— Смерть Дика — страшный удар для твоей матери, Том, одно только время может смягчить его, — сказал Диини.
А время медленно тянулось для Салли. Прошли иссушающе знойные дни лета, настала зима с проливными дождями и неистовым леденящим ветром. Салли было все равно — пламенеет ли багрово-красная земля в лучах летнего солнца или люди после дождя натаскивают в комнаты грязь, налипшую на башмаках. Она ела, работала, спала как автомат: ведь Дика больше не было на свете. Никогда уже его появление не наполнит ее сердце неизъяснимой радостью, никогда не встретятся их взгляды и они не посмеются вместе, поняв друг друга без слов… Как отзвук песни, звучал в ее ушах любимый голос, слова веселого и ласкового привета: «Ну, Салли моя, как живем?»
Салли слегла. Казалось, она стала такой же холодной и неподвижной, как Дик, когда она видела его в последний раз. Все в ней застыло, мысль бездействовала. Она лежала у себя в комнате и даже не пыталась справиться со своим отчаянием. Потом в ее омраченное сознание проник взгляд Мари: черные глаза Мари делили ее муки и тосковали вместе с нею. Мысль, что Мари, измученная работой и волнениями, заботится о ней, заставила Салли сделать над собой усилие и побороть свое горе.
Том с Эйли взяли Билли к себе. Динни и Мари общими усилиями готовили на жильцов и хлопотали по хозяйству. А ведь у Мари был еще старик свекор, о котором она должна была заботиться. Когда Салли поправилась и принялась снова за хлопоты по дому, она упрекнула себя, что доставила Мари столько тревог и забот.
— Дорогая моя, — воскликнула Мари, — я так рада быть с тобой и видеть тебя опять здоровой.
Из месяца в месяц она ежедневно забегала к Салли, стараясь рассеять ее печаль разговорами о Томе и Дэне, о том, как они нуждаются в ней и как беспокоятся да нее. Но Тому и Дэну она не так нужна, как была нужна Дику, отвечала Салли. А она, видно, не сумела помочь ему, не сумела понять, как сильно он любил Эми и как глубоко его ранила ее измена.
Лицо у Салли стало суровым и словно окаменело; она совсем перестала улыбаться. Она слушала разговоры Дэлли и Динни и не слышала, что они говорят. Голоса их отдавались в ее мозгу бессмысленным шумом. Все время она думала о Дике. Она спрашивала себя, зачем женщина родит сына, растит и лелеет его, всеми силами готовит к жизненной борьбе, старается обеспечить ему какую-то долю спокойствия и счастья, — а потом видит, как он лишается всего, ради чего стоит жить.
Дику пришлось пережить больше несчастий и разочарований, чем его братьям. Лал все-таки достиг кое-чего. Он всегда стремился стать солдатом и за свою краткую военную карьеру все же успел насладиться почетом и славой. Салли и сейчас еще горевала о Лале, и все восставало в ней при мысли о том, что его жизнь оборвалась так рано. Но Лал умер в бою, и она верила, что это было логическим завершением избранного им пути. Он не дожил до зрелости, не знал свойственных этому возрасту радостей и свершений, зато не знал и приходящих со зрелостью горьких разочарований. Страдания же, которые причинила Салли смерть Дика, были куда мучительней тех, какие она испытала в час его рождения.
Возможно, будь Эми другой, и вся жизнь Дика сложилась бы иначе, думала Салли. Или будь Дик другим, менее чувствительным и уязвимым, его не так бы ранили неудачи в работе и в семейной жизни. Быть может, спрашивала себя Салли, она недостаточно закалила Дика для жестокой борьбы за хлеб насущный? В юности он, пожалуй, был ленив, беззаботен и чуточку эгоистичен. Но не после войны! Не после того, как ужасы и страдания войны пробудили его сознание и он понял причины, породившие ее. Не после того, как он понял, что значит иметь ребенка — сына, которого ты должен вырастить по возможности здоровым и счастливым. Да, вот что получил Дик от жизни, в чем нашел радость — в маленьком Билли! И любовь к Эми, и первые годы их брака тоже принесли ему много светлого счастья.
