Онлайн чтение книги От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии A Traveller in Southern Italy
Глава десятая. У Ионического моря

Жасминовое побережье. — Марина и лидо. — Локры. — Джераче. — Норманнский собор. — Город Кассиодора. — Катанцаро. — Кротон и одинокая колонна. — Возвращение в Сибарис.

1

Автострада, в компании с неотлучным спутником — железной дорогой, бежит от Реджио вдоль моря, огибая «кончик итальянского сапога», к восточному побережью Таранто. Шоссе почти везде хорошее, только железная дорога, словно соринка в глазу, мешает городам, желающим устроить здесь лидо. Несмотря на отличную работу дорожников на юге Италии в последние пятнадцать-двадцать лет, в Аспромонте есть места, такие как Сила, к которым невозможно добраться, кроме как по ослиным тропам или на вертолете. До сих пор есть горные деревни, в которых никогда не видели автомобиля.

Южные итальянцы любят выбирать для своих побережий романтические имена. К востоку от Реджио тянется Жасминовое побережье, потом, к северу, вдоль Ионического моря, оно меняет свое имя на Сарацинское побережье. Оба названия удачно выбраны. Запах жасмина из садов и плантаций преследовал меня до Локров и далее, йотом по пути стали попадаться смуглые рыбаки и горцы с темными волосами и черными глазами, так похожими на мое представление о сарацинах. Это — уединенная местность. Только вблизи маленьких городов можно встретить другой автомобиль. Многие мили пустынных пляжей — да плавные холмы Аспромонте, поднимающиеся террасами к высоким горам Апеннин.

Самый южный город в Италии — маленький рыболовецкий порт Мелито-ди-Порто-Сальво. Он знаменит тем, что во время Рисорджименто сюда из Сицилии дважды приплывал Гарибальди. Единственная дорога через Аспромонте идет из этого города на север; с каждой ее стороны, по дикой горной местности, пролегли тропы, ведущие к деревням с греческими названиями. Жители говорят на диалекте, который, как полагает часть ученых, является наследием последнего века Византии, другие же думают, что это — речь греков, бежавших из Морэ в турецкие времена. Пастухи и горцы, говорящие на своем странном диалекте, держатся особняком, так же как албанцы, хотя мне кажется, к итальянцам они настроены не так враждебно. По крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы они говорили о них так, как высказываются об албанцах: «Если встретите волка и албанца, сначала стреляйте в албанца!»

Когда я приехал в Мелито, о Гарибальди там временно забыли: всех волновала ведьма. Я всегда думал, что ведьмы — это старые женщины, и удивился, когда узнал, что речь идет о девятилетней девочке по имени Николина. Как только ребенок пришел в гости к родственникам — к тете и Дяде, — в доме начался кавардак. Перевернулись столы и стулья, по комнатам летали горшки, бочонок с зерном, такой тяжелый, что его не сдвинул бы и взрослый мужчина, взвился в воздух. Хуже того, куры перестали нестись, а кролики в клетках поубивали друг друга. Священник пытался изгнать полтергейст, однако у него ничего не вышло. Жители деревни вызвали колдуна из горной деревни. Он был специалистом по оборотням и черной магии. Колдун закрыл дом и, обратившись к злому духу, приказал ему удалиться. Его усилия пропали даром. Жители с вилами гонялись по полю за бедным ребенком. Я спросил, не могу ли я увидеть девочку. Однако она возвратилась домой, и мир в Мелито немедленно восстановился, жизнь вернулась в нормальное русло.

Приехав в деревню Бова, вспомнил, как Эдвард Лир расхваливал горный мед Калабрии. Уж не этот ли волшебный мед он описал в своем стишке?

Поддавшись невольному порыву, я тут же пошел в деревенский магазин и спросил меду, но у них его не было. Один молодой человек сказал, что может мне его достать. Любезные итальянцы всегда готовы прийти на помощь, иногда даже делают крюк в несколько миль. Толкая велосипед, юноша повел меня за собой вверх по горным улицам, пока мы не пришли к каменному дому. Поднялись по ступеням. В темной комнате, загроможденной мебелью, меня усадили за стол напротив старой дамы. Она не поняла ни слова из того, что я сказал. Молодой человек объяснил, что иностранец хочет меду. Старая дама вызвала двух пожилых женщин, возможно, дочерей или внучек. Они стали слушать, а юноша вновь объяснил цель нашей миссии. «У них есть мед», — сказал он мне. Однако, вместо того чтобы принести его, они стали задавать бесчисленные вопросы, глядя на меня с любопытством и сочувствием. Не в силах ничего понять, я почувствовал, что они, должно быть, сочли меня сумасшедшим. Наконец одна из женщин вышла из комнаты, вернулась с жестяной банкой объемом в галлон и предложила ее принять. Я попросил молодого человека объяснить, что мне достаточно несколько ложек. Это было самым неудачным моим высказыванием. Теперь они точно уверились, что я безумен. Началось обсуждение, оно длилось и длилось, и все, что я мог делать, — это молча сидеть, думая, что Эдвард Лир, ответственный за ситуацию, очень бы, наверное, повеселился. Наконец обсуждение закончилось, и женщины смотрели на меня с сочувствием, с каким обычно разглядывают ребенка-идиота. Потом одна из них вышла из комнаты и вернулась с маленькой стеклянной баночкой, наполнила ее медом и подала мне с доброй улыбкой. Я поблагодарил женщин, отчетливо читая их мысли: «бедный малый». Спотыкаясь, вышел по темным ступеням, прижимая к себе баночку. Повернулся, чтобы поблагодарить своего попутчика, и увидел, что он уже на велосипеде спустился до половины склона. Я оглянулся на дом и увидел, как шевелятся занавески. Подумал, что рассказ об иностранце из далекой страны, приехавшем в Бову ради ложки меда, перерастет в сагу. Так, наверное, и рождается большинство легенд.

Мед был отличным, но не слаще того, что я пробовал в Калабрии. Это укрепило меня в убеждении, что Лир, как всегда, преувеличивал.

2

Красивые заросли жасмина на многие мили наполнили воздух своим ароматом. Этот невысокий кустарник занимает иногда целые плантации, иногда перемежаясь с бергамотом. Сухие речные русла сбегают с холмов к морю; то тут, то там сверкает на солнце пруд, где, стоя на коленях, женщины стирают белье. Однажды, когда я остановился посмотреть на большие валуны, обточенные и отполированные зимними ручьями, я увидел черную змею. Она свернулась в тени и так слилась с пейзажем, что, если бы не зашевелилась, я бы ее и не заметил.

Спустя несколько миль я увидел ряд маленьких марин (бухт), следовавших одна за другой. Они носили названия городов или деревень, находившихся поблизости. Здесь была Марина-Бова, Марина-Палицци (Палицци — деревня с населением около четырех тысяч жителей в нескольких милях отсюда), Марина-ди-Бранкалеоне (родительская деревня размещена в соседних горах), затем Марина-Ардоре (Ардоре — небольшой город, стоящий в оливковых рощах и фруктовых садах) и так далее на всем пути к Ионическому побережью. Некоторые из марин хорошо обустроены: там есть купальни, по песку к морю проложены дорожки; другие представляют собой лишь несколько навесов да полдюжины пляжных зонтов. Странный контраст: старая горная деревня, где по крутым улицам мулы таскают на себе тяжелые корзины, а всего в нескольких милях оттуда ярко окрашенная марина, тезка деревни. На берегу молодежь в купальных костюмах возится с моторными лодками или слушает модную музыку. Это характерно для побережья Калабрии: оно выскочило из Средневековья в мир телевидения и лидо. Фата Моргана больше не висит в воздухе, здесь стоят дорогие машины, припаркованные возле современного отеля, а живут в нем миллионеры. Поговорив со многими жителями Калабрии, я еще раз убедился, что они предпочитают работу в области туризма, а не на промышленном предприятии.

Я приехал на главную улицу Локров. Город специализируется в изготовлении матрасов, битума и садовых украшений — раскрашенных гномов и других сказочных персонажей, — они выставлены на придорожных прилавках. Молодой человек, мывший «Веспу», сказал мне, что я проскочил руины древних Локров примерно на милю, и предложил вернуться вместе со мной. Звали его Лимитри, что на местном диалекте означало Деметрио. Мы подъехали к некогда мощным Локрам по незаметному переулку. Я спросил своего попутчика, популярны ли в Локрах греческие имена. Он сказал, что у него есть друг по имени Диониги (Дионисий), а другого приятеля зовут Ахилл. Мне показалось интересным, что старые боги и герои, отвергнутые церковью, тем не менее подарили свои имена молодым людям на мотороллерах.

