Онлайн чтение книги Золотое руно [Повести и рассказы]
Столкновение

1

И недели не прожил Дмитриев в родном доме. На пятый день, поутру, загромыхало под окошком — кто-то отчаянно бил палкой по наличнику.

— Тетка Анна! Тетка Анна! — послышался девичий голосишко.

Мать прянула было с постели, но старость и хворь осадили ее.

— Коленька! — простонала она из-за шкафа. — Выйди, милой, не пожар ли? Да шапку-то, шапку!

Он выскочил на скрипучее от морозца крыльцо — пиджак внакидку, рубаха навыпуск, ботинки — вертлявая, несерьезная для деревни обувь — на босу ногу. Под окошком стояла лыжница лет семнадцати, не больше. Глянула на непричесанного, заспанного Дмитриева и еще сильней забарабанила по наличнику.

— Тетка Анна! — кричала она.

— Тихо! — притопнул он. — С ума сошла, что ли?

Она неуверенно отшагнула от окошка.

— Телеграмма вам…

Пока он прикидывал в уме, чья же выросла такая красавица — из их или из соседней деревни, — девушка протянула ему помятый незаклеенный листок с единственной строкой:

— Спасибо! — буркнул он, и почтальонша покатила назад по скользкой, уже по-весеннему потемневшей дороге.

«Что за черт? И здесь нашли! Ольга адрес дала», — догадался он, подавляя неприязнь к жене. Он не допускал и мысли, что несчастье случилось с ней самой, в этом случае телеграмму прислали бы из дирекции совхоза, дело, значит, касается только семьи Маркушевых.

«Вот тебе и охота, вот и навестил старых приятелей!» — не без горечи думал он, направляясь за дровами под навес, — все равно уж вышел из тепла… Какое-то время он еще колебался, — ехать ли? — пытался посердить себя людской бесцеремонностью, но скоро отошел, примирившись с тем, что ехать все же придется, и немедленно.

— Коленька, чего там такое? — выклюнулась галочкой платка из-за шкафа мать.

— Почтальонша, мама. Телеграмма мне! — Грохнул дровами об пол.

— Что за телеграмма? От твоих?

— Да нет, не волнуйся. Это… из совхоза это… Я сейчас, только печку растоплю.

Мать все же не доверилась голосу сына — в голосе не было лжи, — она выловила его лицо и, пока не выглазила в нем ту же правду, не успокоилась. Однако сердце ее чуяло что-то, да и опыт подсказывал: хороших телеграмм на свете куда меньше, чем тревожных. Хотелось спросить сына — кто писал, зачем, чего кому надо, — но тот сидел у печки, задумавшись.

Привычку ставить на зиму маленькую железную печку мать сохранила с военных лет, а к старости тяга к теплу стала еще понятней, да и привыкли к этой печке, как к члену семьи. Дмитриев же видел в этом старом железном боровке верного друга трудных лет, он скрашивал его сирое, безотцовское послевоенное детство. Когда это было? Странно как-то и неловко так думать порой в свои тридцать горячих лет, а все же кажется, что прошла уже целая жизнь, в которой ничего еще толком не сделано…

Он выбрал легкое ольховое полено и неторопливо уложил его поверх объятой пламенем лучины, прикрыл дверцу настолько, чтобы видеть, как бьется и набирает силу огонь. Надо было идти и объяснить матери содержание телеграммы, весь застрочный смысл ее, но он тянул секунды и наслаждался ими, будто в детской утренней полудреме, — и надо вставать, и не хочется. Уже потянуло первым теплом от железного загорбка, а огонь все натужнее рокотал, все радостней бесновался в притворе дверцы.

Живой огонь всегда действовал на Дмитриева необыкновенно сильно. Когда он видел пламя — это зыбкое, неуловимое чудо, — на него как бы сходили некие чары и он умолкал, оставаясь во власти эмоций, древних и, быть может, непознанных. Так было всегда — сидел ли он у солдатского костра, у печки, смотрел ли на догоравшую спичку, люди замечали в нем эту отрешенную забывчивость. Со временем он научился смотреть на себя со стороны, а следовательно, и скрывал свои слабости, но, оставаясь один, как, скажем, в это утро, он вновь отдался гипнозу огня. «Атавизм, что ли?» — порой в шутку думал он про себя, однако тяга к огню — и это Дмитриев знал — шла не столько от древних предков нынешнего человека, приручивших огонь, сколько опять же из детства. Вот тут, в этой старой избе, он оставался с сестренкой Ирой на целый день, пока мать не вернется с колхозной работы. Дети оставались и ждали день-деньской еды и вечернего тепла у этой печки. Ждали тяжелый, усталый шаг матери, не выдержав, процарапывали лунку в стекольной наледи и смотрели вдоль заснеженной деревни — пустой, будто вымершей. А вечером в настывшей избе снова гудела печка, пофыркивал и цокал чугун картошки в духмяном облаке пара, и были снова радостные всполохи огня из приотворенной дверцы, там ярилась хрупкая осыпь бело розового жара и струилось тепло…

Он с трудом стряхнул с себя приогневую сонь и подошел к больной матери.

— Растопил? Ну и ладно, вот и тепленько будет… — Она не могла улежать после стука по окошку и теперь сидела, ожидая, что скажет сын про телеграмму, но тот молчал, и она спросила: — Дак чего там, в телеграмме-то?

— Чего-то там случилось…

— Дома? — Руки ее, лежавшие поверх одеяла, дернулись. Котенок муркнул в ногах и снова заснул.

— Нет, в совхозе.

— Ну и бог с ним, с совхозом-то!

Дмитриев не стал возражать. Помолчав, он сказал:

— Скоро я тебя, мама, к себе увезу, вот только получу квартиру получше.

— Да куда меня, старую, везти-трясти, я уж и тут доживу с Иркой!

Он знал, что с Иркой ей жить — не мед. Остроязыкая, несдержанная Ирка металась между сельпо, где работала счетоводом, домом в деревне и запоздалыми интересами неустроенной жизни.

— Да еще неизвестно, приглянусь ли я твоей жене.

— Нет уж, мама, у нас все решено: получу квартиру с маломальскими удобствами — поедешь к нам!

Если бы в этот миг он посмотрел ей в лицо, то увидел бы в ее глазах неожиданные слезы благодарности. Он же сидел, сцепив руки меж колен, смотрел в пол. Сейчас он должен был огорчить мать.

— Мама… Мне придется ехать.

— Так ты только приехал намедни. Хоть бы пожил недельки две-три, давно ведь не бывал. Ну?

— И все же надо, мама, — вздохнул он, мысленно расставаясь с планами разыскать в районе старых приятелей.

— Чего тебе сейчас там делать-то, ведь зима!

— У меня работа круглый год, мама.

— А ты сейчас разве не на тракторах?

— Нет.

Он не стал ей разъяснять, что у него за работа, да и она, будто огорчившись, вспоминала:

— А мне уж больно нравилось, когда ты, бывало, на тракторе ездил. Едешь с поля — стеклышки подрагивают, кринки на окошке стукают, люди из окошек глядят — Колюша Аннин едет. Хорошо было… А помнишь, как ты в ту осень, как тебе в армию идти, комбайн-то вычинил? Помнишь? Вот и я помню. Никто и не думал, что управишься с этаким чудищем, а ты взял да и починил скорехонько. А бабы-то идут вечером, кланяются да и говорят: «Ну, Анна, сын-то у тебя — золотой! Комбайн так наладил, что и полегшую рожь обмолотил!» Говорят так, а мне и любо… Дак а сейчас-то чего ты делаешь?

— Я тебе писал, что меня назначили главным инженером, хоть я еще не закончил институт, а вот уж скоро год, как я на другой должности. Теперь я работаю секретарем партийной организации. В другом совхозе.

Она снова осторожно шевельнулась, поправила подушку за спиной и о чем-то задумалась, глядя в сте-ну.

— А чего ты делаешь на этой должности? — спросила она, видать, и впрямь не понимая.

— Моя работа, мама, это… как бы тебе сказать… Это все производство сразу.

Он понял, что сказал не те слова, но другие не подвернулись как-то, не нашлись. Мать задумчиво поджала губы, осторожно заметила:

— Я старая, не понимаю ничего, только думается мне, Колюша, что так и не бывает — все-то сразу.

— Ну, я вроде второго директора, понимаешь?

— Ах вон оно как… Понятно. Была у нас на этакой-то должности Нюрка Михеева. Все сидит, бывало, в день получки да деньги сбирает с мужиков и с баб, не со всех, по правде сказать, а только с таких, как ты, с партейных только.

Дмитриев кивнул — бывает, мол, и у него такое.

— Худого сказать про нее не могу, — продолжала мать целомудренно, — работать она не мешала, хоть и вертелась везде, и по деревням ездила, — колхоз-то вон как раздался! — и на собраньях иной раз скажет чего про пьяниц, стыдила за всякие дела, а потом и сама спуталась с председателем — с тем еще, с молодым. Да ты знаешь ведь Веньку Лукьянова, — с ним. Обоих и выгнали: его в город, на молзавод, а она теперь в сельпе сидит. Так же вот прозывалась. В твоей должности была.

Дмитриев сидел, глядя в пол. Он уловил ухом, как хрупко цокнул уголек на пол. «Надо поднять!» — стрельнула забытая, некогда привычная мысль, но он сидел у материнской кровати, крепко, до онемения сцепив пальцы рук.

— Может, я чего и не так сказала — прости старую, только подумалось мне: делом ли ты занят?

Дмитриев вздохнул, ушел к печке, кинул уголь в подтопок, подложил дров и плотно закрыл дверцу. У печки он постоял, подумал и неслышно вернулся к матери. Она смотрела на него уже не испытующе, а виновато (не обидела ли? Теперь и ночью не будет спаться…). Он улыбнулся ей, чуть подергал плечом, как, бывало, в детстве, когда она его журила, и ответил спроста, будто век к этому готовился:

— Среди людей работаю, мама, а как среди людей не найти дела? Всегда оно есть.

Дмитриев уезжал ночным. Он едва дождался Ирину, простился с родными как-то торопливо, не по-людски и вышел с чемоданишком на покосившееся крыльцо. На душе было тяжело, лишь снежная светлынь да деревья, охваченные инеем и блестевшие под луной, вдруг окатили какой-то давней, исходной радостью, будто что-то хорошее окликнул издалека…

А деревня, его маленькая, «неперспективная» деревня, ставшая короче и уже от увиденных им на земле крупных поселков и городов, от привычки его к иной масштабности, косилась на него изморозной стынью мелкокрешенных окошек и молчала, и не глядела вслед. Оглушительно скрипел под ногами снег. Разбуженная собака, единственная на всю деревню, дрожавшая под крыльцом у Михеевых, ошалело взлаяла и тут же осеклась — то ли от лени, то ли просто разучилась лаять на безлюдье. В душе он был рад, что покидает эту глухомань, что мир велик и кто-то там, за кромкой вон того иссиня-черного в серебре леса, за сотнями километров, ждет его. Он понимал, что нужен теперь не только жене и сыну, но и тем сотням люден, кто только присматривается к новому в совхозе человеку, надеясь на его помощь или сомневаясь в этом. «Делом ли ты занят?» — вдруг вспомнились слова матери, будто нагнавшие его уже за деревней. Он оглянулся, увидел огонек в родном окошке, остановился. Конечно, здесь, на родной земле, где зарыта его пуповина, на земле, по которой прошли его деды, где впервые он почувствовал свои силы, утысячеренные трактором, — здесь можно проще и легче прожить. Но как быть с собой? Душа коснулась другой, широкой жизни, и земля за этим лесом, оказывается, такая же родная и близкая на сотни и тысячи километров вокруг, и тут нет, видимо, никакой вины перед этими сирыми избами. Да, как бы там ни было, а жизнь изменит облик деревень, городов, изменятся и люди — думалось ему, — этот могучий процесс не остановить, это сама жизнь. Самое верное — привнести в эту жизнь то лучшее, что издавна было в народе. А что в нем было? Была святость — святость труда как основы всего, святость веры в человека, в его отклик на все доброе, что несет ему жизнь или другой, близкий, брат, была святость всечеловеческого родства — основа спокойствия на земле, и была святость земли родной, которую немыслимо предать или просто оставить. Был, наконец, язык предков, говоривших на этом языке от колыбели и до смертного одра. Если все это и многое еще, что выразимо уже не языком, а лишь сердца движением, если все это суметь привнести и утвердить в этом беспокойном веке, тогда можно быть спокойным за будущее. Но что может он, Дмитриев? Он еще недоучка, он еще тащится на заочном отделении сельхозинститута. «Делом ли ты занимаешься? — подумал он уже сам о себе и сам себе ответил: — Будет людям помощь — делом, не будет — не делом!»

Он опустил у шапки уши — нечего форсить! — и заторопился по сыпучему, зернистому снегу. Порой под ноги попадали легкие плитки наста, напомнившего, что весенний пригрев уже был, что весне пора бы раскачаться решительней, но она в тот год лишь поманила, и снова ударили заморозки. Уже в поезде, устраиваясь на ночь в прохладном вагоне, он снова вспомнил про телеграмму и никак не мог взять в толк, что же могло стрястись в их благополучном совхозе. Почти благополучном…

2

От вокзала до самых совхозных ворот он катил на грузовой. На перекрестке, лишь тормознула машина, выпрыгнул из кузова и пошел прямо на людей, толпившихся у парадного въезда на главную усадьбу совхоза. Высоченные ворота с надписью «С-з „Светлановский"» сияли первомайскими красками, хотя до праздника было еще далеко. На жидкой лестнице стоял сам прораб и прилаживал трубку для флажного древка. Лестницу держали сразу несколько человек, в том числе и ветврач Коршунов. Присутствие ветврача при таком деле предполагало пребывание поблизости и директора. И действительно, не успел Дмитриев приблизиться, как из-за фанерного щита в нижней части ворот, белевшего свеженаписанными лозунгами, показалась тучная фигура Бобрикова. Он блеснул одним оком на парторга и не подал руки, лишь кивнул, будто они виделись вчера вечером, будто Дмитриев и не приехал за сотни километров, сломав свой отпуск.

— Здравствуйте, труженики! — с натужной веселостью поздоровался Дмитриев, оттолкнув от себя обиду на директора, и подал тому руку.

— Здравствуй! — буркнул Бобриков. — Прикатил, отпускник?

— Прикатил. А что случилось? — кивнул на ворота.

— Гуляет, понимаешь, а мы тут его работу делай — марафет на совхоз наводи, — ворчал директор, и Дмитриев заметил, как все присутствующие, особенно ветврач Коршунов, как-то нехорошо ухмыльнулись.

— Да в чем дело, в конце концов? — не выдержал Дмитриев, обращаясь так резко к директору.

— Молод еще нервы то распускать, — одернул его тот.

— Но могу я знать, наконец, что тут происходит? — сдержанней спросил он.

Директор не ответил. Он неторопливо и, казалось, устало направился к стоявшей за воротами «Волге», покидывая носками меховых ботинок в стороны, будто распихивал мокрые травы. Не следовало идти за ним, но Дмитриев не погнушался этим — подошел к машине, когда директор прицеливался сесть, повторил вопрос негромко, но настоятельно:

— Матвей Степаныч, что-нибудь стряслось?

— Если что стряслось — за помощниками я не бегаю. Голову заложу, а державу не разорю!

«Державу!» — ухмыльнулся про себя Дмитриев, вспомнив, что заглазно Бобрикова зовут «Держава».

— А при чем тут разорение?

— Ни при чем! Праздник у нас, праздник на носу, какой — завтра на планерке узнаешь.

Глухо хлопнула добротно пригнанная дверца новой «Волги», почти неслышно всхрапнул мотор, и машина тронулась. Однако по озабоченному лицу директора, по морщине на лбу его шофера — верноподданного молчуна, каких высоко ценят владельцы персональных машин, Дмитриев понял, что если и ожидается в «Светлановском» праздник, то он чем-то все же омрачен. Расспрашивать об этом Коршунова, прораба или еще кого-то ему казалось неловко, да к тому же вся эта бригада приближенных директора пешком направилась куда-то за перекресток, к хутору Славянка, вслед директорской машине. Все это было для Дмитриева малопонятным и потому неприятным, хотя, казалось, он уже должен был бы привыкнуть к манере директора — руководить, ни с кем не советуясь. «Что же все-таки с Маркушевыми?» — не давала покоя все та же занозная мысль, что сорвала его из отпуска и не покидала всю дорогу. Он вздохнул, посмотрел еще раз на удаляющуюся группу руководителей совхоза и направился к дому, испытывая досадное чувство отчужденности к их, казалось издали, плоским, как закрытые калитки, спинам.

От въездных ворот до жилого комплекса главной усадьбы было метров триста — четыреста. Дорога красивая, меж хвойного перелеска. Справа просвечивались все еще белые, заснеженные поля, а слева, на угорье, темнел сосновый гривняк. Снег на полях — тоже неожиданность. Когда он уезжал на той неделе к своему милому северу, было тепло, моросил дождь, и можно было ожидать, что весна наконец пришла, а тут опять заморозки…

Навстречу, от двухэтажных жилых домов серого камня, тарахтел грузовик. Не совхозный. Чужой. В кузове громоздился домашний скарб — торчали поверх кабины ножки стола, стульев, ширился двустворчатый шкаф, светя на дорогу простецкой белизной фанерной стенки. На диване, лицом к заднему борту, сидела семья Завьяловых — сам хозяин, работавший в стройбригаде и числившийся хорошим настройщиком и наладчиком продольных пил на пилораме, хозяйка тоже ему под стать — отменная доярка. Рядом детишки — не понять сколько, — укутанные одеялами. «Куда же это от школы-то ребят? — раньше прочих вскинулась мысль и тут же другая: — Еще одна семья из совхоза. И какая семья! Труженики!»

Кончился забор производственных мастерских. В распахе сваренных из полосового железа ворот показались трактора, прицепные агрегаты, автомашины — те, что не на ходу, на бетонированной площадке мелькнул оранжевой краской по тонкой металлоконструкции сенопогрузчик. Дмитриев заметил главного инженера. Этот совсем молодой — примерно как и Дмитриев — и веселый человек орлом заявился в совхоз по распределению. Попытался устроить все на свой, научный лад, но скоро пообколотился. Директор требовал с него и как бы проверял на прочность нового специалиста, а с начала нынешнего года, когда Сельхозтехника задерживала ремонт машин, публично напускался на инженера и так же публично, на утренних планерках, снимал трубку и в одну-две минуты решал вопросы с ремонтом по проводу — те вопросы, из-за которых главный инженер не спал ночами, кричал на районных совещаниях, обивал пороги в райотделах. И тут что-то произошло с человеком. Его будто надломили. Поблек его звучный голос, изменилась походка. Он молча переносил окрики директора, только все меньше и меньше мечтал о новых автоматических линиях на скотных дворах, о которых он с воодушевлением говорил Дмитриеву в первое время… Сейчас инженер стоял нахохлясь около заглохшего бульдозера и задумчиво трогал подошвой сапог гусеничные траки. Дмитриев чуть замедлил шаг в надежде, что инженер увидит его, поздоровается издали, но тот не поднял головы. В последнее время ходили слухи, что главный инженер не прижился и собирается подавать на расчет, а жаль: человек, по всему видно, способный и мог бы раскрыться в этом мощном совхозе. Пока еще мощном…

Дмитриев вздохнул как-то потаенно, будто опасался, что за этим вздохом люди услышат слабость, еще не угнездившуюся, к счастью, в его душе, или тревогу, уже поселившуюся в ней, не дававшую покоя особенно последние полгода. Он вслушивался в себя и понимал, что тревога эта далеко не паническая, выбивающая из-под человека твердь, а совсем иная, чем-то похожая на спортивное напряжение нервов, на то здоровое волнение, что охватывает человека перед нелегким, а порой и опасным прыжком. Еще перед отпуском он знал, что скорей рано, чем поздно ему предстоит совершить свой прыжок, сделать свой самостоятельный шаг, где и когда — он еще сам не знал и томился ожиданием. Порой он оглядывался кругом и среди ежедневного производственного людоворота, шума, а порой и криков вдруг понимал, что производство может жить без директорских разносов, вывешенных на стенку приказов о наложенных штрафах, а главное — без того болезненного напряжения, что именуется модным словечком «стресс», против которого есть лишь одно средство зашиты: спокойное достоинство, основанное на хорошем знании своего дела. Однако все эти размышления, приходившие к нему над книгами или во время редких сессионных лекций, на практике рассыпались под увесистыми афоризмами директора: «Словом корову не накормишь!», «Книжки читай, а навоз убирай!» Его философия…

Надо было зайти в детсад, чтобы сразу повидать там своих, однако он решил скинуть с себя, с души дорожный балласт и сначала заглянуть домой. Ему захотелось порадовать своих: придут из детсада, а дома все прибрано, чайник кипит, на столе две пригоршни конфет, купленных в станционном буфете, а на кухне, в пенале — огромный репчатый лук, подарок матери для Ольги. Какой-никакой, а подарок, знак внимания…

Пока гремел на лестнице ключами, из двери напротив вышла соседка, доярка Дерюгина, собралась уже на вечернюю дойку.

— Здравствуйте, Николай Иванович! С приездом!

— Здравствуйте. Спасибо… Что нового в совхозе?

— Все идет, как шло… Вот еще семья сегодня собралась уезжать…

— Видел. Завьяловы уехали. — Он подавил вздох и повернул ключ в двери.

— Николай Иванович…

— Да?

Он посмотрел на Дерюгину. Она ступила одной ногой на нижнюю ступеньку лестницы, но уходить не торопилась. Лицо ее, охваченное зимним деревенским загаром, от ветров, мороза задубело, окрепло в четком прочерке не по-женски волевых морщин. Глаза смотрели устало, почти отрешенно, она будто сожалела о начатом разговоре и смотрела на Дмитриева испытующе. После большой паузы спросила:

— Когда же это кончится? Опять люди уезжают.

— Ничего, Анна Ивановна… Главное — работать, — и в голосе его продрожала неискренность, точнее — неуверенность.

— Хорошо работать, когда все впрок…

— А у нас что — в яму?

— Да вот — не слышали? — корова стельная пала.

— Что за черт! Опять! — воскликнул он и одним этим восклицанием решительно, с головой погрузился в дела и беды совхоза. — В чьей группе?

— В завьяловской. В бывшей.

— Кто на месте Завьяловой?

— Взяли какую-то со стороны. Нынче чуть не каждый день наезжают, благо жилье есть. Да хоть бы доярки были, а то… На прошлой неделе я эту доярку со двора выгнала, сама на ее группу встала, так директор мне выговор залепил — самоуправство, мол, развожу. На себя бы посмотрел…

— За что прогнали ее?

— Так ведь всех коров попортит, Николай Иванович! Аппараты подвешивать не умеет. Выдаивает плохо, а после отела долго ли мастит нажить?

— Поучили бы ее, как других учили.

— Я ли не подходила к ней! Так разве такая сатана послушает? Она меня так отчистила-отбрила — у мужиков уши загорятся. Чистая сатана, а не баба!

Было не совсем удобно разговаривать о серьезных делах на лестнице, но до церемоний ли в такой плотной житейской круговерти?

Он спросил:

— А что стряслось у Маркушевых?

— Ой, не спрашивайте! Беда, да и только! Когда Сорокину — сатану-то эту несчастную — мы со двора выпроваживали, мне Маркушева помогла. Сатане обидно сделалось, она и полетела по поселку с криком, а кричала-то все больше про Маркушеву, что-де та, этакая и переэтакая, от солдата принесла. Дело-то давнее. Парнишка уж большенькой, Сашка его усыновил, а тут она такое кричит. Да все бы ничего: собака лает — ветер носит, кабы не натолкнулась на самого Сашку Маркушева. Из магазина шел мужик, хлеб нес. Как услыхал про свою такое — так и позеленел, а сам-то — порох, не хуже братца, ну и двинул ей в рожу буханкой-то, подовой-то, круглой-то, — кровью и залилась. Вот ведь как приключилось от поганого языка.

— И что же теперь?

— Судить скоро будут. Одни Маркушев на днях из тюрьмы пришел, а второй теперь на его место. На теплое — смеются мужики.

— Смех-то плохой… Кто подал в суд?

— Директор вызвал сатану и заставил писать заявление. Сам и врача вызвал, чтобы бумагу оформить. Директор все натворил, паразит…

— Так нельзя, Анна Ивановна, вы все же член бюро…

— Сатана сама бы ни за что не подала, знает, что напросилась.

— Ну что за народ! — горестно выдохнул Дмитриев. — Ведь у Маркушева с неродным сыном — трое детей.

— С характером не управился. Брат-то его тоже за рукоприкладство отсидел полтора года: директора уронил и воротник ему оторвал у пальто.

— Ну что за народ!

— Так его, директора-то, ничем больше и не проймешь.

— Да полноте, Анна Ивановна! Вам ли говорить такое? Директор столько лет ведет хозяйство, на глазах у людей совхоз вывел в передовые…

— Да что, он один, что ли?

Дмитриев не ответил. Тряхнул ключами, выбирая нужный, но от Дерюгиной не отвернулся, будто готовясь ответить ей. Но в это время с улицы донеслось нестройное пение — голоса мужские, залихватские, и он ушел от неискреннего ответа.

— Гуляют, как некруты, — заметила Дерюгина, должно быть, о Маркушевых и направилась вниз, унося с собой стойкий запах силоса от рабочей одежды.

Ощущение того, что за короткое время, пока он ездил на родину, в совхозе что-то произошло, — это ощущение оправдалось и приобретало совершенно конкретные очертания в событиях, казалось бы, и досадных, но столь обыкновенных для их совхоза, что вроде бы к ним все привыкли, даже примирились, однако разговор с Дерюгиной всколыхнул в нем какую-то светлую, почти улегшуюся волну протеста, которую он в первое время работы здесь благоразумно придерживал, дабы разобраться во многих сложностях и противоречиях этого крупного хозяйства. Теперь, по приезде из своей деревни, он вдруг почувствовал себя как бы на перекрестке, что за воротами их совхоза, будто стоит он на виду у всех, а люди ждут, какую дорогу он выберет…

Интерес к домашней «игре» у него пропал начисто — не до сюрпризов тут. Он кое-как помылся, надел чистый свитер под пиджак — его обычная деловая форма, — накинул поношенное полупальто и пошел к своим в детсад. Его Ольга работала в старшей группе, а «старичков» одевали и выпроваживали на улицу пораньше, сразу после ужина — навстречу папам и мамам. «Однако надо впрягаться», — подумал он, намереваясь после детсада сразу же направиться на ферму, но и этот план тотчас переменился, как только он вышел из дома.

На дороге, почти поперек ее, стояла в полуразвороте грузовая машина. Главный инженер что-то говорил молодому шоферу, а заметив Дмитриева, решительно направился к нему, протянул руку.

— Не желаешь в Славянку? Все туда поехали.

— Что за приключение там? — кивнул Дмитриев в сторону хутора, что лежал в трех километрах за перекрестком.

— Там… рождение новой жизни. Из пепла.

— Не понимаю…

— Поедем, поймешь.

Они направились к машине, но и тут Дмитриева остановили. Подошел Маркушев нетвердой походкой.

— Привет начальству! — навалился распахнутой грудью на радиатор, руки раскинул — держит машину.

— Отойди-ка, Сашка, отойди, — посоветовал инженер, — нам ехать надо.

— Не торопись, инженер, на тот свет, там кабаков нет!

— А ты что это веселишься, будто не тебя, а Пушкина судить будут?

— Не будут!

— Как не будут? — спросил Дмитриев.

— А не успеют, Николай Иванович! — Сашка ехидно и зло стрельнул глазом в небо.

— Не понимаю…

— А газетки надо читать! Слышали: комета идет на сближение с землей. Вот скоро как даст — все сгорит: совхоз, райсуд, дело мое… Два дня осталось…

— Ладно, Александр, не дури и отойди-ка в сторонку, нам в Славянку ехать надо.

— A-а! Скажите там Державе, что мой братенник из тюрьмы пришел недаром, у него с ним счеты остались!

Счеты с директором остались и у самого Сашки. Более года он был шофером у Бобрикова, но чем-то не угодил, и с той поры, кроме вил и лопаты, никакой техники директор ему не доверял, хотя шофер он был не из плохих и за рулем не пил. Теперь остерегаться нечего, гуляет Сашка, ждет конца света и радуется, что умрет вместе со всеми, не осужденным.

— Ты, Александр, не болтай спьяну — счеты, комета. Отойди, мы торопимся! — Дмитриев первым сел в кабину, пристроился боком, чтобы дать место инженеру, и еще раз напомнил: — Ты лучше приди ко мне, обсудим, что на суде говорить станешь, а комета пришла и уйдет восвояси.

— Не-ет! Толстолобые все знают — те, кто в камилавках ходят да на небо в трубы глядят. Скоро сгорим, точно! И никакого суда, ни нас не будет — во как! Гуляй, ребята, пока свет не потух!

Сашка перевалился через дорогу перед самой машиной, направился к дому, где в угловой парадной был вход в магазин. Со второго этажа казенного кирпичного дома кто-то махнул в форточку рукой. Дмитриев глянул — бледное мальчишеское лицо светлело за стеклом. То был пасынок Сашки. Отчим не увидел, должно быть, или не обратил внимания и направился к магазину. На крыльце, горбатясь широкой спиной и обхватив руками голову, сидел его брат.

3

Хутор Славянка — жалкий остаток от прежней, некогда большой деревни — приладился в двух километрах от центра совхоза и состоял всего из двух старых строении, в которых доживали свой век бывшие колхозницы, радуясь каждой новой весне, сулившей тепло старым костям и новых, богатых дачников с машинами. Дмитриев не раз заглядывал сюда летом, наслаждался накоротке густым руном клеверных полян, их плотной медовой прянью. Сейчас там ждал его унылый вид вытаявшей, сырой земли, кой-где придавленной косяками снега, и потому, вероятно, думалось о затянувшейся весне и еще о Сашке — об этом в общем-то хорошем человеке, с которым так нетрудно поладить, если уделять ему хоть немного внимания.

Славянка объявилась скоро. Замелькали среди сосен березы — первый признак жилья, вместе с опушковой западью отодвинулся от дороги кустарник, и вот уже зачернела слева дорога — глубокие колеи среди наледи.

— Дымом пахнет! — тревожно заметил Дмитриев, уловив этот всегда тревожный в лесах запах дыма через приопущенное стекло кабины.

Инженер не успел ему ответить — не потребовалось: за деревьями полыхал широкий столб огня, на несколько секунд завороживший Дмитриева. Но вот он скинул гипнотическое наваждение и толкнул инженера локтем.

— За этим позвал меня?

Тот кивнул.

На хуторе горел старый дом. Кругом суетился народ, но, судя по всему, тушить не собирались. Более того, мальчишки со смехом мельтешили перед пожаром, били стекла палками и комьями сырого снега, кидались поленьями в огонь. Взрослые как бы потеряли интерес к этому дому и суетились больше у второго. Там был директор. Он стоял близ «Волги» в пальто внакидку и, подобно полководцу, отдавал приказания:

— Вытаскивайте ее, вытаскивайте! Коршунов! Поджигай! Руки, что ли, отсохли?

Второй дом уже дымил изнутри, но пламени еще не было видно. Коршунов уклонялся от дыма, подкарачился к самой стене и торопливо чиркал спичками, ломая их пучками.

С крыльца снимали старуху Сойкину. Муж ее, пастух, а зимой — скотник, работал по старинке, забыв о пенсионном возрасте. Нынче с утра он вывез шкаф, кровать и сундук заранее, но старуха насобирала еще всякого старья по чердаку, по углам, увязала все это и еще рвалась в подожженный дом — забыла чего-то.

— Назад! Куда прешь, старая? Сгореть хочешь? А ну, прыгай живо! — кричал на нее директорский шофер и еще больше хмурил свой лоб ввиду ответственной минуты.

Кто-то из мужиков подбежал и снял старуху с крыльца. Шофер директора потащил узел ее к грузовой машине, стоявшей на поляне.

— Бей по капитализьму! — кричали мальчишки, приступая к стеклам второго дома.

Узлы старухи Сойкиной покидали в машину. Развернулось на ветру какое-то бельишко.

— Бабка с приданым едет! Садись, старая! Чего расплакалась? В новые хоромы едешь! — кричал ветврач Коршунов, то и дело поглядывая на директора.

— Это она от счастья! — прохрипел, откашливаясь от дыма, Бобриков.

Дмитриев подошел к нему.

— Что-то весело у нас, как на масленице, Матвей Степаныч.

— А мы и всегда жили — не тужили! Это тебе в новинку все!

— Воистину. И все же, зачем пожар?

— Дома совхозные.

— И что же?

— Содержать их дороже, чем дать новую квартиру в каменном доме. Экономика! Потому сегодня переселение.

— Вы пропустили слово. Матвей Степаныч…

— Какое еще слово?

— «Варварское». Надо было сказать: варварское переселение.

— Это мое дело! — резко ответил Бобриков и повернулся к дороге, откуда донесся сигнал пожарной машины, а вскоре и сама она — красная оснащенная цистерна — влетела на поляну.

— Эва разбежались! — хмыкнул директор.

Из кабины выскочил молодой парень в форме младшего лейтенанта пожарной части. Другие вмиг катнули рукав.

— Стоп! А ну назад! — крикнул директор на командира. — Кто звал?

— Получен сигнал…

— Стоп, говорят тебе! — Бобриков наступил на рукав. — Опоздал, а теперь разбежался! Вот позвоню Медведеву!

Младший лейтенант опешил.

— Чего смотришь? А ну беги поджигай второй дом, видишь — худо горит!

Младший лейтенант растерянно посмотрел на дымившийся изнутри дом, на «Волгу» директора.

— Чего выглазился? Поджигай!

— Нас этому не училн…

— Научишься! Коршунов! Дай спички пожарнику!

Молодой пожарник пришел в себя.

— Если у вас это по плану, надо было предупредить…

— Помалкивай! Лучше прикрой ка вон те скирды соломы!

За березняком высились потемневшие скирды соломы — бесценный в эту затянувшуюся весну прикорм коровьему стаду.

Пожарники отъехали к скирдам. Бобриков крикнул вслед командиру:

— Не вздумай заразой поливать! Окати водой для страховки да посматривай за искрой! Работнички, понимаешь…

Машина со старухой Сойкиной и ее соседями уехала в центр совхоза, там пустовало несколько квартир. Первый дом уже рухнул, опустил столб огня, но жар от обуглившихся бревен отжимал мальчишек к кустам. Они кидали в груду углей снегом, вслушиваясь в короткое шипение, похожее на отдаленный выстрел, — в этом и была их игра.