Но эти воспоминания мало утешали ее теперь, когда Дика не было в живых. Какой тоскливой стала ее жизнь без надежды когда-нибудь снова увидеть его, снова испытать радость дружеских и необычайно теплых отношений — отношений не только матери и сына, но двух товарищей-старателей, идущих одним путем, отыскивающих некое таинственное сокровище, которое они разделят по-братски.
Шли месяцы. Салли все так же была погружена в скорбь по Дику, когда однажды Динни сказал:
— Говорят, дела Фриско плохи — подхватил инфлюэнцу и валяется в какой-то хибарке в Долине Нищеты.
— Что? Что вы сказали? — переспросила Салли, как видно не расслышав толком слов Динни.
Динни повторил.
— Что же он там делает? — спросила Салли.
— Труба его дело, говорят, — ответил Динни. — Судился с Пэдди Кеваном, проиграл и теперь остался гол как сокол. Это мне все Тэсси рассказал. Говорит, Фриско опять перебрался в палатку, прошли те времена, когда он ходил барином: он ведь теперь слепой.
— Как слепой?
— Да он еще на войне потерял правый глаз — с той поры и стал слепнуть, — сказал Динни. — Когда я его видел в последний раз, он все шутил, что ему нужна собака-поводырь. Думаю пойти узнать, нельзя ли ему чем-нибудь помочь.
Динни говорил так, словно еще не решил, как поступить. Он не мог простить Фриско его поведения во время борьбы за право на разработку россыпного золота, в дни погромов и во время забастовки на приисках: Фриско всегда становился на сторону хозяев, против рабочих. Впрочем, кое-кто из безработных, обитателей Долины Нищеты, рассказывал, что Фриско не меньше их возмущается прогнившей системой, которая выжимает из человека все соки, а потом выкидывает его на свалку. Динни не слишком доверял таким разговорам, но думал все же найти в этом оправдание себе, если Том и Чарли О'Рейли станут ругать его, что он, как дурак, нянчится с Фриско.
В конце концов, Тома и Чарли не было среди тех, кто в давние дни прокладывал путь к Кулгарди, а Динни был верен закону пионеров-старателей — выручать товарища в беде. И хоть Фриско, в сущности, не был ему товарищем, Динни чувствовал, что должен как-то помочь. Нельзя же дать человеку подохнуть точно собаке, если судьба круто обошлась с ним.
Ребята говорили, что Фриско, больной и разорившийся дотла, лежит в хибаре из ржавых расплющенных жестянок из-под керосина, которая во время дождя протекает как решето. Было бы просто бесчеловечно не пойти к нему и не попытаться устроить его в больницу. В конце концов у Фриско были свои достоинства. Когда у него водились деньги, он помогал многим старожилам. Динни знал, что попади он сам в такое положение, Фриско примчался бы и сделал для него все, что в его силах. Фриско всегда был великодушен и готов помочь товарищу в тяжелую минуту—этого у него не отнимешь.
В своем намерении навестить Фриско Динни признался Салли не без опаски: он помнил, как возмущалась она поведением полковника де Морфэ, когда судили Морриса и Тома, помнил, какое отвращение вызывали в ней его деловые связи с Пэдди Кеваном. Динни вовсе не предполагал, что своим рассказом выведет Салли из ее глубокой апатии, и очень удивился, когда она воскликнула:
— Я пойду с вами!
— Это ни к чему, — сказал Динни, перепугавшись при мысли, что миссис Салли войдет в одну из этих грязных, полуразвалившихся лачуг в Долине Нищеты, где можно заразиться инфлюэнцей. Эпидемия свирепствовала вовсю, больница была переполнена, говорили даже, что несколько человек умерло. — Незачем вам идти туда, мэм, вы сами не очень-то здоровы, — запротестовал он. — Я и один управлюсь.
— Нет, не управитесь, — упрямо сказала Салли. — Вы забыли, сколько сделал для меня Фриско, когда туземцы притащили меня в Калгурли с Дарлотской дороги. Идем сейчас же, Динни. Одну минуту, я только возьму пальто и прихвачу с собой кое-что.
Динни был зол на себя за то, что упомянул о Фриско и его плачевном состоянии; но когда миссис Салли разговаривает таким тоном, спорить бесполезно.
