Онлайн чтение книги Жизнь Будды Aśvaghoṣa
5. РАЗЛУКА

И царь увеличил возможности чары,

Влеченья телесных услад.

Ни ночью, ни днем не смолкали напевы,

Царевич от звуков устал.

Ему опостылели нежные звоны,

Он жаждал отсутствия их.

Он думал о старости, боли и смерти,

Как лев был, пронзенный стрелой.

Послал к нему, зоркой заботой тревожим,

Отменных советников царь

И тех из родных, что с младыми летами

Красу сочетали и ум.

Чтоб, ночью и днем пребывая с грустящим,

Влияли они на него.

Чрез малое время царевичу снова

Возжаждалось выезд свершить.

Опять колесница златая готова,

Рысистых коней четверня,

И с свитой блестящей друзей благородных

Из пышных он выехал врат.

Как, семенем вырощен четырекратным,

Под Солнцем сияет цветок,

Так в блеске духовном был светел царевич,

В нем юное время — как луч.

Меж тем как из города ехал в сады он,

Ему уготован был путь,

Цветами, плодами сияли деревья,

И сердцем беспечен он был.

Но возле дороги он пахарей видел,

Что шли, проводя борозду,

И черви там вились,— и дрогнуло сердце,

И вновь был пронзен его дух.

О, горестно видеть свершенье работы,

Работают люди с трудом,

Тела склонены их, и волосы сбились,

На лицах сочащийся пот.

Запачканы руки и пылью покрыты,

Пригнулись волы под ярмом,

Разъяты их рты, и неровно дыханье,

И свесился набок язык.

Царевич, исполнен огнем состраданья

И с любящим нежным умом,

Был ранен такою пронзающей болью,

Что в пытке своей застонал.

Сойдя с колесницы и севши на землю,

На зрелище боли смотрел,

И в мыслях, сплетясь, протянулись дороги

Рожденья и смерти пред ним.

«Увы,— он вскричал,— злополучие миру,

В несведущей он темноте!»

И спутникам он предложил, чтобы каждый,

Где вздумает, там отдыхал.

Сам сел он под тению дерева Джамбу

И мыслям отдался своим.

Он думал о жизни, о смерти, о смене,

О тлене, о дальнем пути.

Так сердце свое закрепив без смущенья

И тучкой пять чувств затянув,

В просвете он внутреннем весь потерявшись,

Изведал первичный восторг 12.

Первичная чистая степень восторга,

Все низкое прочь отошло,

Настало затем совершенство покоя,

Слиянье с Верховным в одно.

Отдельность души от препоны телесной,

Один ясновидящий взор.

Он видел страду и томление мира,

Предельное горе его.

Болезнь разрушает, и в старости — тленье,

И смерть убивает совсем,

И люди не могут для правды проснуться,

И гнет он чужой принимал.

«Я буду искать,— он сказал,— и найду я

Один благородный Закон,

Чтоб встал он на смерть, на болезнь

и на старость,

Людей бы от них защитил».

В спокойном потерянный так созерцаньи,

Он думал, что юность, и мощь,

И жизненность силы, в повторном возврате,

Свершают конечный свой тлен.

О том он без радости мыслил чрезмерной,

Без скорби, без смуты ума,

Без грезы дремотной, без крайней истомы

И без отвращенья души.

Он думал об этом в спокойствии мира,

Лучами внутри осиян.

И Дэва из Чистых высот появился,

Как Бхикшу, как нищий, пред ним.

Дошел он до места, где медлил царевич,

Царевич почтительно встал,

Спросил его, кто он, и Дэва ответил,

Ответствуя, молвил: «Шаман м.

При мысли о старости, смерти, недуге

Томительно я заскучал,

Оставил свой дом, чтоб искать избавленья,

Но всюду, куда ни взгляну,

Все старость да старость, все смерть и недуги,

Все гибнет, не прочно ничто.

Ищу я блаженства чего-нибудь в мире,

К чему не притронется тлен,

Того, что не вянет, того, что не гибнет,

Начала не знает совсем,

На друга и недруга с равенством смотрит,

Не ждет красоты и богатств,—

Ищу я блаженства — того, кто находит

Покой сам с собою один,

В обители тихой, далеко от мира,

Куда не приходит никто,

Не тронут истоком мирских осквернений,—

Что нужно поесть,— попрошу».

И как он стоял пред царевичем,— кверху

Поднявшись, в пространстве исчез.

Царевич, с отрадой, подумав, воспомнил

О Буддах, что были в веках,

И в полном нашел соответствии вид их

С явленьем того, кто исчез.

Так все сопоставив в уме, самоцельно,

Он мысли о правде достиг

И как до нее досягнуть. Пребывая

В молитвенной этой тиши,

Он чувства свои подавил, он всем членам

Послушными быть приказал,

И в город направился. В это же время

Вся свита сбежалась к нему,

Помедлить просили его; но, лелея

Те тайные мысли в уме,

Он двигался телом по той же дороге,

А сердцем был в дальних горах:

Привязанный слон так, плененный цепями,

Все в диких пустынях умом.

И в город царевич вошел, и увидел

В людском закрепленных людей.

О детях своих умолял его старец,

Молил молодой о жене,

Другие для братьев чего-то просили,

У каждого просьба была.

Все те, кто был связан родством и семьею,

Стремились к тому иль тому,

Все бывшие слитыми родственной связью,

Разлуки страшились они.

И сердце царевича радость узнало,

Когда он услышал слова:

«Разлука и слитность». «То добрые звуки,—

Он тихо сказал про себя.—

Они мне вещают, что будет свершен он,

Обет, что я принял душой».

Он думал о счастьи «родства, что порвалось»,

В Нирвану он мыслью вошел.

И было все тело его — в светосиле,

Как скалы Горы Золотой,

И плечи его — как слона были плечи,

И голос — как вышний был гром,

Лазурны глаза — как у первого в стаде,

У сильного рогом быка,

И светел был лик — как Луна в полнолунье,

Шаги — были поступью льва.

В дворец так вступил он, и, полный почтенья,

Как Сакры-Властителя сын,

Он прямо к отцу подошел наклонившись,

Спросил: «Как здоровье царя?»

Затем, изъяснивши свой страх, что внушили

И старость, и смерть, и болезнь,

Почтительно он попросил позволенья

Уйти и отшельником стать.

«Все в мире,— сказал он,— хоть ныне и слито,

Все в мире к разлуке идет».

И мир он оставить просил разрешенья,

Чтоб «истинность воли узнать».

Отец его, слыша о бегстве от мира,

Сердечной был дрожью пронзен,—

Могучий так слон потрясает клыками

И хоботом ствол молодой.

Он встал и, царевича за руки взявши

И слезы роняя, сказал:

«Постой! Говорить тебе так еще рано,

Не время в молельность уйти.

Ты силен и юн, в сердце — полность биенья,

В молитвенность с этим идти

И трудно и страшно, смущенья приходят,

Желанья возможно ль пресечь.

Оставить свой дом, истязаниям плоти

Отдаться — нелегкий то путь,

Жить в диких пустынях и в долах безлюдных

Возможет ли сердце твое.

Я знаю, ты любишь молитвенность духа,

И мысль о высоком — в тебе,

Но ты еще сердцем не сможешь смириться,

Ведь годы твои — не мои,

Ты должен принять управление царством,

Мне первому нужно уйти.

Оставить отца и свершение долга,—

В том набожность есть ли, скажи.

Ты должен изгнать эти мысли о том, чтоб

Оставить родимый свой дом,

Свой долг соверши, и составь себе имя,

И после уйди от семьи».

Царевич, почтительность чувства явивши,

Мольбу пред отцом повторил,

Оставить свой замысел он обещался,

Коль бед четырех избежит.

«Коль дашь бесконечную жизнь мне,— сказал он,—

И старости я избегу,

Болезнь не узнаю и гибель владений,

Тогда не оставлю я дом».

И царь отвечал, и царевичу молвил:

«Нельзя этих слов говорить.

Здесь нет никого, кто бы мог устранить их,

Сказать их явлению: Нет.

Ты вызовешь смех у людей, если будешь

Стремиться до тех четырех.

Не думай же больше, чтоб дом свой оставить,

Усладам предайся опять».

Царевич промолвил: «Коль эти четыре

Исполнить не можешь мольбы,

Тогда отпусти, не удерживай больше,

Дозволь мне оставить мой дом.

Молю, затруднений не ставь на дороге,

В горящем чертоге твой сын,

Ужели ж удерживать будешь в пожаре,

Покуда и он не сгорит?

Кто хочет сомненья распутать, он волен,

Не держат его, а не то

Себя он разрушит, дойдет до разгадки

Иным безвозвратным путем.

Неправой дорогой. А после, за смертью,

Кто сможет его удержать?»

И царь увидал, что решение твердо,

Что тратить напрасно слова.

Он женскую свиту сзывает немедля,

Чтоб сына к усладам увлечь.

Беречь наказал он пути и дороги,

Чтоб он не покинул дворец.

Он также созвал всех советников края,

Дабы рассказали они

Примеры сыновнего сильного чувства,

Царевича тронуть ища.

Царевич же, видя, что царь весь заплакан

И скорбью своей отягчен,

В чертог удалился к себе, и сидел там

И думал в молчании он.

Все женщины, бывшие в пышных палатах,

Придя, окружили его,

И молча смотрели на облик красивый,

Не беглым был взгляд их очей,—

Смотрели, как лани, что в чаще осенней,

Увидя охотника, ждут,

Царевич же стройный, царевич красивый

Застыл, как утес золотой.