Мы подъехали к руинам Локров. Развалины утопали в оливковой роще; неумолчно трещали цикады. Необученный взгляд не заметил бы здесь ничего, кроме мощных блоков серого камня, с пробивавшейся между ними травой. Под оливковым деревом, возле камня, составлявшего некогда часть храмового фундамента, спала огромная черная свинья. Словно разбуженный Бахус, она глянула на нас налитыми кровью глазами, сердито хрюкнула и снова уснула.

Лимитри сказал, что крепостные стены Локров были обследованы на расстоянии около пяти миль, и, хотя не все было раскрыто, раскопки остановились из-за спора о земле. Я был рад, что увидел место, где произошло так много событий. Город был построен на плоской земле, из которой поднимались три холма. Холмы укрепили. Ливии и Другие историки назвали их цитаделью.

Мы шли по грубой земле через оливковые рощи, и я старался в своем воображении представить Локры, но у меня ничего не получилось, хотя я видел статуи Кастора и Поллукса и изысканные посвятительные таблички в музее Реджио. И все же именно здесь армия из десяти тысяч воинов, убежденная в том, что боги на ее стороне, вышла и победила стотысячное войско Кротона. Как быстро природа может уничтожить работу человека! Я знал улицу в лондонском Сити. В прошлую войну она была разрушена воздушными бомбардировками. Часто ходил той дорогой, прежде чем Сити был перестроен. Останавливался и заглядывал в подвалы. Только они и остались от той улицы, но подвалы, казалось, больше не имели отношения к месту, которое я когда-то так хорошо знал. Какая-нибудь бутылка, или велосипедное колесо среди кипрея, или старая шляпа, валяющаяся на ступенях подвала, пробуждали воспоминания о лучших временах. Если бы это была античная греческая бутылка или римская шляпа, то они заняли бы почетное место в музее. Вот из такого мусора, из таких подвалов, из-под обломков фундамента пытаются извлечь и воссоздать блеск утерянной цивилизации.

Есть одна любопытная история относительно зарождения Локров. Ее рассказал Полибий, который хорошо знал город. Локры основали рабы из Греции, бежавшие вместе с любовницами, в то время как их хозяева были на войне. В подтверждение этой теории историк заявляет, что аристократия Локров произошла от матерей, а не от отцов. Мы с Лимитри вышли к оврагу с внешней стороны городской стены. В нем были обнаружены руины знаменитого храма Персефоны. Кажется, там держали золото. Эту сокровищницу охраняли не стальные прутья, а страх и преклонение перед богиней. От храма, кроме ямы в земле, ничего не осталось, поскольку все камни унесли местные фермеры.

Прежде чем Локры вступили в войну с Кротоном, было предложено передвинуть храм Персефоны, спрятать его за городскими стенами, но посреди ночи в святилище раздался голос, запретивший делать это. Голос возвестил, что богиня сама защитит свой алтарь. И она оказалась надежным охранником. Ее сокровищница не была разграблена вплоть до Первой пунической войны. Когда флот Карфагена вышел в море со священным золотом, Персефона немедленно сообщила об этом Посейдону, и в результате произошло кораблекрушение, а сокровище вернулось на место.

Следующее ограбление произошло во время Второй пунической войны, когда большинство городов Великой Греции перешло на сторону противника. После битвы при Каннах многим казалось, что Ганнибал должен одержать победу, и прокарфегенские силы, желающие оказаться рядом с сильной стороной, заявили о себе в большинстве южных греческих городов. Когда же римский гарнизон вернулся в Локры, командующий позволил своим солдатам учинить страшные разборки, включая и ограбление храмового золота в качестве наказания жителей за измену Риму. Тогда локрийцы направили в Рим своих послов. По греческой покаянной традиции, пишет Ливии, они явились в лохмотьях, с оливковыми ветвями, и со слезами распростерлись на земле перед консулами, униженно прося разрешения обратиться к Сенату. Они подробно описали все проступки римского командира и вызвали такое возмущение, что в Локры приехала дознавательная комиссия. Один сенатор так возмутился святотатством по отношению к храму Персефоны, что заявил: золото возвратить в сокровищницу в двойном размере. Большая часть золота, если не все, было найдено и возвращено богине. Римского командира заковали в цепи и отправили в Рим. Там он и умер в городской тюрьме. Последующая история Локров повествует об упадке. Город дотянул до византийских времен, возможно, сарацины и малярия положили ему конец, и немногочисленные оставшиеся в живых локрийцы бежали и основали город Джераче.

В качестве руин Локры выглядят, как на рисунках Пиранези, — в традициях XVIII века. Между старинных камней выросли деревья и кусты. Природа расстелила ковер из травы и цветов на местах, где люди некогда молились бессмертным богам, спорили и совершали торговые сделки. Пройдя через оливковую рощу и отверстие в ограде, я увидел маленький фермерский дом, почти лачугу. Возле домика лежала огромная нетронутая амфора. Возможно, в ней когда-то держали оливковое масло или зерно. Она была такой большой, что в ней вполне могли бы спрятаться несколько людей Али-Бабы. Амфора казалась мне памятником, установленным в честь капризных сил выживания.

Я расстался с любезным попутчиком. У Лимитри была назначена деловая встреча, а я продолжил путь по главной дороге вдоль моря, размышляя о том, с какими трудностями, должно быть, столкнулся Рэмидж, когда в 1828 году приехал в Локры. Он перебрался через перевал, который по-прежнему называется Иль Пасо дель Мерканте «Переход купцов», в сопровождении четырех вооруженных охранников, поскольку в этих местах орудовали бандиты. Рэмидж ехал на пони. «Что до меня, — писал он, — моим собственным оружием, если только можно назвать его оружием, был потрепанный зонт, который, боюсь, итальянские бандиты не сочли бы очень грозным. Однако, если бы мы встретились, я намерен был размахивать им таким же манером, каким мы пугаем скот. Поскольку здесь с таким предметом незнакомы, то они, возможно, приняли бы его за смертельное оружие, и пустились бы наутек».

Бандитов, к счастью, они не встретили.

Город Джераче находится на расстоянии пяти миль от Локров. Горная дорога изобилует крутыми поворотами, но, к счастью, транспорта почти нет. От Локров до Джераче с большими интервалами ходит автобус, а далее он следует до Джойя Тауро на Тирренском побережье. Это один из самых живописных маршрутов в Калабрии. В прошлом веке в этих краях одинокий путешественник непременно оказывался англичанином. Мне грустно, что сейчас это немец. Я встретил молодого человека на пустынном и диком горном участке. У юноши за плечами висел огромный рюкзак. Я остановился и предложил его подвезти. Молодой человек поблагодарил и отказался: он держал путь в деревню в стороне от дороги. Его английский был столь же примитивен, как и мой немецкий, поэтому я не смог спросить, что забросило его в такие места — энтузиазм, научные исследования или спорт.

Змеи были на редкость активны, а может, виной тому время дня, когда им непременно надо перейти на другую сторону дороги. Как и ящерицы Гаргано, они дожидались последнего момента. Надеюсь, что в основном им удавалось переползти дорогу в целости и сохранности. Змеи были не маленькими, я прикинул, что длина этих черных рептилий достигала по меньшей мере трех футов в длину.

Джераче стоит на высоте 1500 футов над уровнем моря и занимает территорию, о которой итальянцы скажут — «pozizione panoramica stupenda».[67]Изумительный панорамный вид (ит.). Место и в самом деле фантастическое. В ряду выживших старинных поселений Джераче — один из самых удивительных городов региона. Я думаю, что находись он в Северной или Центральной Италии, то был бы знаменит не менее Сан-Джиминьяно. Основали его в VIII веке греки, бежавшие из Локров. Они были изгнаны сарацинами из почти разрушенного города. В Джераче не оказалось ни ресторана, ни отеля. Думаю, что если бы в XIX веке сюда заглянул иностранный путешественник, его бы гостеприимно принял мэр или знатный горожанин.

Город неоднократно подвергался землетрясениям. К счастью, замечательный норманно-готский собор, самая большая церковь в Калабрии, уцелел и недавно был реставрирован. Это — прекрасная реликвия норманнского века в Южной Италии. В мягком свете греческие колонны нефа стали серебристо-серыми. Надеюсь, что легенда правдива, и их привезли из храма Персефоны в Локрах. Если все так, то история их выживания исполнена драматизма.

Мне повезло: я встретил местного историка, который с энтузиазмом рассказал мне о Джераче. Он любезно пригласил меня в свой дом. Мы сидели в комнате, где повсюду в очаровательном беспорядке были раскиданы книги, и пили крепкое красное калабрианское вино. Его, как и в классические времена, надо было разбавлять водой. Во время норманнского завоевания Италии Джераче был одним из самых укрепленных городов на Юге. В X веке Джераче разгромил большую арабскую армию из Сицилии, которая до того без труда захватила Реджио. Численность арабской армии, если верить цифрам, составляла пятьдесят две тысячи солдат инфантерии, две тысячи кавалеристов и тысячу восемьсот верблюдов. В этот период городом правил стратег. Позже норманны стали называть главу города губернатором.

