окнам, выходившим в маленький дворцовый сад, и выпрыгивали наружу, а вопящие женщины в полуобморочном состоянии следовали за ними. Словно река, прорвавшая дамбу, объятая ужасом толпа торопилась покинуть прибежище скверны, а навстречу ей, сквозь разбитые окна, врывался свежий воздух январской ночи.

Наконец герцог, озаряемый светом задуваемых ветром оплывающих свечей, остался лицом к лицу с женщиной, осмелившейся принести зараженный оспой труп и дерзнувшей посмеяться над его могуществом.

— Ну? — спросила она. — Хватит ли вам теперь мужества встретиться с Маттео Орсини? Или, быть может, отвага покинула вас, хотя он и мертв?

— Пока он был жив, я никогда не боялся его, — с неожиданной горячностью ответил он.

— Тогда мертвый он вас не испугает, — произнесла она и обернулась к слуге. — Марио, оспа не страшна тебе. Взломай крышку! Дай возможность Маттео нанести посмертный удар!

Но герцог не стал ждать продолжения. Впоследствии, рассказывая об этом эпизоде, он подчеркивал, что это был единственный случай в его жизни, когда он поддался панике.

— Проклятье! — выпрыгивая из-за стола, закричал он и бросился к ближайшему окну вслед за своими исчезнувшими придворными.

Через несколько минут он и его благородные спутники были в седлах и мчались сквозь ночь прочь от Кастель-делла-Пьеве.

Когда шум смолк, монна Фульвия приказала своим людям вновь поднять гроб, и они, никем не задерживаемые, вышли из дворца и двинулись назад, в Пьевано.

Когда Кастель-делла-Пьеве остался уже далеко позади, девушка спросила:

— Как дела у Джиберти сегодня, Марио?

— Он умер в полдень, — был ответ. — Слава Богу, пока нет других случаев оспы. Мы предприняли все меры предосторожности. Коломба сама вырыла глубокую могилу и похоронила его. Лепрозорий был в огне, когда я покидал Пьевано.

— Славная Коломба будет вознаграждена, Марио. Мы очень обязаны ей.

— Верная душа, — согласился Марио. — Но она ничем не рисковала, поскольку, как и я, уже заплатила высокую цену. — И он коснулся своего обезображенного лица.

— Это не уменьшает нашу благодарность, — сказала она и вздохнула. — Бедный Джиберти! Упокой, Господи, его душу. Всегда верный слуга, он послужил нам даже своей смертью. Ты сам…

— Я? — прервал он. — У меня не хватило ума сразу понять ваш план. Последуй вы моему совету, все рухнуло бы, и одному Богу известно, чем закончилась бы эта история.

— Ты напомнил мне, — сказала она, — что эти бедняги напрасно утруждают себя. Нам нечего бояться погони, и мы прибавим шагу, если облегчим их ношу.

По команде монны Фульвии монахи опустили гроб и открыли крышку. Затем они наклонили его и вывалили оттуда землю и камни.

— Благодарение Богу и всем святым, что он не отважился взглянуть, — горячо сказал Марио. — Он мужественный человек, и я боялся… Клянусь Всевышним! Как я боялся!

— Не больше, чем боялась я, Марио, — призналась она. — Но я не теряла надежды, и хотя шанс был невелик, он оставался единственным.

* * *

Через несколько часов в Пьевано она обнаружила своего отца и Маттео Орсини, раздумывающих над тем, что же им теперь делать.

При виде близких силы покинули ее. Тяжело дыша, она обняла своего возлюбленного.

— Мой Маттео, теперь ты можешь не тревожиться. Он считает тебя мертвым и боится больше, чем живого.

И с этими словами лишилась чувств.

* * *

Единственный случай, когда удалось перехитрить герцога Валентино, ни в коей мере не уменьшает моего высокого мнения относительно его проницательности. Надо признать, что его избранник, на которого он сделал ставку, оказался неподходящим. Герцог не внял предостережениям брата Серафино. Но, с другой стороны, к чему рассуждать? Факты изложены, и можно делать любые выводы.

Судьба Панталеоне сложилась счастливее, чем он того заслужил. Однако, как сказал любимый философ синьора Альмерико, человек не выбирает роль, которая ему досталась.

О Панталеоне просто забыли, когда Чезаре со всей своей свитой покинул Кастель-делла-Пьеве. Когда герцог наконец вспомнил о нем и отдал приказ, чтобы его удавили, выяснилось, что несчастный заразился черной оспой и был отправлен в лепрозорий. Герцог решил предоставить мошенника судьбе.

Однако молодость одержала победу над грозным противником. Панталеоне удалось вырваться из цепких лап болезни. Но когда он вновь вернулся к жизни, вряд ли кто-либо мог узнать в нем дерзкого капитана, который когда-то январским вечером искал убежище в Пьевано. Карьера солдата удачи была кончена, и ему не оставалось ничего иного, кроме как отправиться в деревушку Лавено, что в окрестностях Болоньи. Апрельским утром он появился в винном магазинчике Леокадии и, упав на ее пышную грудь, предоставил себя попечению женщины, о которой в свои лучшие времена даже не вспоминал. Леокадия, обвив руками его шею, молча плакала, благодаря небо, и благословляла болезнь, сделавшую его слабым и уродливым, ибо она вернула ей возлюбленного. Такова уж женская натура…