Онлайн чтение книги Золотые мили
Глава XXXI

Том вернулся на прежнюю работу в руднике.

Владельцы рудников утверждали, что добыча золота — это тоже вклад в военные усилия страны. Австралии и Британской империи нужно золото, чтобы обеспечить себе долларовый кредит в Америке. Многие рудокопы ушли в армию, но квалифицированные рабочие считались занятыми на важной оборонной работе. Однако, чтобы пополнить ряды добровольцев, дирекция сокращала штаты канцелярских служащих и инженерно-технического персонала.

Салли бросало в дрожь при мысли о том, что это может отразиться и на судьбе Дика. Все плакаты, все песни призывали молодежь вступать в армию. А правительство даже выпустило специальные открытки, которые рассылались мужчинам призывного возраста и в которых адресата спрашивали, намерен ли он вступить в армию и когда? А если нет — то почему?

Тому как будто ничего не грозило, если, конечно, он не поддастся военному психозу и не сочтет своим долгом пойти на фронт добровольцем. Он тоже получил анонимное письмо с белым пером, вложенным в конверт в знак того, что его считают трусом. Том носил перо на шляпе, пока мать не упросила его снять это украшение. Тот, кто работает под землей и ежечасно рискует жизнью, может разве что посмеяться над этими белыми перьями, твердила она. Уже начали поговаривать о введении обязательной воинской повинности для службы в экспедиционных войсках.[10]По закону о воинской повинности от 1911 года правительство могло призывать в армию мужчин в возрасте от 18 до 26 лет только для службы внутри страны. — Прим. ред. Значит, у молодежи оставался только один выбор: идти в армию добровольцем или по призыву. Всякий раз, как поднимался вопрос о введении воинской повинности, Салли не находила себе места, думая о том, как это отразится на судьбе ее сыновей.

Понимает ли Моррис, что это может означать для них, спрашивала она себя. Он был всецело за введение воинской повинности и не хуже любого шовиниста рассуждал о том, что всех трусов и любителей прятаться за чужой спиной надо заставить драться; по его словам выходило, что всякий, кто не надел военной формы, — трус или подлец. Салли подозревала, что в нем заговорил голос предков. Моррис всегда поощрял стремление Лала стать военным. Но она не могла поверить, что Моррис хочет, чтобы и Дик, и Том, и Дэн оказались втянутыми в эту губительную войну.

Том так рад был вернуться на рудник, снова стать в ряды рабочих, зарабатывать свой хлеб, что все остальное, казалось, пока что отошло для него на задний план. Месяцы, которые он провел во Фримантле, ничего не изменили в отношении к нему товарищей по работе, и он ориентировался в темных переходах шахты так, словно никогда их не покидал.

Даже пронзительный утренний гудок не мешал ему наслаждаться ощущением свободы. Он вскакивал с постели, принимал душ и одевался, весело насвистывая отрывки мелодий. Снова окунуться в толпу переругивающихся рабочих в раздевалке, выслушивать отрывистые наставления начальника смены и отгребать руду в забое для Теда Ли — до чего ж это все здорово, говорил он матери. Его самого и удивляло и забавляло, что он снова чувствует себя как рыба в воде.

Но главное, чем он положительно упивается, — это своей свободой, говорил Том. Нет больше сырой камеры, где его держали взаперти, оторвав от повседневной трудовой жизни, от товарищей; нет суровой, гнетущей дисциплины и этой нудной и однообразной тюремной работы. То ли дело, когда работаешь бок о бок с товарищами, — работаешь, не жалея сил, в поте лица и переругиваешься и шутишь с ними. Теперь он волен, если вздумается, вправить мозги десятнику. Волен, если ему заблагорассудится, в любую минуту подняться на поверхность из этого чертова мрака.

Конечно, по-настоящему свободным он не был, и Том понимал это, ибо ему, как и всякому рудокопу, приходится продавать свой труд. Но такова уж система, и с этим ничего не поделаешь — пока что, во всяком случае. Абсолютной свободы не существует, не раз говорила Надя. Это только анархисты, начиненные романтическими бреднями, могут разглагольствовать о свободе, не связанной ни с какими обязательствами и долгом перед обществом. Единственная свобода, к которой должен стремиться каждый человек и народ, — это свобода трудиться на благо общества, это свободное право каждого мужчины, женщины, ребенка расти сильным физически и духовно, идти по пути прогресса.

Теперь Том мог думать о Наде без того мрачного отчаяния, которое охватило его, когда он узнал о ее смерти. Казалось, ее светлая, пламенная жизнь заронила в его сердце огонь, который будет долгие годы гореть не угасая.

Но Тома треножили письма Лала. Ему хотелось бросить все и помчаться на выручку младшему брату, хотелось ввязаться в эту паршивую историю на Галлиполи, делать что-то, чтобы помочь Лалу и сотням австралийских парней, которые сражались в тяжелом неравном бою среди этих чужих неприютных холмов.

Снова объявили набор новобранцев. Тому хотелось забыть обо всех, своих убеждениях и пойти добровольцем. Он не мор спокойно думать о том, что раненый Лал уже говорит о возвращении в окопы. Трудно даже представить себе, что, должно быть, пережил малый, пока полз к укрытию под ураганным огнем противника, пробираясь среди убитых и умирающих. Ужас и отчаяние, раздиравшие душу Лала, охватывали и Тома при мысли о том, сколько растрачено доблести, сколько жизней потеряно впустую, и все из-за того, что кто-то «допустил ошибку», не сумел установить превосходства сил противника и до тех пор упрямо приказывал наступать, пока три четверти наступавших не были сметены вражеским огнем.

Том был убежден, что вообще воина бессмысленна, что это огромная ошибка. Хуже того, война — одно из звеньев в цепи преступных интриг великих держав в их борьбе за рынки, сырье и сферы влияния. Все эти интриги неизбежны при экономической системе, которая вынуждает правительства драться за господство и привилегию своей страны грабить мир. Это система, порождающая войны, неминуемо приводящая к войнам между государствами-соперниками. Вот почему под прикрытием дымовой завесы всех этих разговоров о правах малых наций, лживых заявлений Германии об ее обязанности выступить на защиту оскорбленного австрийского союзника и деклараций русского царя о его тревоге за участь сербских единоверцев война превратилась в борьбу за власть и престиж между наиболее могущественными государствами. Война торгашей — как говорил Чарли О’Рейли.

Том слышал вскоре после своего возвращения, как Чарли выступал однажды вечером перед уличной толпой.

Он стоял на трибуне — высокий, тощий — и, откинув со лба седые волосы, говорил горячо, страстно:

— Война проложила сквозь столетия свой гибельный путь. Освещенный заревом пожаров, он пролегает по развалинам меж крестов, тюрем, трупов, черепов и могил.

Это была цитата из только что выпущенного памфлета, который был известен Тому. Не обращая внимания на враждебные возгласы, преодолевая глухую неприязнь толпы, которая в любую минуту могла наброситься на него, стоило ему высказаться против настоящей войны, ибо столько близких — сыновей и братьев — проливало кровь на полях сражений, Чарли продолжал:

— Война выдает жестокость за храбрость, безумие — за мужество, человекоубийство — за патриотизм. Война несет миру проклятие ненависти. Война залила землю кровью и слезами, искалечила миллионы сильных мужчин и наводнила дороги калеками. Война наполнила мир вдовами и сиротами, разбитыми сердцами, разрушенными жилищами, погибшими надеждами. Война ставит завоевателя выше ученого и убийцу — выше художника. Война — это организованное насилие и жестокость, она попирает религию; ее мораль — мораль тигра и акулы.

Том соглашался почти со всем, что говорил Чарли, но все же кое в чем были у них и расхождения, и ему хотелось потолковать с ним насчет этого. После митинга Динни, Эйли и Чарли с Томом присели у дороги, и Том сказал, что хочет записаться в добровольцы.

— Ну не все ли равно рабочим, какое капиталистическое государство — или группа государств — заправляет в мире? — сказал Чарли. — При капитализме рабочих всюду одинаково обирают. Нужно драться. Том, против системы в целом, а не против таких же, как ты, рабочих других стран. Если капиталисты хотят войны, пускай дерутся сами. Рабочему надо быть дураком, чтобы проливать свою кровь, поддерживая капитализм — будь то английский или немецкий.

— Но, Чарли, — возразил Том, — нужно же смотреть в лицо фактам. В странах Британской империи рабочие при капитализме все же добились кое-каких демократических прав, тогда как в Германии у них таких прав нет. У нас здесь, в Австралии, профсоюзы крепче, рабочая партия крепче, мы можем создавать свои организации — ничего этого у германских рабочих нет. В распоряжении господствующего класса Германии имеется регулярная армия — с ее помощью он может в любое время наступить на горло рабочим и держать их в положении наемных рабов, рабов его военной машины. Мы не хотим победы Германии, так как Германия, располагая мощной регулярной армией, сможет подчинить себе Европу, и условия существования рабочих во всех странах станут тогда еще тяжелей. Германия будет и дальше, как сейчас, ввергать мир в новые войны. Вот что меня тревожит. Мне кажется, мы должны выбрать из двух зол меньшее. При германском капитализме нам бы жилось еще хуже, чем при английском, и мы не можем допустить, чтобы Германия прошлась победным маршем по Европе.

— Ну, а как же в таком случае прикажешь понимать Карла Либкнехта? — усмехнулся Чарли. — Ведь он — депутат от социал-демократической партии в рейхстаге — выступал против войны и отказался голосовать за военные кредиты. У германских рабочих есть руководители, которые призывают их не принимать участия в войне, — не забывай об этом.

— Да откуда они их призывают-то — из тюрем? — съязвил Динни. — Ведь почти все руководители германского рабочего движения сидят за решеткой. А ты, Чарли, по-прежнему можешь выступать с уличных трибун, так же как и лондонские социалисты. Хотя там тоже немало народу упрятали в тюрьмы — тех, кто из принципиальных соображений отказывался идти на фронт. Сдается мне, что и у нас здесь будет то же, если введут всеобщую воинскую повинность, за которую так ратует Билли Юз.

— А ты, Том, еще толкуешь о борьбе против воинской повинности в Германии, когда та же беда стучится в твою собственную дверь! — насмешливо сказал Чарли. — Вот уж не думал, что у тебя такая тупая башка! Увидишь, что будет со всеми нашими демократическими правами, если у нас введут всеобщую воинскую повинность. Ведь это та самая дубина, с помощью которой капиталисты хотят переломить хребет нашему профсоюзному движению.

— Мы должны организованно выступить против воинской повинности. Том, — сказала Эйли убежденно и вместе с тем с оттенком мольбы в голосе.

— Правильно! — сказал Динни. — Я понимаю, что с тобой творится, дружище. Но видишь ли: за победу английского капитализма в этой войне будут сражаться тысячи, а вот за интересы рабочего класса — единицы. Сдается мне, что твое место — сражаться вместе с рабочими против капитализма и против войны. Если ты да и еще кое-кто вроде тебя махнете на все рукой, — рабочему движению от этого не поздоровится, и тогда уж нам, как пить дать, навяжут эту воинскую повинность.

На минуту Том задумался.

— Пожалуй, ты прав, Динни, — сказал он. — Какой бы оборот ни приняла война, мы должны стоять на страже интересов рабочего класса.

Эйли сжала ему руку.

— Я знала, что ты так скажешь. Том, — промолвила она.

— Ты выбрал трудный путь, сынок, — сказал Динни, когда они возвращались домой. — Но для тебя это, по-моему, единственный.

В тот первый вечер, когда Том с отцом вернулись из Фримантла, Дик чуть не задушил брата в объятиях.

— Ох, дружище, до чего же я рад тебя видеть! — вскричал он.

У Дика такой вид, подумал Том, будто не я, а он сидел в тюрьме. Дик похудел, и нервы у него пошаливали, хотя он и старался казаться веселым и беспечным. Тому не понравились озабоченные складки на его лбу и усталый, напряженный взгляд.

— В чем дело, старина? — напрямик спросил Том, когда им удалось остаться наедине.

— Да так, ничего. Во всяком случае, ничего особенного, — отвечал Дик. Однако привычка всем делиться с Томом взяла верх, хоть он и дал себе слово справляться со своими затруднениями без посторонней помощи. — Видишь ли, на первых порах это не так-то просто — вдруг оказаться женатым человеком. Вот и все. Это ведь не шутка — жить своим домом и сводить концы с концами. А тут еще Эми не сегодня-завтра ляжет в родильный дом. Бедная девочка — трудно ей; она очень мучилась все это время. Салли говорит, что когда родится ребенок, все это пройдет, но, право же, чувствуешь себя мерзавцем, зная, что женщина переносит такие страдания из-за тебя. А что хуже всего…

Дик замялся и умолк. Нет, это как-то не получалось — легко и беззаботно говорить о своих затруднениях.

— Хуже всего, — продолжал он, — что хозяева здорово нажимают на нас. Мужчины призывного возраста должны идти в армию, говорят они. Мне уже намекнули, что без моих услуг вполне сумеют обойтись. Если пойдешь в армию, тебя примут на ту же работу, когда вернешься. А не пойдешь, — все равно уволят.

— Что за черт! — воскликнул Том. — Но они же не могут это сделать!

— Не могут? — в вопросе Дика звучали иронические нотки. — Они уже это делают, Томми. Мне пришлось пойти к управляющему, и мы более или менее договорились, что они подержат меня до рождения ребенка.

— Но это вовсе не значит, что тебе придется идти в армию, — возразил Том.

— Все владельцы рудников увольняют сейчас тех, без кого могут обойтись — из числа работающих на поверхности, — сказал Дик. — Патриотический жест! Но пойми меня правильно, Томми: если бы не Эми и не ребенок, я считал бы себя обязанным исполнить свой долг. Дела плохи, а мы должны выиграть войну.

Том высказал свою точку зрения и попытался уговорить Дика не записываться добровольцем для службы за океаном. Дик признал доводы Тома разумными. Конечно, кто-то должен охранять родину и все то, за что борются такие люди, как его брат. Но все же, сказал Дик, он считает, что его место рядом с теми, кто сражается за океаном…

— Имей в виду, Томми, — добавил он со своей кривой усмешкой, — Эми не будет возражать, если на ее долю выпадет стать женою солдата, ей, между нами говоря, это даже понравится: ведь это теперь модно… Но она, конечно, рассчитывает, что я буду офицером, а не рядовым пехотинцем. Вот для Салли это будет тяжелым ударом. Да, тут тебе придется помочь мне, когда настанет время сказать ей об этом.