Они зашагали по дороге к Боулдеру, потом свернули в боковую улочку, обрывавшуюся у опушки зарослей за ипподромом. Динни смотрел на Салли и глазам своим не верил: она шла легкой, быстрой походкой и разговаривала с таким оживлением, какого он давно уже не замечал в ней.
Она забросала его вопросами. Давно ли Фриско ослеп и живет в Долине среди безработных и нищих? Почему никто не сказал ей, что Фриско проиграл процесс против Пэдди Кевана и оказался без гроша? Сколько там безработных? Помогают ли им чем-нибудь?
— Может, мы и толковали об этом, но вы в последнее время не очень-то интересовались тем, что происходит в городе, мэм, — заметил Динни.
— Я жила точно в дурном сне, Динни, — сказала Салли. — Сегодня я, кажется, впервые проснулась с тех пор… с тех пор, как умер Дик.
Голос ее дрогнул, и на лицо снова легла тень.
— Но теперь вы опять такая, как были, — поспешно сказал Динни, желая поскорее прогнать эту тень. — И готовы, как всегда, помогать другим.
— Да, Динни, верно, — сказала Салли.
Динни пришел в ужас от грязи, в которой утопали эти лачуги, в беспорядке разбросанные среди тощих деревьев, — шаткие, залатанные закутки из дерюги и ржавых расплющенных жестянок из-под керосина. Многие из них больше походили на туземные вурли — такие низкие, что внутри едва можно было выпрямиться; в них приходилось заползать через дыру сбоку, а очаг находился снаружи. Кое-кто пытался вымести и расчистить мусор у своего жалкого жилища, но вокруг большинства хижин высились кучи гниющих отбросов, распространяя зловоние.
Белая дворняжка, глодавшая кость, неистово залаяла при виде чужих, и в щель между крышей и подобием двери, лишь до половины закрывавшей вход в одну из лачуг, просунулась голова какого-то старика.
— Обождите тут, я узнаю, где Фриско, — сказал Динни.
Он подошел к старику, голова которого с коротко остриженными, совершенно белыми волосами торчала над дверью, и заговорил с ним. Салли озиралась по сторонам, пораженная тем, что человеческие существа могут жить в таких ужасных берлогах. Ведь это куда хуже курятника или козьего хлева! Никогда, даже во время золотой лихорадки, не видала она, чтобы люди жили в таких условиях. Правда, она знала, что в Долине Летучих Мышей десятки рабочих-иностранцев соорудили себе лачуги из ржавой жести, кусков парусины и гофрированного железа, но те лачуги хоть отдаленно походили на человеческие жилища, а здесь были просто какие-то норы, куда разве что зверь, спасаясь от непогоды, может залезть.
Динни отошел от старика и нырнул в груду мешковины и ржавой жести в нескольких шагах от Салли; она тоже подошла ко входу в это «жилище» и заглянула внутрь, где было темно, как в пещере.
Она увидела топчан. На нем, покрытый грязным одеялом, лежал Фриско; волосы его были взъерошены, лицо обросло лохматой бородой, Салли услышала хриплый, дрожащий голос. Фриско стонал, бредил, жалобно просил воды и невнятно ругался.
— Ну, ну, Фриско, — сказал Динни, зачерпывая банкой из-под джема воду из жестянки побольше, стоявшей подле топчана. — Крепись, брат.
Фриско потянулся за водой. Напившись, он откинулся на спину, и из его горла вырвался странный булькающий звук — должно быть, он смеялся.
— Боже мой, Динни!.. Кто бы подумал!
— Помолчи-ка! — проворчал Динни. — Я решил вытащить тебя из этой свалки, Фриско, и устроить в такое место, где бы за тобой приглядели.
Салли, пригнувшись, вошла в хижину и стала возле него.
— Подите достаньте машину, Динни, — распорядилась она. — Я побуду здесь, пока вы вернетесь.
— Салли! — Фриско порывисто закрыл лицо руками. — Будь ты трижды проклят, Динни! — заорал он. — Уведи ее отсюда! Убирайтесь оба! Мне крышка. Что это за шутки, спрашивается? Черт бы вас побрал, что за шутки? Пришли порадоваться, что человеку худо, а? Здесь не цирк — нечего на меня глазеть. Убирайтесь вон! Вон!