Наступление норманнских рыцарей было, должно быть, сокрушительным. Примерно через пятьдесят лет, в 1059 году, Роберт Гвискар прошел, как таран, сквозь греческую армию, возглавляемую епископами Джераче и Касиньяны, на равнине Сан-Мартино, и захватил город. Мой новый знакомец рассказал о событии, пересказанном норманнским монахом Джеффри Малатерра. Он написал историю норманнов в Италии. Похоже, что столкновение темпераментов у Роберта Гвискара, старшего сына Отвиля по второму браку, и Роджера, самого младшего в семье, было очень бурным. В большинстве случаев это было вызвано нежеланием Роберта сдержать слово и передать брату территорию Калабрии. Джераче, оказывается, считал Роджера своим правителем, хотя были и греки, преданные Роберту. В разгар одного из таких споров Роберт осаждал Роджера в его любимом городе Милето на западном побережье. Ночью Роджер выскользнул из города и по горам добрался до Джераче искать подкрепления. За ним вдогонку бросился взбешенный Роберт, однако городские ворота захлопнулись перед его носом. У Роберта в Джераче был друг по имени Базиль, и с его помощью он сумел проникнуть в город под чужим обличьем. Здесь его узнали слуги. Роберт был арестован и заключен в тюрьму. Базиля убили, а жену посадили на кол. (Удивительно, что за темпераментные эти византийцы!) Роджер потребовал наказать Роберта Гвискара, и братья встретились на главой площади города. Однако, вместо того чтобы обнажить мечи, они обнялись и уладили конфликт. Площадь до сих пор зовется piazza del Тоссо (площадь Соприкосновения).

Джераче оставался византийским до позднего Средневековья. Я спросил, остались ли в современной речи горожан греческие слова, и мой знакомец ответил, что местный диалект умирает, хотя несколько слов, образованных греческого языка, еще можно услышать, такие как «ги-рамида» (фаянс) от греческого keramis, «катою» (подвальное помещение) от kat-a-ion, «паппу» (дедушка) от pappos, «каттарату» (люк) от katarros. Иногда, сказал он, можно услышать такие слова, как «пома» (крышка духовки) и «рицца» (яблочная кожура). Впрочем, когда люди уезжает работать в другие места, обзаводятся приемником и телевизором, то постепенно отказываются от древнего диалекта. Вероятно, только старики, безвыездно живущие в Джераче, используют еще такие слова.

В городе еще сохранились следы средневековой крепости. Ворота превратились в арки и все еще сохраняют старые названия — Ломбардская арка, Епископская арка, арка Бархетто, а четвертые ворота, бывшие некогда подъемным мостом, называются улицей Моста. Старый замок настолько поврежден землетрясениями, что входить в него запрещается. Он стоит на вершине скалы. Я задержался там и посмотрел вниз на долину, выбеленную бурными потоками, залюбовался горами, демонстрирующими все оттенки синего цвета. Подумал, что лучшего места для замка не найти. Мне говорили, что он построен на византийском фундаменте, после его переделывали, расширяли. Как странно, что здесь до сих пор помнят о том, что девятьсот лет назад у Роджера Отвиля здесь был большой зал, который он назвал Зала-ди-Милето.

История и слава покинули это место. Население города насчитывает около четырех тысяч. Люди помоложе переселились в Локры и работают там на фабриках, некоторые жители эмигрировали, другие в поисках работы отправились в Германию или Швейцарию, так что Джераче сегодня населен стариками. Некоторые из них занимаются ремеслом в подвальных помещениях, другие греются на солнце на своих балконах. Даже епископ Джераче уехал в 1954 году, когда папа Пий XII приказал объединить епархию с Локрах. Дух древнего Джераче, возможно, в последний раз проявил себя, когда епископский дворец окружила горюющая толпа. Люди надеялись противостоять отъезду своего епископа и перемещению церковной собственности, собранной за тысячу лет. Те, кто находят удовольствие в иронических вывертах истории, могут занести в этот ряд возвращение из Джераче в Локры.

И Рэмидж, и Лир посетили Джераче. Рэмидж побывал там в 1828-м, а Лир — в 1847 году. Рэмиджа город оставил равнодушным, его больше заинтересовали руины Локров. Ему хотелось рассмотреть шелковые коконы, но их владелец отказал ему в его просьбе, опасаясь дурного глаза. С другой стороны, Лир и его компаньон, Джон Проби, дважды посетили Джераче и с удовольствием провели время в гостеприимном доме дона Паскуале Скаглионе, одного из знатных горожан того времени. Лира поразило то, что женщины «задирают верхнюю юбку своего наряда на голову». Больше они этого не делают. В Джераче эта традиция утвердилась в связи с сарацинскими набегами. Женщины прикрывали лица.

— Зачем? — спросил я.

— Кто знает?

4

На сороковой миле по направлению Локры — Копанелло дорога повернула в горы, к Сквиллаче. Я считал марины и лидо и насчитал их десять. Они расположились на каждой четвертой миле. Вот их названия, начиная от Локри: Марина-ди-Джойоза-Ионика, Марина-ди-Каулония, Риаче-Марина, Монастераче-Марина, Марина-ди-Бадо-лато, Иска-Марина, Марина-ди-Даволи и Марина-ди-Копанелло.

Я уже высказывался относительно этих морских курортов, однако, проезжая мимо, подумал, что не оценил их по достоинству, и с исторической точки зрения они более значительны, чем первоначально мне показалось. То, что мы видим сейчас, на деле — новая колонизация Великой Греции. Процесс, начавшийся за семьсот лет до Рождества Христова, возобновлен. Как я уже говорил, сарацины и малярия в VIII–IX веках прогнали уцелевших жителей прибрежных городов в горы. Сейчас с малярией покончено, солнечные ванны, моторные лодки и перспектива обогащения заставили людей спуститься с гор. Больших городов с крепостными стенами и башнями уже не будет. Наверняка здесь построят уродливые бетонные отели, плавательные бассейны, танцевальные площадки, полосатые павильоны. Появятся официанты в белых пиджаках, шезлонги, и возникнет целая империя пляжных зонтов. Стоит только вспомнить окрестности Римини, чтобы представить, как будет выглядеть Ионическое побережье. Можно не сомневаться, здесь вырастут виллы, отдаленными предшественниками которых были греческие и римские резиденции.

С мыса у Сталетти я смотрел вниз, на пляж. Был воскресный день, собралось много народу. Люди плавали, загорали, выходили в море на каноэ. Это — единственный день на неделе, когда многие недавно зародившиеся лидо заполнены народом, да и вообще открыты. Часто слышишь об ужасающей бедности Южной Италии, тем не менее каждое воскресенье к побережью съезжаются сотни автомобилей из окрестных городов. Из них выходят веселые и обеспеченные на вид семьи. Они останавливаются в местных маринах. Кто эти южане? Без сомнения, элита, лучшие люди — бюрократы, врачи, юристы — знать маленьких городов.

Я спустился по крутой дороге к солнечному пляжу в Копанелло. Автомобили парковались в тени деревьев, приятные маленькие бунгало окружили плавательный бассейн, хотя мне было непонятно, кто пойдет туда, когда в нескольких ярдах отсюда на многие мили раскинулось изумрудное Ионическое море. На заднем плане стояли три больших бетонных здания, одно — еще в виде каркаса. Не знаю, то ли отели, то ли жилые дома. В ресторане мне подали восхитительный ланч, а я с интересом рассматривал толпу.

Зная образ жизни людей из горных городов Калабрии, с изумлением видишь их воскресную трансформацию. Молодые люди и девушки были одеты по последней пляжной моде, рекламируемой в журналах или на телевидении. Странно было думать, что у многих молодых женщин, почти оголенных, есть бабушки или другие пожилые родственницы, до сих пор расхаживающие в тяжелой местной одежде, в которой из-под синей юбки выступает нижняя, красного цвета. Бикини этих девушек были провоцирующими, но я заметил, что за молодыми особами пристально наблюдают. Похоже, их сопровождала пожилая женщина, на манер бывшей дуэньи.

Я уверен, что Гиссингу, а возможно, и Норману Дугласу не понравилась бы трансформация этого пустынного и красивого берега в еще одну Ривьеру, хотя такие вещи неизбежны. На юге Италии находятся два из числа из самых красивых европейских побережий, и трудно сказать, какое из них лучше — у Тирренского моря или у Ионического. Я не однажды упоминал, что многих южан больше интересует туризм, а не промышленность. Им кажется, что здесь можно легко заработать. Что ж, возможно, они правы. Надеюсь, во всяком случае, что новые морские курорты помогут разрешить экономическую проблему юга Италии. На одной из марин молодой человек с гордостью указал мне на новый отель, в который его отец вложил все свои накопления. Он смог послать своего сына в Швейцарию — учиться гостиничному менеджменту.

Покинув этот цивилизованный уголок, я поднялся в горы и вскоре был в городке Сквиллаче, славящемся тем, что здесь родился историк Кассиодор, сюда же он вернулся, когда состарился, и основал здесь монастырь. Многим людям этот город напомнит несколько глав книги Гиссинга «У Ионического моря», в которой писатель рассказал о том, как в страшный ливень приехал сюда в экипаже. Он решил, что Сквиллаче — жалкие развалины. Гиссинг пришел в кабачок, где ему и его молодому вознице принесли поесть и при этом нагло обсчитали. День был воистину неудачным.

Гиссинг, должно быть, был странным и неуживчивым человеком. Думаю, что представление о нем как о пророке, постоянно нуждавшемся в деньгах, о бедняге и неудачнике, не вполне соответствует действительности. Он был на пути к популярности и уже выказывал признаки деловой хватки, которую порицал в других, однако потом все разладилось. Его дружба с Гербертом Уэллсом, бывшим на девять лет моложе Гиссинга, длилась до смерти последнего. По темпераменту они были полными противоположностями: уверенный в себе, агрессивный Уэллс добился успеха; Гиссинг, бедный, сомневающийся, чувствительный, образованный, был невезуч. Странная пара. Я был немного знаком с Уэллсом в последние годы его жизни. Жаль, что не узнал у него об этой дружбе и почему такой романтичный грекофил, как Гиссинг, выбрал предметом своего творчества не Великую Грецию, которую обожал и о которой так чудесно писал, а период упадка Римской империи при первых варварских вождях — Одоакре, Теодорихе и их последователях. Последний роман Гиссинга назывался «Веранильда». Очевидно, замысел этого произведения ему навеяли письма Кассиодора. Отсюда и желание посетить Сквиллаче.

Как и многие культурные римляне V века, Кассиодор полагал, что Италии будет лучше при варварском правителе, прислушивающемся к просвещенным идеям. Ему не нравилась бюрократическая тирания византийского Востока. У всех успешных варварских правителей имелись римские секретари, а Кассиодор, без сомнения, был из числа идеалистов, веривших в то, что варваров можно быстро цивилизовать. После долгой и достойной карьеры при готском дворе в Равенне он ушел в отставку, разочарованный непримиримостью и дикостью правителей, и основал монастырь в своем имении в Сквиллаче. В старости, или, вернее, в первой половине пожилого возраста (он прожил почти сто лет), Кассиодор сослужил потомкам большую службу. Он был первым священником в Италии, создавшим скрипторий (комнату для писцов), ставший непременным атрибутом монастыря. Монахи там учились копировать рукописи. Ему и тем, кто принял его систему, наука в высшей степени благодарна за сохранение многих классических текстов. В свободное время Кассиодор изготовлял водяные и солнечные часы. Возможно, именно он изобрел лампу с автоматической подачей масла, при свете которой писцы работали зимними вечерами, а иногда и ночью.

Мне повезло больше, чем Гиссингу. Сияло солнце, и старый город мне понравился. Сейчас в нем живет около трех тысяч человек. Меня не обманул наглый трактирщик, мне не предложили пойла вместо вина. Вместо всего этого меня проводили к руинам и сказали, что это — развалины монастыря, названные виварием, потому что здесь находились рыбные пруды. Я узнал, что имя «Кассиодоро» или «Кассиодорио» встречается так же часто в Сквиллаче, как имя «Тиберио» на Капри. Здешний ландшафт так пострадал от землетрясений, что, возможно, многие топографические названия, знакомые прежним поколениям, безвозвратно исчезли. Мне показалось интересным, что в отдаленном горном селении, не имеющем книжных магазинов и литературных традиций, месте, не посещаемом туристами, до сих пор живет имя Кассиодора. Должно быть, его передавали из уст в уста на протяжении четырнадцати столетий.

Я ехал по красивой стране, воздух был насыщен запахом розмарина и тимьяна, мимо проносились рощи — оливковые, дубовые, каштановые; золотились сжатые поля. По дороге шли женщины. Их одежда не отличалась разнообразием: верхние красные, белые нижние юбки, голубые жакеты. Шли они, чаще всего, босиком, а на головах несли амфору либо другие предметы. Руки опущены свободно, осанка, как у фигур на греческих вазах. Мужчин не было видно. Я подумал, что это — бедный район, но ничего нет труднее для случайного посетителя, чем рассуждать о бедности в жаркой стране. Для того чтобы разобраться в этом, нужно пожить здесь, выучиться говорить на местном языке, быть на дружеской ноге с множеством людей, а уж потом выносить свое суждение.

Я подъехал к горному городку, носящему чудесное название — Джирифалько. По-итальянски это означает «кречет». Если углубиться в этимологию этого слова, можно обнаружить, что название восходит к норманнам, и, возможно, имеет отношение к самому большому любителю соколов — Фридриху II. Войдя в церковь, я увидел статую молодой женщины в натуральную величину. Фигура была в зеленом платье. Она держала в вытянутой руке золотую тарелку, словно предлагала кому-то печенье. У женщины были выпуклые глаза. Это — Луция Сиракузская, святая покровительница всех, кто страдает от офтальмии и других глазных заболеваний. Согласно легенде, ее обидел молодой человек: сказал, что ее прекрасные глаза не дают ему покоя ни днем ни ночью. Вспомнив слова Христа — «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя»,[68]МФ 5:29. святая Луция вырвала оба глаза и послала их своему обожателю с запиской: «Теперь вы получили то, чего желали; так что оставьте меня в покое!» Бедный молодой человек замучил себя угрызениями совести и обратился в христианство. История закончилась счастливо: Бог не дал святой Луции страдать, и однажды, во время молитвы, ей были возвращены ее глаза, еще красивее, чем прежде.

Я углубился в горы, думая, какой монотонной должна быть жизнь в этих городах и деревнях. Насколько я мог видеть, здесь наличествовала сегрегация полов, к тому же женщины явно преобладали. Мужчины, которых я видел, были либо старыми, либо совсем еще мальчишками. Они сидели на крепостных стенах или в кафе, а женщины постоянно были заняты работой — что-то носили, готовили еду, шили. Хотя скука крестьянской жизни должна быть почти непереносимой, скучными этих людей не назовешь. У них веселый и добрый нрав, быстрый ум, и они всегда готовы посмеяться. Говорят, что люди в горах Калабрии напоминают греков, но я бы с этим не согласился. Да и вообще — что значит «греческий тип»? Уж не тот ли, что создал Пракситель? Да ведь в Греции его редко увидишь. Карло Леви, живший среди южных крестьян в соседнем районе, так о них писал:

«Я был поражен телосложением крестьян: они низкорослые и смуглые, с круглыми головами, большими глазами и тонкими губами. Их архаичные лица происходят не от римлян, не от греков, не от этрусков, не от норманнов или других оккупантов, явившихся на их землю. Это — самые древние итальянские типы. Их образ жизни не менялся на протяжении столетий, история прошла мимо, никак на них не повлияв. Из двух Италии, делящих между собой здешнюю землю, крестьянская Италия намного старше. Она такая старая, что никто не знает, когда она возникла. Может, она всегда здесь была. Эта „смиренная, тихая Италия“ попала на глаза азиатским завоевателям, когда корабли Энея обходили мыс Калабрии».

Уже затемно я приехал в город на горной вершине. Это была столица провинции Катанцаро.

5

С начала XX века о юге Италии писали крайне мало. Ранее путешественники описывали страшные, кишащие паразитами хибары, в которых им приходилось останавливаться. Я снова должен заметить, что в Катанцаро я нашел отель с кондиционерами и номер с ванной. Был и еще один первоклассный отель, чуть побольше того, который выбрал я. Те, кто читал книги Гиссинга и Дугласа, не смогут в это поверить, однако это — признак южного прогресса, о котором я уже писал.

Со своего балкона я смотрел на старый город на вершине соседней горы. Хотя он возвышается над Ионическим морем всего-то на тысячу футов, впечатление такое, что находишься в Альпах. Город расположен в сейсмоопасной зоне, на протяжении истории его неоднократно трясло и ломало, а в последнюю войну добавились и бомбардировки. Катанцаро — странное название, и вид у города арабский, хотя этимология слова греческая — cata anzos, — что означает «над ущельем». Через ущелье переброшена огромная стальная арка, она удерживает балочный мост. Здесь встречаются две реки, но я увидел лишь поросшие травой сухие русла, и даже кусты успели вырасти со времени последних дождей. Ни один город на юге Италии не расположен в таком красивом месте: всего в нескольких милях, к востоку, плещется синее море, а в сторону материка уходят такие же синие горы Силы, одна складка за другой.

О Катанцаро говорят, что это город трех V — il Vento (ветер) i Velluti (бархат) и Vitiliano (местный святой). Во время моего пребывания знаменитый ветер не дул, но я узнал, что святой Витилиано был епископом Капуи в VII веке, а производство бархата было занесено сюда с Византииского Востока во времена Средневековья, и теперь оно стало фирменным производством Катанцаро. Население насчитывает семьдесят тысяч человек, и вид у города депрессивный, столь знакомый людям, путешествующим по Южной Италии. Они понимают, что после очередного землетрясения здесь идут восстановительные работы. К старому городу надо карабкаться по крутой дороге. Здесь вас встречают узкие улицы, массивные каменные дома и маленькие магазины с крошечными витринами, в которых, как ни странно, выставлена электробытовая техника последнего поколения — телевизоры и магнитофоны. Это — типичная картина для Южной Италии: радиотехника XX века в обрамлении средневековых окон. «Где я? В какое время я попал?» — такой вопрос часто задает пациент, очнувшийся после операции. Возможно, то же самое спросила Спящая красавица, когда ее разбудили. Я часто ловил себя на том, что мысленно задаю тот же вопрос во многих местах «Меццоджорно».

Собор здесь большой, солидный и современный. Церковь перестроили, после того как во время войны на нее упала бомба. По счастливой случайности уцелел бюст святого Витилиано работы XVI века.

В Катанцаро удивительно живые люди. Как и неаполитанцы, они невысокого роста, темноволосые и очень разговорчивые. Мне показалось, что это первый город, в котором количество мужчин превышает женское население, хотя обобщения — дело опасное. Быть может, существуют особые причины, неизвестные мне, почему на улицах и в кафе так много веселых, жестикулирующих мужчин, которым, судя по всему, нечем заняться.

На автобусной остановке стояла деревенская женщина. На ней был самый живописный наряд, который я видел за время моего путешествия. Это было явно не рабочее платье, на образцы которых я насмотрелся в горах. Она надела платье для особого случая — для посещения Катанцаро. Лиф из темно-зеленого бархата, в шести дюймах от земли заканчивалась алая нижняя юбка, поверх нее — поднятая сзади в стиле турнюра XIX века накрахмаленная, в оборках, верхняя юбка лососевого цвета. Эффект, хотя и необыкновенный, был испорчен обувью: обыкновенными шлепанцами без каблуков. Общему впечатлению мешало и отсутствие головного убора, которого требовало такое великолепие. Возле женщины стояла девочка лет двенадцати, возможно ее дочь. На ней было платье из той же нежной ткани лососевого цвета, что и юбка женщины, только оно было скроено на современный манер. У девочки в волосах был белый шелковый бант. Возможно, она позировала для журнала детской моды. Любопытно было видеть рядом два поколения, такие разные: одно представляло блеск Средневековья, другое подчинялось условиям нашего времени.

Читатели Гиссинга вспомнят, что Катанцаро — ветреный город. Писатель вернулся в него с восторгом, после того как заболел в таверне Кротоне. Из немногих путешественников, посетивших Катанцаро, думаю, самым неожиданным оказался Стендаль. В 1816 году он побывал в Неаполе во вновь открывшемся оперном театре Сан-Карло и после поехал в короткое путешествие по Югу. Он был слишком городским человеком и возненавидел каждую минуту своего пребывания в этих местах. В Отранто Стендаль приехал верхом, с зонтиком от солнца. О Катанцаро он сказал лишь несколько слов:

«Мое последнее приключение: я видел, как крестьянская женщина, в припадке бешенства, избивает своего ребенка — колотит изо всех сил о стену буквально в двух шагах от меня. Я почти уверился, что он получил смертельный удар. Ребенку было около четырех лет. Под самым моим окном он оглашал окрестности страшным рев0 м. Похоже, однако, что серьезного вреда ему причинено не было».

Мое собственное воспоминание о Катанцаро (кроме прекрасно одетой женщины) менее драматично и более приятно. Я видел двух молодых людей, сидевших у кафе в старом городе. Оживленно разговаривая друг с другом, они поедали мороженое с наполнителем из ягод лесной земляники. И это в десять часов утра! Заглянув в окна кафе, я увидел подносы с самым изысканным мороженым. Тут было и мороженое с фисташками, и другие разновидности, более экзотические на вид. У меня сложилось впечатление, что, возможно, сицилийское искусство приготовления замороженных сладостей, уходящее своими корнями в арабские времена, сохранилось в этом городе и повлияло на массовое производство этой продукции в Милане.

6

То, что иногда называют средневековым гостеприимством, меня тяготит. Я имею в виду приглашение на обед, когда гость тайно договаривается с администратором и оплачивает счет, и это в то время, когда ты сам хочешь вознаградить его за оказанную любезность. Так случилось со мной в одном из южных городов, и воспоминание об этом эпизоде долго царапало душу. Происходит это примерно таким образом: человек спрашивает счет, официант подходит, глупо улыбаясь и кланяясь, и говорит, что синьору платить не надо. Гость при этом напускает на себя невинный вид либо улыбается и, пожимая плечами, говорит: «Пустяки, вы ведь сейчас в моем городе». Я сталкивался с такой ложно понятой щедростью в других местах Италии, но это обычно бывает среди друзей. В этом случае все заканчивается смехом.

Гиссинг однажды пошел в магазин с человеком, с которым едва успел познакомиться. Сделав несколько покупок, обнаружил, что человек уже за них заплатил. Еще один эпизод, и тоже, кажется, с Гиссингом: в южном ресторане он заказал бутылку вина, и оказалось, что за него заплатил абсолютно незнакомый ему человек. Я понимаю, что кроется за этой щедростью: человек считает себя хозяином, ведь он живет здесь и в прежние времена, без сомнения, пригласил бы иностранца к себе домой.

Я стал хитрить с такими доброхотами. В Катанцаро один человек оказал мне услугу, и в качестве благодарности я пригласил его в ресторан. Принял меры предосторожности и заранее оставил в кассе достаточную сумму денег. Я почти уверен, что обманул гостя, потому что видел, как он шепотом сказал что-то менеджеру, а после его ответа выглядел озадаченным. Весь обед он казался расстроенным. Только однажды со мной случился казус: в ночном клубе дама легкого поведения послала мне через незнакомца бутылку вина. Единственное, что мне оставалось сделать, это — поднять бокал и поклониться. Такие манеры задержались здесь с прошлого века.

Как же мало иностранец знает о местах, которые посещает. Иногда довольно намека на то, что все не так, как кажется. Шокирующая история произошла в Катанцаро. По сообщению прессы, полиция получила анонимное письмо. Автор посоветовал им копать в определенном месте, уверяя, что там находится тело Антонио Агостино, пропавшего восемнадцать лет назад. Полиция послушалась и нашла останки. Тогда к ним явился восьмидесятилетний крестьянин и сказал, что трое мужчин убили Агостино в месте, прозванном «священной скалой». Он сам был свидетелем убийства. Согласно легенде, необходимо было пролить на тот камень столько человеческой крови, чтобы скала раскрылась и обнаружила клад золотых монет.

Старик видел, как трое убийц перерезали жертве горло. Они держали человека вниз головой, чтобы кровь пролилась на скалу. Убийцы несколько часов ждали, когда скала раскроется, но так и не дождались. Старик услышал, что Интерпол ищет свидетелей этого преступления, потому и пришел.

Я смотрел на горы Калабрии и думал: сколько же таких «святых скал» известно здешним крестьянам? Прекрасный, но загадочный, несмотря на редкие фабрики, ландшафт. Казалось, он слился с древними темными силами.

7

Тридцать миль вдоль побережья — и я в Кротоне. Древний Кротон был в числе греческих колоний, основанных по совету Дельфийского оракула. Герб города изображал расщелину, из которой поднимались две змеиные головы. Расщелина пифии… Город довольно большой, неопрятный, частично средневековый и жаркий. Над Кротоном нависает огромный замок, сложенный из древнего кирпича. Если его снести, из фрагментов можно построить замечательный музей. В центре города стоит собор, на стене которого я прочел: «Плевать в доме Бога запрещается». (Ливии замечал, что плевать возле дома первосвященника на Форуме считалось святотатством.)

Большой химический завод связывает Кротон с современным миром — дает людям работу. Мое разочарование в Кротоне, возможно слегка несправедливое, основано на контрасте между его современным заурядным обликом и прежним великолепием, когда крепостные стены составляли в окружности двенадцать миль. Кротон имел репутацию самого здорового города Великой Греции. Его спортсмены всегда завоевывали самое большое количество призов на Олимпийских играх. Женщины и мужчины города славились физической красотой, которой они в немалой степени были обязаны тренировкам, организованным медицинской школой, одно время считавшейся самой лучшей не только в колониальной Греции, но и в самом эллинском мире. Геродот много говорил об этой школе. Он сказал, что врачом Дария, царя Персии, был Демокед из Кротона. Он был таким хорошим специалистом, что царь практически держал его узником в Персии, но тот, будучи настоящим, изворотливым греком, сумел бежать.

Я уже рассказывал о Пифагоре, о соперничестве Кротона с Сибарисом и о том, как Кротон потерпел поражение от маленькой армии Локров. Это — долгая и захватывающая история, произошедшая тогда, когда мир был еще молод. Мы видим этих людей при солнечном свете на берегу Ионического моря, богатых, сильных и талантливых; затем на эту картину наплывает тень, и по прошествии многих столетий путешественник бродит по современному Кротону и говорит сам себе: «Неужели это то самое место?»

Кротон образца 1828 года не произвел на Рэмиджа сильного впечатления. Как и те немногие, кто писал об этом городе, он сравнил его современное жалкое состояние с античным великолепием. Рэмидж обедал здесь «в комнате с низким потолком, темноту которой лишь подчеркивало несколько мигающих ламп… Хозяйка предложила мне макароны и султанку, рыбу, водящуюся в изобилии у берегов Средиземного моря. Если бы она и ее кухонная утварь были хоть немного почище, то я не нашел бы больших недостатков в ее стряпне». Из Кротона его прогнали «легионы мух, залетевшие вместе с полуденным солнцем».

Лучшие главы книги Гиссинга «У Ионического моря» описывают убогую гостиницу в Кротоне. В «Конкордии» он так заболел, что чуть не умер. Тем не менее все здесь было проникнуто грубоватой добротой, которую он великолепно сумел передать. Гиссинг знал, что такое бедность. В молодости он видел, какой мрачной может быть жизнь даже для здоровых и сильных. Как только смог передвигаться, тут же уехал из Кротона в продуваемый ветрами горный Катанцаро. Я удивился, когда прочел в недавно изданной английской книге, что Гиссинг умер в Кротоне в 1901 году и похоронен на местном кладбище. Это неправда. Умер он в 1903-м на юге Франции и похоронен на английском кладбище в Сан-Жан-де-Лю.

Спустя годы Норман Дуглас обнаружил, что «Конкордия» с тех пор изменилась к лучшему, она ему даже понравилась. Он узнал, что большая часть персонажей, упомянутых Гиссингом, уже умерли, за исключением маленького официанта. Официант был женат и успел поседеть. Еще он повстречал доктора Скулько, лечившего Гиссинга во время его серьезной болезни.

«Я посетил этого джентльмена, — писал Дуглас, — надеясь услышать от него воспоминания о Гиссинге, которого он пользовал во время серьезной болезни.

— Да, — ответил он мне на мои расспросы. — Я хорошо его помню; молодой английский поэт. Заболел здесь. Я прописывал ему лекарства. Да, да! Он носил длинные волосы.

И это было все, что я смог из него вытянуть. Я часто замечал, что итальянские врачи строго блюдут клятву Гиппократа: личные дела пациентов, мертвых или живых, ни в коем случае не разглашаются».

Гиссинг был страшно расстроен неспособностью посетить то, что осталось от греческого Кротона, — дорическую колонну, давшую имя мысу — Колонна. Она находится всего в шести милях отсюда, и во времена Гиссинга до нее легче было добраться по морю. Сейчас туда ведет жаркая, но терпимая дорога.

Красивая колонна с каннелюрами, массивная, как в Пестуме, высится над морем в гордом одиночестве. Она стоит на нескольких блоках древней храмовой мостовой и является одним из самых драматических античных памятников Южной Италии. Это — единственная реликвия самого большого храма Великой Греции — храма Геры Лацинии, царицы небес. Храм стоял в священной роще, в окружении великолепных пастбищ, на которых паслись священные стада. Как и в большинстве великих храмов, там имелось хранилище с золотом. Его защищал страх перед божеством. Даже Ганнибал, сильно нуждавшийся в деньгах и хотевший украсть из храма золотую колонну, на такое святотатство не осмелился.

Храм очень старый. Точного его возраста никто не знает. Вергилий говорил, что он стоял там во времена Энея. Третья книга «Энеиды» дает описание морского путешествия. Галеры следовали вдоль побережья Ионического моря Великой Греции от одного храма к другому, и каждый храм служил им дорожным указателем. Команды иногда выходили на берег и приносили пожертвования, прежде чем продолжить путешествие. Греки собирались раз в год в храме Геры Лацинии и принимали участие в процессии в честь богини, стараясь превзойти друг друга в великолепии приношений. Интерьер храма был украшен картинами, написанными величайшими художниками того времени. Самой знаменитой была картина с изображением Елены Прекрасной. Ее написал богатый и знаменитый Зевксид. Говорят, что правители Кротона позволили ему изучать обнаженные тела пяти прекрасных местных девушек, чтобы он соединил их красоту в своей картине.

Ливии, возможно, оставил лучшее описание храма: «…он был окружен густым лесом с высокими елями. Посредине раскинулся луг с роскошной травой. Там пасся разнообразный скот, посвященный богине, и не было у тех животных пастуха. Ночью стада возвращались — каждый в свое стойло. Животным никто не причинял вреда — ни хищные звери, ни мародеры. Скот приносил большую прибыль, из которой богине приносили слиток чистого золота. Храм был знаменит не только богатством, но и святостью. Как это часто бывает с известными местами, с ним связаны истории о сверхъестественных событиях. Например, говорят, что во дворе при входе есть жертвенник, на котором зола никогда не разметается ветром».

Я уже писал о христианской версии богини Геры с гранатом, названной Мадонной с гранатом, которую видел в Капаччо Веккьо возле Пестума, и колонна является такой же удивительной реликвией. На мысу есть маленькая часовня, посвященная Мадонне-ди-Капо-Колонна. Иногда местные жители называют ее Санта Гера. Раз в семь лет, во второе воскресенье мая, здесь собираются толпы, так же как это было за несколько столетий до Рождества Христова. Они поклоняются Царице Небес. Проходит процессия, как в те незапамятные времена, и майское солнце все так же освещает дорическую колонну святилища, соединяя старый мир с новым.

8

Моя неудача найти Сибарис отравляла мне настроение, хотя я и знал, что квалифицированные археологи тщетно искали его с 1879 года. Куратор музея в Реджио-ди-Калабрия сказал мне, что в надежде отыскать Сибарис истрачено огромное количество времени, профессионализма и денег, и в данный момент этим занимается объединенная итальяно-американская группа, на помощь которой пришли все виды электрических детекторов последнего поколения. Недавно опубликована книга на английском и итальянском языках «Поиски Сибариса, 1960–1965 гг.». Ее опубликовали фонд Леричи в Риме и музей университета Филадельфии, США.

Два больших тома, из которых один содержит карты, представляют внушительный отчет о неудачных поисках. Такое стремление заслуживает награды. Год за годом археологи приезжают сюда с техническими средствами, которые привели бы в изумление старых специалистов, знавших только лопату. Люди, разыскивающие Сибарис, рыщут по равнине с фургонами, забитыми электрическим оборудованием. Их можно увидеть со странными устройствами, носящими такие имена, как «цезиевый магнитометр фирмы „Вэриан ассошиэйтс“», «прибор для измерения электрической проводимости в геомах» или «протоновый магнитометр». Электрические приборы прощупали землю, но отклика не встретили. Столь знаменитый в древности Сибарис (книга содержит шестьдесят восемь ссылок античных авторов на этот город) хранит упорное молчание.

Если верить древним историкам в том, что Сибарис погиб в 510 году до новой эры, то жители Кротона, одержав победу над сибаритами, изменили течение реки Кратис, так что она затопила и уничтожила город. Проблема нахождения Сибариса, казалось бы, не представляет трудности, тем не менее исследователи никак не могут ее решить. Территория невелика, и, если античным авторам можно верить, греческий город, крепостные стены которого составляли более восьми миль, должен находиться — самое большее — на глубине восемнадцати футов под нынешней долиной и на расстоянии пяти миль от моря.

Почему Сибарис не дает всем покоя, трудно сказать. Возможно, слова «сибарит» и «сибаритский» вызывают в людях определенный интерес, хотя стоит прочитать все античные ссылки, и сибаритство окажется ничем не примечательным. Ну что, собственно говоря, там такое? Пиры, затенение улиц, замечательные повара, экипажи, в которых горожане ездили в свои имения, мальтийские декоративные собачки, которых женщины носили на руках, домашние обезьянки, пурпурные плащи, перевязанные золотыми лентами, надушенные волосы, перенос дымного и шумного производства в отдаленные кварталы — все это отражает стандарты жизни, которые можно найти в любом богатом районе того времени. Почему античные авторы избрали Сибарис в качестве символа невероятной роскоши, понять трудно. Может, он был чем-то вроде греческого Абердина, являлся мишенью для насмешек юмористов? Некоторые рассказы о Сибарисе, например о человеке, испытавшем восторг при виде рабочих, занятых тяжелым трудом, так же глупы, как и истории о жителях Абердина, поглощенных заботой об экономии.

Довольно странно, что большое событие в истории Сибариса, о котором я упомянул в этой книге, не имеет отношения к изнеженности его жителей и к их любви к комфорту. Напротив, поразительна энергия, с которой они основали торговый порт Пестум на берегу Тирренского моря. Такую работу не смогли бы осуществить расслабленные люди.

Я сочувствую профессору Фройлиху Рэйни, директору музея при университете в Филадельфии, который во вступлении к книге, которую я упомянул, пишет: «Много Раз за годы, посвященные поискам конкретного доказательства существования Сибариса, я чувствовал, что знаменитый город — всего лишь миф. Руины современных греческих городов, стоявших некогда вдоль побережья Ионического моря, такие как Локры и Метапонт, найдены на поверхности либо раскопаны на глубине, не превышающей и метра. Почему же Сибарис, самый большой и знаменитый город, все еще не обнаружен?»

На этот вопрос, конечно же, следует ответить, что его там, возможно, и нет. Роберт Рейке выдвинул оригинальную теорию: он считает, что землетрясения и нагонная волна, возможно, поглотили Сибарис, и этот потоп «стал легендой, согласно которой произошло умышленное разрушение города жителями Кротона».

Книга изобилует техническими терминами и не предназначена для широкого читателя. В ней делается упор на планы, диаграммы и применение электроники, первоначально разработанной для спутников. Но, несмотря на трудности в поисках города, я решил вернуться в долину и по возможности посмотреть, как там работают американцы.

От Кротона надо было проехать около восьмидесяти миль. Дорога отличная, но еще более пустынная, чем та, что идет на юг. Железное полотно, как и всегда, составляет ей компанию со стороны моря. Иногда шоссе и железная дорога делают поворот к материковой части, но потом снова сворачивают к морю и долгие мили бегут мимо пустых бухт и пляжей. Каждые несколько миль я проезжал по балочным мостам, перекинутым через реки. Города и деревни встречались крайне редко. Признаков жизни нигде не видно, за исключением маленьких железнодорожных станций, чей штат, даже тридцать лет назад, считал свою работу ссылкой. Не верится, что малярия здесь побеждена, хотя москитных сеток на окнах я не видел. Уничтожение москитов, на мой взгляд, возможно — главное чудо на юге Италии.

Пейзаж, который долгие годы осаждала малярия, кажется больным. Наверное, не скоро в этой части Калабрии поселятся фермеры. Я вспомнил еще об одном, некогда малярийном побережье. Это в Турции, к югу от Измира. Я не забыл, как квакали лягушки в болотах возле Эфеса и как старались люди, знавшие эти места, прийти домой до темноты.

Я снова увидел на холме Россано и поднялся в горы к Корильяно, где во время моего первого посещения фермер дал мне кусок манны. Затем спустился в долину Сибариса. Под выцветшим небом пульсировала жара. Урожай был давно уже собран, и долина покрылась желтым жнивьем. В Реджио мне посоветовали пойти на железнодорожную станцию и спросить americanos; но станция оказалась закрыта, а вокруг не было ни души. Наконец я подошел к каким-то бунгало из красного кирпича. На крыльце одного из них за столом сидела женщина. Она была поглощена своей работой и не услышала, как я отворил калитку и пошел по дорожке. Возле нее стояло несколько деревянных ящиков, наполненных черепками. Черепки она складывала один подле другого, словно фрагменты паззла. Женщина оказалась археологом из Голландии. Она работала вместе с командой из Пенсильванского университета, а их работа только что закончилась. Американцы уехали несколько дней назад, и — увы! — никто не смог показать мне, как работает прибор по измерению проводимости!

В бунгало имелась небольшая коллекция предметов, найденных в долине, в большинстве своем черепки — некоторые греческие, другие — более поздней эпохи. Они мало что значили, впрочем, эксперт, возможно, ими бы и заинтересовался. Будучи в настроении, которое романистка Роза Маколей назвала бы «упадочническим», я подумал об иронии времени: о том, что дорога к городу, чье имя является синонимом роскоши, должно быть, вымощена черепками кухонной посуды.

Археолог спросила, заметил ли я, когда был в музее Реджио-ди-Калабрии, бронзовую доску, найденную в 1965 году по соседству с Сибарисом, с надписью, сделанной на архаичном греческом языке. Ее надо было читать справа налево. Я и в самом деле обратил на нее внимание и сделал по этому поводу несколько записей в свой блокнот. Это был небольшой тонкий лист бронзы, с отверстиями в четырех углах. В этих местах гвозди крепили доску к стене. Запись рассказывает о подвигах атлета, названного звонким спартанским именем — Клеомброт. Доска была посвящена Афине в знак исполнения клятвы. Очевидно, он обещал богине это экс-вото, если она гарантирует ему победу в играх. К сожалению, Клеомброт не сообщил названия своего города.

— Почему вы спрашиваете, видел ли я эту доску? — поинтересовался я.

— Гм… дело в том, что это я ее нашла, — скромно ответила женщина. Единственный голос из долины, раздавшийся из Сибариса, расслышала эта очаровательная голландка, теперь так прилежно собирающая кухонные черепки. Мы поговорили о жизни и гибели Сибариса, она — с профессиональным энтузиазмом, я — с глубокой меланхолией. Был, однако, человек, предвидевший судьбу Сибариса. Его звали Амирид. Дельфийский оракул изрек, что слава и богатство города продлятся до тех пор, пока жители не будут уважать смертного больше, чем богов. Однажды хозяин побежал за рабом в храм Геры, где, впав в сильный гнев, избил его. Раб выбежал из храма и спрятался в могиле отца своего хозяина. Туда хозяин идти отказался: он слишком уважал память отца.

Прослышав об этом, Амирид занялся распродажей своего имущества и обратил все, что имел, в деньги. Затем эмигрировал в Пелопоннес. Он понял этот инцидент как знак приближающейся гибели Сибариса во исполнение пророчества Дельфийского оракула. Его друзья-сибариты смеялись над ним. В то время родилась популярная поговорка: «Амирид сошел с ума». Но, насколько мы знаем, Амирид был единственным человеком, спасшим свое имущество и намеренно уехавшим из обреченного города, в то время как Сибарис казался всем в расцвете своего благосостояния.

9

Я снова направился к Реджио-ди-Калабрия, где оставил чемодан и несколько книг. Ночь провел в Кротоне. Гиссингу было бы интересно узнать, что сейчас здесь три отеля третьего класса и два — четвертого. Те, кто знаком с итальянскими гостиницами, могут их себе представить. Мой отель не был оборудован кондиционерами, и ванной комнаты при номере тоже не имелось, однако мне было вполне комфортно, и незваные гости мою постель не посетили.

Я пошел в собор. Там висели праздничные занавеси, красные и золотые. Я высидел долгую службу, смотрел на голубые облачка ладана, поднимавшиеся над алтарем. Пламя свечей сверкало на золотых сутанах. Невероятное ощущение: сидишь в соборе на площади, названной площадью Пифагора, и видишь дымок от ладана, поднимающегося к богине Гере, почитаемой здесь в качестве Мадонны-ди-Капо-Колонна. Нет необходимости иметь под рукой прибор для измерения проводимости, чтобы обнаружить Великую Грецию: нужно лишь пойти в церковь.

Я вернулся в отель, восхищаясь теми талантливыми путешественниками, кто, после торопливого осмотра чужой страны, способны решать проблемы, перед которыми встают в тупик эксперты. Я сидел в сумерках, глядя на жителей Кротона, проходивших под разноцветными электрическими гирляндами. Где-то в стороне привычно взорвалась праздничная ракета. Я подумал, что любой лектор из Лондонской школы экономики, видевший то, что увидел я, способен продолжительно, на ученом жаргоне, рассуждать о том, движется ли Южная Италия к «жизнеспособной» экономике. Я на это не способен.

Античное крестьянское общество вросло корнями в прекрасное, но неплодородное плоскогорье, и теперь я видел, как эту землю тащат в индустриальный век. Повыраставшие фабрики намереваются обеспечить пресловутую жизнеспособность; и все же как мало рабочих требуются даже большой фабрике. Такие гигантские концерны, как нефтеперегонный завод в Бари и сталелитейный в Таранто, относятся к другому разряду. Это и в самом деле «большой бизнес», и на европейский общий рынок они смотрят как на главного потребителя своей продукции.

Мне по душе земельные схемы, примером тому — впечатляющие равнины Метапонта. Здесь, где еще в древности греческие миллионеры выращивали пшеницу и растили лошадей, тысячи мелких фермеров, при поддержке государства — каждая ферма с водными угодьями и с трактором — вернули эту богатую землю к жизни. Куда ни взгляни, видишь фруктовые сады, овощные и табачные поля. Воздух пропитан жизнерадостной энергией. Проблемы решены, и с помощью кооперации урожай плавно движется к рынкам.

Может быть, не все знают, что юг Италии стал местом, где земельная реформа принесла самые впечатляющие результаты среди некоммунистических стран. Двадцать лет назад государство взяло, главным образом у отсутствующих землевладельцев, около трех тысяч квадратных миль сельскохозяйственной земли. С долей официального юмора им заплатили по их собственной оценке… основанной на доходах после уплаты налогов! Земля была поделена на участки по двенадцати акров, и люди завладели ими по ипотечной государственной схеме. Огромная территория (равнина Метапонта составляет лишь ее часть) теперь процветает. Но в бедной горной местности такое обновление ограничено, и подобные схемы здесь проведены быть не могут.

Во времена удивительных перемен, совершающихся на Юге, Фонд развития Южной Италии продолжает вливать биллионы в эти земли, но старые женщины в черных одеждах все еще ходят по горным тропам с вязанкой хвороста на голове. Они идут босиком к фонтанам, и, возможно, об этом фонде никогда не слыхали. Но даже они видят перемены. На их глазах исчезли москиты. Их соседи покинули горные селения и безбоязненно переселились вниз, в долину. Некоторые даже видели по телевизору высадку человека на Луну, а самое важное — все они ездили в автобусе в ближайший город.

Сложность южных проблем усиливает парадокс, что эта депрессивная зона в огромной степени управляет итальянским государством. Большинство губернаторов и префектов, большая часть профессоров, лекторов, чиновников — в общей сложности, весь огромный класс властных персон со сравнительно невысоким окладом, объединенных словом «профессионалы», являются выходцами с Юга. Синьор Луиджи Бардзини пишет в книге «Итальянцы»: «Южане мыслят в основном политическими, а не экономическими терминами». Он отмечает, что северянин предан обретению богатства, la richezza. «Только богатство, верит он, обеспечит защиту и благосостояние семьи. С другой стороны, южанин знает, что этого можно добиться только с обретением власти, престижа, авторитета, славы».

Это проницательное наблюдение, возможно, объясняет то, что иной раз я видел на Юге: нежелание образованных людей сказать доброе слово о материальном благополучии; скептическое пожатие плечами при известии о большой индустриальной схеме; отрицание того, что Север может чему-нибудь научить Юг. Бардзини, похоже, попал в точку, когда написал: «Индустриализация предполагает, что южане станут северянами при условии, что окружат себя правильными политическими и экономическими структурами».

Не только южанин отличается от северянина, но и сами южане сильно отличаются друг от друга — общительные, исполненные энтузиазма неаполитанцы не похожи на серьезных жителей Калабрии, которые в холодные вечера в горах заворачиваются до глаз в плащи, словно в черные тоги. Эти хладнокровные смуглые мужчины наводят на мысль об Эль Греко и Испании. При слабом знакомстве иностранец — не лучший, разумеется, судья — может улыбнуться, подумав, что южанин безразличен к деньгам. Что до алчности, то Север и Юг ничем друг от друга не отличаются. Гиссинг даже пишет, что «на Юге Италии деньги — единственный предмет, поглощающий все мысли человека». Мне показалось, что отношение к южанину северянина напоминает усталое недоумение при виде человека, которого он считает ничуть не талантливее себя — скорее, наоборот, — но тем не менее богатого, успешного, в то время как сам он остается бедняком.

«Если бы только был способ заработать деньги, не работая на ужасных, уродливых фабриках!» Хотя никто мне этих слов не говорил, я всегда ждал, что мне это скажут. Более того, однажды мне показалось, что я прочел их в темных умных глазах. Конечно же, способ есть, и каждый южанин знает это. Эмиграция. Как и шотландцы с ирландцами, итальянцы часто процветают вдали от родной земли, добиваются успеха и уважения, которых они никогда не надеются получить у себя дома. Даже если бы Юг был способен предложить всем своим сыновьям обеспечение, думаю, что люди не смогут противостоять соблазну чужеземных возможностей и приглашению родственников, устроившихся за границей.

Часто забывают, как много стран, кроме Соединенных Штатов, чувствуют себя обязанными итальянской эмиграции. Я получил письмо от друга из Мельбурна, мистер Альфреда Стирлинга, который несколько лет работал австралийским послом в Италии.

«Вслед за шотландцами, англичанами и ирландцами, — написал он, — идут итальянцы, внесшие самый большой и важный вклад в Австралию и продолжающие делать это. Они стали приезжать сюда со времен золотой лихорадки, более ста лет назад, и даже раньше. В 1846 году в Сиднее была поставлена опера Верди „Аттила“, и это через год после премьеры в Венеции. (Римская премьера состоялась в 1965 году.) В общей сложности, сюда приехал почти миллион итальянцев, из них — 350 000 за последние двадцать лет. Около восьми процентов здешнего населения оставляют люди итальянского происхождения. В одном только моем штате, Виктория, находятся 250 000 итальянцев, и 200 000 живут в Мельбурне.

Одним из самых больших успехов итальянцев является фирма „Трансфилд“, ее строители работают по всей Австралии. Фирму основали два молодых инженера, один из Турина, второй — из Милана. Итальянцы внесли большой вклад в строительство гидроэлектростанции в Снежных горах. Эта гидроэлектростанция не хуже той, что находится в Теннесси. Где бы ни осуществлялась работа с бетоном, непременно встретите итальянцев. Они принимали участие в строительстве небоскребов, мостов, дорог, линий электропередач, туннелей. Итальянцы совершили Революцию в гастрономических пристрастиях австралийцев. Рестораны, пиццерии и кафе-мороженое предлагают хорошую итальянскую еду. Итальянцы владеют выпасными лугами, молочными фермами, выращивают табак, апельсины, лимоны, грейпфруты и другие agrumi,[69]Цитрусовые (ит.). а также широкий диапазон овощей. Австралийская автомобильная промышленность использует в своем штате двадцать процентов итальянцев. Одним из основателей австралийской хирургии был генерал Томаско Фьячи. Его память увековечена скульптурным фонтаном, копией флорентийского „Porcellino“; а в Мельбурне есть пятирядный бульвар, посвященный Катаньи, градостроителю, жившему более ста лет назад».

Эмиграция по праву считается трагедией Италии, особенно на Юге. С другой стороны, известно, что динамизм и амбиции, которые никогда бы не нашли развития дома, расцвели в новых местах. Многие страны будут процветать благодаря мастерству и артистичности самой талантливой нации в Европе.

Безветренным утром — на небе ни облачка, на море штиль — я направился к югу, миновал маленькие марины, сгруппировавшиеся вокруг залива Сквиллаче. Горы уходили в глубь материка; на каждой вершине стоял залитый солнцем древний город. На расстоянии эти города выглядели романтично, но я знал, что многие из них умирают, ведь они населены стариками. Каждые полмили видел белые речные русла, летом они забиты песком и камнями. Горы, почти до вершины, одеты деревьями, кустами и цветами. Такой же пейзаж видели греческие колонисты, а ведь было это до Рождества Христова.

Несколько дней провел в Реджио-ди-Калабрия, одном из самых жизнерадостных и приятных южных городов. Снова пошел в музей, полюбовался экспонатами Великой Греции. После того как я облазил камни Локров и видел золотую, точно мед, колонну храма Геры в Кротоне, эти экспонаты имели для меня еще большее значение. Я не встречал более любезного музейного персонала. Когда они увидели, что мне по-настоящему интересно, куратор лично провел для меня экскурсию, открыл витрины и дал мне подержать предметы, которые меня особенно привлекали. По вечерам я смотрел с балкона на Мессинский пролив и Сицилию. Иногда вдалеке на небе появлялся слабый красноватый отблеск. Это заявляла о себе Этна, в другой раз, отражая настроение вулкана, на небе загоралось сердитое темно-красное зарево. На противоположном берегу гостеприимно подмигивали огни городов и деревень. Мне страшно хотелось пересечь узкий пролив, и однажды я даже заглянул в расписание. Мне хотелось бы постоять возле могилы «Поражающего Вселенную» в Палермо и увидеть захоронения Отвилей в Монреале, но — увы — человек не может сделать все сразу. Сидя в одиночестве в ароматной ночи, я смотрел, как на побережье Сицилии вспыхивают огни и надеялся, что когда-нибудь мне повезет и я пересеку соблазнительные воды.