ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. К ПОБЕРЕЖЬЮ И В ЗООПАРК

Онлайн чтение книги Зоопарк в моем багаже A Zoo in My Luggage
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. К ПОБЕРЕЖЬЮ И В ЗООПАРК

Письмо с нарочным

Сэр!

Имею честь почтительнейше направить вам настоящее письмо, чтобы изложить следующее:

1. Я очень опечален, что вы оставляете меня, хотя мы расстаемся не по-плохому, а по-хорошему.

2. В этот печальный миг я почтительно и покорно прошу вас, моего любезного хозяина, оставить мне добрую характеристику, которая позволила бы вашему преемнику все узнать обо мне.

3. Хотя я работал у многих хозяев, ваше отношение я особенно ценю.

И если хозяин оставит мне что-то на память, это будет для меня дороже всех королевств.

Имею честь, сэр, быть

Вашим покорным слугой,

Филип Онага (повар)

Глава седьмая

Зоопарк в нашем багаже

Настала пора готовиться к путешествию от Бафута до побережья. Но прежде чем отправиться в путь, надо было еще основательно потрудиться. По ряду причин возвращение – самая хлопотная и сложная часть зоологической экспедиции. Разместить животных на грузовиках и везти их целых триста миль по дорогам, которые больше всего напоминают разбитый танкодром, – уже само по себе дело не простое. А ведь нужно еще решить уйму важных задач. В порту должен быть заготовлен провиант на всю дорогу, так как без надлежащих запасов нельзя грузить на судно двести пятьдесят животных и выходить в трехнедельное плаванье. А чтобы на корабле не случилось побегов, необходимо тщательно осмотреть клетки и устранить поломки, неизбежные за полгода пользования. Надо укрепить проволочные сетки, сменить на дверях запоры, сделать новые полы взамен прогнивших – словом, тысячи всяких починок. Поэтому не удивительно, что приходится начинать приготовления к отъезду за месяц до того, как вы покинете базовый лагерь и двинетесь к морю. И учтите, что все, будто нарочно, обращается против вас. Местное население, потрясенное перспективой утраты столь бесподобного источника доходов, удваивает свои усилия, чтобы извлечь максимум прибыли, пока вы еще не уехали. А это означает, что вы должны не только чинить старые клетки, но и сколачивать новые, стараясь угнаться за внезапным притоком всяких тварей. У местного телеграфиста в это время наступает явное помрачение рассудка, так что важные телеграммы, которые вы отправляете и получаете, не понятны ни вам, ни вашему адресату. Судите сами, каково это. Вы с тревогой ждете вестей о закупке провианта на дорогу, и вдруг такая телеграмма:

телеграмма получена сожалению не можемоб сор семзеленых балов рожно ли брать полу согревшие

После долгих хлопот и дополнительных расходов это удается расшифровать так:

телеграмма получена сожалению не можем обеспечить совсем зеленых бананов можно ли брать полусозревшие.

Нужно еще сказать, что животные вскоре начинают чуять предстоящие перемены и по-своему стараются вас утешить: больным становится совсем худо и они глядят на вас таким жалобным угасающим взором, что вы понимаете – они не доедут даже до моря; самые редкие и незаменимые экспонаты так и норовят сбежать и, если это им удается, слоняются поблизости, дразня вас и заставляя тратить драгоценное время на их поимку; животные, которые не могли жить без избранной пищи вроде авокадо или батата, вдруг проникаются отвращением к этому корму, и приходится слать срочные телеграммы, отменяя заказы на огромное количество фруктов и овощей. Словом, хлопот полон рот.

Замороченные, издерганные, мы, конечно, делали глупости, которые только усугубляли общее смятение. Примером может служить случай со шпорцевыми лягушками. С первого взгляда каждый сказал бы, что это лягушки. Они небольшого размера, у них тупая лягушачья голова и совсем не жабья, гладкая, скользкая кожа. К тому же в отличие от жаб они ведут водный образ жизни. Но все же они не принадлежат к семейству лягушек. В моем представлении это довольно скучные твари. Девяносто процентов времени они уныло висят в толще воды и лишь изредка всплывают к поверхности за глотком воздуха. Но по какой-то причине, которую я так и не смог себе уяснить, Боб был чрезмерно горд этими странными тварями. У нас их набралось двести пятьдесят штук, мы держали их на веранде в большом пластиковом корыте. Если Боба не было в комнате, его, почти наверное, можно было застать у корыта. Он любовался корчащимися лягушками, и выражение гордости не сходило с его лица. Но вот настал день великой трагедии...

Только что начался сезон дождей, что ни день – на яркое солнышко набегали тучи, и разражался ливень. Он длился всего около часа, но за этот час на землю обрушивалось чудовищное количество воды. В то утро, о котором пойдет речь, Боб спозаранок пел хвалу своим шпорцевым лягушкам. Когда сгустились тучи, он решил, что лягушки будут очень рады, если он выставит их корыто под дождь. Осторожно отнес корыто на крыльцо и опустил на верхнюю ступеньку. Блестящая идея! Теперь лягушкам доставалась и вся вода, стекающая с крыши. После этого Боб занялся чем-то другим и забыл про лягушек. Дождь хлестал так, словно задался целью поддержать репутацию Камеруна как одного из самых влажных мест на земном шаре. Уровень воды в корыте постепенно повышался. Вместе с водой поднимались и лягушки. Вот они уже выглядывают над краем корыта. Еще десять минут – и, хотели лягушки того или нет, поток воды выбросил их на крыльцо.