В сомненьях танцовщицы медлили, ждали,

Велит ли он петь и играть,

И в сердце их — страхом удержано чувство,

Так медлит олень за кустом.

И день уж бледнел и бледнел постепенно,

Сидел он в вечерней заре,—

И свет от него исходил лучезарно,

Как свет от Сумеру-горы,—

На ложе, блестящем от ценных камений,

И в дымах сандала кругом.

Вокруг же танцовщицы с музыкой были,

И редкостный длился напев,

Но мысли царевича гнали напевность,

Он звуков умом не хотел,

И страстные звуки чертог наполняли,

Но он не слыхал их совсем.

Узнав, что царевича время приспело,

Тут Дэва из Чистых высот

Во образе внешнем спустился на Землю,

Чтоб женские чары убить.

И полуодетые призраки эти,

Забывшись в сковавшем их сне,

Являли глазам некрасивые формы,

Их скорчены были тела.

Разбросаны лютни, разметаны члены,

Спина прилепилась к спине;

Другие как будто потопшими были,

А их ожерелья — как цепь;

Одежды их были увиты, как саван,

Или выявлялись комком;

Красивыми были и вот уж увяли,

Как сломанный маковый цвет;

Иные во сне до стены прижимались,

Как будто повешенный лук;

Иные руками цеплялись за окна,

Смотря как раскинутый труп;

Иные свой рот широко раскрывали,

Противно сочилась слюна,

и волосы были всклокочены дико,

Безумия жалостный лик;

Цветочная перевязь порвана, смята,

Растоптанный в прахе лохмоть;

И в страхе иные приподняли лица,

Как в пустоши птица одна,

Царевич сидел, в красоте лучезарной,

И молча на женщин смотрел,

Как юны сейчас они были и нежны,

Как искрист веселый был смех!

Как были прекрасны! И как изменились!

И как неприятен их вид!

Вот женщины нрав. Лишь обманчивый призрак.

Заводят мужские умы.

И молвил себе: «Я проснулся для правды,

Оставлю я тех, в ком обман».

А Дэва из Чистых высот, снизошедши,

Приблизился, дверь отомкнул.

Царевич встал с места и между простертых

Поверженных женщин прошел,

Дойдя с затрудненьем до внутренних горниц,

Возницу он, Чандаку, звал.

«Душа моя жаждет, испить она хочет

От влаги нежнейшей росы.

Седлай же коня мне. Скорее. Желаю

Я в город бессмертный войти.

Я жажду. Решился. И связан я клятвой.

Нет чар в этих женщинах мне.

Врата, что замкнутыми были, разъяты.

В судьбе моей здесь поворот».

И Чандака думал, что, должен ли слушать

Веленье царевича он,

Царю не сказавши об этом и этим

Снискав наказанье себе.

Но Дэвы послали духовную силу,

И конь, уж оседлан, стоял,

Скакун превосходный и в сбруе блестящей,

Готовым он в путь выступал.

С высокою гривой, с хвостом словно волны,

С широкой и сильной спиной,

С значительным лбом, с головой как бы птичьей,

С ноздрями как будто клешни,

С дыханьем как будто дыханье дракона,

Во всем благороден он был.

И царственный всадник, трепля его шею

И тела касаясь, сказал:

«Отец мой и царь мой с тобой был повсюду,

И в битве бесстрашным ты был,—

Теперь на тебя я хочу положиться,

С тобою достигнуть туда,

Где жизнь бесконечная током струится,

И биться с оплотом врагов,

С людьми, что в погоню идут за усладой

И ищут богатства себе.

Иду я искать исцеленья от пытки,

И это во имя того,

Во имя свободы твоей и всеобщей,

Да будет достойным твой бег».

Так молвив, вскочил на коня и поехал,

И был он как Солнце зари,

И конь был как облачный столп устремленный,

Бежал, но, бежа, не храпел.

С ним были четыре незримые духа,

И каждый ногам помогал,

Скрывая копыт повторительный топот,

Бесшумным соделавши скок.

Был духами чтим и отец безгреховный,

И сын несравненный его,

Все члены семьи были в равенстве чтимы,

От Дэв благотворным — привет!

Сдержав свои чувства, но память лелея,

Из города выехал он,

Такой незапятнанный, светлый и чистый,

Как лилия, бросив свой ил.

Свой взор на отцовский дворец приподнявши,

Свой замысел он возвестил,

И в записях мира тех слов не хранится,

Но эти слова не прейдут:

«Когда б не избег я рожденья и смерти

Навеки,— я так бы не шел!»

И духи в пространстве, и Дэвы в высотах

Воскликнули: «Так! Это так!»

И духи в пространстве, и Дэвы в высотах,

Светло совершенства храня,

Сиянье свое излучали обильно,

И свет был на длинном пути.

Так всадник и конь, оба сильные сердцем,

Как звезды, пошли и ушли,

Но прежде чем свет воссиял на Востоке,

Уж были они далеко.