Фриско разразился скверными ругательствами. Не помня себя от ярости, беспомощно всхлипывая, он в изнеможении упал на топчан, а Динни вытащил Салли на улицу, залитую тусклым солнцем.
— Мы заберем его к себе, Динни, — сказала Салли.
— Нет, нет, что вы! — запротестовал Динни. — Я лучше попробую устроить его в больницу.
— Больница переполнена, — сказала Салли. — Ходить за больными некому, даже объявление сделали — обращаются за общественной помощью. Достаньте машину, Динни, — или, может быть, мне самой пойти?
— Но, мэм… — неуверенно возразил Динни.
Салли вернулась в лачугу, а Динни зашагал в город. Из первого же кабачка он вызвал по телефону машину и вернулся в Долину Нищеты.
Заглянув в лачугу, где лежал Фриско, Динни увидел, что Салли сидит на ящике возле больного. Она положила ему на лоб мокрый платок, и Фриско уснул. Салли махнула Динни рукой, чтобы он не входил, и через минуту сама вышла к нему.
— Я дала Фриско аспирину, — сказала она. — Когда придет машина, вы завернете его в одеяло, Динни, и устроите на заднем сиденье, шофер вам поможет. Дома мы его вымоем и переоденем во все чистое.
Господи, мысленно простонал Динни, что я наделал!
Спору нет, Салли совершенно преобразилась — давным-давно не видел он ее такой оживленной, напористой и энергичной. До Динни, конечно, доходили слухи, что у миссис Салли был когда-то роман с Фриско, но он не верил этому. А если даже и было что-нибудь, так давно уже умерло и похоронено. Однако разве миссис Салли могла бы с таким участием смотреть на это жалкое, полуживое существо и взялась бы самолично его выхаживать, если бы между ними ничего не было?
Динни бы очень расстроен, он беспокоился за Салли и злился на себя за то, что втравил ее в эту историю со спасением Фриско, а теперь, когда она так горячо взялась за дело, был уже бессилен ее удержать. Что скажет Том? Динни знал: Тому не понравится, что его мать будет ухаживать за полковником де Морфэ. Но что может сделать Том или кто бы то ни было, раз Салли так решила?
Фриско устроили в спальне Тома, и Салли усердно выхаживала его до тех пор, пока он не оправился настолько, что смог подняться на ноги.
Выбритый, в чистой рубашке и отутюженном костюме, который Салли извлекла для него из своих сундуков, Фриско вновь обрел что-то от прежней веселости и непринужденности, хотя ему и приходилось передвигаться осторожно, ощупью, прислушиваясь к голосу Салли или опираясь на ее руку. Черная повязка на глазах напоминала о том, что полковник де Морфэ никогда уже больше не будет прежним красавцем-повесой, но Динни боялся, что в этом человеке еще осталась какая-то чертовщина, которая делала его опасным для женщин.
Салли без стеснения высмеивала Фриско, когда он пытался льстить ей или убеждать ее, что в его взглядах произошел коренной перелом и он стоит горой да рабочих и считает необходимым навести порядок в горной промышленности, чтобы добиться справедливости для горняков и мелких акционеров. Но этой черной повязкой на глазах и своей беспомощностью он постепенно завоевывал привязанность миссис Салли, и это доставляло Динни сильнейшее беспокойство.
Динни было просто не под силу смотреть, как она прислуживает Фриско, предупреждает малейшее его желание или хлопочет, радуясь, что может что-то для него сделать. Впрочем, Динни и сам охотно оказывал Фриско любую услугу, пока тот был еще слаб после болезни. Он помогал ему умываться и одеваться, брил его, водил повсюду. Но Фриско быстро научился сам обслуживать себя. Освоившись в доме, он стал расхаживать по нему почти так же свободно, как зрячий. И это было хуже всего.
Выздоровев, Фриско не проявил ни малейшего желания уехать; он расположился у миссис Гауг и вел себя как невесть какой важный постоялец. И Динни негодовал. Он ревниво наблюдал, сколько внимания миссис Салли расточает Фриско, и это и злило и огорчало его. По всему было видно, что Фриско занял его место в доме.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления