Онлайн чтение книги Трагедия с "Короско" A Desert Drama: Being the Tragedy of the Korosko
Глава V

Длинною вереницей растянулись на земле полегшие на колени верблюды; одни из них были светлые, белые, другие темные, бурые. Они грациозно поворачивали из стороны в сторону свои сравнительно небольшие головы с умным, вдумчивым выражением больших кротких глаз Большинство были великолепные породистые животные, настоящие скакуны, но было и несколько более грубых и тяжеловесных верблюдов, так называемых вьючных животных, которые не выдерживали сравнения с первыми ни по статьям, ни по бегу. Все они были нагружены бурдюками с водой и различными съестными и другими припасами. В несколько минут достаточное число их было разгружено и предоставлено в распоряжение пленных, вьюки их были распределены на остальных. Пленных не связали никого, кроме почтенного мистера Стюарта, которого арабы, признав за духовное лицо и привыкнув видеть в религии синоним всякого насилия, сочли за самого опасного из своих пленников и потому связали ему руки верблюжьим арканом. Все же остальные были оставлены на свободе. Куда могли они бежать здесь, в пустыне, от этих быстроногих скакунов на своих грузных вьючных животных, уже достаточно замученных даже теперь?

Когда все расположились, караван тронулся с места, после того как арабы привычным окликом, дерганьем поводьев уздечки, заставили верблюдов встать. Никто из туристов до сего времени никогда не садился на верблюда, за исключением полковника Кочрэня, и в первый момент им показалось страшно очутиться так высоко над землею, а своеобразное колеблющееся движение спины верблюда на ходу, сходное с ощущением качки на море, не только смущало и пугало их, но у многих вызывало тошноту и другие симптомы морской болезни.

Но вскоре они забыли о своих физических ощущениях под влиянием нравственного сознания, что теперь между ними и остальным миром легла целая пропасть, что они все оторваны от своей прежней жизни и что теперь для них начинается новая, полная ужасов и мучений, безотрадная и безнадежная жизнь.

Всего какой-нибудь час тому назад они беспечно любовались природой. Сади болтала об английском и парижском покрое платьев, а теперь мысль о самоубийстве зарождалась в ее юной головке, как лучезарная звезда спасения. А там, в уютном салоне их парохода, ожидавшего их у скалистого берега, их ждал накрытый белоснежной скатертью стол, уставленный фарфором и хрусталем, ждали новейшие журналы и романы на зеленом столе маленькой судовой библиотеки, ждали миссис Шлезингер в ее желтой соломенной шляпке и хорошенькая миссис Бельмонт в длинном покойном кресле. «Короско» почти можно было видеть отсюда, но каждый длинный перевалистый шаг верблюда уносил их все дальше и дальше от берега, в глубь бесплодной пустыни.

Судя по однородному одеянию, по красным тюрбанам и желтым сандалиям Кочрэнь сразу определил, что эти люди не бродячие разбойники, пираты пустыни, а отряд из регулярной армии калифа. Али Вад Ибрагим вел караван, который конвоировали по сторонам на всем его протяжении выстроившиеся в линию всадники из негров. С полмили впереди были высланы разведчики, а замыкающим ехал маленький коренастый араб, подручный или помощник предводителя. В середине каравана находилась маленькая группа пленников, которых никто не старался разъединить. Мистер Стефенс вскоре сумел заставить своего верблюда поравняться с теми двумя животными, на которых находились мисс Адамс-старшая и мисс Сади Адамс

— Не падайте духом, мисс Адамс, — увещевал он ее, — это, конечно, ужасное происшествие, но не подлежит сомнению, что будут приняты необходимые меры для разыскания нас. И я убежден, что мы не подвергнемся ничему иному, кроме кратковременного неудобства. Если бы не этот негодяй Мансур, — все это нисколько не коснулось бы вас!

Но мисс Адамс почти не слушала его утешений: за этот один час времени в ней произошла такая разительная перемена, что она была положительно неузнаваема. Она сразу превратилась в старую сморщенную женщину. Щеки и глаза ввалились, глубокие морщины избороздили лоб и лицо, ее испуганный тревожный взгляд поминутно останавливался на Сади. Но эти минуты опасности вызывали в сердцах даже апатичных людей мысль и заботу не о себе, а о других. Мисс Адамс думала только о Сади, Сади о своей тетке, мужчины думали о женщинах, Бельмонт думал о жене и еще о чем-то. Он до тех пор колотил пяткой по плечу своего верблюда, пока тот не поравнялся с верблюдом мисс Адамс.

— У меня ость здесь кое-что для вас, — шепнул он, наклоняясь к ней. Возможно, что нас скоро разлучат, а потому нам лучше заранее принять свои меры. Быть может, они вздумают избавиться от нас, мужчин, и удержать только вас, женщин!

— Боже мой, мистер Бельмонт, что же мне делать, я старая женщина и уже прожила свою жизни мне все равно… но Сади… это просто сводит меня с ума!.. Ее мать ждет ее дома, а я… — и она в отчаянии ломала руки.

— Протяните вашу руку под плащом, я вложу в нее нечто, вы постарайтесь не выронить… Ну, вот так, теперь спрячьте это хорошенько где-нибудь на себе, этим ключом вы во всякое время отопрете себе любую дверь!

Мисс Адамс на ощупь угадала, что это был за предмет, с минуту она, недоумевая, смотрела на Бельмонта, затем неодобрительно покачала головой, но все же спрятала смертоносный предмет у себя на груди. В голове ее вихрем проносились мысли: неужели это она, скромная, кроткая мисс Адамс, мечтавшая всегда о всеобщем благе людей, о братской к ним любви и милосердии, теперь, держа в руке револьвер, придумывает оправдание убийству. Ах, жизнь! Чего ты только с нами делаешь? Явись ты нам во всем своем коварстве и жестокости, и мы свыкнемся с ними и снесем все. Но нет! Когда ты смотришь нам в лицо всего приветливее, всего любовнее, тогда-то мы должны больше всего опасаться твоих безжалостных ударов!

— В худшем случае, это будет только вопрос выкупа, — утешал Стефенс Сади, — кроме того, мы еще очень недалеко от Египта и далеко от страны дервишей. Нет сомнения, что за нашими похитителями будет погоня, а потому вы не должны падать духом, не должны терять надежды!

— Я отнюдь не отчаиваюсь, мистер Стефенс, — сказала Сади, бледное личико которой противоречило ее словам, — все мы в руках Божьих, и Он, конечно, не даст нам погибнуть. Все мы готовы верить в Бога и надеяться на Него, когда нам хорошо живется, но теперь пришло время для нас доказать, что это не пустые слова, и что мы, действительно, возлагаем на Него все наши надежды. И если Он там, в этом голубом небе…

— Он там! — раздался позади них уверенный, наставительный голос пресвитерианского священника. Его привязанные к луке седла руки, тучное тело, покачивавшееся из стороны в сторону, раненое бедро с запекшеюся кровью, на котором насели мухи, непокрытая голова под этим палящим зноем, так как и зонт, и шляпу он потерял во время борьбы, — все это причиняло ему невыносимые мучения. Постепенно увеличивающаяся лихорадка проявлялась жгучими красными пятнами на его полных отвислых щеках и странным блеском в его глазах. Он всегда казался несколько сонным, вялым и скучным собеседником, но теперь горькая чаша скорби словно разом переродила его. Он казался теперь так величаво спокоен, в нем чувствовалась такая нравственная сила, что она сообщалась даже другим. И вот в нем проснулся теперь горячий, убежденный проповедник; в эти горестные минуты он так прекрасно говорил о жизни и смерти, о настоящем, о надеждах в будущем, что мрачное облако скорби и отчаяния, нависшее над туристами, как бы рассеивалось под впечатлением его слов.

Сесиль Броун, правда, пожимал плечами, не считая возможным изменять своих взглядов и убеждений, но все остальные, в том числе и monsieur Фардэ, были растроганы и несколько утешены.

Кочрэнь, между тем, изготовлял из своего большого красного шарфа тюрбан и настоял на том, чтобы мистер Стюарт надел его.

Но теперь ко всем страданиям несчастных пленных прибавились еще мучения жажды. Солнце палило нещадно сверху и отражалось на них снизу, от этого раскаленного песка пустыни, пока, наконец, им не стало казаться, что они едут по горячей пелене расплавленного металла, испарения которого пышут на них и обдают их удушливым жаром. Губы их пересыхали до того, что теряли всякую упругость, а язык, точно тряпка, прилипал к гортани. Каждое слово приходилось выговаривать с усилием, и потому все примолкли. Мисс Адамс свесила голову на грудь и уже давно не говорила ни слова; ее широкополая шляпа скрывала ее лицо, но во всей позе ее сказывалось крайнее изнеможение.

— Тетя сейчас лишится чувств, если для нее не найдется глотка воды! сказала Сади. — О, мистер Стефенс, неужели мы ничем не можем помочь ей?

Ехавшие поблизости дервиши были все арабы баггара, за исключением одного только невзрачного негра с лицом, изрытым оспой.

Лицо этого последнего казалось добродушным в сравнении с лицами остальных. И Стефенс решился, тихонько дотронувшись до его локтя, указать ему сперва на его бурдюк с водой, а затем на мисс Адамс. Негр отрицательно и гневно покачал головой, но в то же время многозначительно посмотрел на арабов, как бы желая этим показать что если бы не они, то он поступил бы иначе.

Немного погодя, он, тыкая себя пальцем в грудь, произнес:

— Типпи Тилли!

— Что это значит? — спросил его полковник Кочрэнь.

— Типпи Тилли! — повторил негр, понижая голос до таинственного шепота, как бы не желая быть услышанным своими товарищами.

Полковник отрицательно покачал головой.

— Нет, я решительно ничего не понимаю!

— Типпи Тилли. Хикс-паша! — снова повторил негр.

— Право, я начинаю думать, что он дружественно к нам расположен! — сказал Кочрэнь, обращаясь к Бельмонту. — Но из его речей ничего не могу разобрать, может быть, он хочет нам сказать, что его зовут Типпи-Тилли и что он убил Хикс-пашу?

Услыхав это, добродушный негр оскалил свои огромные белые зубы и воскликнул:

— Айва! Типпи Тилли, бимбаши Мормер — бум!

— Клянусь честью, — воскликнул вдруг Бельмонт, — я угадал, что он хочет сказать: он пытается говорить по-английски: типпи тилли, думаю, означает «артиллерия»; из этого я заключаю, что он хочет сказать, что служил раньше в египетской артиллерии, под начальством бимбаши Мортимера, что он был захвачен в плен, когда Хикс-паша был разбит, и ему ничего более не оставалось, как только сделаться дервишем!

Тогда полковник сказал ему несколько слов по-арабски и получил ответ, но в это время двое арабов поравнялись с ними, и негр ускорил аллюр своего верблюда и опередил пленников.

— Вы правы, Бельмонт, — сказал Кочрэнь, — этот парень дружественен нам и верно охотнее сражался бы за хедива, чем за калифа. Но я, право, не знаю, что он может сделать для нас. Впрочем, я бывал даже в худших положениях и то выходил, а мы все же еще не ушли от погони!

— Да, — стал медленно и рассудительно высчитывать Бельмонт, — около двух часов пополудни они ожидали нашего возвращения. В решимости и распорядительности моей жены я безусловно уверен. Нора всегда сумеет настоять на немедленном розыске. Предположим, что погоня отправилась из Хальфы часа в три пополудни, да час положим на переправу с той стороны Нила на этот берег. Значит, к пяти-шести часам вечера египетская кавалерия будет у утеса Абукир и нападет на наш след. Следовательно, мы опередили их всего на четыре часа, не больше; весьма возможно, что они еще успеют настигнуть Али Ибрагима и спасти нас!

— Некоторых из нас, может быть и спасут, но я не надеюсь, что завтра наш padre или мисс Адамс еще будут живы. Кроме того, нам с вами не следует забывать, что эти арабы имеют обычай закалывать своих пленников, когда они видят, что нет исхода. На случай, если вы, Бельмонт, вернетесь, а я нет, прошу вас, исполните вы мою посмертную волю…

Оба они отъехали немного вперед и, склонившись друг к другу, долго совещались о чем-то.

Добродушный негр, называвший себя Типпи-Тилли, ухитрился каким-то образом сунуть в руку мистера Стефенса какую-то тряпку, напитанную водой, которую тот вручил Сади, и она смочила ею губы своей тетки. Сильная натура янки сказалось в ней; даже, эти несколько капель воды оживили ее, не только вернув ей силы, но даже и бодрость духа.

— Я не думаю, что эти люди желают нам зла, — сказала она, — я полагаю, что и у них есть какая-нибудь своя религия, которая считает злом то же, что и вы называете злом, и которая воспрещает им делать зло!

Стефенс только отрицательно покачал головой, но не сказал ни слова: на его глазах эти люди зверски перебили бедных и безобидных маленьких погонщиков.

— Быть может, сама судьба послала нас к ним, чтобы направить их на путь истинный! — продолжала мисс Адамс.

И не будь здесь Сади, — она была способна теперь благодарить судьбу за то, что та доставила ей случай распространять свет евангельского учения в Хартуме, а быть может, и превратить Омдурман в маленькое подобие образцового городка Новой Англии.

— Знаете ли, о чем я думала все это время? — сказала вдруг Сади. — Я думала о том храме, который мы с вами видели, помните? Когда же это было?.. Ах да, это было сегодня утром!

— Да, в самом деле, это было сегодня утром! — удивленно воскликнули все трое. А как далеко, казалось, отстояло от них теперь это время, всем им казалось, что это было давным-давно, и даже само воспоминание об этом храме потонуло в тумане далекого прошлого. И некоторое время все они ехали в глубоком безмолвии; наконец, Стефенс напомнил Сади, что она не кончила своей начатой фразы о храме.

— Ах да, — точно обрадовавшись, сказала молодая девушка, — я, видите ли, вспомнила об изображениях на его стенах, об этих жалких, несчастных пленниках, которых влекут за собой победоносные воины… Кто бы мог подумать, что через три часа мы, смотревшие на эти изображения, будем в том же положении?! А мистер Хидинглей!.. — и она отвернулась и заплакала при мысли о своем юном соотечественнике, безвременно погибшем вдали от родины.

— Полно, Сади, вспомни, что сейчас говорил мистер Стюарт, что мы все в руках Божьих, и что пути Его ведут к нашему благу. Как вы полагаете, мистер Стефенс, куда они нас уводят?

Угол красного переплета «Бэдекера» торчал еще из кармана пальто юриста, так как при обыске арабы не нашли нужным отобрать у него эту книгу.

— Если они не отнимут ее у меня, — сказал мистер Стефенс, — то на первой же остановке я сделаю из нее несколько выписок. Теперь же я могу сказать, что Нил течет с юга к северу; следовательно, мы все время двигаемся по прямой линии на запад, в глубь страны. Она вероятно, опасались погони и потому не следовали по течению Нила, но мне помнится, что есть большая караванная дорога, пролегающая параллельно Нилу на расстоянии приблизительно семидесяти миль от реки по пустыне, а потому, если мы будем придерживаться этого направления, то, вероятно, выедем на эту большую дорогу. Вдаль же тянется линия колодцев и, вероятно…

Но его прервал на полуслове целый поток несвязных громких слов. Стефенс обернулся; яркий румянец на лице мистера Стюарта превратился в багровые пятна, глаза горели, как уголья, и в бреду он начинал метаться и волноваться. «О, милосердная мать-природа!.. Никогда ты не забываешь своих детей!.. Когда слишком много невзгод обрушиваются разом на одного из твоих чад ты говоришь: „Нет, это ему не под силу!“ — и ты посылаешь ему забвение, бред, вырываешь его на время из жестокого мрачного настоящего и переносишь в область видений или блаженной нирваны…»

Арабы вопросительно переглянулись; в их глазах бред Стюарта весьма походил на безумие, а безумие для магометан — это нечто страшное и сверхъестественное, повергающее их в благоговейный трепет.

Один из них тотчас же доложил о состоянии пленного эмиру Али Ибрагиму, и затем два араба примкнули бок о бок с обеих сторон к верблюду Стюарта из опасения, как бы он не упал.