— Коршунов! Плесни бензину на тот дом! — приказал Бобриков и буркнул Дмитриеву, не оборачиваясь: — Садись. Поедем, секретарь!

Дмитриев сделал было шаг за директором, но посмотрел на инженера, стоявшего у кабины грузовой, и пошел к нему. Он сделал вид, что не слышал приглашения директора сесть в его новую «Волгу».

— Он тебе этого не простит, — заметил инженер.

— А я об этом не думаю, — ответил Дмитриев. Он снова вжался в кабину, прихлопнул дверцу. — Я думаю сейчас о тебе, дорогой Григорий Петров.

— Будто бы?

— Да. О тебе. Ты тоже вздумал уходить из совхоза? Или слухи неверны?

— Все верно.

— А правильно?

— Когда все отравлено, не думаешь, правильно поступаешь или нет. Главное — сбросить эту тяжесть. Пойду попрошусь в «Большие Поляны», там хоть слово человеческое услышишь, и это для меня лично дорого стоит.

Дмитриев понимал его, но, понимая, никак не мог отделаться от чувства досады на Петрова за то, что этот энергичный, неглупый, даже — судя по профилю, четко очерченному на стекле кабины, — волевой человек может так сникнуть.

— У меня к тебе, Григорий, одна просьба…

— Да?..

— Продержись два-три месяца, проведем посевную, а там…

— А что — там?

— Что-нибудь изменится. Возможно, раньше даже.

— Свежо предание… Если рассчитываешь на свои силы, Николай, то ничего не получится: не в том весе выступаешь. В «Светлановском» все сколочено прочно, все слежалось плотно. Не сдвинуть с места. Не поднять. Давай уйдем вместе в «Большие Поляны» — я сам, тебя райком направит, вот бы…

— А там что же, Орлов формирует батальон дезертиров?

— Ну, ты уж… — Петров насупился и умолк, не найдя слов возразить или просто остерегаясь шофера.

— Нет, Григорий, я не сгущаю краски. Сейчас молчаливый уход каждого специалиста я расцениваю только так. Мне, признаться, братья Маркушевы больше по душе с их даже глупым протестом, чем позиция твоя или ушедшего из совхоза зоотехника.

— Маркушевых напрасно защищаешь. Братец старший, что из тюрьмы пришел, кокнет сгоряча директора — счеты сведет или в порядке развлечения, а ты окажешься в борозде…

— Нет у них счетов. Бабьи сплетни, да и об этом ли речь, когда бегут из совхоза люди, как из чумного города.

— Из передового совхоза! — желчно вставил Петров.

— Да. Из передового, — с горечью согласился Дмитриев и по привычке добавил: — Пока передового.

— Черт его знает, что за жизнь! — Петров выхватил сигарету, наломал с полдюжины спичек, пока прикурил. — Учился, думал, что главное — знать свое дело, а тут выходит главное — чиновничать, выколачивать, обещать, хитрить… Тьфу! А Бобриковы живут в этой стихии, преуспевают, процветают. Вон, взгляни, как ворота снова выкрасил! — указал Петров на ворота, показавшиеся за перекрестком, к которому они подъехали и где пережидали несколько «Жигулей», мышино стрельнувших в гору.

— А ты хотел, чтобы совхоз был для тебя продолжением студенческой аудитории?

— Я хочу, чтобы совхоз был нормальным предприятием с нормальным человеческим климатом, как, скажем, в «Больших Полянах» у Орлова. Вот директор, хоть еще и недоучка.

— Спасибо. Я доучиваюсь вместе с ним…

— Ладно. Извини. Вот доучишься, будет свободное время — разберись диалектически, отчего бегут люди из «Светлановского».

— Будет поздно. Пора сейчас не только разбираться — действовать.

— Действуй, но оглядывайся.

— И все-то ты, Григорий, понимаешь, все-то ты видишь: как ворота покрашены, как директор процветает, а не видишь, как он крутится, работает, порой и за тебя, и за меня, возможно. Представляешь, сколько ночей он не спал, пока выбил да выколотил из людей, из района, из самого себя все эти новые корпуса мастерских, жилые дома, фермы.

— Представляю, конечно… Директор он, возможно, и неплохой. Экономист — по всему видать, сейчас такие нужны, это верно.

— Ну и какой же вывод? — Дмитриев повернулся к Петрову, насколько позволяла теснота кабины, и смотрел тому в лицо.

— Какой вывод? Не знаю, что и ответить… Видимо, я ничего не понимаю еще, мало работал.

Они уже подъехали к воротам гаража, отсюда до дома — пятьдесят метров. Оба вышли.

— Так вот и поработай еще, разберись, — продолжая начатый разговор, предложил Дмитриев.

— Нет. И рад бы, да душа не лежит ко всему здесь. Какой уж я работник, если глаза ни на что не смотрят! Домой?

— Да. Надо показаться.

Простились они холодно. Дмитриев понимал инженера, и в то же время расчетливая убежденность этого технаря в том, что у Орлова ему будет лучше, вызывала чувство неприязни, будто Петров нашел другой надежный окольный путь в жизни, сухой и верный, в то время как он, Дмитриев, напрямую через болото…

Придя домой, он только поздоровался со своими и направился к Маркушевым, но разговора в тот вечер не получилось, поскольку братья гуляли в ожидании конца света. Поразмыслив над судебной ситуацией, в которую все равно придется влезать, он разыскал новую доярку Сорокину и битый час убеждал ее поехать в суд и забрать заявление обратно, если не поздно. Сорокина согласилась.

Около своего дома встретил старика Сойкина.

— Куда это вы ходили с инструментом?

— Директору засов делал на дверь. Нутряной. — Он поставил ящик на землю, меж ног. Закурил. — Маркушева боится, видать.

4

Утром другого дня Дмитриев побывал на фермах, в производственных мастерских и подгадал к началу планерки. Директора встретил у входа в правление. Бобриков нахмурился:

— Отпуск сломал? Поезжай-ка тогда в Грибное, там надои падают! — буркнул Бобриков. — Чего глядишь, не видал давно?

— Да гляжу, нельзя ли мне встать к вам на денежное довольствие.

— Какое еще довольствие, да еще денежное? Ты получаешь свои.

— А мне бы еще — как чиновнику по особо важным поручениям при передовом директоре современного передового совхоза.

— Ладно умничать!

— А директору надо бы знать, что у парторга есть свой план работы.

— У нас есть один общий план — дать державе как можно больше продукции животноводства и как можно дешевле! Если у тебя другой план — скажи об этом в райкоме! Понятно?

Бобриков резко, насколько позволяла его тучная фигура, повернулся и затопал по ступеням. Перед дверью замешкался, долго постукивал толстоголовыми ботинками о стенку, будто оббивал грязь, потом повернулся и совсем другим, оттаявшим голосом сообщил:

— Подготовься к общему собранию: нам вручают переходящее знамя! — и все же не удержался глянул с высоты крыльца-пьедестала так, будто одаривал золотым и кричал: «Цените, пока жив!»

Дмитриев вошел в контору за директором, открыл ключом дверь своего закутка-кабинета. Посидел с полчаса над бумагами, а перед глазами все стояла картинная поза Бобрикова на крыльце, и было нерадостно почему-то, что совхоз получает переходящее знамя.

Судя по голосам и шарканью сапог в коридоре, планерка закончилась. Голоса директора не было слышно, очевидно, задержался на приеме по личным вопросам. Такие «вопросы» с утра всегда были одного и того же порядка: увольнение и прием на работу. Эта процедура со спорами в бухгалтерии, с подписанием бумаг, с руганью была явлением неприятным, более всего поразившим Дмитриева в первые же дни его работы, и ощущение какой-то оскомины оставалось до сих пор. Привыкнуть к этому тоже было трудно, хотя и видел, и слышал он все это чуть не каждый день.

— Скатертью дорога! — раздался голос директора под самой дверью. — Ничего подобного! У нас все, кто честно трудится, зарабатывают хорошо! Я сказал: скатертью дорога!

Бобриков заглянул в кабинет, бросил устало Дмитриеву:

— Никуда не уезжай: новый инструктор райкома жалует к нам!

— Хорошо. А кого это вы снова выпроваживаете?

— Знаю кого!

— Я это к тому, что без людей пока еще совхозы не существуют, а у нас…

— Это не люди! Это — мусор! Настоящие люди остаются.

Он захлопнул дверь, не желая, очевидно, слышать никаких возражений.

Дмитриев вышел в коридор. В конце его, в светлом квадрате отворенной наружу двери, стоял человек с шапкой в руке. Это был тракторист Костин.

— Костин? Зайди в партком. В чем там у вас дело с директором? Зайди!

Костин посмотрел, сощурился в полумрак коридора. Он узнал, должно быть, Дмитриева, но не пошел. Отвернулся, махнул рукой и затопал по ступеням, напяливая шапку на ходу.

«Неужели и его уволил? Конечно, его!» — обожгла Дмитриева мысль.

Он помнил, что директор минувшим летом не раз отмечал Костина в приказах, выписывая премии, ставил его в пример на собраниях, а теперь что же? Что могло измениться? Возможно, Костин — человек с большими недостатками, умело спрятанными до поры до времени, и теперь только директор раскусил его? Не простое это дело — разобраться в человеке…

В шестидневке он пометил: «Бугры Костин», — посмотрел и решительно дописал букву «ы» — «Костины».

Слово это он подчеркнул дважды. Подумал. Пошел к директору. Он понимал, что не тот день выпал для капитального разговора, но так уж все сошлось, откладывать нельзя.

— Чего стряслось? Я тебя не звал! — Бобриков сунул деньги в ящик и сердито его задвинул.

Дмитриев не знал, что директор этими днями собирался ехать в область на семинар руководящих работников и уже получил командировочные. Такого рода поездки в город на положении командированного всегда были ему по душе, да и не диво: он жил у себя дома, с женой, сторожившей квартиру, отдыхая, так сказать, от совхозной суеты, обдумывал услышанные на семинаре истины, примерял науку к своему производству, но на свой, бобриковский аршин.

— Не по квартирке ли соскучал? — прищурил один глаз Бобриков.

— Я часто обращался к вам по личным вопросам? Нет? Так вот, Матвей Степанович, я и сейчас пришел не по личному делу. С той поры, а этому уже третий месяц, как вы не явились на партийное собрание — очень горячее собрание, — мне хотелось поговорить с вами о…

— Горячее собрание! Я знаю, кто его разогрел! Меня ты хотел грязью облить, да не вышло! Коммунисты совхоза знают меня давно. Я не выскочка какой-нибудь, не приблудный!

— Матвей Степанович, так у нас снова ничего из разговора не выйдет.

— Не больно-то и хотелось!

Язвительная улыбка, которой он встретил Дмитриева, медленно, как масло, сплыла с лица его, скулы окаменели.

— Мне тоже, признаться, разговаривать с вами — не мед, но я пришел по делу и прошу быть со мной повежливей.

— Я занят! — Бобриков подвинул телефонный аппарат, и действительно на лице его отразилась неподдельная озабоченность. Несколько секунд подумал и решительно набрал номер. — Милиция? Начальник? А где он? Вы за него? Фамилия? Что — моя? Моя — Бобриков, директор совхоза. Что хочу? Да вот тут у нас вернулся из мест известных такой… Маркушев. Как что? Забрать его к черту — и все! Шляется тут, пьет, грозится… Что? На работу его? Ни в жизнь! Пусть кто нибудь берет, но не я, с меня хватит. Так милиция его не заберет? Нет! Ага! Будете ждать, когда совершит преступление? Как не разговор? Это разговор! — Бобриков отяжелел дыханием, повесил трубку, проворчал: — Набрали каких-то со значками. Сопляков.

— Может быть, сначала поговорим?

Бобриков бровью не повел. Снова набрал номер и — то ли притворно, то ли всерьез — ушел в дело, с поразительным равнодушием не замечая Дмитриева.

День Бобрикова начинался с ругани в кабинете, и так до обеда. После полудня, когда он возвращался из совхозной столовой (жена его жила с осени до весны в городе), он снова забирался в кабинет, делал необходимые звонки в райком, в исполком, в сельхозуправление, на молзавод, в Сельхозтехнику — просил, пришучивал, грозил, вспоминал старые обещания, вытягивал новые, сам отвечал на звонки, и только на звонки из юридической консультации он не отвечал, а если и случалось натолкнуться на голос юрисконсульта — отвечал, что его, Бобрикова, нет на месте, и вешал трубку. Такое отношение к юристам было неслучайным, потому что именно они неоднократно заставляли Бобрикова восстанавливать на работе уволенных незаконно.

Дмитриев, замотанный работой, учебой, а в минувшую зиму еще и болезнью сына, недосыпавший, сердитый за сорванный отпуск, не мог надивиться энергии директора. Шутка ли — через какие-то год-два на пенсию, а он вертится, что заведенная машина.

— Вы меня слышите? Я пришел к вам по делу Маркушева.

— А! Защитник! Давай, давай! Защищай! Они тут скоро всех перережут, а ты защищай! Хорошим хочешь быть? Капиталец, как говорится, наживаешь в народе, чтобы тебя любили, а меня, стало быть, ненавидели? Ловок, понимаешь…

Бобриков спешно набрал номер.

— Суд? Это секретарь, что ли? Скажи-ка, милая, как там дело на Маркушева, из «Светлановского»? Как кто? Директор совхоза! Так и говорю, глухая, что ли? Как дело спрашиваю, не закрыли? Не брала истица обратно? Нет? Хорошо!

Перед Дмитриевым сидел человек, как ему казалось, многожильный, способный вынести огромные нагрузки, но ради чего? Этот вопрос сразу высвечивал деятельность Бобрикова, показывая поразительную бессмысленность многих и многих его поступков.

— Матвей Степанович, неужели у вас мало других дел?

Дмитриев проговорил последние слова неторопливо, четко, будто читал текст, написанный вразрядку, не сводя глаз с лица директора. Увидел, как на скулах Бобрикова шевельнулись желваки.

— Алле! Завод! Привет асфальту! Бобриков! Да ничего… Вот знамя сегодня получаем. Спасибо… Я вот чего звоню: подкинь мне машин семь-восемь асфальта, надо тропку проложить метров на сто. Да не-ет! Хватит: всего-то в ширину катка. Ну, посмотри, посмотри… И вот еще что: к тебе поступает на работу мой электрик, Михайлов… А то, что ты скоро сгоришь с ним! Завод, говорю, в небо пустит, как у меня пилораму чуть не сжег. А ты что думал? Пьяница конечно! Так что смотри, тебе жить. Так ты подбрось асфальтику-то, не жмись, ведь на моей территории песок копаешь, возьму и не дам! Ладно, ладно! Всего!

Бобриков положил трубку и посмотрел на Дмитриева. Тот поднялся, подвинул к себе телефон и набрал номер асфальтового заводишка. Трубка тотчас отозвалась мужским голосом.

— Здравствуйте! — спокойно поздоровался Дмитриев. — С вами говорит секретарь партбюро совхоза «Светлановский», Дмитриев. Я должен вам ответственно заявить, что электрик Михайлов — специалист высокой квалификации. Что касается ЧП1 на нашей пилораме, его вины в том нет. Пьяницей его назвать я тоже не могу. Почему уволили? А у нас многих увольняют… До свидания.

Дмитриев мягко положил трубку и встретился взглядом с Бобриковым.

— Та-ак… — Директор попытался изобразить улыбку, но получился болевой оскал. Похоже, он не знал, как реагировать на столь необыкновенное оскорбление, не виданное здесь, в этом кабинете, никогда.

— Вы меня будете слушать? — как ни в чем не бывало спросил Дмитриев.

— Я спрашиваю: как это называется? Как ты смел?

Дмитриев решительно, даже, как ему показалось, слишком картинно поднялся со стула, переждал несколько секунд и спокойно сказал:

— Я попрошу вас, Матвей Степанович, опуститься с небес на землю.

— Это еще зачем?

Дмитриев подавил улыбку, разговор был слишком серьезен, и пояснил:

— Для того, чтобы увидеть вещи в их подлинном, а не уменьшенном виде. Поэтому попрошу еще раз: с сегодняшнего дня быть повежливее хотя бы со мной и говорить мне «вы». Вы неисправимы, Бобриков. Я вынужден еще раз поставить вопрос о вашем обращении с людьми на партийном собрании. Попрошу отнестись к этому со всей серьезностью.

— Не выйдет! Есть вопросы поважней! Да и кто тебя поддержит? Выскочка, понимаешь!

— Впрочем, да… Вы сколотили себе актив. Поработали на славу.

— Не спали! — ядовито подтвердил Бобриков.

— Итак, давайте говорить.

— Не командуй! Я не такими командовал! А то, понимаешь…

— Я жду.

— Я тоже жду, когда ты мне ответишь: почему снял с парадных ворот портрет? А? Сейчас приедут из райкома, а он, понимаешь… Почему снял портрет? — закричал он так, что секретарша сунула свою крашеную голову в притвор двери.

— Я спасал вашу репутацию, Бобриков.

— Как это — спасал? — с хрипом спросил директор, нависая над столом.

— Я отвечу: только невежда может решиться повесить портрет на въездных воротах!

— Что-о? Да я тебя…

— Не забывайтесь, Бобриков.

— Нам с тобой не работать!

— Вы и эти вопросы полномочны решать?

— Решат, кому надо! А портрет немедленно повесь!

— И не подумаю.

— Хорошо! Я прикажу! — Он схватил телефонную трубку, чтобы позвонить, вероятно, в стройбригаду.

— Не делайте, Бобриков, глупости. Я не противодействовал бы вам в этом, если бы хотел вам зла.

— А то он не хочет мне зла!

— Не хочу. Да, не усмехайтесь. У вас просто нет такта, а люди могут расценить ваши действия как угодно… Судите сами: на воротах висят две головы — слева портрет, справа — голова коровы. Одумайтесь!

Дмитриев вышел.

Секретарша, привыкшая к директорским крикам, на этот раз была изумлена, что Бобриков раскричался даже на секретаря партбюро. Однако вид у Дмитриева был безупречен, лишь легкое подергивание плечом выдавало небольшое волнение. Все же он весело посмотрел на нее и дружески кивнул.

«Та-ак… Что же делать?» — машинально спросил сам себя Дмитриев, медленно выходя в коридор. Он понимал, что разговор с Бобриковым о делах невозможен, а об их взаимоотношениях — не только сегодня, но и и обозримом будущем. Некоммуникабельный человек. Дуб. Однако дуб — дубом, а надо работать, а как работать? Да еще весна выдалась дрянь: затяжная, холодная. Вот-вот настигнет совхозы кормовая нехватка. Тут бы держаться один за другого, делиться, помогать, как в одной семье, одной бедой повенчанной, а уж в отдельных совхозах и подавно надо жить, как говорится, заедино. Хотел Дмитриев и сегодня надоумить директора, чтобы собрал людей обсудить угрозу бескормицы у себя и у соседей, выслушать советы, как лучше перегоревать до травы — до желанного времени выпасов. А время это, судя по погоде, наступит еще не скоро… Вон машина какая-то легко шаркнула по асфальту, сошла на обочину, и тотчас захрустел лед на лужах, это в конце-то апреля!

Дмитриев невольно остановился у дверей, что всегда были распахнуты из маленькой приемной в коридор, глянул через голову секретарши и понял, что кто-то приехал из райкома, — узнал по машине.

Инструктор райкома Беляев приехал спозаранку. Новый «козлик» по прозвищу «крокодил Гена» ловко развернулся у крыльца конторы, из него бодро вышел моложавый человек хорошего роста. Укороченное по моде пальто на желтоватом искусственном меху было вольно распахнуто и открывало серый пиджак да синюю рубаху с черным галстуком. Шапку он держал в руке — очевидно, хорошо работало отопление в этой отлично сделанной машине. Дмитриев на несколько секунд задержался взглядом на новом для него человеке, хотя ему казалось, что они где-то встречались. Беляев потоптался у крыльца, разминая ноги (дорога неблизкая!), и пошел, наконец, в контору. Он, должно быть, ничуть не удивился, что его не встречают, хотя окна директорского кабинета выходили на дорогу, а когда в коридоре столкнулся с Дмитриевым, первым подал руку.

— Здравствуйте, победители! Бобриков у себя?

— У себя.

— Прекрасно… Зайдемте все же сначала к вам в партбюро, нам не мешает познакомиться поближе, теперь нам предстоит работать вместе. Вы не против? — с улыбкой спросил гость.

— Ничего не имею против, — ответил Дмитриев тоже со сдержанной улыбкой.

Он открыл перед Беляевым дверь в тот момент, когда в светлом проеме двери из приемной качнулась тень директора и показалась его фигура. Беляев увидел его углом глаза, но не изменил намерения и шагнул в комнату партийного бюро.

— Свежо тут, однако! — заметил весело Беляев.

— Ничего, мы не кабинетные работники, — ответил Дмитриев, а через минуту, когда они уже говорили на общие темы, как и положено говорить при первом знакомстве, память вытолкнула из глубины лицо этого человека — тонкое, вроде болезненное, но энергичное, в легком прочерке продольных, только намечающихся морщин. «Журналист!» — вспомнил он Беляева, выступавшего года три-четыре назад на каком-то совещании.

— Судя по всему, особых проблем у вас в совхозе нет, если весна не преподнесет крупных неприятностей, — подвел итог Беляев после короткого разговора. — Зайдемте к директору, да познакомиться с хозяйством не мешает…

Директор сидел, погруженный в бумаги гак глубоко, что, казалось, не ждал никого, однако Дмитриев почувствовал в воздухе тонкий запах пыли — приказал секретарше срочно подмести. Беседа в кабинете была недолгой: Бобриков рассказал о текущих делах, о планах на будущее — что же еще для первого знакомства? — и повел, инструктора по совхозу. В свите были и главный агроном, и зоотехник, и даже экономист совхоза, только ветврач Коршунов не прибился, а отстал незаметно у самого скотного двора и поспешил куда-то, озабоченный необыкновенно. Бобриков тоже был озабочен, праздничного в нем было немного, однако вскоре окреп духом, как только заговорил о прошлом и настоящем совхоза.

— А этот молочный комплекс тоже построен при вас? — спросил Беляев.

— А при ком же? Я принял совхоз, когда он только-только зародился, еще сопливый был. Деревеньки привыкли жить сами по себе. Прикажешь, помнится, ехать работать из центра в другую деревню — в Бугры, к примеру, — а они не идут.

— Кто не идет? — спросил Беляев.

— Рабочие не идут. Привыкли, понимаешь, на своих колхозных полях работать, да так, чтобы дом видать было, вот и не идут. Пришлось власть употребить…

— То есть? — спросил теперь Дмитриев, будто он не здешний, а приехал с Беляевым, но Бобриков только пожевал массивными губами, зарозовел ухом, но не удостоил ответом.

— Так что все построено при мне. На месте этих современных каменных дворов тут догнивали бревенчатые. Приказал все сжечь! Вон стоит водокачка! — указал он на высокую гранату водонапорной башни, стоявшей близ ровного ряда скотных дворов, выложенных из серого кирпича. — Нашел воду на глубине сто сорок метров, зато вода — высший сорт. В домах еще не везде водопровод, но колонки действуют все. А клуб? Вон он, клуб! Красавец! Что ухмыляешься, Дмитриев?

В сосняке, под горкой, усыпанной вытаявшими из снега валунами, красовалось здание небольшого, но уютного клуба. Дмитриев ничего не имел против клуба, клуб неплохой, но у него были причины горько улыбнуться. Нашел бы он что ответить директору, но промолчал. Беляев сразу почувствовал сквозняк меж властью административной и партийной, теперь он чаще посматривал на Дмитриева, будто ловил впечатление от слов директора на его лице.

— Я считаю, что все условия для работы в совхозе рабочему созданы: зарплата, — он посмотрел на экономиста Петрову, отрешенно ходившую в хвосте свиты, будто решавшую на ходу сложную задачу, отложив «семь в уме», — зарплата хорошая, условия труда не хуже, чем на городском предприятии. Техники если и не вволю, то побольше, чем у других.

— Как это вам удалось? — спросил Беляев.

— Храним старую и получаем новую. Если девять тракторов не делятся на восемь совхозов, то кому-то перепадет и два! — озорно прищурился Бобриков.

— Сколько жилых домов у вас?

— На центре — четыре и по бригадам строим. В Буграх уже два двухэтажных дома стоят. С жильем благополучно. Город позавидует! А Дмитриеву опять смешно? Посмотрел бы, как тут люди жили! Прибегут: дай соломы крышу прикрыть, выпиши пол-листа стекла — свету не видим за фанерой! А пьяни, а разболтанности! Никого ни во что не ставили! Привыкли по-колхозному: проголосовали — приняли.

— А что в этом плохого?

— В чем?

— В голосовании? — спросил Дмитриев.

— Ладно умничать, понимаешь!.. Пойдемте дальше.

Они шли к каменному корпусу производственных мастерских, выстроенных лет восемь назад. Территория была обнесена забором, въездные ворота сделаны добротно, и от них влево и вправо тянулась аллея показавшихся из-под снега молодых елочек. Елочки торчали желтыми палками мертвых вершин, и Дмитриеву вспомнилась старинная примета: у плохих хозяев деревья не растут. Он подумал было так о Бобрикове, но хозяином директор был как будто хорошим, и надо было заставить себя освободиться от чувства неприязни к этому человеку. В самом деле, разве не он организовал это мощное механизированное хозяйство? Разве не он, Бобриков, потратил неведомое число дней и ночей, чтобы все это выколотить, утвердить, построить? И что с того, что он плохой по характеру человек? Разве от его характера снижается мощность трактора или падают удои? Дмитриев не задавал себе эти вопросы — они пронеслись в голове и вызвали целую бурю других, не менее весомых, противоречащих первым вопросов. Он понимал, что жить и работать дальше в столь противоречивой путанице настроений ему будет еще трудней, что необходимо еще раз выделить то главное, к чему он уже приходил не раз в своих раздумьях над делами в совхозе, — выделить, проверить и… действовать.

— Товарищи, я оставлю вас! — окликнул их Дмитриев, остановившись у входа в мастерские.

Беляеву он, очевидно, был не нужен, а директор даже заметно обрадовался, что неудобный человек не станет ему дальше мешать своими двусмысленными улыбками. Он лишь напомнил:

— Надо съездить в Грибное! А праздник организуй — твое дело.

— Завтра партактив! — напомнил Беляев.

5

Последнюю неделю в семье у Дмитриевых сквозил холодок, что-то разладилось после его короткого отпуска. Ничего серьезною Дмитриев и в мыслях не допускал, полагая, что причиной послужила болезнь сына и общая за зиму усталость.

В то утро разговор с женой тоже не клеился. Дмитриев вышел на кухню, чтобы не разбудить сына электробритвой, умылся и сам собрал чай. Заварка была старая, но крепкая — для нечаевника все равно! Он плеснул в стакан крутого кипятку и едва донес огневую посудину до стола.

— А, черт! В этом доме не найдешь даже подстаканника!

Последние слова относились к Ольге, суетившейся у газовой плиты. Слова дошли по адресу, и она, погромыхав посудой, поставила на стол подстаканник — старенький, поблекший, с изображением человека с ружьем.

— В этом доме, в этом доме! Не жилось спокойно, вот теперь и болтайся по району: туда пошлют, сюда направят — как цыгане! Да и было бы из-за чего, а то зарплата тут меньше и жилье непутевое — уборная за сто метров. Люди кругом чужие, востроглазые. Меня в детсад упрятал, а ребенок все равно болеет. Там, у мамы, на молоке рос, а тут…

— И тут люди живут! — угрюмо, но спокойно ответил он. Спокойствие это было, впрочем, виноватое, шедшее от справедливости ее слов.

— Ну вот и живи! — Она хлопнула дверью с такой силой и решимостью, будто кинулась в бега, под кров матери, но в действительности пошла в другую комнату за консервами, а точнее — на балкон, где они хранились.

Дмитриев торопливо делал бутерброд, прислушиваясь к шагам соседей за стенкой, к голосам из другой квартиры. Домишко был сделан по типовому проекту, но сделан так халатно, что диву давались люди, как такой дошлый экономист и решительный хозяин, как директор совхоза «Светлановский», мог принять этот дом у строителей. Дом и впрямь лишь казался современным двухэтажным раем, а на деле не имел ни водопровода, ни канализации, ни отопления. Одна радость — газ баллонный. За водой беги на колонку, за дровами — во двор. Там сараюшек налеплено вокруг этого современного дома — в глазах рябит. В совхозе выросло еще несколько домов, но директор Бобриков не давал пока заселять их. Берег…

В парадной пушкой выстрелила входная дверь, и в комнате заворочался больной сын. «Рано еще», — подумалось Дмитриеву, когда он глянул в окошко, где все еще по-ночному, полноправно светила на столбе лампочка, раздвигая темноту. Лампочка эта и сбивала с толку: из-за нее-то и не виден был рассвет, уже сочившийся над лесом.

— Надоели эти консервы! — Жена влетела в кухню. — Совхоз называется, а мяса не видим. В детсад привезли на той неделе по директорскому указанию…

— Хватит! Знаю…

Он понимал, что жизнь сдвинулась в сторону от привычного круга. В том совхозе, откуда он прибыл сюда, было легче: должность управляющего отделением, кой-какое уважение, уже завоеванное в народе, приличная зарплата и поддержка тещиного дома — немаловажная для их молодой семьи. Там, на старом месте, меньше было забот. Директор совхозе, недалекий, но спокойный человек, всеми силами стремился к золотой середине во всем — в дружбе, в застолье, в достижениях… Такие существуют незаметно и долго. Там Дмитриев не оглядывался на свои дела, он знал: за них ни ругать, ни хвалить не станут. Здесь же совсем иное дело. В последнее время он неоднократно задавал себе вопрос: не ошибка ли, что он стал секретарем? Вопрос этот будил в нем струну, что зовется самокритичностью. И вспоминалась мать: «Делом ли ты занимаешься?»

— …А чего задумал — выбрось из головы, ничего тут не добьешься Он тебя сожрет! — Ольга поддела вилкой консервы и положила их в рот для пробы, а ему показалось, что именно так сожрет его директор.

— Не базарь. Не люблю.

— Я не базарю, а говорю, что было и есть. Этот директор не таких отсюда выпроваживал. Сколько — люди говорят — было жалоб на него понаписано, сколько комиссий всяких наезжало, а он сидит себе да посмеивается над дурачками: все от него отскакивает, как от стенки горох. Видать, не зря говорят, что в области у него рука сильная есть, вот она, рука-то…

— Перестань! Чушь собачья! Кому-то надо защищать в области Бобрикова! Да кто он такой?

— Самый лучший директор, лучший из лучших! Директор самого передового совхоза, кого же и защищать, как не его?

Дмитриев чувствовал логику в этом доводе жены, но все же поднялся, отодвинул стакан.

— Я больше не хочу слышать эти посиделочные разговоры! Если питаться слухами…

Он не договорил: в дверь постучали.

— Можно? Здравствуйте! — Директорский шофер громыхнул дверью, неплотно ее притворив. — Директор сказал, везти вас в райком надо.

Дмитриев не успел сказать «войдите», не успел ответить на приветствие, а услышав такую новость, даже несколько растерялся: вот уж полгода как он работает здесь, а директор еще ни разу не давал ему своей машины.

— Деньги возьми! Возьми деньги — мясо хоть привези!

Дмитриев надел поношенную куртку на искусственном меху, достал из шкафа перчатки и шапку.

— А директор едет?

— Он поздней приедет. На «Волге», — ответил шофер и нахмурил свою чернявую физиономию, будто рассуждал о генеральном сражении. Сказал и вышел.

— Чего это раздобрился Держава? — изумилась Ольга, и оттого, что ее мужа все же уважает сам директор, улыбка заиграла на ее чистом, мягком лице. — Может, «Москвича» тебе отдаст?

Директор недавно получил новую «Волгу», и предположение, что «Москвич» может быть определен парторгу, было естественным, поскольку совхоз размахнулся на десятки километров, но Дмитриев не торопился с предположениями. Он мельком глянул в зеркало на свое сухощавое лицо, пригладил хохолок на макушке и надел старую мутоновую шапку.

— Погоди! — Ольга ловко, в одно касанье, поправила галстук — старенький тоже, фабричной завязки капроновый галстук с мелким узлом. — Рецепт взял?

— Взял.

— Ну, давай…

Она потянулась к нему. Он встретил ее лоб губами и вышел, осторожно притворив за собой перекошенную дверь.

Над далями заозерья, над лесом уже занималась заря. Свет от нее, перетакнувшись со снегом в сосновом бору, вытеснял сумерки, но поселок — все каменные косяки жилых домов центральной усадьбы — еще стоял в огнях. Светились окна в школе, в учительской. Ровно, четко высвечивали поодаль от домов окошки длинных скотных дворов. Там сейчас было тихо: дойка закончилась, скот накормлен…

— Надо поторапливаться, а то дорога-то…

— Шоссе открылось? — спросил Дмитриев шофера. Он снял шапку и теперь поудобнее вжимался в сиденье, готовясь к полусоткилометровому прогону. — Или только местами?

— Всего будет… — уклончиво отозвался шофер, уже заворачивая на темную ленту шоссе.

Неправдоподобно скоро слова шофера оказались пророческими.

В полукилометре, как раз на перекрестке, где надо было поворачивать на большое междугородное шоссе, произошла катастрофа: столкнулись две грузовые машины.

— Начинается денек! — буркнул шофер, пытаясь проехать.

— Стой!

Дмитриев вышел.

На дороге стоял, развернувшись поперек проезжей части, цементовоз. Крыло левого колеса и капот завернулись на кабину гигантским рваным лопухом, открыв смятый двигатель, от которого еще излучалось тепло. Вторая машина лежала в глубоком кювете вверх колесами, обнажив исподнюю хрупкость кардана, срамнину немытого днища. Вокруг — на асфальте, на обочине, на склоне кювета — всюду валялись ящики в хрустальной осыпи битого бутылочного стекла. Видимо, ни одной бутылки не осталось целой.

— Никак водку вез? — полувопросительно заметил шофер, кивнув на сельповского шофера, стоявшего на четвереньках.

— Помоги! — рыкнул Дмитриев.

Его шофер стал спускаться к сельповскому коллеге, которого продолжало тошнить, а Дмитриев подошел к цементовозу.

Там, в кабине, неподвижно темнела фуфайка человека за рулем. Левая дверца не открывалась. Дмитриев стал на подножку, просунул руку через разбитое стекло, но изнутри тоже открыть не удалось: заклинило. Он зашел с другой стороны, нажал на ручку, и кабина открылась.

— Федор! Погоди с тем! Давай сюда…

Человек еще дышал. Кроме иссеченных осколками стекла щек да синяка на лбу, не было видно других повреждений, но за этими безобидными царапинами и синяком могла стоять смерть. Катастрофа произошла совсем недавно, минут каких-нибудь десять назад, но шофер цементовоза так, видимо, и не приходил в сознание. Голова его, неловко подвернувшись, лежала виском на щитке. На самой макушке сквозь редкую проседь прямых волос жалобно смотрелась круглая розоватая лысина.

— Подгони машину! — Не оборачиваясь, но в то же время очень тихо, будто опасался разбудить спящего, сказал Дмитриев.

— А в район ехать? — вскинулся шофер, завалив на переносице темную складку.

— Машину сюда! — сорвался Дмитриев.

— Машину, машину…

И по тому, как медленно, кособочась, шофер пошел к «Москвичу», Дмитриеву вдруг стало предельно ясно, за что директор пригрел этого человека, за что ежемесячно платит ему премиальные. Родственные души…

С пострадавшими провозились минут десять.

— Коврик в крови, — заметил директорский шофер.

— О чем ты говоришь!

— О коврике, о чем же еще! Директор съест меня.

— Скажешь, я велел! Поезжай в больницу, да осторожней!

— В какую?

— В Дачный поселок. Не в город же трясти целый час! Поезжай же скорей, я сам доберусь!

Шофер облегченно вздохнул, закурил не торопясь и поехал в поселковую больницу — в обратную от города сторону.

Дмитриев остался на месте аварии, на перекрестке, один. С каждой минутой становилось все светлей, и уже пора бы идти машинам, но пока слышно было только потархиванье легких тракторов-колесников за перелеском, в их центральной усадьбе, да прошел из города ранний рейсовый автобус. Притормозил на перекрестке и с шумом потянул в гору на второй…

В иные часы перекресток — оживленное место в этом лесном краю. Две дороги: большая, бесконечная, днем и ночью по ней тарахтят машины. Пересекает ее проселок. От центральной усадьбы он заасфальтирован, а дальше идет песчано-гравийным накатом мимо полей, летней фермы и до самой отдаленной деревни Бугры. Теперь, при совхозе, деревню стали величать «отделение» и даже еще менее привлекательно — «бригада». На полпути до Бугров проселок раздваивается, и правая ветвь его идет в соседний совхоз «Большие Поляны», где работает директором друг Дмитриева Орлов, еще молодой, но на редкость способный и просто хороший человек.

«Хоть бы Орлов поехал…» — между прочим подумалось ему.

Однако машины до города он так и не дождался. Проходили совхозные самосвалы за кормами, проходили с забитыми до отказа кабинами грузовики. Он сел на свою, совхозную «техпомощь», направлявшуюся в другое отделение на ремонт водопровода на телятнике, и попросил срочно подбросить на станцию, чтобы сесть на поезд.

— Если успею… — вздохнул Дмитриев.

На поезд он успел.

Новый длинный вагон пригородного поезда-подкидыша, его успокаивающие тишина, тепло, неожиданная полупустынность и приятная озабоченность в выборе свободных мест — все это благотворно, как заслуженная награда, подействовало на Дмитриева. Он выбрал место у окошка, сел лицом по ходу поезда, снял шапку, положил ее рядом, расстегнул куртку и поерзал, прижимаясь к полужесткому кожаному сиденью. По привычке он тотчас достал книгу «Детали машин», но читать подождал, как бы забыв о ней, а по существу оттягивая серьезные размышления над предметом, хвостом повисшим за прошлый курс. Нет, не стоило пока портить настроение, так неожиданно и так радостно кинувшееся ему в душу вместе с первым лучом встававшего солнца, с багряным промельком кустов и деревьев за окном, с тяжелым, жерновым выкрутом все еще заснеженных полей… В эти минуты он еще раз убедился, как велико и неистребимо чувство жизни в человеке. В этом древнем, как мир, выводе он убеждался и раньше. Иной раз после больших неудач, горя, затяжной депрессии вдруг мелькнет какой-то лучик — улыбка ли красивого лица, голос ли хорошего человека — и уже что-то сдвигается внутри, идет от темного, безысходного к свету, и уже встают перед тобой перспективы новой жизни, ничем не хуже тех, которые ты утратил, которые суждено было потерять навсегда. Стоило Дмитриеву остановить на перекрестке машину, исполнить свой человеческий долг, а потом так удачно успеть на поезд, как сразу же многое из того, что тревожило его последнее время, отступило в потаенные углы души, и то, что это тревожное еще осталось в ней и приглушенно подсасывало, делало утреннюю радость Дмитриева тоньше, желанней, дороже от ее непрочности.

Подтаяло лишь у самой линии, и в воздухе к запахам отмякшей тополиной почки, к дегтярному духу толевой кровли пакгауза примешивался от шпал сильный креозотовый ноздредер, но даже сквозь него просачивалось первозданное веяние притаявшей земли. На редкость медленно, со скрипом ошалевших утренников разворачивалась весна. В эту пору, когда обычно в привокзальном садике, особенно по ручью, вдоль линии начинают пестреть первые цветы, теперь бессовестно громоздились тяжелые увалы снега. Только и было радости, что весна все же зашевелилась, многообещающе запахла распеленатой прелью древесных комлей. Скоро… В это утро вся привокзальная площадь, искаблученная накануне, в полдневную ростепель, упорно держала заледенелую пестроту следов, и люди, беспомощно раскидывая руки, по-пингвиньи переваливаясь, выбирались на посыпанный песком узкий тротуар. Там они, почувствовав под ногами твердь, возвращали себе осанку и поступь.

До большой городской площади Дмитриев вышагивал в тесноте, подчиняясь неторопливому ритму общего движения, однако у магазинов толпа стала редеть, рассыпаться в разные стороны, и вот уже задышалось легче, просторнее. Он прибавил шагу, понимая, что пока опаздывает немного, но предчувствие большого тревожного дня, совсем не связанное с опозданием, вновь охватило его, как только среди голых деревьев замаячило яично-желтое пятно знакомой стены. Еще через сотню шагов открылось все здание райкома — небольшое, но емкое, освеженное белой гладью пилястров по рыхло-оспяной ряби стен. Думал ли Дмитриев, когда строил это здание несколько лет назад, служа в стройроте, что нынче пойдет в него по делам? Нет, не думал. В те будто бы уж и далекие, а в сущности, всего восьмилетней давности дни он, выравнивая подоконники по отвесу или негромко переругиваясь с товарищами из-за раствора, ни на минуту не забывал о доме, перетирая в сердце — сутки за сутками — свою обычную солдатскую тоску. Но чем дальше катилось время, чем больше слабели связи с его небольшим прошлым и выветривалось тепло юношеских привязанностей, тем легче становилось служить. Именно в то время он сделал на будущее вывод — так, на всякий случай: если случится когда-либо отрываться от привычного уклада жизни, то необходимо отказаться от воспоминаний о прошлом, забыть, хотя бы условно, все, что заставляет рваться назад, и тогда станет легче входить в новую действительность. Правда, опыт учил, что сделать это трудно, и чем эмоциональнее по своей натуре человек, тем сложнее ему забыть прошлое, тем сильней обугливается его сердце в отрыве от этого прошлого. Видимо, думалось ему, опустошенные личности уголовного типа потому так легко расстаются с нормальной жизнью, что перемена для них малозаметна. Когда он сам встретил вон там, у галантерейного магазина, свою Ольгу и после службы женился, то, на удивление себе, легко уступил ее желанию остаться в этих местах, но все эти годы он лелеял мечту нагрянуть домой, погостить подольше, побередить душу воспоминаниями золотой юношеской поры. И вот собрался нынче, поехал в такую пору, когда не стыдно гулять отпускником, поскольку не началась еще весенняя страда, но сорвался отпуск. Ну, да ничего, лишь бы тут работалось… только так, как велит совесть, или надо оставить надежду на работу с людьми, со стыдом избегая разговоров о высоких понятиях — о долге, о человечности, ответственности, чести. Он догадывался, а скорей предчувствовал, что рано или поздно настанет день, когда необходимо будет стать самим собой или же навсегда примириться с чем-то уродливым и быть «гибким», «всеулаживающим», «мудрым», научиться быть «метеочутким», дабы вовремя определить, откуда сегодня дует ветер сиюминутных интересов…

Сегодня с самого утра ему казалось, что этот решающий день наступил.

Он поравнялся с аптекой и тотчас, будто испугавшись чего-то, кинулся на этот больничный дух, вспомнив, что надо заказать лекарство сыну. Уже подавая рецепт, он вдруг устыдился своего благодушия в дороге, незаметно отодвинувшего и заботу о сыне, и мысль о потерпевших катастрофу шоферах. «Как же это нескладно устроен человек? — вдруг подумалось ему. — Чужое горе живет не в сердце…»

— Как вы сказали?

— Через два часа! — повторила ему фармацевт.

Он повернулся и пошел к выходу.

Через минуту он уже торопился к открытым ступеням райкомовского крыльца. Там, как с трибуны, возвышался над стайкой легковых машин какой-то человек, очень знакомо — циркулем — расставив ноги и повернувшись к Дмитриеву спиной.

— Орлов? — Он узнал директора «Больших Полян». — Ты что тут, за сторожа?

— Скоро подамся в сторожа от такой жизни!

— Корма? — догадался Дмитриев.

Орлов лишь махнул рукой, но, вышагивая следом за Дмитриевым, все же не мог не поделиться своей болью.

— Да, дружище, дело у меня — бяка.

— Что такое?

— Всю зиму удои держал, — и какие удои! — а сейчас из-за этой безногой весны все можно пустить насмарку. Все! До выпасов еще — зубы позеленеют, а у меня кормов — кот наплакал. Бяка дело, Коля…

Длинной ручищей Орлов достал дверную ручку через плечо Дмитриева, отворил дверь и пропустил приятеля вперед.

Знакомы они были недавно — года два, — и оттого, что и работали, и жили они в разных, хотя и соседних, совхозах, отношения их были не замусорены мелочами. После каждой сессии в институте, где они неизменно поселялись вместе, их обыкновенное товарищество переходило в дружбу, и дружба эта крепла. Орлов неоднократно сожалел, что такой понимающий его с полуслова человек, как Дмитриев, работает не у него в совхозе.

— Да, кстати, Держава здесь? — спросил Орлов.

— Бобриков-то? — переспросил Дмитриев, называя своего директора по фамилии. — Хотел будто бы до собрания в суде выступить.

— Уж не его ли судят? Пора! — хохотнул Орлов.

Они подходили к дверям приемной.

— Подожди! — зашептал Орлов. — Пока тут начинают да с президиумом возятся, я сбегаю до суда, — тут рядом! — а ты скажи-ка мне: может Держава продать мне грубых кормов хоть несколько тонн?

— Продать? — Дмитриев наклонился с верхней ступени — лица их были на одном уровне. — Сейчас алмазную гору купить легче, чем сено.

— Да мне бы и солома сгодилась! У меня к весне прибережены самые лучшие сена, но ведь их ферма слизнет за две недели, а я бы с соломой перемешал, перетряс и, глядишь, дотянул бы до травы. Что смотришь? У меня еще силосу много, моркови бурт, картошки не пожалею. Удоев, Коля, жалко. Собьешь молочко — не скоро направишь, а тут на меня надеются, — кивнул на дверь.

— Ищи Державу. Есть у нас две скирды соломы. Ржаной.

— Это за перекрестком? В лесочке?

— Ну да, в том поле, где спален хутор Славянка.

— Так, милый ты мой! Да я на эти скирды давно пялюсь!

— Тогда давай уламывай Бобрикова и торопись на актив!

Секретарша укоризненно покачала головой — опаздывает, мол, партийный секретарь передового совхоза, а собрание уже вот-вот начнется.

— Проходите скорей! — с сочувствием, какое всегда проявляют секретари больших руководителей к преуспевающим руководителям среднего звена, горячо прошептала она.

Дмитриев скинул куртку и шапку, пристроил их, вдавил меж других пальто на небольшой распухшей вешалке и прошел в зал. В тот момент он желал одного — чтобы его не заметили, но этого не случилось, поскольку на сцену вышел и остановился за длинным столом секретарь райкома Горшков. Стало ясно — он поведет собрание. Дмитриев пригнулся, хотел втереться в задние ряды небольшого зала, но упала в тишине книжка, и кто-то скрипнул стулом. Поднялся шепот, всегда очень досадный для опоздавшего.

Дмитриев поднял книгу, пригладил неуемный хохолок на макушке и пошел по проходу, сжав плотно губы и глядя на сцену, посвечивавшую спинками стульев над темно-зеленым полем стола. Он намеренно держал взгляд на стульях, чтобы не кивать десяткам знакомых лиц, вдруг повернувшихся к нему, — директорам совхозов, его коллегам — секретарям, ответственным работникам Сельхозтехники, исполкома, молочного завода… Однако каким-то угловым зрением он увидел справа, в первом ряду, знакомый тяжелый затылок, отливавший густым серебром. «Держава тут!» — узнал он своего директора и тотчас с сожалением подумал об Орлове, о том, что тот теперь опоздает. Дмитриев уже достаточно знал Бобрикова, но все же не мог понять, зачем надо было тому пускать по совхозу слух, что едет на суд? Не иначе как попугать, досадить Маркушевым. Что за натура!.. Дмитриев скромно сел в первом ряду, но слева, на самый крайний стул.

— Товарищи! — Голос Горшкова окреп по-деловому. — Для ведения собрания предлагается президиум. Слово для оглашения состава президиума предоставляется товарищу Беляеву.

Не раз приходилось Дмитриеву переживать эти организационные минуты, и всякий раз это были, в сущности, обыкновенные минуты ожидания главного — доклада, интересного сообщения, разноса или своего выступления, сейчас же он был преисполнен нового, еще неведомого чувства готовности к чему-то необыкновенному, может быть, не совсем уместному, но крайне необходимому.

Беляев вышел, окинул зал беглым, никого не видящим взглядом и прочитал список. Дмитриев услышал знакомые и незнакомые фамилии директоров совхозов, доярок, тракториста Алпатова и среди этих фамилий ясно, под одобрительный шелест притушенных голосов прозвучала и фамилия Бобрикова.

— Кто за этот список, — прошу проголосовать, — поднялся Горшков, фамилия которого тоже названа была в списке.

Лес рук единодушно поднялся. Дмитриев не мог понять, видит их или чувствует, но был уверен, что все пришедшие подняли руки в знак полного согласия. Дмитриев сидел, вцепившись пальцами в книгу. Ждал. Казалось, никто не заметил, что он не поднял руки.

— Кто против? — буднично прозвучал голос Горшкова, но Дмитриеву на этот раз показалось, что это прямое обращение к нему. Он распрямился и в тот момент, когда секретарь райкома намерен был поставить третий вопрос — о воздержавшихся, Дмитриев высоко поднял руку — против!

— Та-ак… Тебе чего? — не понял Горшков.

— Я против предложенного списка.

По залу прошел гул. Кто-то приподнялся с задних мест.

Горшков чуть помедлил. Следовало бы объявить один голос против — и все, но совещание было обычным, деловым, среди своих, и он спросил:

— В целом против или как?

— Против одной фамилии.

За свой следующий вопрос Горшков ругал себя, но опять же привычность обстановки, желание ясности не позволили ему оставаться в рамках обычных правил ведения собрания, он спросил:

— Против какой фамилии?

Дмитриев поднялся, физически ощущая каждую уходящую секунду. Они, эти секунды, уходили от него и, казалось, становились на сторону тех, пусть и немногих, кто сейчас подымется против него, Дмитриева, и может случиться так, что именно сейчас многое начнет изменяться в его жизни. Он ждал похожего дня, предполагал его сегодня, но когда этот день пришел, все показалось неожиданным и трудным, вот как этот ответ секретарю и замершему залу.

— Я против кандидатуры директора совхоза «Светлановский» Бобрикова.

Зал выдохнул — и шумок прошел по нему, но не затих, а наоборот, подымался по мере того, как все убеждались, что против выступает не кто-нибудь сторонний, а секретарь партбюро того же самого совхоза!

— Ни-че-го-о… — послышалась первая реплика.

— Наживе-ет…

— Тихо, товарищи! — одернул Горшков. — Итак, один против. Кто воздержался? Так. Список принят большинством против одного. Прошу президиум занять места!

Настроение Горшкова явно испортилось. Он раза три метнул в сторону Дмитриева строгий взгляд и отвернулся. Тем временем президиум занял места. Бобриков сел по правую руку от Горшкова. Тучная фигура директора была сейчас у всех на виду. Он краснел, хмурился, жевал губами и тоже не смотрел на Дмитриева.

— Извините меня! — в зале поднялся директор пригородного совхоза и возбужденно заговорил, — Мне непонятна выходка товарища Дмитриева. Это мальчишество, наконец!

— Тут мальчишек нету! — резко одернул его из президиума тракторист Алпатов, блеснув загорелым лбом в глубокой пропаши морщин.

— Тихо, товарищи! Слова никому не давали! — Горшков объявил: — Слово для доклада представляется начальнику производственного управления товарищу Фролову!

Горшков сел, наклонился к Звягинцевой, второму секретарю, она покивала и тотчас тронула сидящего за Бобриковым Беляева. Дмитриев видел, как они о чем-то коротко переговорили и в это время Беляев смотрел на него.

А в зале еще потихоньку гомонили. Можно было различить приглушенные реплики:

— Молодо-зелено…

— Ничего-о. С характером, видать, мужик!

— Против ветра…

— Я и говорю: наживе-ет…

Заведующий районным сельхозуправлением сидел в первом ряду с материалами доклада, одна страница выпала из папки и, мелькнув, упала на ступеньку сцены как раз напротив Дмитриева. Он хотел было поднять ее, но сдержал себя. Фролов сам с досадой спустился вниз и, пользуясь случаем, прошептал Дмитриеву:

— Дон Кихот!

После доклада был перерыв. Беляев остановил Дмитриева в проходе, сунул ему руку и покачал головой сокрушенно. Потом оглянулся, держа молодого партийного руководителя за локоть, и негромко, но решительно сказал:

— Зайдем-ка ко мне!

Они вошли в кабинет Беляева — небольшой, шумный, поскольку окно выходило на главную улицу.

— Что случилось? Ты не доверяешь передовому, давно зарекомендовавшему себя директору? Я понимаю! — предупредил он Дмитриева. — Могут быть трения. Он тоже не бог, и мы — не ангелы, но вот так, как ты сегодня…

— На мой сигнал о недопустимом самодурстве Бобрикова райком не отреагировал полгода назад.

— Да, мой предшественник упоминал об этом, но посуди: ты еще новый в совхозе человек… Словом, тебя занесло крепко, и судя по всему, тебе придется выйти на бюро, пожалуй.

— Я сам этого хотел. Именно по этому вопросу.

— Ты хотя бы посоветовался, черт возьми! А теперь…

— Что теперь? — сдержанно спросил Дмитриев.

— А теперь… — Беляев открыл стол, порылся в папках, вынул одну, достал из нее несколько страниц, нашел нужную и подал Дмитриеву. — Читай и оцени, насколько уместным было твое сегодняшнее заявление.

— Я еще ничего не заявил, я только проголосовал против по всем правилам демократии. А заявлю о своей точке зрения где райкому будет угодно.

— Читай! Угодно…

Дмитриев вскинул перегнувшийся лист, подписанный его предшественницей, и прочел:

— Теперь понятно?

— Горшков мне нужен. Немедленно, — сухо ответил Дмитриев и вышел с характеристикой в руке.

Когда он подошел к дверям кабинета первого секретаря райкома и спросил у секретарши, может ли принять его на минуту Горшков, секретарша безнадежно покачала головой, но увидела лицо Дмитриева и ушла за дверь. Вернулась она тотчас и решительно ответила, что секретарь ждет его через несколько дней на бюро райкома и позвонит, какой вопрос готовить к отчету.

Дмитриев вернулся в кабинет Беляева под звонок к заседанию.

— Не принял? И не примет сегодня.

— Ну тогда сегодня я обойдусь и без него, — так же сухо произнес Дмитриев, держа бумагу в руке и как бы взвешивая ее в воздухе. — Сегодня я сам приму решение.

С этими словами он разорвал листок надвое.

7

Орлов напрасно ждал Державу в суде: суда над шофером Маркушевым никакого не было, он должен был состояться позднее, поскольку Сорокина не взяла заявления.

Чертыхнувшись на приятеля, перепутавшего день, он направился опять в райком, чтобы между делом попенять Дмитриеву, а главным образом затем, чтобы встретить Державу и выманить у него за деньги или за картошку те самые две скирды соломы. Впрочем, неудача помогла. Встреться он с Державой в суде — не видать бы ему соломы, но иначе обернулось дело в райкоме.

Минут сорок — не меньше — циркулировал Орлов по приемной, надоедливо маяча перед глазами секретарши, терпеливо сносившей вышагивания этого длинноногого, чем-то расстроенного директора. Ей, просмотревшей сегодняшнюю сводку в местной газете, было непонятно, почему Орлов нервничает, если его совхоз по надоям снова обошел «Светлановский», но она была человеком бывалым, работавшим тут давно, еще в старом здании, и знала, как много неожиданностей может возникнуть ежечасно в крупном хозяйстве. Что же касается неприятностей, то они могут свалиться даже без всякой связи с работой. На то жизнь…

Одним из первых вышел из зала Дмитриев. Орлов незаметно, по-приятельски, показал ему кулак, но спросить, почему у того измочаленный вид, было некогда. Он метнулся к двери, вытянулся во весь свой баскетбольный рост да еще приподнялся на носки и неторопливо, поверх голов, заглянул в душную, пахнущую крашеным деревом, кожей сидений и потом утробину тесного зала. Выходившие — те, с которыми он был коротко знаком, — совали ему руки, говорили какие-то пустяки, а он лишь кивал, неотрывно следя за небольшой группой, столпившейся вокруг Горшкова по своим неотложным делам. Мимо прошел тракторист Алпатов, у него не было крупных хозяйственных дел, чтоб решать их с начальством, он торопился на поезд. Спешили и другие, разбирая пальто, медлил только Бобриков. Орлов видел его, стоявшего за Горшковым, пережидавшего, видимо, всех, чтобы остаться один на один. Вот он, действительно, выждал, заговорил с секретарем. Горшков коротко ответил что-то и пошел, оставив Бобрикова в раздумье.

Горшков узнал Орлова издали, кивнул ему, а приблизившись, протянул руку.

— День добрый, передовик! По делу? Говори! — он назвал Орлова на «ты», как было принято у него с молодыми, но способными руководителями. Это звучало сердечнее.

— Передовик… Вот пущу все стадо под нож!

Горшков рассмеялся.

— Да мы тебе только за одни слова такие голову по самые плечи оторвем! — Горшков оглянулся на двери своего кабинета, вероятно, хотел пригласить для разговора, но, уже нахмурясь, спросил прямо тут — Эпидемия? Говори!

— Да не-е… С кормами худо.

— Америку открыл! У всех скоро будет худо: вон весна-то нынче запропастилась. Так у тебя все? Ноль?

— Ну да — ноль! Есть еще, но скоро будет дело бяка…

— Ишь ты! Заранее тревогу бьешь. Молодец… Бяка!

— Если я не забью — никто за меня этого не сделает, а спрашивать станете с меня.

— Я уже спрашиваю: как дела?

— Пока удои держу…

— Знаю по сводке. А приехал зачем?

— Да вот его ухватить, — кивнул Орлов на подошедшего Бобрикова. — Как вы думаете, продаст он мне соломы две скирды?

— Ну! От этих торгов меня увольте! Я знаю одно: если можно помочь соседу — надо помочь!

Горшков повернулся, подошел к секретарше, взял на столе какие-то бумаги и ушел к себе, читая на ходу.

— Ты чего? — рыкнул Бобриков. — Какие тебе скирды? Какую солому в райкоме?

— Не в райкоме, а на твоем поле, за перекрестком, будто не знаешь. Продай!

Бобриков находился все еще в своеобразной контузии от выступления Дмитриева и потому стал сонно выбирать пальто из-под других. Это всегда так: кто рано придет на совещание, тот не скоро дороется до своего пальто, — завалят, завешают.

— Пойдем в столовую. Потолкуем.

— О чем с тобой толковать? Дмитриев — дружок тебе? — он холодно глянул из-под седеющих бровей, сжал губы в узкий прямой шов. Смотрел он долго, испытующе, и Орлов понял, что от ответа будет многое зависеть.

— Мне тот дружок, кто помощник, — смекнул Орлов. — Вот ты мне поможешь, как товарищ Горшков посоветовал… — тут Орлов сделал расчетливо паузу, — и станешь мне не только соседом, но и другом.

Дверь на лестницу то и дело хлопала. Снаружи тянуло прохладой, желанной после душного зала. Бобриков тщательно застегнулся, аккуратно надел шапку, охлопал себя по бокам и двинулся к выходу, не кивнув никому.

— Дмитриев ушел? — выглянул из кабинета Горшков.

— Ушел, — ответил Орлов.

— Гм… Бобриков!

Тот развернулся в дверях и снял шапку.

— Передайте своему секретарю парткома, чтобы послезавтра к двенадцати прибыл сюда!

Бобриков с надеждой смотрел на затворившуюся дверь, потом обвел приемную враждебным взглядом и ушел.

— Да-а… Что-то будет, — мотнул головой зампредисполкома.

— Что такое? — встревожился Орлов.

— Да ты, брат, с неба свалился! Небывалый, должен тебе сказать, случай… Впрочем, спроси у Бобрикова, если он в состоянии говорить.

Бобрикова Орлов догнал на улице, но спрашивать его о каких-то там неприятностях не хотелось, да и могут ли сегодня существовать неприятности значительней, чем надвигающаяся бескормица в «Больших Полянах» — совхозе крепком, многообещающем, теснящем уже «Светлановский»? Нет, таких неприятностей существовать не может.

— Ну, так что, Матвей Степаныч, пообедаем да и домой? — осторожно подводил сачок Орлов, прикидывая между тем, сколько денег у него в бумажнике, хватит ли…

— Не до обедов тут! Паразит! Свинья! Кормовой огрызок! Я его в сенную труху сотру!

Бобриков стремительно двигался к машине, по обыкновению покидывая в разные стороны носками меховых ботинок, будто распасовывал налево и направо мячи. В сторонке стояла группа шоферов. Они озорничали от скуки — поталкивались, подсекая друг друга на скользком ледке, беззаботно смеялись, если кто не устоит. Как только появился Бобриков, из толпы вырвался молодой шофер, недавно вернувшийся из армии и бывший у директора на подхвате. Под взглядом строгого хозяина он двигался к машине с ускорением.

— А кто за тебя прогревать мотор будет? — сорвался на него директор, огибая «Волгу».

— Матвей Степаныч, поедем на моей! — весело предложил Орлов. — Я сам вожу.

— Нет уж! Я еще хочу эту пятилетку доработать. Не знаю, как ты, а я еще не один эшелон молока дам державе!

«Державе! — скрыл улыбку Орлов, но глаза его сузились весело. — Держава — державе! Ничего, ничего-о… А совхозик-то твой скоро обойду».

— Прямо домой? — спросил Орлов.

— Какой тут дом! На молзавод надо.

— Маршрут совпадает!

Орлов весело — еще не все потеряно! — прошагал к своему бордовому «Москвичу», открыл помятую дверцу и без прогревания рванул своего работягу с места, погнал за палевой «Волгой» на окраину городишка. «Держись, Держава, держись!» — почти вслух и по-прежнему весело думал Орлов, легко настигая ушедшую вперед машину. Он был доволен тем, что затянул директора-соседа на разговор о кормах в присутствии самого секретаря, а раз так случилось — Держава не посмеет отказать. Не должен. Радовало и то, что удастся еще стрельнуть машин девять сена в пригородном совхозе в обмен на семенную картошку, за которой нынче, по слухам, охотится чуть ли не каждый второй совхоз. Об обмене договорился новый зоотехник Семенов, только что пришедший в его совхоз из «Светлановского», где он, добросовестный и старательный работник, специалист с четвертьвековым стажем, не поладил-таки с Бобриковым.

На молзаводе Орлов никак не мог найти момент, чтобы обговорить дело с соломой, хотя настроение Бобрикова заметно улучшилось. Он уверенно выхаживал по двору молзавода, перекидываясь с «молочником» короткими фразами бывалых, хорошо знающих друг друга людей, и то, что Орлов должен был ходить за ними от кабинета к приемному пункту, от «приемки» — в бухгалтерию, оттуда — через двор к машинам, казалось, забавляло Бобрикова, тешило его самолюбие. «Водит, как на спиннинге…» — пришло сравнение, но все же Орлов чувствовал себя рыбаком, судаком же казался Бобриков, под него требовалось умело подвести сачок.

— Видал? — дернулся «судак». — Меня обошел по надоям, а солому продать просит. Смотри, смотри, какой бравый директор! Орел! — кивнул на Орлова, и «молочник», маленький розовый человечек, вечно смотрящий в землю, как больной барашек, поднял голову, посмотрел и тихонько кивнул.

«Тешится, кретин!» — Орлов сжал кулачище в кармане, а вслух спокойно сказал:

— С кормами у меня порядок!

— Да-а? А соломки захотел от хорошей жизни? — мелким бесом лягнул Бобриков.

— Солома нужна на подстилку племенным бычкам. От торфа что-то у них с копытами непорядок, — уверенно лгал Орлов, со всех сил сдерживая себя, чтобы не сорваться, не наговорить этому преуспевающему, самоуверенному директору — Державе — ничего лишнего и не испортить тем самым важный торг.

— Так тебе я и поверил!

— А тебе не все равно продавать-то?

— Сейчас нет таких денег, на которые покупают корма, хоть бы, понимаешь, и солому. Не напечатали еще таких денег!

— Другой стыдился бы говорить о продаже! Я тебе вдвое отдам с нового урожая.

— Дорого яичко во христов день! — прищурился Бобриков. Ноги его в добротных ботинках поигрывали на притаявшем ледке — соображал что-то. — Там, в скирдах, тонн около сорока соломы будет, а то и больше. Это если на пуды…

— Ну, две с половиной тыщи пудов, раз на пуды, — оскалился Орлов здоровой бело-розовой улыбкой.

— Мне надо молоко, понимаешь? Вот молоком и плати!

— Что-о?

— Не чтокай, а если хочешь солому — вези молоко вот ему, тонны четыре, и пиши на мой счет!

Бобриков не видел, как побелел Орлов: он простился с директором молзавода и «пофутболил» к машине, уверенный, что дело он обделал как нельзя лучше. Действительно, ненужную солому пристроил, на четыре тонны увеличил удой за счет конкурента, значит, разрыв — восемь тонн!

— Матвей Степаныч, садись в мою! — Орлов догнал его и с мягкой настойчивостью потащил к своему «Москвичу».

— Ладно, ладно, не толкай! Доеду уж до управления.

Махнул своему шоферу, чтобы следовал за ними, и обе машины снова полетели в центр города.

— Надо бы и мне зайти в управление, — проговорил Орлов, прикидывая, как ему пристыдить Бобрикова за этот невиданно позорный торг. Он весь был во власти злости, и злости по-настоящему крутой, но ничего не мог придумать пока. — Надо бы, да опасаюсь завязнуть в кабинетах — пока всех обойдешь!

— Я тоже на минуту, только уточню цифры, понимаешь, экономика!

«А ведь он действительно экономист, черт его закатай! Не уступит солому за деньги — придется молоком отдавать, бяка дело…» Вслух спросил:

— Ну, как я вожу машину? — и точно вписался в поворот у исполкома, остановился у подъезда нового, плоскостенного здания.

— Да все вы нынче мастера! — буркнул Бобриков и нахмурился — вспомнил, должно быть, выступление Дмитриева.

— Тогда едем в моей до перекрестка? Дорогой и порешим окончательно с теми скирдами. Я подожду!

Сачок оказался под «судаком»: Бобриков согласно махнул рукой и двинулся к дверям исполкома.

8

«Экономист, экономист, — прицельно прищурился Орлов. — Хорошо, я сдержался и не схватил его за грудки».

Он сидел в тесной машине, едва не касаясь руля сухими, острыми коленками, похожий на большого кузнечика.

Из мясного магазина, что был как раз напротив исполкома и зарился на площадь огромной витриной, вышел инженер молочного завода Боровой. Поморщился от солнечного света. Подошел. Орлов опустил стекло.

— Привет передовикам!

— Здравствуй. — буркнул Орлов, сунул Боровому руку, как из амбразуры. — С вами станешь передовиками!

— А что?

— Он еще спрашивает! А цистерну молока кто завернул обратно?

— Кислотность высока…

— Кислотность высока! Это в такое время высока? Морозы еще, утренники, а у вас хватает нахальства говорить о кислотности! Ты проверял молоко? Разве оно скисло?

— На то лаборатория…

— Я вот как-нибудь доберусь до вашей лаборатории! Директор там у вас тоже хорош: кому вкатит кислотность, кому — так пройдет. Вон Державе ни одной цистерны не завернул. Это почему? Что у него, доярки чище? Да у него не доярки — сброд, каждый месяц меняются, а у меня кадровые, чистюли. Знают дело!

— Вот и радуйся, если кадровые!

— Просмеетесь! Я вот возьму вас с директором за шиворот да вот сюда, на четвертый этаж, к прокурору, сукиных сынов! Вы у своих борзыми берете или на жирности вам хватает? А?

— Ты на меня не ори! Мне хватает дел с оборудованием, — ответил инженер, намеревавшийся доехать на машине Орлова до райпотребсоюза.

— У всех у вас свое дело, а кто же там занимается этим… Посмотришь: бегают по двору — рыла красные, глаза оловянные, будто водкой налитые. Смотри, Боровой! Выгонят — и трактористом не возьму!

— Уж очень вы, молодые руководители, горячи пошли! — выпрямился Боровой, стоявший до сих пор внаклонку. — Нынче слышал, как твой дружок, Дмитриев, директора своего захаял?

— Нет. Не слышал, — насторожился Орлов.

— То-то! Я, говорит, против своего директора. Против, говорит, того, чтобы его в президиум и вообще… О как!

— Так и сказал? — Орлов открыл дверцу, выпростался наружу.

— Так и сказал.

— Да он что — в уме?

Боровой пожал плечами.

— Постой, а он объяснил что-нибудь?

— На днях вызовут для объяснений. Не время было.

— Что же это он наделал? Что же он… Да ты сам слышал, или сорока на хвосте принесла?

— Сомневаешься — спроси самого. Вон он в магазине! Погоди! Ты куда едешь сейчас? Тьфу ты…

Орлов, не слушая, метнулся к магазину, громыхнул тяжелой дверью, огляделся с высоты своего роста, увидел приятеля и подошел к нему.

Дмитриев не был расположен к разговору и все смотрел куда-то в сторону с задумчивой рассеянностью. Это его нестроение окончательно убедило Орлова, что дело Дмитриева неважно — бяка дело, как привык он говорить в приятельском кругу.

— Ты домой сейчас? — спросил Орлов.

Дмитриев кивнул.

— Права у тебя с собой?

— Дома.

— Ну да и черт с ними! Ты не пьяный. Бери мою машину и кати домой, вези мясо, а то протухнет! — Он подал Дмитриеву ключи от машины.

— А ты?

— А меня придется везти Державе. Чего вызарился? Сматывай скорей отсюда, не порти мне малину!

— Ладно… За машину не волнуйся: я не лихач.

Дмитриев повеселел, казалось. Он обстоятельно завернул мясо в целлофановый пакет, опустил в сетку, спросил:

— Чем занимаешься по вечерам? Зубришь?

— Зубрю сквозь зубы… Ты чего отмочил сегодня?

— Ничего решительно. Просто сказал несколько слов не по тексту…

— Ладно. Чую, разговор не для магазина. Давай сегодня ко мне закатимся, поразмыслим в две головы.

— Нет. Сегодня не до посиделок, — Дмитриев нахмурился, будто перебирал в памяти дела.

— А что?

— Времени мало. За два дня надо многое наверстать в своей работе. Обдумать кое-что с людьми. Ты знаешь, видимо, нашего брата, это в крови: сначала слово выпустим, потом дело гоним, вослед.

— Все по святому писанию: «Сначала было слово…» А все же балда ты, пожалуй. Кукарекнул!

— Тебе смешно? Ну, я поеду, а то поссоримся, Андрей.

— Да, да! Сматывайся скорей! — Орлов подтолкнул приятеля в кабину. — Приоткрой стекло побольше, а то угоришь: двигатель сечет у старой галоши.

— Ну, всего! — кивнул Дмитриев.

— Всего! — Орлов поднял руку, как семафор, и с удовольствием отметил точность разворота, сделанного Дмитриевым.

Шофер «Волги» дремал. Орлов стукнул ладонью по капоту — тот ворохнулся и по знаку руки вышел.

— Айда за сигаретами! — неожиданно предложил Орлов.

— У меня есть…

— Идем, идем, а то уедете без меня!

В гастрономе он купил две пачки сигарет шоферу Бобрикова, себе — бутылку коньяку и кулек мягких конфет, хотя жена наказывала привезти полукопченой колбасы и еще всякой всячины, даже сапоги резиновые. Но какие тут сапоги! Какая колбаса! Вот и у него, как у Дмитриева, дело пошло за словом: обещал — выдержал удои и держит пока, а дальше как? «А у Кольки дело бяка, кажется…» — опять настигла мысль о приятеле.

Бобриков уже рыскал у машины. Шофер виновато потрусил к нему. Прибавил шагу и Орлов — не опоздать бы! Он махнул Бобрикову рукой, когда тот уже забоченивался в кабину.

— Подожди! Я отпустил свою!

«Неужели не дожму за дорогу экономиста?» — подумал он, устраиваясь один на заднем сиденье.

Разговор не вязался до полдороги. Бобриков был мрачнее тучи грозовой — очевидно, выступление Дмитриева расстроило его.

На тридцатом километре от города, близ полустанка, шофер робко попросил директора заехать на минуту на пункт приема кожсырья — мать просила узнать, когда можно сдать шкуру молокопойного теленка. Бобриков буркнул что-то, недовольный, но на минуту разрешил. Этой минутой и воспользовался тотчас Орлов.

— Матвей Степаныч! Встряхнись! Счастье любит веселых! — сказал он решительно. — Давай-ка коньячку! Чего смотришь? Не отрава, а хлебнешь — полегчает. Давай-давай! Стакан-то имеется?

Шофер уже скрылся в растворе амбарных дверей пристанционного строения, и Бобриков сам достал стакан, мутный, как лунный камень.

— Сойдет! — Орлов зубами отгрыз легкую жестяную пробку, выковырнул капроновую, булькнул в стакан, ополоснул коньяком и щедро выплеснул на раскисшую дорогу: игра стоит свеч!

— Ишь ты!

— A y нас так: коль любить — так королеву, воровать — так миллион! Иди сюда, тут просторней, на заднем-то сиденье! И что за манера у некоторых начальников — плюхнутся рядом с шофером и сидят, скалятся, будто уселись на седьмое небо, что в алмазах.

— Где же сидеть?

— Всегда положено на заднем сиденье — простор мыслям и телу, портфелю и делу.

— Не тебе учить! Ездишь, как нищий, — сам за рулем, на ободранной машине, вот позвоню в ГАИ, чтобы прихватили! Чего шофера не держишь?

— Я тоже экономист, — прищурился Орлов. — Только экономлю исключительно на своей персоне. Так-то, коллега…

Бобриков влез на заднее сиденье, глянул было после этих слов в глаза Орлову, но тот намеренно не подымал их, сосредоточенно наливая коньяк. Лицо Орлова показалось Бобрикову неожиданно строгим, да и слова эти насторожили его, заставили уйти в себя. Даже после выпитого он все еще держал в себе холодок, будто заиндевелый порог между ним и Орловым, и через порог этот с трудом перекатывал начатый разговор.

— Не накажут этого остолопа — уйду! Меня знают в области, мне дадут другой совхоз, и учить не надо: Бобриков знает дело!

Прибежал шофер, задержавшийся несколько дольше, чем обещал. Он юркнул за руль, поерзал на сиденье, покидывая виноватыми взглядами назад.

— Пошел! — дохнул ему в затылок Бобриков. — Слизняк! Охламон! Я его раздавлю!

Уши молодого шофера вспыхнули — едва не принял на свой счет эти слова, а Бобриков все продолжал выливать наболевшее, распаляясь все сильней, ободренный тяжелым молчанием Орлова. А тот молчал, глядя на розовые уши шофера.

Машина шла мягко, грамотно вписываясь в повороты. Асфальт, уже открывшийся до самых обочин, был влажен, свеж и отливал необычными для этого мертвого покрытия воронеными отблесками — приглушенным отражением весеннего поднебесья. Привычная скорость, удобства просторной машины должны были бы успокоить соседей, однако даже выпитое не производило на них ожидаемого впечатления. Даже Орлов, все время державшийся навеселе, очевидно, устал от этой искусственной позы, голова его решительно отринула спиртной обман, и он стремительно мрачнел. Это заметил даже Бобриков.

— А ты чего киснешь? — спросил он.

— Жизнь наша, коллега, — не малина. У тебя свои неприятности, у меня — свои. Вот из-за твоей соломы убиваю целый день, а дел невпроворот. Из башки не выходят корма…

— А! Значит, соломка-то тебе не на подстилку нужна! — тотчас усек противника Бобриков.

— Ну и что?

— Так бы и говорил!

— Так и говорю! — жестко ответил Орлов, ломая взгляд соседа.

И вместо того чтобы набычиться, Держава неожиданно проникся сочувствием.

— Вот она, наша жизнь! — приблизил он потный крепкий квадратный лоб к губам Орлова. — Все только завидуют, а никто не спросит, как нам спится. Работаешь год, работаешь два, десять лет работаешь хорошо, а на одиннадцатый оступился — и нет тебя! А куда, спрашиваю, заслуги деть? А? Я этот совхоз из колхозного отребья создал — из разных пьяных деревень вроде Бугров или Заполий, ввел механизацию, построил первоклассные скотные дворы, забетонировал силосные ямы на сотни тонн сочного корма, дороги делаю, первым в районе вышибаю новую технику, даю самую дешевую продукцию, дешевле, чем у тебя! Верно?

— Верно. На полкопейки…

— На полкопейки, а дешевле! Я и за полкопейки биться буду! Если полкопейки на миллионы литров помножить — получатся большие тысячи. И я бьюсь! И никому не обойти меня, даже тебе, Орлов!

— Да мне не до обходов, Бобриков. Мне коров бы не уморить в нынешнюю весну… А что это ты сказал про то, что-де оступишься — и полетел? Боишься чего, что ли?

— Я? Да мне ли бояться? Пусть кто-нибудь боится, но не я. У меня все в порядке, а если в райкоме не захотят меня понять и не накажут этого болтуна — уйду!

Бобриков взял у Орлова бутылку, плеснул остатки в стакан и выпил.

— Вот конфета.

— Не надо… Уйти мне нетрудно. Меня, говорю тебе, всюду примут: в областном управлении я свой человек, там меня знают получше, чем в своем районе.

Бобриков разволновался, и Орлов впервые заметил, как дергается у него при этом нервная жила на шее. «А нелегко, видать, дается ему успех…» — подумал он.

— Мне дай любой совхоз, и я его выведу в передовые. Ты должен знать, что это не хвастовство: умеет Бобриков работать! — Он прищурился, всматриваясь через ветровое стекло, однако машину качнуло, и он вернулся к своим мыслям, но уже не с тем пафосом. — И ушел бы, да жалко всего тут…

— Если человек чувствует в себе силу, вот как ты, то ему бояться нечего.

— Силу! Силу копить надо! Сила — она с годами растет! Что щеку-то повело? Смешно? Не-ет! Слабоват у тебя, Орлов, чердачок, потому и смешно тебе при дельных разговорах. Не знаешь, в чем сила при нашем, скажем, директорском деле.

— В чем же?

— Да хоть бы в том, что каждое место новое обжить надо. Можно ли работать спокойно на необжитом месте? Нельзя! Голову отдам на отсечение — нельзя! Собака и та, прежде чем лечь, место кругом обтопает да обнюхает, а мы с тобой люди. Так вот и я начинал тут, в «Светлановском»…

Бобриков вдруг замолчал, насупился. Орлов тоже посмотрел вперед и увидел в длинной выгнутой раме ветрового стекла свою красную машину. Дмитриев развернул «Москвича» на перекрестке и мелькнул вправо, к центральной усадьбе «Светлановского». Бобриков почему-то безошибочно догадался, что в машине Орлова едет его парторг.

— Пожалел дружка?

— Надо же человеку добираться, — бесстрастно ответил Орлов и тотчас сменил разговор, свернув на старое. — Так как ты тут начинал работать?

Бобриков и на этот раз не успел ответить: на самом перекрестке он увидел изумрудно-снеговую россыпь стекла, все еще не раскиданную машинами.

— Стой! — приказал он. Вышли из машины.

Цементовоз уже увезли, а сельповская машина по-прежнему валялась в кювете, беспомощно запрокинув в небо грязное днище.

— Не наша! — выдохнул Бобриков.

— И не наша, — эхом отозвался Орлов.

Они стояли на перекрестке вдвоем, задумчиво пощелкивая ботинками битое стекло. Орлов ждал, когда можно будет одним решительным поворотом закончить разговор о соломе, а заканчивать надо было: сейчас их дороги разойдутся.

— Ты спрашиваешь, как я начинал тут работать? А как и везде.

— Как же везде — научи, премудрый!

— Просмеешься, брат, просмеешься… Ты вот, простачок, не ладишь с сельским Советом, а они сейчас силу взяли, они — власть, а против власти идти не советую. Тут лбом не возьмешь и нахрапом, как вон этот пащенок, — Бобриков кивнул в сторону проехавшего перед ними Дмитриева, — тоже ничего не добьешься. Партизаны у нас перевелись, теперь — иное дело…

— Какое же? Доносы? Эти тоже будто бы вывелись.

— Дурачок ты, Орлов! Ей-богу! Да ты не супься, ишь, уши-то зарделись! Ломай себя и слушай! — повысил голос Бобриков, но, оглянувшись на машину, продолжал тише. — Работа начинается с кадров. С руководящих кадров! Я добился, что у меня свой в сельсовете. У меня свой человек в рабочем комитете. У меня всегда был свой, слушавший меня, человек, руководивший парторганизацией. Этого я все равно вышиб бы скоро — он мне мешает работать, а теперь он ускорил свой крах, укоротил бычок себе веревочку… У меня, брат Орлов, всегда руководящий коллектив мой, потому никогда в моем совхозе нет разнобоев: сказал — выполнено! А результат? А результат — передовой совхоз! Убедил? То-то! Я и на новом месте стану проводить свою линию — подбор кадров, приучение коллектива к моему методу руководства, а потом — рост предприятия по всем статьям.

— Так все же собираешься бежать?

— Бегут трусы и преступники, а мне зачем? Я говорю, если обидят — уйду, только жалко насиженного места. В новом районе сколько уйдет времени, чтобы наладить связи с районными инстанциями — с молзаводом, с ремонтными организациями, с сельсоветом тем же — со всеми, что и здесь, где меня уважают, где во мне нуждаются, а где и боятся.

— У тебя связи, — Орлов переступил с ноги на ногу. — Недаром на молзаводе твое молоко никогда не киснет. Отчего это?

— Ума поднакопишь — узнаешь…

— Ну, ладно, Бобриков! Научил ты меня уму-разуму, а теперь давай о деле.

— Так мы договорились: я тебе солому отдаю, а ты молоко везешь на счет моего совхоза.

— Ты мне солому отдаешь, а я тебе или деньги, или картошку сейчас, или такую же солому осенью!

— А вот это видал? — Бобриков показал кукиш.

— Видал! Только я тебе, экономисту, два покажу в райкоме и там же выведу тебя как прохвоста! Понял? Ты хочешь воспользоваться моим затруднением и опередить меня по надоям? Это называется: по костям ближнего наверх! Берегись, Бобриков!

Орлов повернулся и пошел налево, в сторону своего совхоза, но вспомнил, что машина у Дмитриева, повернул назад и широко зашагал мимо Бобрикова. Тот догнал Орлова у ворот своего совхоза, отворил дверцу, хохотнул настороженно:

— Ну, садись, петух! Садись, садись, говорят тебе, поедем в контору бумагу писать. Так уж и быть: давай картошку за солому, черт с тобой! Прихлопни дверцу-то! Ну и народец пошел нынче: дай палец — руку отхватят.

— А твой брат — экономисты на дядин счет — скоро станут кошельки отымать на дорогах!

Шофер неожиданно фыркнул, боднув баранку. Машину качнуло.

Бобриков строго посмотрел на него, а когда остановились у конторы, сурово, с расстановкой произнес:

— Поставь машину в гараж. Скажи завгару, чтобы завтра дал тебе самосвал! Все! Никаких разговоров!

Он отошел от машины, отряхнулся, огладился и медленно направился к крыльцу конторы вдоль ряда пожелтевших молодых елочек. Орлов шел позади. Он видел, как с дорожки, выложенной плитами, соступила женщина, поздоровалась и засеменила рядом, прося о чем-то директора. Тот не смотрел на нее, а у самого крыльца даже махнул рукой. Женщина отстала. Орлов глянул на просительницу и потом, пока шел по длинному коридору конторы, все держал в памяти ее засаленную тужурку, видел ее неожиданно красивое лицо, остекленные слезами глаза, крупные, тоскливые.

9

Ольге было не до мужа: сын по-прежнему мучился животом, и потому она, схватив у Дмитриева лекарство, кинулась в другую комнату к своему единственному. Человек она была недалекий, но, как часто случается с такими людьми, — добрый, безрассудно преданный и не менее безрассудно упрямый, если случалось найти на нее угарной туче. Дмитриев сам разогрел суп, сам нажарил картошки с луком и уже пристроился было по-сиротски, на краю стола, но пришел Орлов. Он был доволен, что дожал Державу, вытянул у него солому за картошку, урожай на которую в «Больших Полянах» был отменный.

— Ну, чего выстолбился у порога? Давай к столу! — Дмитриев ногой выдвинул табуретку. — Садись, садись, нечего потолок подпирать!

Орлов с удовольствием съел тарелку супу, накинулся на картошку.

— Ешь, ешь, — кивал Дмитриев. — Тебе расти надо. Скоро руководящие кадры станут по росту подбирать: как два метра — так директор, а если два с лишним — начальник управления.

Орлов всегда страдал, если смеялись над его высоким ростом, сносил это только от друзей, веря в их беззлобье.

— Ты тоже нажимай. Это что — лук? Лук ешь — фитонциды, они сейчас тебе крайне необходимы.

— Это почему же сейчас? — прищурился Дмитриев.

— А потому, что сейчас уже ничто тебе не поможет, разве что фитонциды! — Орлов стукнул вилкой о стол. — Бяка твое дело, Коля, хоть я и не знаю пока подробностей.

— А не знаешь — не суди!

— Воистину: не судите, да не судимы будете… Ну, ладно, мне надо домой пробираться…

— Вот ключи! — Дмитриев протянул ключи от машины. — А может, чаю?

— Нет. Сижу как на иголках. Завтра надо бурты вскрывать, картошку грузить и возить сюда, к вам, а уж послезавтра заберу те скирды. У меня, брат Коля, дел невпроворот, не то что у иных: язык убрал — и рабочее место чисто! — Орлов хохотнул настороженно — не обиделся ли приятель? — и уже с участием спросил. — А у тебя по партийной линии все нормально? А? Чего насупился?

— Всего будет… — уклончиво, но так же, как утром шофер о дороге, сказал осторожно о своем деле. — Вот сейчас обязательно надо в Бугры, там неприятность…

— Что такое? — Орлов выждал после вопроса секунду-другую, но почувствовал, что не настроен Дмитриев говорить, предложил. — Давай подброшу! Четыре километра по пути, а там — еще четыре. Идем!

Он не притворил за собой дверь, и Дмитриев заторопился: крикнул жене, что уезжает, накинул куртку, прислюнил на макушке хохолок и устремился за Орловым. Не ехать с ним не было никаких причин, а пешком топать — хватит и в обратную сторону.

Орлов стоял у машины и легонько покачивал головой.

— А настроено-то, а настроено-то у Державы! Дворы новым шифером перекрыл! А там чего?

— Новый гараж, — буркнул Дмитриев.

— А там что — новоселье?

— Да. Кажется, кто-то опять приехал.

У длинного двухэтажного дома стояла под разгрузкой мебели машина. Двое взрослых, дети и шофер торопливо, как сено перед грозой, таскали под крышу узлы, кровати, матрасы, стулья, а из окошек неподвижно, по-кошачьи, смотрели будущие соседи — кого-то бог дал…

— Это и есть новый дом? — спросил Орлов уже в машине.

— Не-ет. Новый дом у Державы, что неосвященный храм, — никому туда хода нет. Экономист…

— Экономист, — в тон отозвался Орлов и серьезно добавил — Да, кажется, и неплохой экономист, хотя и комбинатор. В этом-то, брат, его сила и есть. Это, Коля, его броня.

Уже оборвалась силикатная рябь совхозных домов, подъехали к перекрестку, и Орлов закончил мысль, притормозив:

— Не знаю, что ты там против Державы приготовил, только чует мое сердце, что не пробить тебе эту броню. Ты подумай, пока, может, не поздно, ведь лбом стены не прошибешь — не нами сказано…

Дмитриев молчал.

— Я где-то понимаю тебя, — продолжал Орлов, как бы в раздумье подбирая слова и не переезжая перекрестка, — понимаю твой запал, но насколько он… объективен, что ли? Может, тут только личные… Держава — не мед, с ним не сработался даже такой закаленный человек, как Семенов, но тебе ли…

— Семенова он убрал.

— Как убрал?

— Выжил. За короткий срок выискал огрехи в выбраковке скота, понаписал выговоров, а рабочком поддержал, естественно. Мне трудно было что-то возразить, поскольку Семенов и не обращался, и вообще странно себя вел.

— Зачем ему лишаться такого специалиста? Не понимаю…

— А я понимаю, Андрей, понимаю. Для меня ясна вся логика его поступков, а вот удастся ли мне убедительно доказать это — не знаю. Ну, что мы стоим?

Орлов мягко включил скорость, но, прежде чем пересечь перекресток, внимательно посмотрел влево и вправо по главной дороге. С горы пылил цементом самосвал, и Орлов, пережидая его, сказал со вздохом:

— Потеряешь ты башку, Коля!

— Все мы не вечны, так лучше уж рискнуть по делу, чем вот так, как эти утром! — Дмитриев кивнул в кювет, на опрокинутую машину.

На лесной дороге дышалось легче. И хотя под колесами не было асфальта и потрясывало на крупной «гребенке», но голубизна неба над просекой, густая зелень весенней хвои, сероватая зернь осевших, усыпанных сучьями и хвоей куцых сугробов, пестрота проталин и особенно огненная дробь садившегося за лесом солнца, бившего по глазам из-за сотен тонких прямых стволов молодого сосняка, — все это, плывшее навстречу и мелькавшее слева и справа, напоминало приятелям о весне, о ее заботах, но в то же время бодрило и радовало.

— Вон твои скирды! — весело кивнул Дмитриев налево.

Перелесок у обочины похудел, сузился, и слева, за белоствольным пересветом опушкового березняка, сначала лишь угадывался, а через полминуты накатил на глаза и вольно разлился до дальнего перелеска простор лесного поля. Овинной громадой затучнела сначала одна скирда, потом, будто выдвинулась из первой, черная хребтина другой, и, пока не миновала их машина, все наплывали на ветровое стекло, все выкручивались, подставляя заматеревшие за зиму серые бока под жадный взор Орлова.

— Тонн сорок — не меньше! — стрельнул он глазом на Дмитриева, а когда тот кивнул, улыбнулся — А я нынче вашему «Светлановскому» вмажу!

— Нынче едва ли, Андрей, но дело идет к этому…

— И нынче вмажу: у меня не так уж мало кормов, это я для страховки, да и сочных кормов у меня еще прилично осталось. Даже морковь есть! Если удои продержу на уровне прошлого месяца — обгоню «Светлановский».

Он заржал оглушительно, дико, до сладкой боли в молодых сильных легких, выплескивая из себя колючий шлак волнений и усталости за сегодняшний день. Дмитриев посмотрел на бело-розовую улыбку его, и, вместо того чтобы улыбнуться — как это и должно было бы быть, — он оцепенел в какой-то мечтательной задумчивости, вспомнив сестру Орлова, молодую учительницу начальных классов. «Красивая, здоровая, только ростом высоковата… А впрочем, о чем я!..»

Орлов иначе истолковал молчание приятеля и тотчас умолк, сморгнув слезы смеха, слегка устыдившись его. За полкилометра от Бугров он притормозил. Старушонка, остановившая машину, так и шла на высунувшегося Орлова с поднятым в руке топором, которым она сигналила.

— Бросай оружие, бабка! Садись!

— Садись, Анна Поликарповна! — Дмитриев открыл дверцу с левой стороны. — Давай топор-то под ноги. Вот так!

— А вязанка? — спросил Орлов. — Она в машину не войдет.

Вязанка дров — в два обхвата — лежала на самой обочине.

— И не надо! Сема Хворин поедет, молоковоз наш, он и заберет. Там у него дужка у бочки есть, — привяжет и привезет. Он мне этак завсё возит. Привезет и кинет через забор — вот и дрова!

— Та-ак… Значит, разделение труда? Понятно… Коля, прихлопни у нее дверцу! — И уже снова к старухе: — А чего ты по палке собираешь? Нарубила бы не торопясь и привезла на тракторе, а так одна ходьба пустая. А может, сил нет рубить? А?

— Силы есть еще, трактора нету!

— Трактора в «Светлановском» есть! — возразил Орлов, разговорившись.

— Не по нашему карману, милой! Вон спроси у начальства, вот хошь у Николая Ивановича, — кивнула она в сторону Дмитриева, — сколько директор за трактор берет.

— Сколько?

— По семи с лишком рублей за один воз, да трактористу на вино надо дать три с полтиной, вот дровца-то у нас ныне в Буграх и стали золотые. Да еще и трактор-то не скоро выпишешь. Надо за девять километров в контору соскребать, там бумажку выходить, денежки отдать — да мало ли хлопот!

Орлов замолчал, потом осторожно повел бровью на Дмитриева, спросил вполголоса:

— Что это у вас за цены для своих пенсионерок?

— Бобриковские расценки.

— Но ведь лес рядом. Трактор проработает не более получаса да простоит полчаса — вот и весь счет. Тут бы трешки в кассу хватило, чего же обдирать своих-то? Экономист…

— Экономист… Ныне шефствующий завод исчерпал человеко-дни, а картошка в поле осталась. Он ко мне: подымай, парторг, народ на уборку. Я к ним, к пенсионеркам, — качнул головой в сторону старушки, — а они все, как одна, заболели.

— Не болели мы, в час сказать, Николай Иванович, не пошли мы, да и все. Обида подкатила на директора: почто нас, пенсионерок, заклевал? Почто?

Ей никто не ответил, а где-то через минуту-другую Орлов спросил, возвращаясь мысленно назад:

— А что это я хутора не видел сейчас? Должен был показаться за скирдами соломы, а ничего не было видно.

— Сожгли хутор. Не стало и хутора, — ответила старушонка.

— Кто сжег?

— Люди. Директор велел. Народ в новые дома переселял. Дорого стало хутор содержать: колодцы завалились, свет проводить — надо столбов много, а народ не ехал в новые дома. Выселили людей, а дома сожгли. А почто в небо добро пустили? Лучше бы отдали людям на сараи, к новым-то домам сараи надобны. Люди на них доски таскают, а директор велел дома пожечь — дело ли это? Я так думаю: нёлюбы ему люди.

— Есть, Анна Поликарповна, и такие, которым нравится Матвей Степаныч, ведь что ни говорите, а он совхоз-то поднял, вон как размахнул!

— А толку-то! Вон за рекой еще один совхоз есть — худой, говорят, совхоз, а наши мужики поехали как-то недавно туда, разговорились да и узнали, что там зарабатывают так же, как и у нас. В хорошем-то совхозе побольше платить надо. Нет, не любят его люди, Николай Иванович, и я не люблю, хоть передавай ему, хоть не передавай…

Дмитриев промолчал, а Орлов вскоре объявил весело:

— Подъезжаем!

В ветровом стекле расступилась просека, открыла деревню.

У дома Анны Поликарповны Дмитриев тоже вышел. Простился, тронув рукой шапку. Орлов ловко развернулся, изготовился к обратной дороге и высунул на прощанье руку.

— Бывай здоров, комиссар! Чеши на ферму — достраивай в Буграх социализм, а с меня на сегодня хватит!

— Рули, рули, болтун! Сестре привет передай!

Однако Орлов попятил машину, спросил:

— А знаешь, почему Бобриков зоотехника Семенова выжил?

— Слухами, Андрей, не живу.

— И все же этот дымок от огонька…

— Ну?

— Семенова, поговаривали, к ордену хотели представить.

— И что же?

— Бобрикову могло не достаться: двум работникам руководящего звена в одном совхозе могли и не…

— Это не главное. Андрюша, главное… — Дмитриев вздохнул, махнул рукой и зашагал по деревенской улице.

— Как назад доберешься? — послышался из машины голос приятеля. — Может, ты недолго, так я подожду!

— Спасибо, как-нибудь доберусь!

10

Он не пошел даже в контору отделения «Бугры» — сегодня было не до общих вопросов — и направился прямо на стрекот колесных тракторов у скотного. Там — было слышно издали — взревывал от натуги тяжелый гусеничный с подвесным погрузчиком, а вокруг, лишь стоило прислушаться, копошились, потархивали легкие колесники, на одном из которых должен был возить навоз или торф тракторист Костин.

До скотного было с полкилометра, и, чтобы напрасно не проколыхаться по дорожным колдобинам — обычным весенним ранам русских дорог, он решил завернуть к магазину и спросить, где сегодня работает Костин. Спросить было у кого: за магазином пристроились человека три-четыре — издали трудно различить, но явственно выблеснула в руках у кого-то аспидно-черная бутылка портвейна. По мере того как Дмитриев приближался, он узнавал рыжие лохмы молодого плотника Крюкова, его сотоварища, что приходился племянником Анне Поликарповне, широкое лицо электрика Кротина.

— Здравствуйте, труженики!

— Привет властям! — развязно отозвался Крюков. Он оттягивал в натужной улыбке нижнюю губу вбок, прижимал зачем-то подбородок к груди, будто целился откусить пуговицу на фуфайке.

— Это во время-то работы? — строго спросил Дмитриев.

— Наша пятилетка… фьють!

— Что?

— Закончилась!

— Не выламывайся, Крюков! Почему не на работе?

— Я же сказал, Николай Иваныч, что уже отработал. Совсем: две последние недели — и ша!

— И ты расчет берешь?

— А я что — рыжий?

— А я — тоже, — не дожидаясь вопроса, заявил племянник Анны Поликарповны.

Дмитриев посмотрел на этих молодых, только-только отслуживших ребят, и ему стало не по себе.

— Кротин, а ты что пьешь с молодыми? У них хоть молодость дурит в мозгах, а ты…

— А у меня рабочий день не нормирован. Сегодня с полночи над мотором торчал, к дойке уладил его. Ко мне не придерешься! Кротин всегда как часики..

Дмитриев махнул на него рукой и к ребятам:

— Перестаньте дурить, парни. Заберите назад заявления и давайте тут жизнь устраивать. Что бегать-то?

— А чего мы не видели в вашем совхозе?

— Да совхоз-то не мой. Наш совхоз-то!

— Нет, он ваш с Державой, вот вы и работайте, а мы в город подадимся. Не пропадем! — самодовольно улыбнулся Крюков. Было заметно, что он — идейная сила, а не второй.

— За что обиделись-то? — спросил Дмитриев.

— Гм! За что! За все!

— Так не бывает.

— За то, что Бобриков — сволочь! — вырвалось у племянника Анны Поликарповны, и Дмитриев увидел зеленые, сощуренные злобой глаза.

— Это слишком общее да и, признаться, тяжелое обвинение. Так, наверно, нельзя…

— А ему можно? — встрял Крюков. — Мы два месяца, считай, без выходных работали в летнем лагере. Платил нам по самым низким расценкам, будто мы ученики. Ладно. Стерпели. А пошли к нему выходные просить — не дал.

— Выгнал! — вставил второй.

— Этот выгонит! — заметил Кротин, разглядывая бутылку на свет — сколько осталось? — Этот такой, у него не заржавеет!

— За что выгнал? — спросил Дмитриев.

— Гм! За что… Сними, кричит, салага, шапку, раз в кабинет к директору ввалился! А я ему: это у меня не шапка, это, говорю, волосы такие отрастил. Смотреть, говорю, товарищ директор, надо лучше, а уж потом кричать на меня. Этот захохотал, — указал Крюков на приятеля, — а Держава, известное дело, не любит, когда над ним смеются, ну и выгнал.

— Дети. Вы же по делу пришли!

— По делу. Только он нас не принимал и по делу, а нам невмочь стало без выходных, ну, мы взяли сами да и отгуляли два дня подряд.

— Ко мне бы зашли.

— Мы в партком не ходоки! Да у нас в совхозе это не повелось — в партком-то ходить: раньше, случалось, хаживали, да только все без толку. Слово Бобрикова — закон для всех.

— И все же напрасно самовольно отгуляли, ребята.

— Ничего не зря! Мы законы тоже знаем!

— Уж очень вы грамотные… Ну, чем же дело кончилось?

— Так чем! Приходим потом за получкой — видим, на стенке выговор, это за то, что вместо семи дней отгуляли только два дня своих, положенных.

— Это за самовольство.

— Пусть так. А подходим к кассе — нам недоплатили за работу. Потом глядим — премию за предыдущий месяц назад высчитали! Мы к бухгалтеру: чего творишь, косая? А она: идите к директору — его приказ.

— И что директор?

— Что директор! Директор в день получки сматывается подальше, известное дело.

— И все-таки вы, ребята, по молодости горячи. Не надо было нарушать порядок самовольством.

— А как же еще? — искренне спросил Крюков.

— А как поступил Степанов, на пилораме который работает, помните?

— Как?

— Директор уволил его, он — ко мне. Я поговорил с директором — тот на своем стоит. Степанов подал в суд. Степанова восстановили и заплатили за две недели вынужденного прогула.

— Это хорошо-о… — удовлетворенно произнес Крюков, — Только надо было заставить платить из кармана Бобрикова, а не из государственного кармана.

— Верно! — вставил Кротин, нетерпеливо топтавшийся у водосточной бочки, ожидая, когда уйдет Дмитриев. — Разиков бы пять — десять высчитали из его получки — узнал бы, как людей увольнять! Выпей с нами, парторг! Все равно, чего мы тут ни говори, а директор крепко сидит, никто его не шевельнет, у него до самой Москвы блат расставлен. Он, гад, что провод под напряжением: схватишь его, чтобы откинуть, а он тебе ка-ак дербалызнет! Искры из глаз. Не пробовал?

— Нет.

— И не надо, секретарь. И не надо. Ты хороший мужик, молодой, и жена у тебя молодая, тебе еще жить да жить, а он тебе всю малину испортит. И ребятам уходить надо, потому что Держава им мстить будет. Он не только слово — всякий взгляд косой помнит, я-то уж знаю, Насмотрелся. Выпьем, что ли?

— Спасибо, Кротин. Я обязательно с вами выпью в другом месте и по другому случаю… Скажите, а где сегодня Костин работает?

— Костин-то? Дома! — сказал Крюков.

— Не, на рыбалке он, — возразил Кротин.

— На какой рыбалке? С рыбалки он давно пришел. До рыбалки ему сейчас! Брата надо отправлять, сам уезжать собирается. Правильно, он ходил на озеро нынче, проститься, должно быть… Дома Костин, где ему еще быть? Недавно баба кричала за кустами, — дома, ясное дело!

Не отошел Дмитриев и десяти шагов, как заметил бригадиршу отделения «Бугры». Сухощавая, желчная, она шла нервным шагом, резко отмахивая левой рукой. Дмитриев не увидел в ее облике ничего нового и все же решил спросить, не случилось ли чего.

— Ничего не случилось! — ответила она сухо, не остановившись.

— Одну минуту! — Дмитриев сделал несколько шагов ей вослед. — Скажите, Тамара Владимировна, как вы собираетесь проводить весеннюю посевную, когда уходят сразу два механизатора?

Она поджала губы. Молчала, разглядывая парторга в упор, будто раздумывая, говорить ли с ним.

— Вы отпускаете сразу двоих братьев Костиных. Я уж не говорю, что уезжают и их жены, телятницы нашей фермы.

— Ну и что? Не они одни! Да и свет на них клином не сошелся!

— Это хорошие специалисты.

— Уходит мусор, хорошие остаются!

— Вы уверены в этом? — спросил Дмитриев, понимая уже всю нелепость своего вопроса, поскольку ни в чем она не была уверена, никаких своих мыслей на этот счет не имела, слово в слово повторяя выражение директора.