Этим переполохом воспользовался дружелюбно относившийся к пленным негр, чтобы, поравнявшись с Кочрэнем, шепнуть ему пару слов.

— Мы сейчас сделаем привал, Бельмонт, — сказал полковник, — быть может, нам дадут по глотку воды, а то многие уже не могут далее выносить этих мучений!

— Да, да, слава Богу! — отозвался Бельмонт.

— Я на всякий случай сказал этому Типпи-Тилли, что мы сделаем его бимбаши, если заполучим его обратно в Египте, а он, по-видимому, готов сделать для нас все, что только в его силах!

Далеко-далеко, на самом краю горизонта, если оглянуться назад, виднелась теперь узкая зеленеющая полоска, по которой протекала река, и местами сверкала ее серебристая струя, искрясь на солнце и дразня своей заманчивою влагой этих мучимых жаждой людей.

Они лишились сегодня семьи, родины, свободы — словом, всего, что дорого человеку, но они думали теперь только о воде. Мистер Стюарт в бреду кричал и требовал апельсинов, хороших, сочных апельсином. Только у сильного, словно железного, ирландца мысль о жене превозмогла даже мучения жажды. Он смотрел туда, где искрилась река, и думал, что это должно быть близ Хальфы, и его Нора теперь на этой самой полосе реки; и при воспоминании о ней он сердитым движением натянул шляпу на глаза и, угрюмо потупившись, ехал молча, покусывая свой длинный седой ус.

Солнце медленно склонилось к западу, и от каравана начинали ложиться длинные тени. Начинало свежеть, и степной ветерок пробегал над песчаной, устланной камнями равниной пустыни. Эмир подозвал к себе своего помощника, и они оба долго глядели, заслоняя глаза руками, очевидно, отыскивая какую-нибудь примету. Вскоре по знаку эмира его верблюд медленно и систематично в три равномерных приема опустился на колени, и вслед за ним и все остальные, один за другим, проделали то же самое, пока все верблюды не вытянулись длинной вереницей на земле. Тогда всадники их соскочили на землю и разложили перед каждым верблюдом холщовые подстилки, и на них рубленый саман для корма. Надо заметить что ни один породистый верблюд не станет есть прямо с пола или с земли. В их степенной, неторопливой манере кушать, в кротком взгляде их милых вдумчивых глаз, плавных, спокойных движениях и грациозном подъеме и повороте головы этих симпатичных разумных животных есть нечто женственное.

О пленных никто не заботился, так как куда могли они бежать здесь в пустыне? Но эмир, приблизившись к их группе и остановившись перед нею, стоял некоторое время, разглаживая свою черную бороду и задумчиво глядя на них. Мисс Адамс с ужасом уловила, что взгляд этих жестоких черных глаз особенно упорно останавливается на Сади. Отойдя в сторону, Али Ибрагим отдал приказание, тотчас же явился негр, таща бурдюк с водой, из которого он напоил всех пленных поочередно. Вода эта была теплая и затхлая, с сильным привкусом бурдюка, но с каким наслаждением глотали ее истомленные жаждой туристы. Затем эмир сказал несколько отрывистых слов драгоману и удалился.

— Высокочтимые леди и джентльмены, — начал было по своей всегдашней привычке Мансур, но устремленный на него полный гадливого презрения взгляд Кочрэня заставил его смолкнуть на полуслове и разразиться жалостливыми самооправданиями:

— Как я мог поступить иначе, когда лезвие меча было у меня над головой? Я думаю, что всякий на моем месте выдал бы даже родную мать!

— Ты, негодяй, вероятно, сделал бы это, но далеко не всякий: у тебя висел меч над толовой, а если мы какими-нибудь судьбами вернемся в Египет, то ты сам будешь болтаться на виселице над землей!

— Все это прекрасно, Кочрэнь, но я полагаю, что мы в своих собственных интересах должны узнать от него, что сказал эмир!

— Что касается меня, то я не желаю иметь никакого дела с подобным мерзавцем! — заявил полковник Кочрэнь и, раздраженно пожав плечами, удалился своей обычной вымуштрованной походкой.

— Однако, что же он сказал, этот эмир? — спросил Бельмонт у драгомана.

— Он теперь как будто милостивее к вам, — заявил Мансур, — он сказал, что если бы у него было больше воды, он дал бы нам напиться вволю, но у него самого очень ограниченный запас ее. Кроме того, он сказал, что завтра мы дойдем до колодцев Селима, и тогда для всех води будет с избытком, там и верблюдов напоим, и возобновим запасы!

— Не говорил ли он, долго ли мы пробудем на этом месте? — осведомился Бельмонт.

— О нет, самый короткий привал и затем вперед и вперед. Мистер Бельмонт…

— Молчи! — сердито прервал его жалобное излияние ирландец и снова принялся вычислять в уме, когда караван может нагнать египетская кавалерия, если его жена успела дать знать об их исчезновении. Ему было известно, что в Хальфе во всякое время небольшой отряд египетской кавалерии был готов к выступлению по первому сигналу, что день и ночь такой дежурный отряд содержится в полной готовности, верблюды оседланы, припасы навьючены, люди начеку, и в какую-нибудь четверть часа такой отряд мог быть мобилизован, как днем, так и ночью. Итак, быть может, завтра на рассвете эта погоня настигнет их и отобьет у похитителей!

Но вдруг мирный ход его мыслей был прерван негодующим голосом полковника Кочрэня, который показался на скате ближайшего пригорка, и за руки которого бешено уцепились два араба, осмелившиеся, по-видимому, связать его.

Лицо его было багровое, голос хрипел от бешенства, и он неистово выбивался.

— Ах, вы, проклятые убийцы! — скрежеща зубами, кричал он и вдруг, заметив, что очутился в двух шагах от своих, крикнул: — Бельмонт, они убили Сесиля Броуна!

Случилось это так. Желая уйти от своего собственного раздражения, полковник Кочрэнь забрел за ближайший пригорок, где в маленькой котловине увидел группу лежащих верблюдов и услышал громкие раздраженные голоса нескольких человек. Центром группы был Сесиль Броун, бледный, с вялым, скучающим взглядом и, как всегда, подкрученными кверху усиками. Арабы уже раньше обыскали его, как и всех остальных пленников, но теперь хотели раздеть его донага, в надежде, что он имеет при себе еще что-либо, чего им не удалось найти при первом обыске. Один отвратительного вида негр с широкими серебряными кольцами в ушах скалил свои лошадиные зубы и, видимо, издевался над молодым дипломатом, подступая к самому его лицу. Невозмутимое спокойствие и безучастный скользящий взгляд Сесиля Броуна в эти минуты казались Кочрэню настоящим геройством, чем-то сверхчеловеческим. Пиджак Броуна был уже распахнут, жилет тоже, и теперь громадные заскорузлые пальцы негра ухватили ворот его сорочки и, рванув, разодрали ее до пояса. При звуке этого рвущегося полотна словно какое-то безумие овладело этим всегда и доселе невозмутимым и бесчувственным молодым человеком: при прикосновении к его телу этих заскорузлых черных пальцев, казалось, вся душа возмутилась в нем. Дикий огонь сверкнул в его глазах, — это уже был не законченный продукт салонов XIX века, а дикарь, схватившийся с дикарем. Лицо его разгорелось, всегда плотно сжатые губы разворотились, как у чувственного сластолюбца, — и он принялся бить его, как девочка, раскрытой ладонью; с диким криком, скрежеща зубами, набросился на негра и колотил по чему попало, слабо, но злобно, без перерыва. Негр на мгновение опешил и подался назад под этим градом неожиданных, точно детских ударов, но затем, видимо, озлившись, выхватил длинный нож из своего рукава и, что есть силы, со всего размаха ударил им снизу под занесенную для удара руку противника. Броун разом опустился на землю и в сидячей позе, опираясь обеими ладонями, стал кашлять, как кашляет человек, поперхнувшийся за обедом, сильно, беспрерывно, спазмами. Щеки его, горевшие гневом, вдруг побелели, затем в кашле послышалось клокотанье подступившей к горлу крови, он прикрыл рот рукою, тихонько повалился на бок и остался недвижим; целый поток яркой алой крови смочил песок. Негр с презрительным взглядом отер свой нож и спрятал его обратно в рукав.

Как безумный, накинулся на него теперь полковник Кочрэнь, но был схвачен несколькими из стоявших вокруг арабов и со связанными руками отведен к своим сотоварищам.

Итак, Хидинглея уже не было в живых, Сесиля Броуна также, и теперь наши пленные с тревогою переводили глаза с одного бледного лица на другое, мысленно спрашивая себя, за кем же очередь.

На большом камне, один, в сторонке от других, сидел monsieur Фардэ, подперши голову руками и уставив локти в колени. Он неподвижно смотрел вдаль, когда Бельмонт заметил, что он вдруг поднял голову и насторожился, как породистая охотничья собака, заслышавшая чужие шаги, затем разом подался вперед и, очевидно, напрягая всю силу своего зрения, стал смотреть в том направлении, по которому только что прошел их караван. Бельмонт стал смотреть туда же, — и действительно, там, вдали, что-то виднелось, что-то двигалось… Вскоре уже можно было отличить холодный блеск стали и что-то белое, развевающееся по ветру. Сторожевые дервиши дважды повернули своих верблюдов и затем разрядили свои ружья в воздух. Но не успел еще замереть звук залпа, как все они были уже в седлах — и арабы, и негры; еще минута, — все верблюды были подняты на ноги и плавно двинулись по направлению к своим сторожевым. Пленных окружили несколько человек вооруженных арабов, которые у них на глазах стали вкладывать боевые патроны в свои ремингтоны.

— Клянусь честью, это кавалерия на верблюдах! — воскликнул полковник Кочрэнь, позабыв о всех своих невзгодах. — Я полагаю, что наши! — и он в волнении, сам не сознавая как, высвободил свои руки из аркана.

— Значит, они оказались еще проворнее, чем я ожидал, — сказал Бельмонт, они прибыли целыми двумя часами раньше, чем их можно было ожидать. Ура, monsieur Фардэ! Са va bien, n'est ce pas?

— Ah! Merveilleusement bien! Vivent les Anglais! — воскликнул француз в сильном возбуждении, готовый бежать навстречу приближающейся веренице верблюдов. Голова каравана уже показывалась из-за пригорка.

— Слушайте, Бельмонт, я должен вас предупредить, что эти молодцы, как только увидят, что их дело проиграно, тотчас же пристрелят нас, как дичь. Таков их обычай. Поэтому будьте готовы, постарайтесь справиться с тем подслеповатым парнем, что крив на один глаз; я беру на свою долю этого дюжего негра; вы, Стефенс, постарайтесь выбить ружье из рук вот того тощего парня; вы, Фардэ, comprenez-vous? Il est necessaire справиться с ними, прежде чем они успеют пустить в дело свое оружие, но… но… — его слова перешли в какой-то невнятный шепот, — это арабы! — проговорил он, с трудом ворочая языком; его голос до того изменился, что его нельзя было узнать.

Из всех тяжелых минут этого ужасного дня это была чуть ли не самая тяжелая. Женщины горько плакали, не скрывая своих слез, только один мистер Стюарт в бреду над чем-то от души хохотал, прислонясь спиной к бедру своего верблюда. Фардэ, закрыв лицо, плакал.

Арабы же приветствовали друг друга выстрелами в воздух и высоко размахивали над головой своими длинными копьями. Вновь прибывших было не так много, не более тридцати человек, но все они носили тот же красный тюрбан и белый бурнус с коричневой каймой. У одного из них было в руках небольшое белое знамя с красными буквами какого-то текста, но, кроме того, в этой группе арабов было нечто, что особенно привлекало внимание пленных. Сердца всех дрожали от волнения.

— Смотрите, мисс Адамс, — воскликнул Стефенс, — что это там в центре группы? Право, это женщина!

Действительно, на одном из верблюдов выделялась какая-то своеобразная фигура. Еще минута, ряды арабов разомкнулись, — и фигура женщины, белой женщины ясно предстала перед глазами туристов.

— Пароход наш был атакован! — воскликнул кто-то. — Это кто-нибудь из наших!

Бельмонт вскрикнул и кинулся вперед, позабыв обо всем на свете.

— Нора! Дорогая! — кричал он. — Не падай духом, я здесь, и все теперь хорошо!