— А если и не уверена, так что? Вон у нас еще каменный дом построен — еще приедут, только квартиру дай! Делов-то палата!

Дмитриев молча покачал головой и, не простившись, направился к Костиным.

За молодой ольховой порослью показалась темная драночная крыша бывшей начальной школы, где жили сейчас две семьи. Небольшой подъем в горку. Ленивый лай собаки за сараем. Кругом порядок: от стен отброшен снег, покрашен ящик для газовых баллонов. «Как-то сложится разговор?..» — подумалось Дмитриеву. Он тщательно обколотил ботинки о порог и решительно отворил дверь.

— Добрый вечер!

— Здравствуйте! — услышал Дмитриев, не сразу различая людей и предметы, попав из солнечного света в полумрак.

— Здравствуйте! — послышался еще один голос из темного простенка меж двух полузавешенных окон.

Дома были оба брата Костины. Брат хозяина дома, Валентин, только одно лето проработал в совхозе на комбайне. Он дотянул до весенних школьных каникул, взял расчет, но уехать сразу не смог, а потом не рискнул ползти через всю страну на старое место, в Казахстан, во время учебного года. Директор потребовал освободить квартиру. Валентин поупирался, попросил разрешения пожить до конца учебного года, но директор настаивал, даже звонил в милицию, что человек рассчитался и не работает нигде. Валентин устроился временно и перебрался к брату вместе с женой и дочерью, пятиклассницей. Из-за нее-то он и не снялся с места, а в каникулы застопорило дело с переездом. «А хороший был комбайнер…» — подумал Дмитриев, слегка прислоняясь к стенке от усталости, но не физической, а нервной. — Однако при нем начать или не стоит?»

— Костин, вы знаете, зачем я пришел?

— Знаю, Николай Иванович… — Он вышел к свету, хорошего роста, сухощав в меру, сел на табурет напротив и чуть набычил упрямый, закинутый к маковке лоб в белой опушке волос.

— Говорить будем начистоту? — Дмитриев посмотрел на Валентина.

— Давайте начистоту, — с трудом выговорил Костин, — а при нем можно, он все знает.

Дмитриев, опасавшийся, что Костин не станет говорить, немного растерялся. Собираясь с мыслями, он окинул кухню и часть комнаты нарочито внимательным взглядом. Заметил много сваленных на пол вещей (должно быть, Валентина), увидел аккуратно приделанные полки, искусно выпиленные рукой хозяина или его сына, заметил хорошее зеркало в углу, телевизор в простенке — по всему было видно, что люди намеревались жить тут оседло, но вот сидят на чемоданах.

— Собираешься уезжать тоже?

Костин кивнул.

— Что же… Твое дело. Ты — глава семьи, тебе вожжи в руки, как раньше говаривали. Ну, а… что скажешь по нашему делу? Что же ты молчишь?

— Легко ли сказать? — Костин выдохнул, как простонал.

— Значит, сгоряча сказал, не решив окончательно, не подумав, а теперь стыдно слово менять. Так, что ли?

— Нет, Николай Иванович, не подумав, такое не говорят. Я не одну ночь провертелся без сна, думал, кто же я? Почему с меня требуют только работу, работу, работу и никто не поинтересуется, чего у меня есть и чего мне надо окромя работы? Или я бездушный трактор? Вы, говорю раз директору, поговорите со мной по-людски, может, я чего-нибудь стою как человек, а не как лошадь? Да разве он… — Костин махнул рукой. — Вон брат мой, Валентин, сразу в нем разобрался, а я все думал, что человек в заводе нервном. Отойдет. Нет, не из того теста! Не с той душой, видать, родился — не с человечьей.

— Не-е! — возразил Валентин. Он сидел на корточках, курил, — Тут смолоду, видать, поработано! Приучен!

Дмитриев пришел не за этим. Разговор у него был к Костину-хозяину, но разговор короче, предметнее, серьезнее.

— Павел, — обратился Дмитриев к нему. — Ты знаешь, зачем я пришел… Ты готов?

Павел повернул голову к окошку, придвинулся к свету, и стало видно его лицо, еще совсем молодое, энергичное. Молчал.

— Я тебя не тороплю. Хочу только одного: подумай, прежде чем ответить.

Павел тяжело передохнул, честно глянул прямо в глаза Дмитриеву и убежденно сказал:

— Не зря, Николай Иванович, придуман кандидатский… За это время к человеку присматриваются и человек примеряется к своему будущему, да и к самому себе тоже, только на себя по-иному глядишь… Я по-всякому себя крутил, с тем, с другим в мыслях рядом стоял, а рядом с директором — душа не велит…

— Директор совхоза — это не партия.

— Понимаю. Не маленький. Директор для меня — часть партии, вот я и примеряюсь к ней, подвожу себя к мерке, как на призывном пункте. Гляну на партию — маловат. На директора — великоват… — Он потупился, но тут же вскинул голову, дернул вверх белые кочки бровей: — Я так скажу, напрямую: какой прок партии от меня, если я здесь ничего не могу поделать, если не могу ни себя, ни людей оборонить от самодурства директорского? Прок-то какой от меня? Ну, выступлю — он меня подъедать начнет — сколько было так-то! А и не начнет, так вера все равно ему будет!

— Ты конкретно смотришь на вещи — это неплохо, только партбилет — не оружие против Бобрикова, это право и обязанность бороться, если надо, и с бобриковыми не одному за себя или даже за всех, а вместе со всеми за всех. Понял меня?

— С кем вместе-то? С кем? Все боятся его, а делать с ним надо что-то. Это же настоящий вражина, ей-богу! Только и знает: «давай, давай!» Да по всякому пустяку — приказ, штраф, выговор, лишение премии, увольнение не по закону. Сколько людей восстановилось через суд? Много! В суде знают его, хама, а там люди, наверно, не дураки. Он и Маркушева допек. Суд восстановил мужика на работу, так он воспользовался тем, что тот треснул Сорокину, а теперь судить будут человека, посадят от троих-то детей. Директор руки потирает — как же! Отомстил!

— Решение суда будет зависеть от показаний самой пострадавшей. Если она человек честный, то возьмет на себя часть вины за весь конфликт, как оно и было. Все от пострадавшей…

— Пострадавшей! Да, Николай Иванович, кто пострадавший-то? Маркушев и есть пострадавший-то! Он ли не натерпелся от директора — и обзывал, и копейкой пригнетал, и переселял из квартиры в квартиру. Казенная квартира — это теперь его главный козырь: народ можно не беречь. Он думает, настроил домов и проживет на приезжих? Верно, много приезжают, кому квартира нужна, а кого Бобриков заманит, только где они, приезжие-то? Кто сразу плюнул и уехал, а кто еще на чемоданах сидит, а кто на сторону смотрит — места ищет, где бы его человеком считали.

Дмитриев не рассчитывал на такую словоохотливость Костина, на собраниях тот неоднократно брал слово, говорил дельно, весомо, коротко, а тут никак не мог остановиться, видно, немало нагорело в душе. Брат его молча сидел у плиты, курил и улыбался, он смирился, очевидно, с тем, что в жизни его произошел заезд в эти несчастные Бугры, в этот совхоз, где его не оценили, где он не услышал доброго слова. Лицо его, навек загорелое в целинных степях, куда он уехал в те первые годы прямо из армии добывать хлеб стране, казалось не примиренным, но просто спокойным — лицо человека, знающего, в каком мире он живет. Дмитриев не опасался его присутствия, он понимал, что у братьев одна сейчас думка уехать.

— Расчет взял? — спросил он Костина.

— На днях пойдем вместе с женой: у той срок заявления кончается.

— Та-ак… — Дмитриев сцепил пальцы, вытянул руки поперек стола по новой, цветастой клеенке. — Значит, испугались Бобрикова? Да? Значит, бежать проще, чем тут…

— Что тут? — скосился Костин.

— Чем тут стоять за себя! — выкрикнул Дмитриев и уже не мог остановить в себе этот копившийся в разговоре порыв. — Бежите, как тараканы! Один погрозил — и все врассыпную от стука… Ждете, когда кто-нибудь за вас одернет этого… Очистить вам место — вы приедете, так сказать, на готовенькое!..

Под левым локтем, почти у самой стены, стоял стакан. Дмитриев со свету не заметил его поначалу, а тут, в этом неожиданном для себя порыве (нервы подвели), столкнул стакан на пол. Раздался звон стекла. Он не смутился, напротив — двинул осколки ногой к порогу мимо Валентина.

— На готовенькое? — поднялся тот.

— А как же? — принял вызов Дмитриев.

Валентин откинул окурок к ведру — не попал, не торопясь подошел, поднял и бросил в ведро. Сам хозяин настороженно поглядывал за братом, но тревожного ничего не уловил в его движениях. Валентин прошел мимо Дмитриева в другую комнату, хрупнул застежками чемодана, пошуршал и вновь появился, остановившись перед столом.

— Вот тут мои грамоты, — не хвастливо, а как-то скорей устало сказал он и положил на стол толстую пачку добротной, кое-где с краев потрепанной бумаги.

Дмитриев прочел одну, потом другую, затем еще несколько. Это были грамоты Валентина, выданные ему сначала как трактористу, потом как комбайнеру. Грамоты были разных рангов — и районные, и Кустанайского обкома, и выше…

— Может, я и впрямь паразит, тогда зачем же мне, паразиту, эти грамоты люди давали? А люди те — я скажу — не чета вашему директору. Он меня прошлой осенью упрашивал, как жених невесту: попробуй, скоси рожь за перекрестком — ничего тебе не пожалею! Как же, говорю, ее косить, когда она вся полегла? А он: скоси, да и только! Скошу, отвечаю, как же не скосить, ведь это рожь! Только, говорю, не знаю, как с потерями, да и комбайн у вас старый… Скоси, говорит, — сто пятьдесят рублей премии дам! Так и сказал в конторе. При людях сказал!

Валентин немного заволновался. Отошел и снова сел уже на табурет у плиты, похватал карманы — закурил.

— Валька, кинь спички! — сказал ему Костин и попросил, как потребовал. — Расскажи парторгу, как ты косил.

— Все видели, как косил. Обыкновенно… Целый день вокруг комбайна выходил, ножи так настроил, что он брал у меня — как овцу стриг — у самого корешка. Колосья, что к земле приткнулись, подымал и в барабан отправлял. Сидел и только за рельефом следил да скорости менял — нельзя было иначе: все зерно осталось бы на поле. Может, вру?

— Нет. Я видел, — не отводя глаз, сказал Дмитриев, только скулы у него омертвели.

— А кто не верит — пусть посмотрит скирды, что у перекрестка за леском стоят. Ворохни их — зерно не посыплется. В моих скирдах мышам делать нечего, зерна не найти. А вы мне: паразит…

— Скажи, как отблагодарил тебя директор, — попросил брат.

— Секретарь знает, поди, как… Вместо ста пятидесяти обещанных рублей выдал мне только тридцать. Ну что же, думаю, может, денег нет. Только смотрю, а шоферу своему — семьдесят премию выписал! Я спросил: почему так? Ошибка? Наорал… Не-ет… Не привык я так, товарищ секретарь, работать, да и к обращению я вроде как к другому привык. В работе, в оплате всякое бывает, но чтобы на рабочего человека орать, обзывать за то, что он работал, — такого ни один порядочный человек терпеть не будет. Перевоспитывать его бесполезно, это глупость — перевоспитывать в таком возрасте, да и кто будет заниматься этим делом? Не-ет, лучше уехать…

— А дальше говори! — повернулся к нему Костин.

— Ну, что дальше? Я ему сказал, что он нечестный человек, и ушел, а в следующую получку прихожу — получать нечего. Что такое? Оказывается, у меня высчитали премию назад.

Валентин рассказывал неторопливо, и было странно видеть, как он задумчиво улыбается, рассказывая свою эпопею спокойно, будто это было давно.

— …Так не за это ли мы с братом никудышными стали? — с выжидающей улыбкой спросил Валентин.

— Нет, не за это, — с трудом разжал челюсти Дмитриев.

— А за что? — спросил Павел.

— За то, что много о себе думаете: вас обругали, вас обсчитали, вам не улыбаются! А главное — за то, что все, что здесь, в совхозе, есть плохого, вы оставляете другим!

— С собой брать, что ли? — пошутил было Валентин, но сник под взглядом Дмитриева.

— Плохи шутки, когда работать здесь действительно трудно, когда люди волками на сторону смотрят — куда бы сбежать.

— Что же делать? — спросил Павел.

— Прежде всего — не бежать, а там посмотрим…

— Посмотрим! И так видно, что ждать хорошего нечего, Николай Иванович, — покачал головой Павел.

Дмитриев подавил тяжелый вздох, выложил сокровенное:

— Есть что ждать. Есть! Большинство партбюро — из тех, кого Бобрикову так и не удалось запугать. Есть среди рабочих крепкие люди, тебе, Павел, под стать. Не могу же я один. Что я один?

— Да, один в поле не воин, — согласился Павел.

— Мы давайте так договоримся: если и теперь, за ближайшие недели, не добьемся изменений — ну хоть каких-то — в производственном климате, тогда я вместе с вами скажу: работать нормально тут нельзя. Тогда уезжайте, но пока не торопитесь! Поймите: жалко же вас терять, ведь работать-то вы умеете, да еще как, уж я-то понимаю в этом: сам тракторист…

— Разве? — удивился Валентин.

Дмитриев не ответил. Он поднялся, постоял у стола, потрогал стопку грамот и направился к дверям. У самого порога повернулся и устало сказал:

— Павел, вручение партбилета через два дня в райкоме, — подумал и добавил — И вообще… я рассчитываю на вас, братья.

11

«Так ли я им все сказал? Нет, вроде не все так, как хотелось…» — размышлял Дмитриев, как только вышел от Костиных. У него вошло в привычку оглядываться на свои слова, не потому, чтобы их поймать и вернуть, — нет, но исключительно для анализа, годного на будущее. Он забывал о неловкостях своего поведения, но тем сильней мучился от неудачно вырвавшегося слова и был потаенно горд каждым своим дельным выступлением.

А Бугры между тем уже терялись во мраке. У магазина рокотали мужички — те, что позабулдыжней; у невзрачной клубной клетухи посвистывали недоростки, светя краденными у батек сигаретами. Потархивал у скотного дежурный трактор, стоявший, должно быть, под транспортером, — вот, пожалуй, и все звуки. Света не было нигде. Дмитриев знал, чьи это выходки. Нет, это не мальчишки побили лампочки. Это директор совхоза отказался от услуг районной электросети — зачем ненужные отчисления! — и решил обслуживание внешней осветительной сети проводить силами своих электриков, но электрики будто вняли его экономическим выкладкам — не полезли на столбы менять перегоревшие лампочки. А директору что? Меньше нагорит — меньше платить. Что касается Бугров, то в этом углу и вовсе все заглохло. Кротина даже перед большими праздниками не загнать на столб, с собаками не загнать, так откуда же будет на улице свет? А за озером во весь размах светило село отстающего в районе совхоза. Частый пунктир лампочек золотым роем напоминал Дмитриеву, что то село не сегодня-завтра выйдет в люди, справившись с трудностями. По слухам, там дело было в плохой земле, но мелиорация вернула соседям сотни гектаров великолепной торфянистой земли, и теперь дела там должны пойти. Живут соседи, не пряча своих трудностей, борясь с ними в меру сил, не прячутся по вечерам в темные норы, не месят грязь в кромешной тьме. У них есть надежда, они живут ею, и неизвестно, не в тот ли совхоз поплывет от Державы знамя передовика?

Дмитриев вышел за Бугры, держась сухого места — середины дороги, — выровнял шаг и, по-солдатски, наотмашь выбрасывая руки, заспешил к дому. Перебрав в памяти события минувшего дня, он пришел к выводу, что все идет хотя и не лучшим образом, но главное — сдвинулось с места. Развязки в районе он ждал более-менее спокойно.

Впереди в проеме просеки светился еще край неба — скорей, последнее, должно быть, облако, высвеченное уже не здешним, а потусторонним, завтрашним солнцем. С востока все шире заваливалась ночь. Для Дмитриева не было ничего трудного в этой знакомой ему дороге, он не досадовал на темноту и неровности, более того — испытывал некоторое душевное облегчение от ходьбы: кровь на первом же километре разбудила придремнувшие мышцы, отхлынула от головы, обновилась, будто отринула тяжелые думы. Впрочем, он не был доволен разговором с братьями Костиными, считал, что можно было говорить с ними спокойнее, убедительнее, но не на все, видать, хватает человека. Мысли его постепенно отрывались от Бугров, и новые заботы — о доме, о здоровье сына, об институте — постепенно выклинивали события минувшего дня. Он прислушивался к своим шагам, отдаваясь тишине наступающей ночи, погожему белозвездному простору над лесной дорогой, и с радостью заметил, что наконец-то нет заморозков даже в звездную ночь. Значит, снег погонит и ночью. Вот уже побулькивает в канавах. Пахнет почкой. Скорей бы трава!..

Как мимо кладбища, прошел мимо сгоревшего хутора, миновал скирды теперь уже орловской соломы, проплывшие темными скалами правее дороги, и опять пошел слева и справа лес до самого перекрестка. Еще издали он услышал движение машин на большой дороге. Вскоре стали помелькивать фары за сосняком, и Дмитриев вышел к перекрестку. Сельповская машина все еще лежала под откосом, она лишь угадывалась там, внизу, темнея бесформенной грудой. Он прошел мимо, и где-то, кажется под самой аркой призрачных во мраке совхозных ворот, ему вспомнилась реплика начальника сельхозуправления Фролова — «Дон Кихот!». Он едва не приостановился, будто от оклика, и мысленно заспорил: «А если и донкихот? Кому-то надо быть…» Однако новый голос весомо напомнил: «Ты не один…»

Он это почувствовал и теперь, когда увидел освещенное окошко своего жилья. По лестнице взбежал единым духом, вложив последние, оставшиеся после ходьбы силы, и не загромыхал в дверь кулаком (опасался разбудить больного сына), а достал ключ и открыл дверь сам.

— А вот и папу-уля наш! — обрадовалась Ольга.

Все двери — на кухню и в комнату — были растворены. В той, что налево, была видна детская кровать, а над подушками светилась белесая головенка Володьки. Исхудавшее лицо мальчишки слегка посвежело. Он сосредоточенно выводил зеленый грузовичок из «ущелья» одеяльной складки.

— А вот и папу-уля, гуляка! — снова пропела жена, светясь непонятной радостью.

— Поправляется? — крикнул он, стряхивая куртку, но мех в рукавах, как губка, прилипал к пиджаку, и Дмитриев запрыгал по старой, еще детской привычке.

— Попляши, попляши! — прихлопнула Ольга в ладоши.

Лицо ее неузнаваемо похорошело, не осталось и следа от утренней измятости. В глазах, в их ореховой темени, высвечивалась какая-то радость. Дмитриев не удержался от нетерпеливого вопроса:

— Что произошло?

— Хорошие новости…

— Ну, говори, раз хорошие, — пригладил хохолок на макушке, но только сильней вздыбил его ладонью.

— Ты разве не видишь? — Она указала в другую комнату, где у нее был вытащен чемодан, наполовину заполненный аккуратно сложенным бельем.

— Что? Развод? — улыбнулся он.

— У тебя только одно на уме…

— Почему у меня? Ты ведь чемодан собираешь… — И, уже устав от затянувшейся игры, серьезно спросил. — Что?

— Завтра, а хочешь — сегодня, переберемся в новую квартиру! Ванная! Туалет! Я как вошла…

— Какую еще квартиру? — насупился он, но догадка обогнала эти его слова, он понял: директор задабривает, однако ни злорадства, ни гордости не испытал Дмитриев при этом, ему просто стало легче оттого, что он, потративший столько сил, чтобы сдвинуть со стержня этот тяжелый жернов — Бобрикова, уже чего-то достиг.

— Квартиру в новом доме! Директор прислал людей…

— Людей!

— Да, людей! — еще с прежней радостью ответила она, но, тотчас почувствовав неладное, вдруг сжала рот, упрямо вырубив морщины в углах губ, что сразу состарило ее вдвое.

— Да я твоих людей!.. — Он запнулся, оглянувшись на сына, осторожно притворил дверь, но эта пауза не остудила его, напротив — накатила волну гнева, и та, стремительно поднявшись, развалила уже подточенный заслон. — Твоих людей!..

— Они не мои!

— Этого директорствующего кретина! Тебя!..

Он рванулся в ту комнату, где стоял чемодан, сильно двинул его ногой к порогу. Чемодан прямоугольной шайбой цокнул по косяку двери и вошел в кухонные «ворота».

— Ты мне в эти дни… в эти дни… Ведь любой дурак ткнет пальцем и скажет: вот за что цапался Дмитриев с директором — квартирка ему нужна была! Ты меня выставляешь шкурником! Ванная ей понадобилась! Тебя что — вши заели? Дождь льет на твою голову? Что? Что ты мне хочешь сказать? Дай мне работать! Хоть ты то пойми и не мешай мне в такие дни.

Он смягчил тон — выплеснулся немного, а когда жена умолкла под его напором и отвернулась, понял, что наговорил лишнего, и на смену злобе пришла обыкновенная человеческая жалость к ней. Он вспомнил, что все совместные годы он только обещал. С переводами, переездами, со сменой работы складывалось все так, что горизонты — вполне реальные и обоим видимые — отодвигались от них. «Ничего, — думали они, — переедем в настоящую квартиру, поднакопим на мебель и…» И вот она, квартира, в первом совхозном доме со всеми нынешними удобствами — бери ее, радуйся, живи, но брать нельзя, надо еще потерпеть. Еще немного…

Он хотел сказать жене что-нибудь утешительное, но после крика своего не мог найти нужных слов и тона, поэтому подошел и тронул за плечо. Она резко повернулась — и в глазах ее он увидел холодную отчужденность. На Ольгу нашла, видать, та угарная туча и разметала все еще не окрепший, хрупкий мосток между ними. Она хлопнула дверью. Забаррикадировалась самым надежным укрытием — детской кроваткой.

«Черт с тобой!» — стиснул он зубы.

Спать он устроился в другой комнатушке, но уснуть не удалось. Нервы не обманешь: эта последняя встряска взбудоражила его. Проворочавшись около часа, он поднялся с дивана, служившего им со дня свадьбы, оделся кое-как, на ноги насунул старые мягкие валенки и, чтобы успокоиться, устроился на кухне с «Деталями машин» — через неделю надо ехать сдавать…

Наука в голову не шла. Хотелось пройти в комнату и взять томик рассказов Шукшина, но опасение, что жена расценит это как поиск примирения, остановило его. Кроме того, по опыту заочной учебы он знал, что даже если садишься за книгу усталый, надо преодолеть первые десятки минут, усидеть, войти в нее — и пробудится интерес, придет деловое успокоение. Однако успокоение что-то не приходило. Сквозь утомленное внимание дошел легкий стук в дверь. Он поднялся. Открыл.

— Это я, Николай Иванович…

— Вижу. Проходи. — Глянул на часы — скоро одиннадцать.

Он пропустил Маркушеву, указал ей рукой на дверь в кухню, прошел за ней следом, выловил под столом табурет, усадил.

Запахло резко силосом от старой зеленоватой солдатской тужурки, но в Дмитриеве лишь на секунду шевельнулся упрек, что пришла не переодевшись, он понимал, что она с работы и дело ее — нелегкое дело… Вот сидит она, молодая, моложе, пожалуй, его, Дмитриева, красивая, недаром заглядываются на нее мужчины, а женщины грозят ей, пока взглядами да языками режут, и за дело порой… А вот завтра могут посадить ее мужа. Что говорить — жалко и ее, и Сашку, и особенно детишек, ведь крошечные совсем. Трое их. Один сейчас в специнтернате, больной. Второй и третий — при них. Старший отца считает родным и ходит в школу в батькиной шапке…

— Ну, что скажешь?

— Что же будет-то, Николай Иванович? — Она уставила на него тревожные глаза, охваченные слезами, — точь-в-точь две зеленые изумрудины под водой.

— Посадят, и только, — он сердито откашлялся, потом мягче добавил, как бы оправдываясь за прямоту — Я пытался объясниться и с пострадавшей, и с директором, но… сама знаешь, как говорить с Бобриковым. А Сорокина почувствовала защиту в нем, да и перечить ему тоже побаивается.

— Ведь она, сорока проклятая, сама напросилась, сама сунулась моему дураку под горячую руку. Эва чего вспомнила — Сашку моего, первенького, пригульного, а ей какое дело?

— Никакого.

— Так вот и получила по роже!

— Дичь какая-то, черт вас знает! Твой хоть помнит, где и когда живет? А? — Дмитриев заметно раздражался. — Кто просил его распускать руки? О чем он думает? Конца света ждет, глупец, и сам тому не верит.

Маркушева молчала, потупясь. Вот она опустила платок с головы на шею, ослабила узел под подбородком.

Дмитриев смотрел на ее красивую голову в туговолосом закруте. Действительно, на такую можно и заглядеться. Ей и вовсе не было бы цены — работящая, хозяйка не из плохих, слово может порой сказать людское, да поослабела в ней старинная бабья жилка: не может мимо мужиков пройти без визгу. Сашка, по слухам, бивал ее, жалея, со слезой. Да-а, плотная это штука — жизнь, все в ней касается человека, ни от чего в ней не посторонишься.

— Ты о детях сейчас подумай, — сказал Дмитриев наставительно, будто был ей отцом, а не ровесником. — Что бы с Александром ни случилось — должна выстоять: дети у тебя. Ты им — все.

— Да это понятно…

— Понятно, а водку зачем пьешь?

— Так ведь это редко со мной. По праздникам…

— Если бы только по праздникам! Да и по праздникам надо уметь пить, головушка садовая! А куришь зачем?

— Курю не всегда…

Она вновь опустила голову, прикусила нижнюю губу — белый серпик зубов лег поверх алой кожи.

— Ты извини меня, Мария, но… — поискал подходящего слова, не нашел. — Вот мать моя осудила бы тебя, если бы…

Короткая пауза, и Маркушева медленно подняла голову, щурясь.

— Если бы — что? — спросила она со всем греховным окаянством, какой только был в этой чуть припепеленной углине.

— Если бы у нее была такая дочка.

— Какая? — взгляд оледенел.

— Которая курит.

— Невелика беда — куренье-то!

— Для мужчины — невелика, может быть.

— Какая разница? Сейчас все…

— А ты знаешь народную примету? Если кура закричит петухом — это нехорошо, к беде. Куре отрубали голову…

Маркушева не обиделась. Потягивала концы платка, будто доила.

На кухне было тепло. Тишина во всем доме заставляла приглушать разговор, и от этого их беседа становилась еще доверительнее. В раздерге занавески весело дробился на сыром стекле отсвет окошек соседнего дома, в котором жил Бобриков. Дом был полускрыт в сосняке, но Дмитриев приблизился к стеклу и с трудом заметил, как распахивалась в темноту высвеченная снаружи узкая щель входной двери — одной ее половины, поскольку вторая была заделана намертво. Там ходили люди. Он понял, что это Бобриков собирает верных себе людей.

Из комнаты вышла жена. На кухню не зашла, лишь прошлепала мимо двери, не поздоровалась, а на обратном пути, когда возвращалась с пальто в руках, чтобы накрыть — сына, ехидно бросила:

— Чем на кухне-то шушукаться, лучше бы на улицу шли: там темно!

Дмитриев стиснул зубы, подергал плечами, но смолчал, лишь глянул на Маркушеву. Не смутилась она, сидела с улыбкой и даже громко сказала, покалывая острой зеленью сощуренных глаз:

— Придется идти на улицу, надо слушать жену!

«Ох, ведьма!» — подумал он, с трудом отворачиваясь от ее глаз, как от пригоршни бутылочных осколков, брошенных в него.

— Ладно… Хватит разговоров. Поздно уж.

— Спокойной ночи! — вздохнула Маркушева. Она помрачнела, вернувшись, видимо, сознанием к заботам своим.

— Поговорили бы, Николай Иванович, с директором-то. Не зверь же он, должен понять…

— Попробую поговорить завтра. Еще раз попробую…

12

Утром по совхозу прокатился слух, что ждут большую комиссию, да и как не пойти такому слуху, если директор до полуночи держал у себя ветврача, бухгалтера, прораба, завгара, бригадира центрального отделения. Он даже посылал за кассиршей, перепугавшейся насмерть.

В половине шестого на ферме появился сам Бобриков. Давно, с тех пор, когда он, еще молодящийся, сдержанный, преисполненный самых счастливых надежд и смелых замыслов на новом поприще, подымался по утрам — с тех, ныне уже давних пор не появлялся директор так рано на ферме. Для знания дел на местах ему достаточно было докладов или беглого дневного смотра. И вот — на тебе! — он на ферме, на утренней дойке. Такое в совхозе помнила, пожалуй, только доярка Дерюгина, бывалая, кадровая, смолоду работавшая, около коров.

Он пришел злой, невыспавшийся. После совета со своим штабом — совета, на котором говорил только сам Бобриков, — настроение его еще более ухудшилось. Он увидел, что никто из его подчиненных, даже самых ретивых и преданных, не мог дать дельного совета ни как лучше наладить работу в группах, где появились новые доярки, ни по вопросу ускорения ремонта сельхозмашин, ни — тем более — по самому главному вопросу, по которому он так срочно собрал их, — чего хочет Дмитриев и что он готовит против директора? Когда он чувствовал натянутость своих отношений с секретарем партбюро в прежние времена, это его мало волновало, теперь же он увидел, что партийный секретарь будоражит людские головы. Видать, немало у него единомышленников — и не только тех, что стали подавать голоса на собраниях, — есть и такие, что советовали вызвать на партбюро его, директора! Он чувствовал, что растет над его головой туча, но если раньше тучи были набежные, временные, вроде жалоб и комиссий по ним, с которыми легко было разговаривать, имея в руках знамя передовика, то сейчас он чувствовал тучу иную — грозовую, широкую, обложную. Перед вечером звонил сам Горшков, требовал Дмитриева, когда тот был в Буграх зачем-то, и загадочно спросил, не произошло ли чего-нибудь в совхозе. И ничего больше не объяснил! Как тут было не собрать на совет своих подчиненных? Но совет только расстроил его: все привыкли лишь слушать и кивать своему директору Надежда на них была плоха, и в нем шевельнулось тревожное чувство неуверенности, какое порой он испытывал на фронте, когда незаметно, без дела таяла его рота под минометным огнем. Однако если там была проклятая неизбежность, то тут был виновен он сам, не доглядел чего-то, в чем никак не мог признаться себе даже сегодня ночью..

— Кто так работает?! — глянул он с самого порога на Дерюгину, чья группа как раз начиналась от входа.

Доярка, приостановившаяся с ведром, хотела, очевидно, поздороваться, но, увидев лицо директора, искаженное в крике, повернулась и отошла к бидонам. Ничего похожего не было у него в конторе, там не отворачивались. Раздражал гул мотора, и он, перекрывая его, крикнул:

— Поди сюда! — и сам пошел на Дерюгину. — Почему грязь?!

— Транспортеры остановились! Инженер говорил…

— Мне наплевать, что он говорил! — кричал он в лицо женщине. Увидел, что волокут бидон с молоком, снова крикнул. — Разбиваете покрытие — высчитаю!

— Научите, как лучше? — резонно ответила Дерюгина.

За такие слова он решил ее отчитать, но было шумно.

— Выключить! — махнул рукой на щиток с рубильником.

На его крик и жест подбежала другая доярка — думала, зовет ее. Это еще больше раздражило Бобрикова.

Он сам кинулся к рубильнику. Рванул ручку вниз — стало тихо, но заревел скот, закричали доярки, возмущенные, что остановлен привычный процесс электродойки.

— Матвей Степаныч! Коров попортим! — воскликнула Дерюгина и решительно пошла к рубильнику.

— Стой! Не твое дело! — остановил ее директор.

— Как это — не мое дело? А чье же дело — коровы?

— Молчать!

Дерюгина несколько мгновений смотрела в лицо грозного директора, и неизвестно, как бы она поступила, но увидела в тот момент в дверях фермы Дмитриева. Что-то вмиг изменилось в ней — глаза, осанка, гордо вскинулся подбородок, — и она решительно отодвинула тучную фигуру Бобрикова плечом, дотянулась до рубильника.

— Вон! Снимаю с работы! — побагровев, закричал директор, но его голос снова потонул в ровном гуле электромоторов.

Дерюгина не отступила. Она стояла перед ним, твердая, неистовая, плотно сжав губы, не мигая глядела в лицо Бобрикова и заслоняла подход к рубильнику.

— Вон! Приказ сегодня! Вон!.. — все слабее и слабее прорывался его сорванный голос сквозь шум двора.

Доярки стояли, ошарашенные происшедшим: ничего подобного никогда не бывало в их совхозе. Они растерянно смотрели вслед директору. «Что-то теперь будет?» — был написан на их лицах вопрос, неожиданно смешанный с каким-то непонятным восторгом.

Бобриков столкнулся с Дмитриевым на полпути от дверей до середины скотного двора.

— Поди-ка разберись с этим хулиганством, раз ты парторг!

— Что случилось?

— Настроил, а теперь в дурачка играет! Хитер, понимаешь, только и я не дурак: ответишь и за это!

Дмитриев махнул рукой и пошел через весь двор, в противоположном конце его вышел на волю. В моечном отсеке поговорил с механиком, спросил, зачем приходил директор, но тот лишь развел руками. После дойки Дмитриев собрал доярок в том самом отсеке.

— Что у вас за бунт? — спросил он, обращаясь к Дерюгиной.

— А надоело, Николай Иванович, смотреть на его выходки! — Дерюгина решительно перевязала платок. — Что мы ему, подневольные, что ли?

— Я спросил: что произошло?

— Оттолкнула я его от рубильника — вот и все. Шумно, видать, ему показалось, а то, что коровы попортятся, — на это ему наплевать.

— Кончайте партизанить. На собраниях вашей смелости не докричишься. Нет бы, встала какая-нибудь да и сказала ему прямо, с фактами в руках, чем не устраивает ее директор.

— А вот возьмем да и скажем! Скажем, верно, бабы? Собирай собрание, скажем, не век же нам молчать?

— Вот это разговор. Будет собрание. Подождите…

Дверь в кабинет отворилась — и все тотчас поднялись со стульев, хотя директор еще не показался. Догромыхивал его голос:

— …и никаких прощений! Прощают в церкви, а у меня — совхоз! Придет — не пускай: без ее слез сырости хватает!

Голос секретарши был не слышен, и собравшиеся считали, что разговор окончен, но в притворе показался локоть директора, однако тут же исчез, послышалось:

— Машину? Обязательно! К десяти часам!

В кабинете нависло неловкое молчание. Нескладно получилось: взрослые люди поднялись со своих мест, как это утвердил командир производства Бобриков при своем появлении, а сам сейчас задержался. И снова его голос:

— …Закон есть закон! Провинюсь — и меня судить будут! Ну и что, что трое детей? Совершит преступление — и ее посадят, а детей государство воспитает! Что она думает — пропадут? Я сказал: совхоз слезам не верит!

Дверь блеснула белой краской, положенной под Новый год, и вдруг вовсе затворилась.

— Черт знает, что такое! — не выдержал бригадир плотников из Бугров, вызванный директором. — Сюда восемь километров пёхал, отсюда пойду да еще тут стой! — он махнул рукой и сел, опустив корявые руки меж колен.

— Дисциплинка! — заметила агрономша. Отчаянная крикунья, неиссякаемой энергии человек, толковый агроном, знающая к тому же шоферское и тракторное дело, способный организатор и плохая мать, она как нельзя лучше подходила к стилю бобриковского руководства. Небольшого роста, подвижная, припухшая с годами и корявая с лица, она напоминала подержанный волчок.

— Почто она такая? — лишь приподнял брови плотник.

— Надо знать, Кротин, дисциплинка — мать порядка! — Она прикурила и откинула спичку под ноги электрика.

— Мать! У тебя с утра до вечера то боженька, то мать на языке!

Агрономша восприняла это как похвалу.

— А то как же! Вас только распусти, Кротин, только ослабь вожжи — все пойдет прахом.

— Пусть он меня уволит, но стоять навытяжку не буду! — заявил Кротин. — Подумаешь, дисциплинка…

— Армейский порядок! — с оттенком насмешки сказала зоотехник Кольцова, пришедшая прямо из института на место опытного Семенова.

— А ты еще салага рассуждать об этом! — оборвал ее ветеринарный врач Коршунов. — Вот поработаешь с нашей пьянью, покрутишь короткой-то юбкой перед мужиками — бабы тебе покажут на ферме порядок, они тебе поопустят прическу-то!

Кольцова чуть заалела ухом, поставила колено на стул, но не села. Коршунову более, чем кому-либо здесь, неловко было стоять около пустого стола, и он отвернулся к окну, будто рассматривал там что-то, но, кроме голых деревьев да черной ленты заасфальтированной дороги, ничего там не увидел.

— И ничего худого в армейском порядке нет! — продолжал Коршунов. — Вашего брата только распусти — весь совхоз в трубу пустите.

Кротин принял это на свой счет и огрызнулся:

— Уж не мы ли по сотне кур на своем дворе держим, не мы ли кормим их совхозным зерном?

Коршунов резко повернулся от окна, нахохлился, полы расстегнутого пиджака вскинулись, как черные крылья, и неизвестно, чем бы кончилась стычка, не войди наконец сам директор. Вошел, приостановился, окинул присутствующих взглядом старшины перед строем и прошел к шкафу.

— Здравствуйте, — сказал он уже оттуда, вешая пальто.

Кротин так и не встал со стула. Один Кротин.

— А ты что — больной? — спросил Бобриков.

— С чего мне болеть? Вызывали — вот и пришел.

Бобриков прошел за стол и, пока садился, все держался взглядом за Кротина, будто не хотел выпустить эту небольшую точку из поля зрения.

— Сегодня у нас разговор не получится. Завтра приходи.

— Опять топать восемь километров?

— Я сказал: разговор сегодня не получится! — повысил голос директор, при этом он долгим, напряженным взглядом сломал взгляд Кротина, потом не спеша надел очки — это он делал церемонно, с удовольствием за своим столом — и с весомой неторопливостью дослал в спину. — Завтра придешь в это время. Я буду посвободнее, а ты — поздоровее!

— Ох уж эти Бугры! — агрономша пустила клуб дыма. — Еще и встать не хотел.

Коршунов подошел, схватился за кромку стола и уважительно склонился к директору:

— Матвей Степаныч…

— Что такое?

— Матвей Степаныч! Вчера я приезжаю на своем мотоцикле в Бугры…

— Ну?

— А там меня никто не боится!

— Как так?

— Не боится, — подтвердил Коршунов сокрушенно.

Никто не заметил, как плеснула улыбкой зоотехник Кольцова, но тут же сунула смешинку за щеку — почувствовала, что сейчас в этом кабинете никому не до шуток. И действительно: сообщение Коршунова, дополнившее утреннее недоразумение на скотном дворе, подействовало на директора угнетающе. Такого раньше не было. Почему? — этот вопрос был ясен. Виной всему был новый секретарь.

— Это все от него идет, — угрюмо произнес Коршунов, имея в виду Дмитриева.

— А от кого же! — поддержала агрономша — Появился тут чмур сопливый и выкомаривается, будто он… не знаю кто, а ведь посмотришь — плюнуть не на что. Хрен нестроевой.

— Это он с самого начала наметил на вас, Матвей Степанович, бочку катить, — встрял Коршунов. — Он, помните, вызвал вас на бюро и поставил вопрос о вашем поведении! Эва хватил! Но мы, старое партбюро, тогда показали ему!

— Он сейчас хочет на новое опереться. Силу копит, — отозвалась агрономша.

Да, Бобриков с самого начала работы Дмитриева в его совхозе почувствовал, что им не сработаться (этот термин любил Бобриков). Он понимал, что искра критического отношения к нему, директору передового совхоза, уже заронена, а где тлеет — этого он никак не мог точно определить, и вот сегодня на скотном дворе он понял: затлело повсюду.

— Когда все работали заедино, хамства не было даже в Буграх! — насачивал Коршунов на ухо директору. — Раньше, бывало, как приедешь — все по струнке, а теперь пришел этот…

— Где он? — спросил Бобриков.

— С полчаса назад шел нз гаража, — ответила агрономша.

— И чего там он?

Она беззаботно пожала плечами, и это вывело Бобрикова из минутного успокоения.

— Ах вон как? Вам никогда никакого нет дела до директорских забот! — Он даже скинул очки, побагровел и перешел бы, возможно, на привычный крик, но одумался, хотя и зашумел. — Вам только сидеть за спиной директора и пожинать лавры! Скисла цистерна молока — поезжай, улаживай директор! У шофера права отобрали — звони директор! Запчасти нужны позарез — опять директор! Корова подохла… — тут он осекся, подвинулся к столу и сквозь зубы, истошно выкрикнул:

— Дверь!

Агрономша кинула бровью Кольцовой — та подбежала, прижала дверь, неплотно прихлопнутую Кротиным. Ей, молодой работнице, нравилось, что директор, этот грозный директор, разносит сейчас всех вместе, разносит при ней. Она чувствовала, что это семейная сцена, присутствовать на которой дано не всем.

Кольцова еще держала скобку, когда дверь потянуло наружу. Она дернула ее к себе, но оттуда тянули еще решительнее. Неведомо каким чудом, но Кольцова почувствовала там женскую руку, хотя и властную, но несильную, и капризно дернула дверь на себя.

— Какого черта! — послышалось из-за двери.

Вошла бухгалтер совхоза. Высокая, даже дородная, судя по кости, она в последние годы как-то повысохла, профессионально ссутулилась. Фыркнула на Кольцову, прошла к столу. Оттуда она оглянулась на присутствующих, как бы оценивая, можно ли говорить при всех, и зашептала директору:

— Он в бухгалтерии! — при этом дернулись ее отечные мешки под глазами. Покосилась на Кольцову — самую тут ненадежную — и, как у изголовья, вытянулась у торца стола.

— Ну?!

— Требовал бумаги… Расчетные ведомости — тоже.

— Он что — воров ищет? Их нет!

— Бумаги не отдала, — продолжала бухгалтерша, не отвечая на директорские эмоции.

— Правильно сделала!

Она сгорбилась виновато, буркнула:

— Сам пришел. Смотрит бумаги в бухгалтерии.

Бобриков молчал. Молчал около минуты. Молчал и еще, пока просматривал сводку о вчерашних надоях, потом махнул рукой:

— Планерки не будет! Все по местам! Коршунов!

— Я!

— Бери ее «козла» и поезжай в Бугры!

— На моем «козле» жена Дмитриева поехала на станцию, — сказала агрономша и пояснила, выдерживая взгляд директора. — С больным ребенком поехала.

— Черт с ней! — дернулся Бобриков. — Поезжай тогда на своем мотоцикле, чтобы там все было готово к комиссии! Все! А вы тут крутитесь! Скажите завгару, чтобы гробы свои помыл, а тех, что ходят, пусть гонит подальше! Ясно? Все!

Он хлопнул ладонью по столу.

— А когда комиссию ждать? — спросила невозмутимая агрономша, снова закуривая, правда, уже у порога.

— Комиссия приедет со мной.

— После суда?

— Да. После суда.

13

Уже истекли сутки с того часа, как Дмитриев сжег корабли, но путь к заветному берегу справедливости ничуть не стал короче. Более того: узнав об ожидаемой комиссии, он понял, что завтра на его пути в район ляжет еще одна бумага, подтверждающая высокие показатели совхоза. Эту бумагу не сдвинуть, от нее не отмахнуться и не обойти, ее необходимо принять как объективную реальность со всей ее весомой серьезностью. Принять и доказать, что жизнь совхоза не умещается в исписанные под копирку страницы акта обследования…

Минувшей ночью, когда разгоревшееся воображение заставляло его произносить длинные речи перед несуществующими слушателями, ему казалось, что он говорит убедительно, что его понимают и сам секретарь Горшков жмет ему руку за его справедливую, умную, горячую речь, но теперь, при свете разгоравшегося весеннего дня, он вдруг понял, сколь бесцветны и невесомы были его слова из ночного «выступления».

Когда он вышел утром из дому и направился в контору совхоза, его неприятно поразило не мельтешение людей из «штаба» Бобрикова, не ощетинившийся затылок директорского шофера, а — как это ни удивительно — обычный, невозмутимый ритм трудового дня. Он слышал обыденные голоса рабочих, ноющий звук мотора электродойки, стрекот тракторов-колесников и особенно веселые голоса доярок, и все это так не шло к его напряженному настроению, что он только усилием воли поборол в себе чувство неприязни к этому новому, наполненному светом и весенними звуками дню. Он успокоился было, но слово «донкихот» всплыло в памяти и вновь сверлило его самолюбие и навело наконец на мысль, что он действительно совершил торопливый, неподготовленный поступок, и прежде всего потому, что совершил его в одиночку. Однако возмущенное сознание отринуло этот довод, и Дмитриев еще некоторое время шел твердым шагом уверенного в себе человека, нашедшего все же силы подняться против непререкаемого директорского авторитета, подняться один на один. Почему, думалось ему порой, он должен сколачивать вокруг себя людей, убеждать давно запуганных членов партбюро в совершенно очевидном факте превышения директорской власти, если можно сразу, одним поступком — таким, как уничтожение характеристики в кабинете инструктора райкома, — привлечь внимание к проблеме? Он даже был горд тем, что выбрал новый, необычный путь, но рядом с этой гордостью неотвязно стояла все та же мысль об ошибке в общепринятом методе работы — ошибке сознательной, поскольку он действительно не надеялся на поддержку своих членов бюро. А теперь, думалось ему, нужна не только смелость, но и доказательства мотивов своего поступка. Доказательства… И только тогда, когда во всем объеме встала перед ним мера ответственности, он понял, как недостает ему во всей этой истории людей — Дерюгиной, Маркушева, того же главного инженера и других. «Нет-нет, все же надо собрать и капитально поговорить», — решил он и в правление совхоза вошел сосредоточенный, готовый к работе.

В бухгалтерии, пересматривая дела уволившихся или уволенных из совхозов, он постепенно снова терял умиротворение. Перед ним проходили люди, работавшие на этой земле, оставившие след в общей борозде. Это их руками были сооружены каменные дома, дворы, фермы, водопровод, большая школа и произведены тысячи тонн молока и мяса — во всем этом был их труд, их время, часть их жизни, даже если они работали здесь и короткое время. Но кто дал право Бобрикову неуважительно относиться к ним, увольнять по пустякам, порой просто из амбиции. Вот они, дела, — одно, второе, третье… Эти люди составляли славу совхоза, она складывалась прежде всего из их труда, а не из отчетных докладов Бобрикова.

Он не высидел и часу: вспомнил, что надо перехватить директора до девяти утра и поговорить с ним по делу Маркушева.

— Прошу вас, не убирайте далеко денежные ведомости на премиальные оплаты, — попросил он бухгалтершу.

Бухгалтер — ни гугу.

Дмитриеву некогда было «разговаривать» ее: за окном мелькнула обширная тень Бобрикова. Он торопливо прошел по длинному коридору правления, но директора не догнал, тот был уже у столовой — видимо, направлялся завтракать.

«Я тоже успею…»— подумал Дмитриев и торопливо направился к дому. Он решил, что пора примириться с женой, вчера он слишком круто вскипятился…

Свою квартиру Дмитриев совершенно неожиданно нашел не только закрытой на все запоры (этого не должно было случиться, потому что жена бюллетенила из-за болезни сына), но и совершенно пустой. Судя по исчезнувшему чемодану, по раскрытому шкафу, по голым ребрам деревянных вешалок, по исчезнувшей детской одежде, Ольга уехала к матери. Ушла от мужа, как говорится.

На полу валялись старые черненькие валенки сына, а под столом стоял на простое зеленый самосвал.

«Плакал или нет? — почему-то сразу пришла мысль о сыне, и тут же хлынула горечь. — Бестолковая! Не могла немного подождать…» Тут было не до завтрака, да и не было его, завтрака. Дмитриев нашел кусок булки, сунул его в карман и выбежал на улицу, боясь прозевать директора.

— Николай Иваныч! — окликнул шофер «козла». Это был тот — молодой парень, что иногда подменял личного, «державинского», которому пока не дали самосвал из-за неисправности.

— Что скажешь?

— Я уже отвез ваших на станцию!

— Спасибо… — Он на секунду-другую приостановился, подумал в горячке: «Махну-ка сейчас на станцию на том же «козле». Он, возможно, и сделал бы это, сделал, понимая всю бессмысленность, всю нелепость своего поступка, зная наперед, что потом стал бы стыдиться этого шага, но все равно поехал бы в эту минуту на станцию, если бы..

Мимо него торопился в школу парнишка. Прошло уже пол-урока, а он только еще бежал. Бежал как-то боком, таща в одной руке большой портфель. Расстроенный и будто бы заплаканный, он то и дело поддергивал кверху, на темя, огромную, падавшую на ноздри шапку Он прихлюпывал размокшим носом, шумно дышал, но изо всех силенок рвался к школе.

«Маркушев! — ударила догадка. — Проспал. Мать с утренним поездом уехала в суд…»

Дмитриев решительно направился в столовую, не с парадной, с другой стороны. Когда он отворил первую дверь и прошел по небольшому, наполненному запахами кухни коридору, то увидел вторую дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен». И ни восклицательного знака, ни объяснения. Дмитриев знал, что никто еще не осмеливался обеспокоить Бобрикова во время приема пищи, но он решительно толкнул дверь.

На одном из стульев, обитом красным, сидел спиной к настенному ковру директор. Он завтракал на белой скатерти во весь большой круглый стол… Дмитриев неторопливо осмотрел кабинет-трапезную, — странно, что ни разу до сих пор не пришлось сюда заглянуть! — увидел отведенные к косякам тяжелые плюшевые шторы, окно оставалось задрапированным частой кисейной занавеской, сплошной, модной, так что с улицы ничего не было видно. В простенке стоял сервант, наполненный хорошей посудой, поблескивали начатые бутылки вин, но на столе у директора не было в тот момент ни вина, ни водки, ни коньяка — или не пил в одиночку, или настраивался на очень серьезный день…

— Сумрачно тут, однако, — заметил Дмитриев беспечно.

Только сейчас заметил, что Бобриков онемел. Но вот кровь отлила от его лица, он натыкался ладонями на тарелки, пытаясь подняться, опираясь о стол, и вдруг закричал:

— Тебе что надо? Дай поесть!

— Нам необходимо поговорить с вами о деле Маркушева. Насколько я знаю, сейчас вы едете на суд?

— Дай поесть, я сказал!

— Что за барство, Бобриков? — повысил голос Дмитриев.

Директор задышал глубже, спокойнее. Хрипло ответил:

— Не дадут поесть человеку… — И снова на повышенной ноте: — Нахал!

— Хорошо. Я подожду.

Дмитриев ощутил пламень на щеке (странно, что на одной!). Вышел, небрежно притворив дверь. В коридоре он увидел заведующую столовой Тронкину. Она несла очередное блюдо и в изумлении лишь открыла рот: как посмел зайти посторонний?

Дмитриев остановился за стеной столовой, тут была помойка и лес, подымавшийся на взгорок. Стал ждать.

«Не-ет… Это конченый…»

Вскоре где-то слегка фыркнула машина. Дмитриев понял, что это поехал Бобриков, выйдя через другую дверь.

— Трус! — вслух проговорил Дмитриев, выбежал на дорогу и заметил, как машина свернула через два дома вправо, где в сосновом мелколесье полупустым ульем вытянулось удлиненное здание детского сада. Бобриков вышел из машины у самого крыльца и замелькал за тонкими стволами. Шаг его показался Дмитриеву не по-директорски мелким, торопким, и спина, когда он согнулся, отворяя дверь и придерживая под мышкой бумажный пакет, была ссутулена более обыкновенного, будто он ждал за дверью ударов.

Директор вышел скоро, и уж теперь-то им было не разойтись.

— Матвей Степаныч, вы читали объявление? Сегодня заседание партбюро.

— Есть дела поважней, чем лясы с тобой!

— Сейчас нет дела важнее производственного! — тоже повысил голос Дмитриев. — Да и о деле Маркушева надо поговорить.

— А! Защитник? Может, поедешь на суд защищать?

— В деле имеется его характеристика, написанная мной в согласии с его товарищами по работе, — это все, что я мог сделать для Маркушева, точнее, для его детей. Я не был свидетелем…

— Он не был свидетелем, а берется, понимаешь, защищать! Где логика?

— Она со мной, а вот о своей партийной и гражданской принципиальности, а лучше — совести, вспомните на суде. Это моя просьба. За этим я и пришел…

— Дело сделано: он получит по заслугам! А вот такая кисельная мягкотелость разлагает, понимаешь, рабочий класс! И так дисциплина — ни к черту, а если еще рабочие будут руки распускать — тут беги. Бросай все и беги! Если не держать дисциплину в коллективе — все полетит ко всем чертям!

— Надо помнить: наказывают чаще всего там, где не умеют воспитывать.

— Ну, понимаешь ли, я не воспитатель! Я — экономист!

— В наше время командир производства, как вы любите называть себя, — это и экономист, и воспитатель. Как воспитатель вы чрезвычайно… самобытный человек, а как экономист — посмотрим…

— Он посмотрит! Не такие смотрели и ничего худого, кроме хорошего, не высмотрели, а он — посмо-отрим! Да кто ты такой?

Дмитриев сдерживал себя из последних сил. Он больше не требовал, как это было в начале его работы здесь, чтобы директор называл на «вы» его и других, он понимал, что это уже безнадежно. Сейчас для него было важным одно: сдержаться, не опуститься до мальчишеской выходки — не ввязаться в унизительную перепалку, не перейти на крик.

— Вот что, Матвей Степаныч… Завтра в райкоме будут заслушивать меня по известному вам вопросу… — Он посмотрел на шофера. Тот стоял у машины, направив в сторону разговаривавших красную хрящину правого уха. После взгляда Дмитриева шофер принялся протирать зеркало. «Надо бы спросить у него про разбившихся на перекрестке!» — сработала память.

— Ага! По вопросу! И какую ты мне навозину поднесешь? А? Все сплетни собрал или еще не все?

— Сплетни — ваша пища, Матвей Степаныч. Вы живете доносами своих приверженцев. Кто плохо о вас сказал — вон! Кто посмеялся над вами — вон!.. Что же касается моей позиции в отношении вас, то она крепка. Будьте спокойны: у меня есть что сказать в обоснование своего вчерашнего поступка! — Дмитриев подергал плечом.

Бобриков засопел. Жест этот парторга не нравился ему, он будто сулил что-то нехорошее, уже приготовленное на его голову, и только стоит вот так пошевелить плечом секретарю, как откуда-то из-под лопатки или из-за пазухи вывалится это «что-то», подобно камню, и придавит…

— Ты вот что… Если ты это всерьез, то брось, пока не поздно, а то… Это не метод, понимаешь… Надо было поговорить…

— С вами говорить бесполезно. Я пробовал в течение полугода и понял, что надо действовать. Все получилось несколько скороспело и не согласовано с райкомом — это моя вина, но то, что я начал, я доведу до конца. Возможно, меня и не поймут в райкоме…

— Да? И тогда что? — приоскалился Держава настороженно.

— Тогда я обращусь за советом в областной комитет партии.

— Куда, куда? — улыбка медленно сползла с лица Державы.

— Я сказал: в областной комитет партии. И не беспокойтесь: меня примут и выслушают!

— Я тебя… я тебя обезврежу раньше!

— Обезврежу… Гм! Любопытный жаргончик! Ну, так вот что, Матвей Степаныч: я ничего не боюсь, ведь я — донкихот!

Бобриков насторожился.

— Откати! — кивнул он шоферу, и тот мышью юркнул в кабину, отогнал машину метров на сто, остановился на обочине. — Ну, ругаться будем или мириться? — спросил он Дмитриева и сам же поспешно ответил: — Я думаю, мириться: худой мир лучше доброй ссоры. Ты наскочил на меня… А, да ладно! Я, коль хочешь, могу вытащить Маркушева из тюрьмы. Так и быть!

— Так и надо! Ведь довели его до такого состояния.

— Ладно, ладно! Кто довел, за что довел — не о том речь! Сказал — вытащу, значит, вытащу. Позвоню прокурору, пусть не наваливается, а сам заявлю, как свидетель, что ничего такого не было… Только ты… Это… Получится игра в одни, понимаешь, ворота. А надо, чтобы в обои, ведь я же, как человек…

— То есть как это — в обои?

— То есть! Будто не понимает! Где так на лету схватывает, а тут — то есть! Дело делается так: я Маркушева твоего…

— Он не мой.

— Ну хорошо, хорошо! Значит так: я сегодня Маркушева не сажаю, а ты завтра…

— Вы что же — прокурор?

— Пошлю Сорокину вместо суда на работу. Суд отложат, а там она возьмет дело назад, или как там у них?.. А за это ты завтра в райкоме скажешь, что напраслину на меня взвел, погорячился, мол. Бывает… Ты что? Ты что? Да я тебя за это!..

Дмитриев, однако, уже крепко держал его за воротник. Он притянул тучную, рыхлую фигуру грозного директора к себе, увидел как никогда близко кустики его бровей — испуганно вскинутые белесые кочки — и не смог удержать в себе поднявшийся было гнев.

— Убирайтесь, пока еще возят, в машину! — оттолкнул он Бобрикова и невольно оглянулся: не видел ли кто эту сцену.

Это видел один шофер.

— Так-так! Так-так! — лихорадочно покивал Бобриков и засеменил к машине, покидывая в стороны носками ботинок. — Теперь посмотрим! Ладно! Понимаешь…

Дмитриев отвернулся, поплевал на ладони и крепко растер их, будто готовился к новой схватке. «А все же напрасно, — подумал он тотчас. — И хорошо еще воротник не оторвал…»

Он направился зачем-го к детсаду — по привычке, должно быть, но вспомнил, что Ольга и сын уехали к теще, вернулся на дорогу и пошел в контору. «Ничего, скоро вернется, потешит гордыню и вернется, только бы белый грибок выздоровел», — подумалось о сыне, но даже болезнь малыша и обида за сумасбродство жены не заслонили Бобрикова, его свинцовое, кабанье упорство, и долго бесновались в глазах белесые кочки директорских бровей. «О, проклятье! Да неужели там не разбираются в людях? Неужели им еще нужен этот робот-хам?»

— Привет начальству!

Дмитриев вскинул голову и увидел в пяти шагах, на обочине дороги угрюмого человека лет тридцати пяти. Он стоял в вольной позе, полупальто нараспашку, руки в карманы. Зимняя шапка сдвинута на глаза, остро покалывающие из прищура. Лицо тонкое, неглупое, продольно отчеркнутое складками по щекам. Пожитое лицо.

«Маркушев-второй», — тотчас признал Дмитриев породу и приостановился. Отволгли окаменевшие скулы.

— Здравствуйте! Чем могу служить?

— Зачем служить? — Маркушев неторопливо подошел и вынул пачку дешевых сигарет.

— Спасибо… — Дмитриев взял сигарету автоматически, хотя не курил с армейских лет. Прикурил из жесткой ладони Маркушева.

Дмитриев рад был этой остановке, всем нутром ощущая, как опадает в нем окалина, остывает все понемногу. Маркушев прикурил от самого хвостика спички и не отбросил ее, а задавил в шершавых пальцах.

— А ты, секретарь, человек! — сказал убежденно и направился к механической мастерской.

До того как попасть в тюрьму, он работал механизатором, тянуло, видать, к металлу — это Дмитриев знал по себе.

14

Вот тут попробуй и поработай: объявлено было каждому лично о заседании партбюро, а собираются — нога за ногу. Правда, час был выбран не совсем удачный, половина четвертого, но Дмитриев рассчитывал, что к этому времени вернется Бобриков и работники фермы успеют к вечерней дойке. Была у него с утра тайная мысль: назначить заседание не середину дня, чтобы удержать Бобрикова от поездки в город на суд, но не умел, видимо, Дмитриев заниматься этой темной стратегией, да и директор не из тех, чтобы поддаться на эту удочку, он нашел бы десятки отговорок, лишь бы не прийти на заседание, а то и обвинил бы молодого секретаря в неумении работать, раз тот назначает такой неудобный час. Дмитриев и сам понимал, что в этой новой для него работе не все идет так, как надо бы. Хотел посоветоваться в райкоме, но все откладывал на то время, когда сам, своими силами наладит работу внутри организации — в партгруппах и в бюро, — однако дело оказалось и кропотливым и сложным. Конечно, думал он, на отчетно-выборном собрании, если с его кандидатурой все будет в порядке, он предложит обновленный состав бюро, из людей новых, но и их необходимо еще пробуждать, готовить. Вот они идут — нога за ногу, с удивлением оглядываются: нет директора, — нет главного бухгалтера, а без этих величин тут не мыслится даже партийная работа. Порядочек…

Дмитриев оглядел присутствующих. Дерюгина пришла раньше всех, хотя дома семеро по лавкам. Кассирша, бывший секретарь партбюро, пришла заблаговременно, теперь она просто секретарь, ведет протоколы заседаний. Тракторист Есаулов из отделения «Бугры» только что пришел весь красный, вспотевший, извинился за опоздание и притих в углу, уравнивая дыхание. Агрономша укосолапила за главным бухгалтером, и вот теперь, слышно, они тащились по коридору, занятые домашними разговорами. Не приходилось ждать представителя рабочего класса, бригадира стройбригады Завьялова — уехал из совхоза, не поладив с директором. Дмитриев вспомнил машину с вещами в день приезда из отпуска… Директора ждать не имело смысла, правда, была надежда, что он появится под конец, к последнему вопросу, имеющему прямое отношение к директорской работе!

— Товарищи, пора! — выглянул Дмитриев в коридор. — Нам нужно уложиться до вечерней дойки: людям на работу.

Все так же, не прибавляя шагу, вразвалку вошла агрономша и округло прокатилась в конец стола, а за ней, сутулясь, прошествовала бухгалтерша. Села рядом и уставилась раскосым глазом в окно, делая вид, что ей тут скучно, а возможно, она и в самом деле считала, что без директора, без его категорических суждений не может быть интересным и представительным заседание партбюро.

Первый вопрос — положение с кормами на весенний период. Заслушали заведующую фермой и зоотехника. Дмитриев спросил, не скажется ли продажа соломы соседнему совхозу на их собственном хозяйстве. Бюро пришло к выводу, что продажа соломы — акт хотя и рискованный (у самих осталось сена в обрез), но продажа была выгодной, поскольку картошку все равно пришлось бы покупать у соседей. С этим мнением согласилась и Дерюгина, к голосу которой прислушивался Дмитриев. Вынесли решение: строгий учет и всемерная экономия кормов на время весеннего стойлового периода. Рассмотрели вопрос о заготовке хвойной прикормки, богатой витаминами, для чего рекомендовано дирекции связаться по этому вопросу с лесхозом.

Вторым был обсужден вопрос о состоянии семенного фонда совхоза и подготовке к весеннему севу. Агрономша сделала короткое сообщение, из которого стало ясно, что семена зерновых были в более-менее благополучном состоянии, а с картошкой назревала катастрофа: более ста тонн картофеля погнило в буртах. Картошку пытались лихорадочно скормить скоту, но степень гнили была такова, что у некоторых коров сразу начались заболевания. Директор орал на ветврача, но тот, как ни боялся всесильного Бобрикова, все же убедил его, что может быть еще большее несчастье — падеж скота. Картошку выбросили в лесной овраг.

— Кто повинен в порче картофеля? — спросил Дмитриев.

— Так кто-кто… Сама сгнила! — ворохнулась агрономша.

— Это не ответ! — жестко сказал Дмитриев и почувствовал, как напряженно затихли Дерюгина и Есаулов.

— Какой же еще ответ надо?

— А кто следил за состоянием картофеля в буртах в течение минувшей холодной зимы?

— Много кто следил.

— Почему много? Почему не один ответственный человек, который бы был подготовлен вами? — спросил Дмитриев, хотя ему уже была ясна причина порчи и причина, почему не один, а несколько человек менялось на досмотре за картофельными буртами.

— Потому и не один, что только поставишь — уезжает. Поставили Ясногорскую Ольгу — смоталась из совхоза. Трофимову директор сам выгнал за поганый язык, когда она на него…

— Это к делу не относится!

— А когда бурты достались Коршуновой — это уж в конце февраля, — картошка была сверху прихвачена морозом, а снизу она гнила от самой осени.

— Почему гнила?

— Не знаю почему. Картоша — такой продукт, год на год не приходится…

— Товарищи, у кого какое мнение по этому поводу? Прошу смелей и короче.

Он посмотрел на Дерюгину. Она встала.

— Картошку мокрую закладывали, — сказала она. — Мокрая картошка, в бурт положенная, — выброшенная картошка. Агроном должен это знать!

«Молодчина!» — подумал Дмитриев, радуясь, что женщина так решительно заговорила, да еще против кого — против правой руки директора!

— А я что — ее под подолом стала бы сушить? — вскинулась агрономша.

— Не распускайтесь, товарищ Тихонова! У вас есть что сказать? Нет? Давайте, товарищи, решать… Скажите, Марина Осиповна, какой убыток потерпел совхоз от порчи картошки? — спросил он бухгалтершу.

— Убыток?

— Да, убыток. С точностью до рублей не надо…

— Около четырех тысяч рублей.

— Это по какой же бухгалтерии?

— По нашей, а по вашей как? — вызывающе спросила она.

— А по моей — больше. Вы спросите почему? Отвечаю: из ста тонн картофеля, испорченного в буртах, скоту скормили лишь восемнадцать тонн.

Пятнами пошло лицо бухгалтерши. Сухо стукнули ее коленки по ножке стола, но она не вскинулась. Сидела.

— Товарищ Есаулов! Скажите, сколько картошки помещается в кузове тракторного прицепа?

— Да я возил около трех тонн сразу, — приподнялся Есаулов и тревожно посмотрел сначала на Дмитриева, потом на бухгалтершу.

— Хорошо. В Бугры возили два раза?

— Два. И в другие отделения по два раза.

— Так. Значит, я тоже ошибся на шесть тонн: не восемнадцать, а двадцать четыре тонны были скормлены скоту, а вы с Бобриковым списали все пятьдесят тонн с лишним! Вы решили хоть немного скрыть бесхозяйственность — списать на коров, благо они не умеют говорить.

— А может, еще возили…

— Нет, Марина Осиповна, никуда больше картошку не возили, кроме как в овраг! И фактические убытки, следовательно, значительно больше четырех тысяч рублей! Вы совершили приписку!

В партбюро стало тихо. Дмитриев посмотрел на Есаулова — не узнать человека! Насупился. Смотрит на бухгалтершу и агрономшу.

— У кого какое будет мнение, товарищи? — посмотрел на Есаулова.

— Кто понесет ответственность за порчу картошки — агроном или директор? — резко спросил Есаулов.

«Неужели пошло? Неужели оттаяли?» — радостно мелькнуло в сознании. Вопрос был к нему, к Дмитриеву.

— Это выяснит следствие. Думаю, что тут повинны не только агроном и директор, но и те, кто следил за буртами.

…Третий вопрос — самый важный — о кадрах. Именно по этому вопросу Дмитриев намеревался предъявить директору самые большие претензии, но директора все еще не было, кадровица заболела. Пришлось самому сделать сообщение о состоянии движения кадров в совхозе. Цифры, которые он назвал, для постороннего уха были бы сокрушительны, но в «Светлановском», очевидно, привыкли к людской текучке. Только Дерюгина, уже несколько раз порывавшаяся бежать на ферму, охнула и покачала головой сокрушенно.

— Это сколько же человек? — переспросила она.

— С января по январь — данные за прошлый год — уволилось из совхоза восемьдесят девять человек.

— Восемьдесят девять… — промолвила она автоматически. — Это сколько же людей наплевало на нас!

— Да, восемьдесят девять, товарищи, из трехсот пятидесяти пяти человек рабочих совхоза. Цифра более чем ненормальная.

— Увольняется мусор, хорошие остаются! — заученно высказалась агрономша.

— Нет, извините, товарищ Тихонова! Среди уволенных были отменные специалисты.

— Надо бы не отменные! Одни Завьяловы чего стоили! — заволновалась Дерюгина. — Какая она была доярка! Мы с ней…

— Да и сам был специалист не худой, — веско заметил Есаулов, снова обрадовав Дмитриева. — Мое мнение такое, Николай Иванович, и вы, члены бюро: директора надо поставить на место. До каких пор будем молчать? Завтра он и меня погонит, и вас — всех, кто не глянется ему или слово скажет поперек.

— Что это вы без директора так разговорились? — покосилась бухгалтерша.

— А я и при нем скажу! — поднялся Есаулов. — Помолчали и хватит!

— Хватит! Надо бы хоть немного уважения иметь. Директор столько сделал для совхоза! — ела его глазами агрономша.

— Оценку деятельности товарища Бобрикова будет давать не наше партбюро, а организация повыше, — после этих слов бухгалтерша поджала губы.

— Полгода назад партбюро обсуждало характеристику товарища Бобрикова Матвея Степановича… — вставила кассирша, но Дмитриев ее перебил:

— Знаю. Видел вашу характеристику в райкоме. Я ее порвал. Возможно, я поступил неправильно, но во мне возмутилась моя совесть, партийная совесть, если хотите.

Теперь все смотрели на него с некоторым замешательством, но если в глазах Есаулова и Дерюгиной замешательство это сменялось сочувствием, то в глазах остальных на смену их замешательству проступало веселье от возможной неприятности для Дмитриева.

— Характеристика, товарищи, не соответствовала ни действительности, ни ее назначению. Эту свою точку зрения я буду защищать в райкоме.

Дерюгина поспешно повязала платок и попросилась на ферму.

Дмитриев внес предложение — вернуться к вопросу о кадрах совхоза на следующем бюро, а сам невесело подумал: «Если я еще буду здесь…» А за окошком конторы мелькнули машины — Бобриков, веселый и решительный, привез комиссию.

Уже где-то под вечер, когда за сосновым гривняком садилось солнце, Дмитриев выехал из совхоза. Нет, не вдогонку за Ольгой. Голодный, раздерганный, сел в кабину грузовика, привезшего последние тонны картошки из «Больших Полян». Орлов не бросал слов — вывез картошку в один день. Теперь солома его… Мысли о приятеле немного смягчили оскомину на душе, оставшуюся после встречи с Бобриковым утром и от всех других дел и неурядиц. Тяжелый был день, но завтра — еще тяжелей: в райком. «И все это вместо безмятежной жизни у мамы! — с сожалением подумал Дмитриев. — Как там она сказала — делом ли я занимаюсь? Эх, мама, мама…» Он подумал, что завтра же напишет ей письмо, знал, что старуха каждый день выспрашивает девчонку-почтальоншу. Дорога-то — страх какая далекая, не случилось ли что с ее сыночком? «А ведь будет некогда», — подумал он тут же и вынул из кармана блокнот. Достал ручку и набросал крупным почерком, пользуясь тем, что машину шофер вел умело, не сильно трясло:

«Завтра опущу на вокзале в городе», — подумал он и в усталости прикрыл глаза.

Вспомнилась комиссия, приехавшая сегодня во главе с Фроловым. Привез он с собой директора пригородного совхоза Назарова, зоотехника того же совхоза. Агронома вызвал из другого совхоза — из «Киреевского», бухгалтер прибыл откуда-то еще. Торопливо собрана комиссия. Торопливо. Справились тоже неимоверно быстро — по верхам глядели, сразу видно: комиссия прибыла для поддержки Бобрикова. Акт был написан так, что хоть сейчас директора на Героя Труда представляй… Дмитриев понимал, как важно было Фролову поддержать Бобрикова, ведь это значило поддержать себя. Ему было важно — не дай бог! — не обезглавить совхоз перед посевной. Да и вообще, что ни говори, а «Светлановский» со своими сотнями голов скота держит завидные удои и дает дешевую продукцию. Этот совхоз трудно покачнуть даже в годы недородов. Вон в прошлом году вымокла картошка на всех низких полях, — а по севообороту как раз подошли под картошку низкие земли, — но «Светлановский» не охнул: есть другие резервы. Намолотили соломы, на великолепных лугах накосили сена, заготовили вволю силоса, а картошку — пожалуйста! — добыли на той же бросовой соломе, из-за которой бедный Орлов ночи не спал, видел ее, матушку-спасительницу. Все пока есть в «Светлановском» — и земли, и техника, вот только пошли первые перебои с людьми, о чем знает Фролов, но это его не очень беспокоит. Техника ломается — дает технику в первую очередь «Светлановскому». Передовому совхозу первое и внимание. Не раз слышал Дмитриев возгласы неудовольствия, на собраниях — ворчали директора других совхозов, что завелся в районе совхоз-любимчик. Мелиорацию в первую очередь — «Светлановскому», лучшие семена — «Светлановскому», все «Светлановскому» лучшее.

Но это надо Фролову. Во-первых — показательный совхоз, о таком совхозе даже областная газета подумает, как написать плохо, если это плохое и окажется в действительности, Нет, нет, пока «Светлановский» не сбавил свою мощь, пока другие совхозы тянутся в своих показателях за ним, Фролов спокоен в своем кресле, так неужели он вот так просто отдаст на съедение своего надежного директора? Ради чего? Дмитриев это хорошо понимал, и результаты акта-обследования совхоза не удивили его. На вопрос Фролова: «И ты подпишешь акт?» — Дмитриев поставил свою подпись, но заметил, что акт поверхностен. А когда Дмитриев, улыбаясь, подергал плечом и пригладил свой непослушный хохолок, Бобриков забеспокоился и увел комиссию ужинать. А впрочем, что может он, Дмитриев, выдвинуть против Бобрикова? Им — Фролову и Бобрикову — покажется, что это пустяк, отвлеченные от живого и важного дела эмоции…

«Ладно, посмотрим…» — едва не вслух проговорил Дмитриев и покосился на шофера.

— Так, говорите, Орлов в конторе был? — спросил он.

— В конторе. Он прием рабочих ведет сегодня. По этим дням у нас прием, как часики.

— Директор-то нравится рабочим?

— А чего? Хороший мужик. Шею намылить может, коль за дело, а так обижаться не обижаются люди. Нам что? Душа есть у человека — и ладно, а работать везде надо.

Дмитриеву вспомнилось, как всего несколько минут назад, перед самым его отъездом, прибежала Маркушева, вся в слезах. Сашка получил целых два года по двести шестой, части второй — за злостное хулиганство в общественном месте. Выше некуда. «Нужна кассационная жалоба», — решил он.

15

На самом краю оврага Дмитриев ждал Орлова, застрявшего в отдаленной бригаде своего совхоза. Было уже около десяти, — и, судя по тому, как весело выбульки-вал ручей, ночь снова обещала простоять теплой. От темного косяка сосен пахло смолой, мирным запахом дыма — от дома Орловых, где его накормили и обогрели, а из оврага все еще потягивало промозглой сыростью снега, серым облаком лежавшего на самом дне. В отдалении светились огни поселка, а над вершинами перелеска подрагивали крупные звезды. Во всем этом привычном мире было столько мудрой тишины, что Дмитриев ощутил наконец желанное облегчение. В те минуты ему хотелось, чтобы Орлов еще немного задержался, и тогда можно без стеснения остаться ночевать в этом гостеприимном доме, стоявшем на отшибе от поселка, и не придется возвращаться за восемь километров в «Светлановский», где его не ждут. Ему хотелось, чтобы сегодня вернулась жена и не застала его дома, чтобы она строила догадки, мучилась и сожалела о своей выходке. Он надеялся также, что комиссия, приезжавшая в совхоз, наткнулась на недостатки, не отмеченные актом, надеялся и понимал, что говорить о них завтра в райкоме придется со всей ответственностью.

Он повернулся на свет в доме и угадал за занавеской неподвижную тень — сестра Орлова, Мария. Понял, что она проверяет тетради своих первоклашек. Хорошо бы, подумалось, вышла и позвала в дом, сказала бы что-нибудь приветливое. Вслушивался, не скрипнет ли дверь, но слышал только сотни, а может, тысячи микрозвуков оттаявшей земли, и над всеми этими звуками откуда-то со стороны низкого поля за оврагом долетал, останавливаясь и замирая, печальный крик чибиса. Никогда ранее, казалось Дмитриеву, он не ощущал такого полного, такого безбрежного единения с природой, особенно с этим пронзительно-болевым криком потревоженной кем-то птицы, и это новое ощущение самого себя, когда он по-звериному тонко внимал темноте со всеми ее звуками, запахами, призрачными тенями и предчувствиями, вдруг подвинуло его как бы на самую грань, за которую уже невозможно ступить человеку. Отчего это? Не от того ли простого и обычного положения, что он стоял всего-навсего на краю оврага, как на краю земли? А может быть, Дмитриев, как некогда, быть может, его пращур, почувствовавший опасность, тоже стремится уйти куда-то в глубь леса, к заветным криницам, где без него все взвешено и расставлено мудро и просто? Без него… Это так легко, так просто — брать готовое, а способен ли он хоть что-то свое сделать?

Он последний раз окинул взглядом сине-серый сумрак заснеженного оврага, непроницаемость перелеска, с его весенним чернотропьем, и с удовольствием потянулся к свету окошек. Поднялся на крыльцо, увидел сверху склоненную над столом голову Марии. «Скажу: озяб… Скажу: посижу… Скажу..» — что дальше хотелось сказать, он еще не знал и, поборов неловкость, вошел в дом.

Орлов приехал минут через двадцать. Заглянул в комнату к Марии и ввалился прямо в пальто.

— А! Скандалист? Меня ждешь?

— Так уж и тебя! Просматриваю вот уникальную литературу, ничего подобного не читал, — ответил Дмитриев.

— А! Это она собирает для истории.

— И ничего плохого! — послышался в растворенной двери голос жены Орлова. — Вот вырастут ребята, она им даст почитать. Лучше чтения не будет.

Мария молчала. Она молча выбирала наиболее интересные отзывы ребят о книгах и выкладывала перед Дмитриевым.

— О! — воскликнул он. — Слушай, что пишет первоклашка: «Книжка мне совсем пондравилась. Прочитаю ищще чего небудь». Каково? А вот совсем шедевр: «Прочитать бы книжку про Айболита, но не про то, что он зверей лечил, а как война была». Ну, разве это не откровение? А?

Орлов скинул пальто, поволок его в прихожую и оттуда:

— Откровение. Правда. А помнишь старую шутку? Нет? Почему у верблюда два горба? Ответ: он дважды сказал правду.

Дмитриев понимал, к чему ведет Орлов, вышел к нему, и они проскрипели половицами на кухню.

— Ты чем-то недоволен? — спросил Дмитриев.

— Скандалом твоим. Бяка дело… — Орлов замолчал, махнул рукой на жену — сам справлюсь! — Поставь на стол яичницу да банку молока! Да и иди ты, иди спать! Мы с Николаем поедим.

— Я ужинал, — предупредил Дмитриев, — Так почему недоволен?

— Сегодня я звонил в район, попал на правую руку, а она, Звягинцева, на мой вопрос о тебе собачку спустила — не твое, говорит, дело! Скандал, Колька! И на кой тебе это…

— Что?

— Да скандал этот!

— Странно, что ты не понимаешь, помнится, ты прекрасно разбирался в диалектике.

— Слушай: уволь ты меня от твоих умствований! Я ему о жизни, а он…

— И я о жизни, Андрей. Пойми: развитие — это спор.

— Ого! Вот как?

— Да. Так. Хороший, аргументированный спор как следствие нетерпимости к затянувшемуся покою.

Орлов подумал, потом схватился за вилку.

— Это тебя секретарство испортило: делать нечего, вот и мудрите в своих теориях, а потом плачетесь или в позу: обидели!

— Не заплачу. Не покаюсь. Не рассержусь на весь мир.

16

Дмитриев бодро пропел начало старинного романса, посматривая на занавешенное окошко Марии.

А утро и впрямь было седое. Туман не клубился, как по утрам над рекой, а висел над оврагом и по-над дорогой по просеке, ведущей в поселок, где уже запоздало и ненужно посвечивали лампочки на столбах. Туман этот не пугал друзей-автомобилистов, — стоит ли думать о пустынной лесной дороге до станции! — туман этот радовал обоих, особенно Орлова, ведь еще два-три таких утра — и снега как не бывало! Обнаженные поля покиснут деньков десять на ветрах, да на солнышке, удлинившем свой путь, посветлеют их горбы-трудяги, и, глядишь, пойдут по высоким местам первые трактора. На пастбищах проклюнется, зазеленеет, подымется трава, потом закучерявится, загустеет подсадом — выгоняй скот, вози молоко…

Машину Орлов пригнал из гаража сам, но до станции ехать велел Дмитриеву.

— Садись, сбрасывай дрему!

Дмитриев и сам хотел попроситься за руль, поэтому с особым удовольствием ощутил в ладонях бугристую прохладу баранки, легкое подрагивание машины. Развернулся и будто невзначай задел за звуковой сигнал.

— Не балуйся, — заметил Орлов и покривил губу: — Спит она.

— Засек! Все равно украду у тебя сестру, мы с ней договорились. Без пряников заигрываю, а украду!

— Без пряников — ладно, а вот без поста сегодня останешься — куда пойдешь?

— Ты хочешь спросить, где буду работать, когда меня выгонят? — Дмитриев задал риторический вопрос, но отвечать не торопился — выводил машину с проселка на шоссе. — Опыт, дорогой мой, учит, что самая лучшая работа — последняя работа. У меня есть такая на примете, только нужен напарник.

— Возьми меня!

— Не-ет, ты не годишься. Я возьму Маркушева, что из тюрьмы, немного повышу, так сказать, квалификацию — и пойдем мы с ним, два отверженных и презренных, на свою исконную работенку, где сам себе хозяин.

— Ну? На какую же? — "принял шутку Орлов.

— Работка хорошая: вечером ножик точим, утром — деньги считаем!

— Все равно поймают и приговорят к вышке! Или к пятнадцати годам работы у меня на ферме!

— У тебя еще можно, а вот если в «Светлановском» — тогда беда! Уж лучше я сразу к тебе прибегу. Сейчас поеду, скажу: сдаюсь, от слов своих отказываюсь, направьте к Орлову на исправление!

— Во-во! Я из тебя кислую-то шерсть повытру! А то ишь чего выдумал: на командира производства напал!

Орлов сидел, как сложенный охотничий нож, — ноги, торчавшие коленками выше щитка, были прижаты у него к животу. Руки он боялся трогать с места, чтобы не задеть водителя, и они были у него прижаты локтями к бокам. Тяжело с таким ростом в маленькой машине…

Негустой сосновый лесок в светлых подбоях березняков то набегал на дорогу, то отступал, открывая небольшие — гектаров по пяти-семи — поля, пока заснеженные.

продолжал напевать Дмитриев.

— Что это у тебя за настроение сегодня? Как у безнадежно влюбленного: поешь…

— Маму вспомнил. Надо бы привезти старушку, — вздохнул Дмитриев.

— К чему бы это?

— К смерти, конечно. Сегодня умру.

— От чего?

— От щекотки. Держись!

Машину тряхнуло на ухабе — Орлов вжал голову в плечи и все так же — не отводя локтя от бока, воровски, — попридержался за щиток машины.

— Где ты научился этим романсам? — всерьез спросил Орлов.

— A-а… Это я в армии, в своей милой стройроте. Был у нас там один парень, Аверин по фамилии, любил поэзию, сам пописывал и петь тоже любил. Погиб…

— В мирное-то время?

— В любое время человеку для этого немного надо.

— А ты как попал в стройроту?

— Давление у меня не то, для авиации, скажем. Мы — слабое племя.

— Ну уж и слабое! — выкатил грудь Орлов, любивший порой прихвастнуть силенкой.

— Хочешь проверки на прочность? Пожалуйста! — Дмитриев наддал газу.

— Ты что?

— Разгонюсь, а потом — в дерево!

— Стой! Стой же! Автоинспектор!

Дмитриев нажал на тормоза — машину занесло левым боком. Он резко вывернул руль налево, но скорость была уже солидной, и машина еще раз раскатилась, но теперь правым боком. Остановилась.

— И верно стоит! Красавец!

— А морда-то, а морда! Нос — горбом.

— Смо-отрит! Сейчас бы он нам врезал… Сиди, я прогоню!

Однако Орлову не захотелось оставаться в машине. Он обстоятельно, со строгой очередностью — одна нога, другая, руки, голова — выпростал себя наружу, пригнулся, чтобы не скребануть горбом, и тоже вышел.

— Посигналь — убежит! — посоветовал он Дмитриеву.

— Зачем поганить такое утро сигналом?

Приятели стояли у машины — каждый со своей стороны — и смотрели на крупного лося. Зверь стоял боком, поперек дороги, смотрел на машину и на людей, пожимая узкими ноздрями. Одна ветвь его правого рога запала далеко вперед, и лось, вскинув большую голову, обнажив седой киршень груди, смотрел из-под рога, как пастух из-под козыря. Орлов шагнул к обочине, цапнул горсть крупнозернистого снега и швырнул в лося.

— Пошел! Смотри, как пошел!

Лось с удивительной легкостью, будто танцуя, зацоркал копытами по неглубокому уже снегу. Добежал до опушки, посмотрел на людей, ушел за кустарник, но другим — деловитым шагом, потрескивая валежником.

— Чертова жизнь! Сто лет не был на охоте, а в лесу, называется, живу! — воскликнул Орлов.

— И еще сто лет живи и сто лет не ходи на охоту. Так вот лучше.

— Да. И так хорошо…

Они стоили, очарованные привычной для них тишиной утра, вслушивались в шорох и треск, в шаги большого бездомного зверя, которого еще можно встретить на лесной дороге, который еще дик и боится людей… А в мире посветлело. Туман постепенно поднимался и редел. Над лесом багрянилась назревшая заря — вот-вот уж выдавится из-за леса солнце, охватит землю и еще на один день приблизит лето. А в воздухе уже пахло талой водой, березовой почкой, прошлогодней хвоей.

— Надо ехать! — встрепенулся Дмитриев. — Садись, складывайся скорей, а то я опоздаю на поезд. А может, до города повезешь?

— Не повезу: работы много.

На развилке, где дорога от «Больших Полян» поворачивала влево, к перекрестку, Дмитриев на секунду притормозил, — не заехать ли в Бугры за Костиным? — но так же, как и вчера, когда он звонил из бухгалтерии, он не решился напоминать трактористу о его святой обязанности. «Пусть сам решает этот вопрос!» — твердо сказал себе Дмитриев. Он погнал машину на предельной для этой дороги скорости. Орлов раза два глянул на часы, не понимая, зачем так спешить, если есть еще время. Однако Дмитриев гнал машину. Он не снизил скорости даже тогда, когда проезжали мимо вожделенных для Орлова скирд соломы. Скирды покружились за деревьями, помелькали проталинами вокруг, поманили к себе, и Орлов, наверно, остановил бы машину, подошел бы и пощупал солому, но в канаве и за нею еще лежал снег, сырой и неверный, с хлюпкой подталостью в глубине. Идти по нему в ботинках не стоило…

На перекрестке Дмитриев не повернул к станции, то есть направо, а махнул напрямую, под арку совхозных ворот, и через минуту подкатил к дому.

— Я сейчас! — и бешено хлопнул дверцей.

Дома он по-прежнему никого не застал. В комнатах было пустынно. За какие-то сутки из квартиры повыветрился живой человеческий дух. Стены смотрели голо, равнодушно. Тоской повеяло от холодных, разворошенных постелей, от опустевшей вешалки. Старые Володькины ботинки прижались к стене, будто в страхе или обиде на него. Дмитриев вздохнул, нашел немного денег в шкафу, выбросил в ведро остатки засохшего батона и торопливо вышел.

У конторы стояли два грузовика с закинутыми на кабины брезентами.

— Минуту! — крикнул он Орлову, сидевшему в машине, а сам поспешил к грузовикам.

Машины шли в город за комбикормами. Он решил ехать в кабине с тем самым шофером, которого Бобриков снял два дня назад с «Волги».

Дмитриев вернулся к Орлову и подал руку через опушенное стекло.

— Держись там, раз начал, — сказал Орлов и поехал впереди.

Когда грузовик с Дмитриевым разворачивался на перекрестке, стало видно, что Орлов остановил машину за асфальтом и помахал ручищей.

17

Небольшое волнение нахлынуло на Дмитриева только у самого здания райкома. Он пытался отогнать это дрянное, обессиливающее и унижающее человека ощущение душевной невесомости, скрытой дрожи, сделал над собой усилие, но все же ничего не добился. Не прошло. Вспомнил свою службу, строительство этого здания, вспомнил даже сослуживцев и солдата Аверина, о котором сегодня говорил Орлову. Нет, не помогло. Уже около самого входа, когда он мельком окинул стайку машин у райкома и заметил бобриковскую «Волгу», что-то ворохнулось в нем, сердце ударило гулко, отбросило куда-то расслабляющую дрожь, и хотя рядом с «Волгой» стояла «Волга-пикап» начальника сельхозуправления, Дмитриеву уже не стало хуже. Он понял, что беспокойство его идет не от вздорного страха перед начальством, а от того понятного неудобства, возникающего при непорядках на своей работе, — все это он понял тотчас, как только из дверей неожиданно вышел Костин.

— Ты уже здесь? — спросил Дмитриев. — Надевай шапку-то.

— Здесь, — твердо и спокойно ответил Костин. Он надел шапку — и тотчас скрылся его закинутый к маковке лоб, но еще резче засветилась прядка волос из-под черной шапки.

— Когда назначили получать билет?

— Велели прибыть во вторник. Едемте вместе? Погуляю пока… Мясо куплю, да… так чего-нибудь.

Он хотел спросить о чем-то Дмитриева, но тот всеми думами был уже там, на втором этаже.

— Ладно, Костин. Возможно, еще вместе поедем…

Секретарша, как только увидела Дмитриева, сразу встрепенулась, отложила какую-то папку и скрылась за дверью кабинета первого секретаря. Скрылась и сравнительно долго оставалась там. Но Дмитриев теперь был спокоен. Он работал, как ему подсказывала партийная совесть, а в положении человека, исполняющего свой прямой долг, умеющего трудиться, ничего не следовало опасаться, хотя… Он оглядел приемную комнату, стол, вешалку для небольшого числа посетителей и стал прохаживаться, успокаивая себя. Появилась секретарша и вежливо попросила подождать. «Там люди», — с присущей всем секретарям таинственностью пояснила она.

Теперь Дмитриев понял, что там, за дверью, куда он раньше заходил с надеждой на полное понимание, теперь особым образом готовятся к его приходу, но то обстоятельство, что там все еще не готовы к его приему, внушало некоторую уверенность и в то же время действовало на нервы. Он понимал: если бы не тот «номер» с разорванной характеристикой, было бы проще… «А, скорей бы!» — торопил он судьбу, опасаясь перегореть в ожидании.

Дверь робко приотворилась, и из нее выжался Бобриков. Облегченно передохнул и не поздоровался с Дмитриевым. Он его просто не заметил. Более того, он повернулся к нему спиной, остановившись всего в полутора шагах, и начал совершенно необязательный разговор с секретаршей.

Раздался несильный сигнал на столе секретарши.

— Заходите! — суховато сказала она Дмитриеву.

— Скажите товарищу Фролову, что я жду его в библиотеке, внизу! — услышал Дмитриев голос Бобрикова, необычайно угодливый и потому еще более отвратительный.

Дмитриев был готов. Он пригладил хохолок на макушке, покидал плечами и вошел.

Несколько раз он бывал в этом кабинете. Первый раз — когда его послали в «Светлановский». Сколько было добрых напутственных слов… Здесь все было по-прежнему: большой стол секретаря Горшкова, впритык к нему — длинный стол под темно-зеленым сукном с двумя рядами стульев — ровно по шести с каждой стороны. По трем стенам, кроме той, что была за спиной Горшкова, также стояли стулья. Занавеси на трех окнах были подняты, и свет нового дня весело заполнял этот просторный кабинет, где ничего, как казалось Дмитриеву, не было лишнего. За длинным столом сидели только трое — инструктор Беляев, начальник сельхозуправления Фролов и второй секретарь райкома Звягинцева. Все трое сидели по одну сторону, лицом к двери, и это красноречивее всего определяло фронтальное положение двух сторон, не совсем уместное здесь, правда, но Дмитриев понимал, что рассчитывать на исключительно дружеский разговор после того, как порвал характеристику Бобрикова, было бы наивно. Сейчас его утешало только положение секретаря Горшкова, сидевшего посередине, — положение полноправного арбитра. Дмитриев заметил напротив сидевших отодвинутый стул, на нем, вероятно, только что сидел Бобриков. Он подошел к стулу, как по протоптанной тропинке, но это сиденье вызвало в нем некоторую брезгливость, и он сел на соседний стул. На приветствие Дмитриева все молча ответили кивками. Дмитриев незаметно махнул ладонью по макушке и плотнее придвинулся к столу.

— Ну, что скажешь, партизан? — угрюмо спросил Горшков, однако за его полуотеческим тоном еще ничего нельзя было разобрать. Что намололи ему Фролов и Бобриков? А Беляев?

— То, что прошлый раз хотел сказать вам лично, но… вы меня не приняли.

— Тогда что можешь добавить к своему выступлению в среду?

— Я не считаю это выступлением. Я просто выразил свое мнение о кандидатуре директора Бобрикова. Мое отношение к нему сказалось и в случае с характеристикой, выданной бывшим партийным бюро совхоза на предмет награждения директора. Если есть в связи с этим какие вопросы — я готов отвечать.

— Вопросов, к сожалению, для тебя, Дмитриев, осталось немного, — жестко сказал Горшков, и Дмитриев понял, что первый не на его стороне. — Отвечать же тебе придется.

Дмитриев не удержался и легонько передернул плечами.

— И не пожимай плечами, не делан вид, что тебе тут на все наплевать! Сказал бы спасибо, что не вызвали на бюро райкома!

— Извините, но я предпочел бы бюро.

— Это мы решать будем! Не уйдешь и от бюро…

Горшков подержал на Дмитриеве взгляд, медленно перевел его на Звягинцеву и кивнул ей одними бровями — веди сама!

— Товарищ Дмитриев, обрисуйте нам в общих хотя бы чертах мотивы вашего выпада против директора Бобрикова, — начала она сыпать сдержанно, но споро. — И, пожалуйста, по возможности, полней. Личные мотивы тоже не забудьте.

— Личных мотивов никаких нет.

Беляев будто очнулся — уронил руки от лица на стол приподнял подбородок, лежавший на галстуке. Фролов с какой-то затаенной надеждой придвинулся со стулом — интересно, мол, как же он станет выкручиваться? Звягинцева, казалось, искренне заинтересовалась ответом. Ждал объяснений и Горшков, покатывая карандаш пальцем на столе.

— Вы полгода работали с Бобриковым бок о бок, — заметила Звягинцева, — и, вероятнее всего, смогли заметить какие-то слабости его, какие-то нарушения или злоупотребления, о которых своевременно не поставили в известность райком. А это было бы проще, чем собирать мусор в корзину, а потом вывалить все в один прекрасный день…

— Я сигнализировал в райком бывшему инструктору, но серьезных мер не было принято. Я ставил вопрос на партийном собрании о текучести рабочей силы в совхозе. Полгода были заняты текущей работой, работой с людьми в полном смысле этого слова.

— Ну, хорошо, а что же директор? Что же вы конкретно ему инкриминируете, если так можно выразиться? Правда, мы уже знаем кое-что, он сейчас признал целый ряд своих ошибок.

— Хотел меня опередить? Рецидивисты говорят: сам признался скидка будет, так, кажется? — усмехнулся Дмитриев. — Вы скажите, в чем он повинился, чтобы мне не повторяться.

За столом наступила некоторая заминка. Звягинцева и Беляев смотрели в листки исписанной бумаги.

— Перескажи коротко, — кивнул Горшков.

— Пожалуйста… — Звягинцева нахмурилась и с неудовольствием, то и дело заглядывая в листок, заговорила: — Он сам отметил неудовлетворительное состояние ветеринарной службы в совхозе, признал нерентабельность пасеки, идущей вразрез с общим, мясомолочным уклоном хозяйства. Бобриков признал также за собой вину за плохой контроль при отпуске продуктов в совхозную столовую, а также при списании продуктов на пищеблок непосредственно из совхозной кладовой, где имели место злоупотребления и были случаи хищения. Он даже признал, что лично брал цветы из совхозной оранжереи и возил их в город в качестве подарков. Надеюсь, вы не станете уточнять, кому возил? — слегка усмехнулась она.

— Нет, не стану, Зинаида Ивановна. Я просто знаю, но говорить об этом действительно не стоит.

— Если вы считаете, что можно что-то добавить, можете добавить. Это ваше право.

— Право защиты, — добавил Фролов.

— Я не собирал против Бобрикова подобных сведений, тем более в качестве защиты себя, но убежден, что подобные факты можно перечислять и дальше, не все они попадают под статью уголовного кодекса.

— Так что же вы имеете против Бобрикова? — с некоторым удивлением спросила Звягинцева.

— Он не должен работать директором совхоза, как, впрочем, и любого другого предприятия. Именно поэтому…

— Погоди! — Фролов прихлопнул папкой. — Разрешите мне! Погоди, Дмитриев! Ты подписывал акт комиссии?

— Акт обследования? Подписывал, — кивнул Дмитриев.

— Комиссия со всей ответственностью утверждает, — продолжал Фролов, — что состояние хозяйства в совхозе «Светлановский» хорошее. Экономическая база прочная. Удои… Только в последние месяцы удои стали немного хуже, чем в «Больших Полянах». По мясу план так же выполнен, как и в минувшие годы, а себестоимость литра молока на полкопейки ниже, чем в совхозе Орлова! Это что — шуточки? Это, скажешь, твоя заслуга? Нет, брат! Это его, Бобрикова, заслуга, нашего передового директора. Он прочно удерживает знамя передового совхоза, и я первый проголосую за то, чтобы товарищ Бобриков был награжден орденом за свои труды!

Страницы акта еще дрожали в руке Фролова, это видел Дмитриев, но странная вещь: чем дольше и горячей кипятился Фролов, тем спокойнее становилось на душе Дмитриева, да и те минуты, что уже прошли в этом кабинете, придали ему уверенности.

— Так что же у вас остается против Бобрикова? — уже с участием, как бы жалея Дмитриева, спросила Звягинцева.

— Прежде всего я должен сказать, что признания Бобрикова в своих делишках делают его не самокритичным, а просто жалким. Я еще раз убедился в том, что руководитель он безнадежный.

— Это голословно. Почему? — спросил Горшков, приглядываясь к Дмитриеву все внимательнее, он даже слегка повернулся к нему.

— Потому что он не свое занимает место, — ответил Дмитриев.

— Неубедительно. Пока нам кажется, что ты не свое занимаешь место!

— А вот это уже не разговор, товарищ Горшков. Так можно сказать и кое о ком из присутствующих.

После этих слов Дмитриев вспыхнул и снова натопорщился. Звягинцева заволновалась. Она похлопала ладонью по столу, умоляюще глянув на Горшкова, быстро заговорила:

— Мы уклонились от темы! Говорите дальше!

— Можно и дальше… — Дмитриев подергал плечами, уже не стесняясь и не досадуя на свою давнишнюю привычку. — Рассказ о деятельности Бобрикова я мог бы дополнить еще и не такими фактами, в каких он повинился перед вами, но считаю, что это не главное, эти факты лишь дополняют, а точнее — обрамляют главное, то есть суть этого человека. Нет, у меня к нему более серьезные претензии…

В кабинете стало совсем тихо. Успокоился даже карандаш под пальцем Горшкова. Дмитриев с трудом облизал вмиг пересохшие губы, Беляев тотчас налил и пододвинул ему стакан воды.

— У меня к Бобрикову самая серьезная претензия, какая только может быть к руководителю советского учреждения, — Дмитриев сделал большую паузу, оглядел всех подряд и, остановившись взглядом на Горшкове, отхлебнул воды.

— Какая претензия? — тихо спросил Горшков.

— Бобриков — плохой человек.

После этих слов установилось молчание, в котором ясно означилось ожидание чего-то еще, но Дмитриев больше не говорил. Тогда послышалось пофыркиванье — Фролов усмехался. Звягинцева сидела с озадаченным видом. Сам Горшков хмурился все сильней, а Фролов подергивался уже в откровенном смешке.

— Смешного ничего не вижу! — резко заметил Беляев. Выждал, когда уймется Фролов, и обратился к Дмитриеву: — Разъясните спокойно, пожалуйста.

— Я рассчитывал, что здесь, в райкоме, я буду откровенно делиться мыслями среди своих и меня спокойно выслушают, а быть может, и поймут… Я сказал: Бобриков — плохой человек, это значит, что не только плохой руководитель, он никакой не руководитель, как это ни удивительно. Руководитель руководит людьми. Людьми. Плохой человек не может правильно строить свои взаимоотношения с ними, а следовательно, и руководить — это мое глубокое убеждение.

— Интересно… — промолвила Звягинцева с улыбкой. — У нас еще не было, кажется, теоретиков.

— Теория сильна практикой, ее плотью, — заговорил Горшков. — У тебя есть практические доказательства, что, во-первых, Бобриков — плохой человек, во-вторых, что это качество мешает ему руководить?

— Эти два качества неразделимы, как две стороны одной медали. Я достаточно наблюдал со стороны и вблизи Бобрикова, и вот вывод: он не руководитель. Он понимает принцип нашего единоначалия по-своему, по-бобриковски. Он не терпит никаких возражений. С ним невозможно советоваться, не только подсказывать что-либо дельное, поскольку дельное, по его убеждению, может придумать только он сам. «Все, что вы тут говорили, — чепуха!» — вот его стиль. С людьми груб. Не считается ни с каким специалистом, если тот ему чем-то не приглянулся. Гонит! Окружил себя подхалимами, доносчиками, с напряженной болезненностью выспрашивает, кто о нем что говорит. За доносы — личная опека, премии. Он разлагает людей. Кадры подобраны самым примитивным образом. Бывшего секретаря партийного бюро ценил за то, что не мешала ему работать, а по существу — самоуправничать.

— Не мешать работать — это немало, — заметила Звягинцева.

— Для секретаря партийной организации — мало! Простите, что мне приходится это вам говорить! Бобриков культивирует религию крепкой руки, а по существу, это элементарное хамство. Он запугивает одних, ожесточает других, но никого не располагает к нормальной, дающей радость работе. Только вчера он приложил все силы, чтобы отправить в тюрьму некоего Маркушева. От троих детей! И это человек?

— За что? — спросил Беляев.

— Ударил женщину. Она оскорбила его жену. Возможно, дело будет пересмотрено в областном суде, но подлинная причина директорского ожесточения в другом — в том, что этот Маркушев во всеуслышание обвинил директора в гибели ста тонн картофеля. Надеюсь, вам это известно, товарищ Фролов?

Фролов насупился. Выкатил желваки на скулах. Молчал.

— По вине директора на досмотре за буртами менялись люди, один безответственнее другого. Одним находил работенку повыгодней, других, верный своей кадровой политике, выпроваживал из совхоза не так, так эдак. До дикости грубый человек, и заметьте: это не воспитание, это стиль работы.

— В чем вы видите причину, а точнее — природу такого явления? — спросил Беляев серьезно.

Дмитриев помолчал, собираясь с мыслями.

— Природу? Природа одна — несостоятельность человека, а несостоятельность руководителя, как мне кажется, складывается из невежества, попустительства и других факторов. Бобриков необразован ни специально, ни вообще. Его рекомендации специалистам примитивны, они разговаривают на разных языках. Эта отчужденность естественна. Директору остается только одно — требовать, но ведь и требовать надо квалифицированно, он же не в состоянии. Вот тут-то и возникает почва для грубости, хамства и самодурства. Так я понимаю природу этого явления, товарищ Беляев. Но и Бобрикова понимаю: без грубости, окриков ему не прожить — это его форма зашиты. В результате мы имеем разрушение человеческой личности самого директора и разложение коллектива вокруг. Это — болезнь. Это — гангрена, она растекается по совхозу, все живое, устав бороться, уходит.

— Вот как? — подал голос Горшков. — Значит, с зараженным коллективом Бобриков ведет совхоз впереди других?

— Нет, товарищ Горшков! Бобриков уже не ведет, а тянет совхоз и тянет за счет прочности хозяйства, сложившегося раньше, когда рядом с Бобриковым работали такие специалисты, как зоотехник Семенов и ему подобные.

— Ладно! А что там у вас, действительно, с кадрами? — угрюмо, все больше и больше расстраиваясь, спросил Горшков.

— Кадры в «Светлановском» сыпучие. Мы живем, как купцы на нижегородской пристани: нанимаем чуть не каждый день новых рабочих. Это необходимо, поскольку люди бегут. Приходится развешивать объявления, приглашать новых, а те идут, привлеченные жилплощадью. Новые дома в руках директора стали инструментом шантажа против старых рабочих. «Уходите, — кричит, — на ваше место другие придут!» И приходят, но тоже ненадолго: грубость, несправедливость в оплате скоро раскрывают им глаза на наш светлановский рай. Порой горько слышать, как радуются рабочие, когда директор уходит в отпуск или уезжает на курорт. Это ли не показатель их отношения? А что Бобриков? Он даже на текучести рабочей силы умудряется делать выгоду. Он попросту недоплачивает подавшим на расчет, знает, что те не станут спорить из-за пятерки. Как вы считаете, что думают рабочие о директоре, которому положено быть бок о бок с людьми, тем более в таком небольшом коллективе, а он отгородил себе отдельный кабинет-трапезную? Даже сделал отдельный вход. Что скажете, товарищ Фролов? Не там ли вы вчера писали акт, который сейчас держите в руках?

Фролов замер. Желваки на скулах побелели. Он молчал, сдавив ладонями папку с актом обследования, но понимал, что молчать тут нельзя.

— Все это эмоции человека, мало понимающего в хозяйстве!

— Возможно, товарищ Фролов, я меньше вас понимаю в хозяйстве, я не такой экономист, как вы с Бобриковым, но знаю, что главное в хозяйстве — люди, а не цифры.

— Для кого как! Для экономики важна цифра! Она пряма и не допускает слюнтяйства!

— Ах, вон как вы заговорили! Так знайте: экономика без людей, обеспечивающих ее цифру, — больная экономика! Знаете ли вы, сколько рублей сэкономил Бобриков на недоплате уволенным? Знаете ли вы, сколько он недоплачивает рабочим по сознательно заниженным расценкам? Он ни разу не заплатил, скажем, на покосе по норме. Сдают люди сено высшего качества, не тронутое ни дождем, ни сильной, многоночной росой, — зеленое, как чай, а получают по третьей категории, как за самое плохое. Поднимите бумаги и посмотрите! Я пришел сюда без актов и кляузных записок, но говорю, отвечая за каждое слово! Я могу перечислить почти половину обсчитанных таким образом рабочих. Надо это сделать?

— Сейчас не стоит, вероятно, — заметила Звягинцева.

— Все идет на благо совхоза, а не Бобрикову! — ядовито огрызнулся Фролов, полагая, что на это нечем будет ответить разошедшемуся парторгу.

— Нет, уважаемый начальник сельхозуправления! Ошибаетесь! Совхоз терпит на этом колоссальные убытки! Я вижу вопрос в ваших глазах, товарищи. Разъясняю. Первая потеря — моральная. Людская. Люди недовольны, уходят. Вторая потеря — материальная. Вы слышите, товарищ Фролов? Материальная. Я поручил одному коммунисту, он ведет расчет, сколько потерял совхоз на технике от случайных, временных трактористов и шоферов, безбожно губивших машины. Он высчитает, сколько потеряно на порче молочных аппаратов и потере молока от частой смены доярок только за последний год. Не сомневаюсь, цифра будет внушительной. Так что… вот она, экономика Бобрикова! Он экономист! Он даже высчитывает назад полученные премии! Нет, он не преступник-хапуга, он не берет себе прямо. Он получает косвенно.

— Как это? — поднял голову Горшков.

— Просто. Он держит удои, себестоимость продукции всеми дозволенными и недозволенными способами, а взамен получает крупные премии, рукопожатия начальства — ваши рукопожатия, — получает славу районного и областного масштаба, мечтает о большем. Теперь рассчитывал получить орден — читал я характеристику, написанную, очевидно, под его диктовку, — и потом выйти на пенсию по статусу персонального пенсионера. Расчет верен! А то, что рабочие обсчитаны, обижены, унижено и украдено их человеческое достоинство, — это не в счет! А ведь он совершает невидимое, казалось бы, преступление и не только против нравственности…

— Не сгущайте краски, товарищ Дмитриев, — заметила Звягинцева.

— Более, чем сгустил их сам Бобриков, сгустить невозможно. Если бы здесь был Бобриков, я спросил бы его, как можно было продавать рабочим мясо подохшей коровы и выдавать его в детсад? Он утверждает, что корова была еще жива, когда ее прирезали, а больные дети? Есть больные и среди взрослых. Это — тоже бобриковская экономика: жалко терять, лучше прикрыться справкой своего ветврача… Только долго ли он так наработает, ваш Бобриков, товарищ Фролов? Такие люди, как мой директор, лишь на словах заботятся о благосостояния государства, потому что забывают святая святых его — человека. Сам он, как я сказал, плохой человек, и люди бегут от него. Лучшие кадры, некогда обеспечившие экономическую базу хозяйства, уволены, и вы знаете, о ком я говорю. Это не единицы, к сожалению. Совхоз, как тяжелый самосвал, медленно заваливается в кювет. Катастрофа неминуема. Эта мысль не давала мне покоя. Я не знал, как сопоставить хозяйскую рачительность Бобрикова и его антагонизм с рабочими. Но все было просто: Бобриков работал и продолжает работать с узко-местническими понятиями. Он не видит самого главного — человека не видит. В первое время я просто ждал изменений, но вскоре понял, что имею дело с серьезной болезнью. Я пробовал с ним говорить — натыкался на грубость. Я вызвал его на партбюро — он не явился под благовидным предлогом необычайной занятости. Пришлось обратиться в райком. Говорил с инструктором, но очевидной помощи не последовало.

— Однажды он был лишен премии за большую текучесть кадров, — сказал Фролов.

— И тут же получил премию за производственные показатели, не так ли? Не-ет… Бобрикова сейчас рублем не покачнешь, хоть он и прижимист. В «Светлановском», товарищи, нужна серьезная операция. Я понимаю, трудно решиться на столь ответственный шаг.

— Да, нелегко, — сказал Беляев. — Операция предусматривает предварительные анализы.

Молчание наступило длительное. Тяжелое. Беляев задумчиво рисовал что-то на листе. Фролов сидел, наклонив голову набок, будто прислушивался к чему-то внутри себя. Звягинцева о чем-то напряженно думала и в забывчивости поцапывала ногтем о ноготь. Горшков был угрюмее всех, он чувствовал силу убеждения, исходящую от этого молодого еще человека, студента-заочника, как он помнил. Слова этого парня несли какую-то свежую, очистительную силу, знакомую Горшкову по дням своей молодости.

— Каково состояние партийной организации? Все благополучно? — строго спросил Горшков.

— Была одна накладка с приемом… Тоже, заметьте, из-за директора Бобрикова вышла заминка с получением партбилета… Да и вообще, товарищ Горшков, все неприятности с Бобриковым еще впереди.

— То есть?

— Я все о том же: совхоз дал крен. Если не принять мер — закатится звезда «Светлановского», и очень скоро, даже скорей, чем мы можем предположить.

— Ты нарисовал очень мрачную картину на хорошем холсте. Думаю, опасность сильно преувеличена, однако мы будем следить за вашим совхозом. Слишком велик кусочек, чтобы им кидаться… Работать вам с Бобриковым трудно — это факт. Мы еще посмотрим. Подумаем. Примем решение. До свидания!

Через какую-то минуту, когда Дмитриев, чувствуя не ожидаемое облегчение, а глубокую усталость, медленно одевался, в приемную вышел Фролов.

— Товарищ Бобриков ждет вас внизу, в библиотеке! — напомнила секретарша.

Фролов кивнул. Он снял с вешалки пальто, накинул его на плечи и остановился было с шапкой в руке перед Дмитриевым. Хотел, видимо, что-то сказать, но, вспомнив язык парторга, торопливо зашагал прочь.

— Разрешите позвонить в «Большие Поляны»? — попросил Дмитриев у секретарши.

Несколько минут добивался совхоза, а когда дозвонился, Орлова на месте не оказалось. Он с сожалением опустил трубку, так хотелось услышать знакомый голос и сказать другу, что он еще живой, черт возьми! Дмитриев подхватил свою куртку под мышку, нахлобучил шапку и уже попрощался, но из кабинета первого выглянула Звягинцева.

— Николай Иванович, если у вас есть время, зайдите ко мне.

Она не дождалась ответа, скрылась снова за дверью.

Дмитриев сразу решил сегодня к ней не ходить. Он сказал бы это ей самой и двинулся было к двери, но она вновь отворилась — вышел инструктор Беляев.

— О! Хорошо, что не ушел! — улыбнулся он и отвел Дмитриева к двери на лестницу.

Непонятно было, что значило его «хорошо». Дмитриев смотрел в лицо этого нового в райкоме человека — молодое, но спокойное и сосредоточенное. Ждал.

— Мы можем на «ты»?

Дмитриев кивнул.

— Все, что здесь произошло, — очень и очень серьезно. Естественно, что вас с директором будут заслушивать на бюро райкома, а до этого… До этого надо работать и быть готовым… Каковы планы в организации?

— Собрание назначено через две недели.

— Люди-то хоть выступят?

— Должны. Полгода расшевеливал, вроде начинают понемногу пробуждаться. Расходятся. Спячка-то была глубокая, тут за полгода трудно было.

— А остались крепкие-то? Не все сбежали?

— Есть люди. И хорошие. С такими работать да работать! На собрание, если сам уцелею, буду ждать.

Беляев хотел что-то сказать, но стрельнул глазом на секретаршу и молча подал Дмитриеву руку.

— Всего доброго. Работай. Жди. Все очень серьезно…

— До свидания. Я спокоен. Скажите второй, что не зайду.

Дмитриев вышел и остановился на площадке лестницы меж вторым и первым этажами, рассеянно рылся в рукавах — искал шарф. Внизу стукнула дверь, но не входная, а где-то сбоку. В библиотеке. Послышались шаги и затихли — кто-то остановился, и вот уже в глухом кубе полутемного фойе, справа от лестницы, послышались голоса. Из того самого угла, где когда-то Дмитриев любил устраивать с друзьями перекур, забасил Фролов:

— Моли бога, говорю тебе по-приятельски, что хоть так обошлось. Теперь смотри, пропустишь вперед «Поляны» — не видать тебе не только наград, но и вовсе несдобровать! Понял?

— Ни в жизнь не пропущу «Поляны», — ответил хрипло Бобриков.

Дмитриев пошел вниз, заправляя шарф под куртку.

Не торопясь, нащупал пуговицу. Запел негромко привязавшийся романс:

Он увидел — оба стояли около лестницы. Фролов первый встретился взглядом с Дмитриевым и отвернулся.

— Еще поет, понимаешь, сволочь! — астматически хрюкнул Бобриков.

— Рано пташечка запела — как бы кошечка не съела! — успел бросить Фролов под самый дверной прихлоп.

«Может быть, и рано…» — невесело подумал Дмитриев, и снова ожидание чего-то тревожного — уже в который раз за последние дни! — закрадывалось в душу, вливалось в нее холодной массой, тяжелой, как ртуть.

18

Весь вечер Дмитриев просидел у Орловых. Погода радовала. Небо снова было чистым, звездным. Серп луны надумал показаться нынче над самым лесом и нацелился ползти выше, но самой большой отрадой было тепло. Несильный ветерок шумел в подступившем к старой школе перелеске, широко, истомно прокатывался по вершинам и, слабый, надолго опадал, будто набирался сил для ново го набега. Совхозный поселок за оврагом замирал За перелеском затихали последние голоса ребят после киносеанса, последние всплески девичьего хохота.

— Машину? Да стоит ли канителиться? Проводи лучше немного, надо размяться, — сказал Дмитриев.

Орлов, уже избалованный машиной, подумал немного, но согласился. Они договорились вместе пройти полдороги, дальше Дмитриев пойдет четыре километра до «Светлановского», а Орлов четыре — обратно. Дорогу разломили честно. Разговор почему-то не клеился. Дмитриев неохотно досказал о том, что было сегодня в райкоме, а сам все безнадежнее думал о прошедшем дне. Думы покрутились вокруг углубившегося скандала в районе, поднятого им, потом, по мере того как они уходили в лес, по скользкой дороге, ему все тяжелей и неотвратимей представлялась квартира, пустая от постели до кухонного стола.

Орлов загорланил на весь лес, но осекся, увидел, что этим не расшевелить приятеля.

«Во что же все это выльется? Должно же хоть что-то сдвинуться с места…» — думал тем временем Дмитриев.

— …тут я с тобой согласен. Совершенно согласен! — дошел до него голос Орлова.

— В чем?

— Да в определении: развитие — это спор по большому счету. Все правильно. Все по диалектике.

— Все по диалектике… Только у меня такое впечатление: погонят меня в три шеи по всем правилам диалектики! Очень уж не хочется Фролову лишаться такого надежного директора.

— А что высокое начальство?

— Они не ожидали столь необычного, что ли, вывода от меня. Ведь все претензии к Бобрикову лежат в плоскости, так сказать, нравственной, что ли… Тот же начальник управления, наш милый Фролов, не привык иметь дело с такой деликатной вещью, как человечность, психология и прочее, что делает человека человеком и руководителем. Потом, когда совхоз опустится, поймут, что дела плохи, начнут операцию. Директора уволят и многие годы станут создавать работоспособный, здоровый коллектив.

— На кой те черт понадобилось ругаться со всеми? Попросил бы переводку. Ну, не ужился — все знают его характер — и пошел бы в другой совхоз, хотя бы ко мне. Может, еще не поздно?

— Да уж куда лучше, Андрей, чем к тебе!

— Ну так и давай, бери прицел на меня. Хочешь, завтра позвоню первому? Скажу, так и так…

— Нет, Андрей! У тебя я уж не работник.

— Да почему?

— Потому что приду к тебе с перебитым крылом. Подранок — не борец.

— А тебе поза нужна: смотрите — я борец!

— Да иди ты к черту! Поза! — Дмитриев помолчал. Успокоился. — Недавно мать спрашивает у меня: «Делом ли занимаешься, сынок?» О как ставит вопрос!

— Ну, а ты?

— Не ответил я ей толком. Сказал только: будет людям от меня помощь — делом, не будет — не делом.

— Людям?.. — в раздумье переспросил Орлов. — А производству?

— Тьфу ты! И этот! Да неужели тебе не ясно, ведь ты же не Бобриков! Производство — это прежде всего люди! Лю-ди! Бестолковый твой кочан! И чем дальше производство будет усложняться, тем важнее будет значение человека! — прокричал Дмитриев на весь лес и едва не сорвал голос. Прокашлялся, спокойней закончил свою мысль: — Я же сегодня, сейчас только говорил у вас дома, как четыре оператора обслуживают в смену одиннадцать тысяч голов скота. Одиннадцать тысяч! А ну-ка, скажи мне честно: есть у тебя хоть пяток таких людей, которым бы сегодня ты мог доверить такое богатство? А?..

— Ну… если подучить, поговорить, то, пожалуй, что…

— Хорошо! Ты еще сможешь подучить, у тебя есть кого, а что станет делать Бобриков?

— Назначит. Прикажет. Начнется падеж скота — выгонит.

— Или посадит в тюрьму. Вот и весь стиль его работы. В прошлом году сгорело сотни тонн сена — пожалел денег, чтобы обнести сараи заборишком или поставить сторожа. Он не дрогнул: с виновника взыскали деньги, а район возил ему сено. Он знает, что в такой стране не дадут животным сгинуть. А ведь и дела-то было — купить замки на двери, ну, может, обнести сараи проволокой, что ли. Жалко денег. Экономист!

— Экономи-ист! — хохотнул Орлов, наклонившись вперед и высматривая лужи.

— Такого руководителя я просто назвал бы вредителем, отбивающим у людей всякую охоту трудиться. Вот и споришь, а иной раз скандалишь…

— Все по диалектике…

Они молча шли уже мимо того поля, по которому утром бежал лось. Поле лежало, косо перерезанное темной тенью по дальней, у леса, кромке, и было красивей, чем утром, но восторга в Дмитриеве оно не вызывало. Он сейчас не был настроен на романс, как утром. В душе подымалось что-то тяжелое, ставшее еще более неприятным от промелькнувших мыслей о Маркушевой. Ему сделалось нехорошо от логической параллели: если он мог так подумать о Маркушевой, почему его Ольга, сбежавшая сейчас в родное село, обозленная, не может думать так же? При этой мысли он попытался вызвать злобу в себе, но она не приходила. Сознание подсунуло усталое лицо жены, беззащитность сына, и нечто похожее на жалость, хорошую человеческую жалость, которой почему-то иные стали стесняться, охватило его. Ему хотелось бы высказаться перед приятелем, но он не знал, что и как говорить, да и не был уверен, что тот поймет его.

— Андрей… — все же начал он.

— У?

— Ведь у нас с Ольгой может все порушиться. Убежала к матери. Сына забрала…

— Придет. — Орлов сказал это уверенным тоном. — Бабий заскок. Эмансипация, мать ее в угол! Раньше женщина боготворила мужа, а теперь — самостоятельность! Есть у меня одна пара, молодые еще, но в неделю по три раза в разных домах спят. Сошлись — два сапога, он лодырь, получает гроши, естественно, она зарабатывает столько же. Равенство… Второй компонент — свобода, они ее тоже понимают по-своему — спят, где хотят.

— Упрощаешь. В жизни все сложней, — заметил Дмитриев.

— Пусть так, но мне ясно одно: мужчина теряет свой статус. Гибнет его авторитет, так какая же тут любовь к нему?

— А ты задумывался когда-нибудь — за что нас можно любить женщинам? Мы требуем к себе внимания женщины, невзирая — за что и я ратую — ни на какие там заработки. Считаем, что нас надо любить как личности, а все ли мы личности? Другой настолько измельчал в ужимках, в хитростях да пустом мельтешении, что на него пора смотреть через лупу — тут ли он еще? А горды! Вон как ты идешь — нос задрал, смотрите: я не кто-нибудь — я директор!

— Ну и что?

— А то, что на гордость человеческую право надо заслужить, вот что! А мы свою мужскую гордость чаще всего тешим дома, вспомнив, что мы — кормильцы.

— Кормильцы, — утвердительным эхом буркнул Орлов.

— Вот-вот: принесем домой сто рублей — наорем на сто. Принесем двести — накуражимся на двести. А что мы фактически даем женщине? Хорошо кормим или одеваем?

— А что им еще надо?

— Они ждут от нас простого хорошего человеческого слова, Андрей, а у нас на это времени нет. Если обидим — вон как я свою — нам стыдно показаться виновными или жалостливыми. Жалость, видите ли, унижает человека! Сатин сказал спьяну, а мы и рады стараться!

— Не сносить тебе башки, Колька! — вздохнул Орлов, засмыкал своим сорок пятым размером по скользкой весенней дороге, но вдруг резко прибавил шаг, охнул и кинулся со всех ног к развилке лесной дороги, уходившей на Бугры. В тот же миг Дмитриев увидел небольшое пламя за придорожным мелколесьем.

«Скирды! Скирды соломы!» — ударило в сердце.

— Скорей! — послышался крик Орлова уже далеко впереди, а где-то еще дальше и левее, должно быть, на дороге к «Светлановскому», взревывал и замирал трактор.

Орлов вмиг полетел прямо по хляби раскисшей дороги, по лужам, да и не диво: солома была его, оплаченная уже вывезенной картошкой. Это был его резерв, его гарантия на все случаи этой капризной весны, это была надежда наконец обойти «Светлановский». Орлову — что греха таить! — хотелось выпихнуть Бобрикова, оттеснить его с первого места, и цель эта была близка. Вот уже неделю он держал удои значительно выше «Светлановского», а скоро начнутся массовые отелы, и большеполянское стадо, освободившись с помощью зоотехника Семенова от малопродуктивного скота, еще больше нарастит свою мощь — готовь, директор, цистерны! Держись, Бобриков! Держись, Держава, черт ископаемый! А тут — на тебе! — такое…

Дмитриев, когда подбежал к развилке и увидел в дыму Орлова, удивился не столько самому пожару, сколько тому, что солома горела не в скирдах, за полсотни метров от дороги, а на самой дороге! Она была сдвинута с поля на кусты, на канаву, но более всего трактор-бульдозер сдвинул соломы на дорогу. Огромные вороха ее бугрились, как барханы, и это помогало огню набирать силу Счастье было, что загорелось с краю. Орлов разваливал, как бульдозер, горящую — направо, не охваченную огнем — налево. Дмитриев кинулся на помощь, и, кашляя, кряхтя и матерясь, размазывая сажу по лицам, смоченным горючими слезами от дыма, они врезались в эту хрусткую, просохшую, сытно пахнущую массу, радуясь, что поспели все-таки вовремя.

— Вон-вон! Загорелось! Откинь! — кричал Орлов, и в голосе его оживали нотки бодрости. Огонь и в самом деле доедал теперь только откинутые вороха, а вся остальная масса лежала в безопасности.

— Коля! Пострахуй тут немного и — за мной, а я его догоню, паразита! — крикнул Орлов.

Он рванулся по дороге на шум уходившего трактора. Было ясно, что этот трактор своротил стога к дороге, он же, возможно и невзначай, зажег от искры солому. Немудрено зажечь: трактор выше кабины врезался в соломенную массу, тут действительно искры хватит…

Дмитриев несколько раз проработал, прочистил коридор меж догоравшей соломой и нетронутой, покидал для верности мокрого снега из канавы и кинулся за Орловым.

До трактора он добежал скоро. Машина стояла с заглохшим мотором. В полумраке виднелась распахнутая кабина, а у левой гусеницы Орлов тормошил человека.

— Ах ты паразит! Ах гад! Да тебя мало… Тебя прибить, негодяя, или прямо в милицию?

— Тихо!.. Тихо, говорю! Чего ты взъелся? Отпусти!

— Я тебя спрашиваю в последний раз: как у тебя рука поднялась? — хрипел Орлов, склоняясь над маленьким трактористом, в котором Дмитриев узнал нового в их совхозе парня.

— Приказ! — выкрикнул он чуть не со слезами. Приказано — вот и сдвинул после работы!

— А поджег кто?

— Чего?

— Солому кто велел поджечь?

— Ничего я не поджигал. Сдвинул я скирды и все…

Дмитриев подошел и в изнеможении сел на траки гусеницы.

— Оставь ты его… оставь… Это державинские проделки… — еле переводя дух, произнес он.

— Айда к Бобрикову! — взревел Орлов, и ничто его сейчас не могло остановить от гнева и желания расправиться с самодуром.

Орлов грохотал в дверь минут пять, не меньше. Он бы вырвал обычные запоры, но Бобриков как раз на днях поставил могучий крюк, сильно опасаясь Маркушева, вернувшегося из тюрьмы. Этот крюк и держал дверь. На стук загорались в доме окна, в то время как у Бобрикова окошко погасло. Соседи выходили на площадку, дико смотрели на разъяренного Орлова, не узнавая его, измазанного гарью. Дивились.

Дверь открылась неожиданно и тихо. Орлов лишь секунду раздумывал, потом резко распахнул дверь сам и схватил Бобрикова за кушак халата.

— Попался, гад! — гаркнул он прямо в лицо Бобрикову и так тряхнул его, что тот стал оседать и бледнеть.

— Чего это с ним? — удивился Орлов, понимая, впрочем, что схватило сердце.

— Вот… Валидол… — тихо проговорил Бобриков, показывая слабым движением руки на карман халата.

Дмитриев достал валидол, открыл коробочку, сунул под язык директору таблетку. Подумал и снова положил лекарство на место. Осмотрелся. Директор лежал на полу, покрытом ковралитом, хотя тут была всего лишь прихожая. Столик с зеркалом, на котором были выставлены бутылочки с одеколоном и прочими благовониями — предметами не только мужского, но в основном дамского туалета, очевидно жена наставила. Она же, городской человек, приезжающая сюда лишь на лето в качестве почетной дачницы, купила ему модный халат и мягкие расписные тапочки — желтым по серому.

— Тебе, паразиту, белые пора надевать! — рыкнул Орлов, увидев, что Бобриков оклемывается — бледность исчезала и багровая краска заливала его щеки. — А ну, говори: в милицию тебя тащить или завтра в райком?

Бобриков молчал, соображая.

— Я спрашиваю: ты зачем велел солому мою уничтожить? Она же загорелась!

Бобриков дернул кустиками бровей. Спросил.

— Сгорела?

— Сгорела — не сгорела, а отвечать тебе придется!

Бобриков хмыкнул и сел на полу. Холодно глянул на Дмитриева, потом обратился к Орлову:

— Ничего я не знаю!

— Врешь! Тракторист признался!

Бобриков подумал еще. Откинулся боком на стену, прикрыл глаза.

— Может, в постель? — спросил Дмитриев.

— Ну и приказал! Ну и что? — бодро и зло вскинулся Бобриков, не обращая внимания на предложение Дмитриева о постели. Видимо, это его уже мало волновало. Более того, он заглядывал в полуотворенную на площадку дверь, видел там людей и, кажется, был доволен этим.

— А то, что схлопочешь вместо пенсии — тюрьму!

— За что?

— За попытку уничтожить государственные корма!

Бобриков помолчал. Покряхтел, забираясь в карман халата.

— А вот! — сказал он, доставая что-то.

Орлов наклонился и увидел в кулаке маленькую бумажку, будто специально приготовленную для Орлова. Очевидно, Бобриков ложился с нею спать.

— За поджог не отвечаю… А за то, что стога сдвинул с поля… Мое право! Чего не убирал? Я вот тебе письмо послал с требованием вчера… Заказное, понимаешь.

— Ох, га-ад… — выдохнул Орлов и отпрянул назад. Все продумал! Но ничего! Ты и за эту сдвижку поплатишься! Завтра же буду у Горшкова! Я тебя выведу на чистую воду!

— А вот! — опять возразил Бобриков, тяжело выпрастывая руку из того же кармана, куда он опускал квитанцию посланного письма.

Орлов невольно наклонился, чтобы рассмотреть, что там такое еще, и с омерзением отпрянул: Бобриков показывал ему кукиш.

— Вот! Видал? Мне поле надо было! Мне некогда дремать, я к посевной готовлюсь!

— По снегу-то?!

— А это мое дело! Уходите! Эй! Кто там, на лестнице? Гоните их!

Соседи по лестнице — ни с места.

Орлова затрясло мелкой, отвратительной дрожью Он сжал кулачищи и шагнул к Бобрикову, который уже по-хозяйски подымался и отряхивал халат. Дмитриев увидел, как внимательно смотрит Бобриков на Орлова, явно желающего залепить оплеуху соседу.

— Хе-хе-хе!.. Петушок! — выжидающе хехекнул Бобриков с подзадоринкой. Он смотрел на лестницу — видят ли люди. Был в лице его и страх, но желание сокрушить Орлова по закону, возбудить уголовное дело было сильнее страха.

— Андрей! — Дмитриев резко рванул приятеля за рукав и встал между ними. — Не пачкай рук!

И подтолкнул Орлова к порогу.

— Ничего! Мы еще посмотрим, кто теперь кого! Я тебе покажу, как врываться по ночам в квартиру и бить хозяина!

— Да он вас не бил! — встрял тот самый тракторист, что пришел вместе с Дмитриевым и Орловым.

— Закройте дверь! — рявкнул Бобриков.

По лестнице спускались молча. Так же молча вышли на улицу. Ощущение было такое, как если бы они выпустили из загона матерого волка.

— Ну и ну-у-у! — только и сказал Орлов.

— Хорошо, что ты его не тронул.

— Да. Хорошо, — согласился Орлов. — Теперь можно ехать поутру в райком. Надо. Не могу иначе!

Они вышли на дорогу и тотчас отступили к обочине. Из гаража вывернулся «козлик» и устремился куда-то в сторону совхозных ворот. Машина пролетела мимо, выхаркнув невидимый клуб теплой пахучей гари. Послышался плеск — колеса врезались в лужу, выкинув на обе стороны два черных крыла грязи.

19

Ночка выдалась для Дмитриева не санаторная. Часов до трех, после того как проводил Орлова, он вышагивал по квартире. События последних дней — одно другого значительнее — волновали не только его, он знал, что по всему совхозу стало известно о серьезном конфликте между ним и директором, а последнее ночное событие подтвердило все догадки: да, это большой скандал. Он вспоминал встревоженные лица людей и каким-то необычным, запредельным чувством ощущал абсолютное единение их с собой, читал тревогу на их лицах — тревогу за него. И чем дольше не гасли в ту ночь огни в окнах домов, тем полнее, он убеждался в том, что люди с ним, и не только тут, на центральной усадьбе совхоза, но и там, за лесом, во всех отделениях их большого хозяйства сейчас тревожатся, спорят, порой идут к соседям… Хлопают в ночи двери, лениво взлаивают потревоженные собаки…

Когда же пришло утро, он поднялся с дивана совершенно разбитый. Хотелось доспать, укрывшись потеплей, но вспомнил, что предстоящий день может стать еще одним нелегким днем, от которого многого ждут люди.

Он ушел в Грибное, торопясь к концу утренней дойки. Надо было застать доярок на месте. Сегодня он шел туда, где обитал самый крикливый фермерский люд — такой, что палец в рот не клади. Раньше он ходил туда, как на самую тяжкую работу, но сегодня шел с желанием, даже с каким-то радостным ожесточением, будто хотел проверить себя на прочность перед последней, накликанной им самим и все же долгожданной грозой.

В Грибном в последние недели было особенно трудно: там долгое время на ферме не работал транспортер, и дояркам при нынешних многоголовых группах приходилось самим убирать дворы, вручную. «Ну, будет крику, — думал он. — Достанется всем — от правнуков до прадедов!» Он был готов к этому, понимая, что людям свойственно просто строить свою политику: не устроено производство — плохие руководители. Но легко ли быть хорошим? Вот те же транспортеры, в которых не виноват даже сам Бобриков. Сельхозтехника имеет запчасти, но нет у нее свободной рабочей силы. Совхоз просит те запчасти, сам монтирует, а стоимость всех работ, с монтажом, совхоз оплачивает Сельхозтехнике, потому что эта организация не торгует запчастями, а целиком монтирует. В результате грабеж: «сельхозтехнари» получают куш, не ударив пальцем о палец, а совхоз еще раз платит за монтаж своим рабочим. Где же тут будет снижение себестоимости продукции?

«Кого мы обманываем? Кого?» — задавал себе вопрос Дмитриев, в который раз доходя опытом своей работы, что есть еще недостатки посерьезнее хамов Бобриковых.

Вопреки ожиданию, короткое собрание-летучка прошло на удивление спокойно. Люди говорили немного, по делу. Казалось, что все изготовились слушать его, потому как были уже наслышаны о столкновении с директором. На лицах он читал все тот же немой вопрос — хватит ли тебе сил, парторг? — а по голосам, по интонациям, по жестам он понимал, что в решительный день он может на этих людей положиться.

До главных ворот он подъехал на попутной и как раз у того коварного кювета, где на обочине еще светились осколки стекла после катастрофы, он увидел жену Костина.

— Что это вы? — тревожно спросил он. — Уже расчет поспешили взять? — полагая, что она идет из конторы.

— Не-ет, — улыбнулась она, кажется, впервые за все время, как он ее знал. — Павел велел снова на телятник идти, да и то сказать; чего бегать-то?

— Правильно, — облегченно вздохнул Дмитриев, но все же спросил; — А по какому делу на центре?

— Да вот послал рубаху покупать, — тряхнула она пакетом. — Самую, говорит, лучшую, самую белую бери, мы, говорит, с парторгом за билетом поедем в райком. Так вот я и ходила…

— Ну, счастливо вам! Передайте привет Павлу да скажите там, в Буграх: с первого числа автобус будет ходить!

День действительно превзошел все ожидания. Когда он подходил по подсохшему асфальту к первым домам, то увидел на крыльце детского сада женщину в белом халате, издали похожую на его жену. «Да это она!» — со смешанным чувством обиды и торжества подумал Дмитриев. Неудержимо потянуло к сыну, захотелось хоть минуту подержать его на руках, ощутить на своей шее маленькие ладошки. Он прибавил шагу и хотел перейти на другую, на левую сторону дороги, но услышал резкий сигнал машины и отскочил к канаве.

Мимо пролетела черная «Волга». По номеру он безошибочно угадал машину Горшкова. Следом прошел «козлик» Фролова, в брезентовой пещере — битком людей. За фроловской машиной старым начищенным самоваром летел «Москвич» Орлова, играя на дневном солнышке всеми вмятинами забубенного лихача. Орлов выкинул в окно ручищу, махнул Дмитриеву — дуй в контору! — и через сотню метров приткнул свою хворобину прямо к машине Горшкова.

«Начинается…» — грохнуло в груди Дмитриева. Он весь подобрался и неторопливо пошел к выходившему из машин начальству.

Откуда-то появились люди, должно быть, из производственных мастерских, доярки, шедшие на дневную дойку. Приостанавливались на почтительном расстоянии. Дмитриев заметил, как Горшков первым поздоровался с Дерюгиной кивком головы — помнил знаменитую доярку, узнал — и неожиданно быстро пошел навстречу Дмитриеву, в то время как Бобриков уже ссыпался с крыльца и семенил к машинам. Горшков молча подал руку Дмитриеву, посмотрел ему в глаза и мягко сказал:

— Ну что, скандалист, пойдем потолкуем?

— Да, наверно, пора, Юрий Арсеньевич, — в тон ему ответил Дмитриев, и они направились к правлению.