Жалобный вопль, вырвавшийся у Боба, заставил и меня обратить внимание на поразительное зрелище. В голосе моего товарища звучала такая боль, что мы все побросали и ринулись к нему. На верхней ступеньке стояло пластиковое корыто, но в нем не было ни одной лягушки. Драгоценных амфибий Боба унес с собой бегущий по ступенькам каскад воды. Ступеньки были черны от лягушек, которые скользили, прыгали, кубарем катились вниз. Среди этой Ниагары амфибий Боб с безумными глазами прыгал взад и вперед, словно ополоумевшая цапля, и торопливо собирал их. Схватить рукой шпорцевую лягушку совсем не просто. Это почти так же трудно, как поймать каплю ртути. Не говоря уж о том, что лягушки невероятно скользкие, они еще и очень сильны для своего роста. Эти твари брыкаются и вырываются с поразительной энергией. В довершение всего их мускулистые задние лапы вооружены маленькими острыми коготками, которые могут здорово оцарапать вас. Боб то стонал от боли, то бранился – словом, был отнюдь не в том спокойном и сосредоточенном расположении духа, какое необходимо при ловле шпорцевых лягушек. Он собирал горсть беглянок и устремлялся вверх на крыльцо, чтобы вернуть их в корыто, а они протискивались у него между пальцами и снова шлепались на ступеньки, откуда их сносило водой. Впятером мы возились три четверти часа, прежде чем поймали всех лягушек и посадили в корыто. Только мы закончили эту работу, промокнув до костей, как дождь прекратился.

– Если тебе непременно надо выпустить на прогулку двести пятьдесят экспонатов, хоть бы выбрал солнечный день и таких животных, которых легче собирать, – укоризненно сказал я Бобу.

– Сам не понимаю, что меня заставило совершить такую глупость, – ответил Боб, мрачно глядя в корыто, где обессиленные лягушки неподвижно висели в воде и, как обычно, таращили на нас свои бессмысленные глаза. – Надеюсь, они не пострадали.

– Только не волнуйся за нас. Мы готовы прыгать под дождем сколько угодно, пусть даже воспаление легких схватим, лишь бы эти отвратительные маленькие гады были целы. Не хочешь ли ты смерить им температуру?

– Знаешь, – хмуро сказал Боб, не обращая внимания на мой сарказм, – мне кажется, много лягушек пропало... Их явно гораздо меньше, чем было.

– Во всяком случае я не буду помогать тебе пересчитывать их. И без того я весь исцарапан шпорцевыми лягушками, до конца жизни хватит. Оставил бы ты их в покое да пошел переоделся. А то начнешь пересчитывать и опять всех упустишь.

– Верно, – вздохнул Боб, – пожалуй, ты прав.

Полчаса спустя я вывел для утренней разминки Чамли Синджена и – надо же быть такой глупости! – на десять минут выпустил его из поля зрения. Услышав крик Боба, – крик души, доведенной до полного отчаяния, – я посмотрел кругом и, не обнаружив поблизости Чамли Синджена, тотчас смекнул, что он и есть причина предсмертного вопля моего товарища. Я выскочил на веранду и увидел Боба, заламывающего в отчаянии руки, а на верхней ступеньке крыльца с таким смиренным видом, что только сияния вокруг головы не хватало, сидел Чамли. У его ног лежало опрокинутое вверх дном корыто, а ступеньки и вся земля вокруг были испещрены разбегавшимися лягушками.

Битый час, поминутно поскальзываясь, мы бегали по красной грязи, пока последняя лягушка не вернулась в корыто. Тяжело дыша, Боб поднял его, и мы молча направились к веранде. На верхней ступеньке перемазанные грязью ботинки Боба разъехались, он упал, корыто покатилось вниз, и в третий раз шпорцевые лягушки радостно бросились врассыпную.

Чамли Синджен был виновником еще одного побега. Правда, этот случай причинил нам меньше хлопот и был не таким увлекательным, как происшествие с лягушками. В нашей коллекции было четырнадцать встречающихся в изобилии местных сонь, которые напоминают европейских, если не считать светло-пепельной окраски и несколько более пушистого хвоста. Эта компания очень дружно жила в одной клетке и по вечерам изрядно веселила нас своими акробатическими номерами, в особенности одна соня с похожим на клеймо маленьким белым пятнышком на боку. Этот атлет превосходил всех остальных, его смелые прыжки и сальто вызывали у нас глубочайшее восхищение. Мы прозвали циркача Бертрамом.

Однажды утром я, как обычно, выпустил Чамли Синджена на прогулку. Он вел себя образцово вплоть до той минуты, когда я подумал, что Джеки смотрит за Чамли, а она думала, что я за ним слежу. Чамли никогда не пропускал таких минут. Когда мы обнаружили свою ошибку и кинулись его искать, было уже поздно. Решив позабавиться, Чамли открыл клетку сонь и опрокинул ее. Бедняги, которые, ничего не подозревая, крепко спали, высыпались из своей спальни на пол. Придя в себя, они бросились врассыпную в поисках укрытия, а Чамли, весело крича "у-у-у", прыгал и норовил наступить на них. Пока мы ловили и распекали хулигана, сони скрылись. Они попрятались за клетки, и пришлось нам все отодвигать. Первым из своего убежища за обезьяньей клеткой выскочил Бертрам и помчался через веранду. Следом за ним помчался Боб. Вот он протянул руку, чтобы схватить улепетывающую соню... Я предостерегающе крикнул: – Хвост... Не хватай ее за хвост!..

Но было поздно. Видя, что жирная тушка Бертрама вот-вот исчезнет за соседними клетками, Боб поймал его за ту часть тела, которую легче всего было схватить. Кончилось это плохо. У всех мелких грызунов, а особенно у этих сонь, очень нежная кожа на хвосте. Если вы за его ухватитесь и животное дернется, кожа лопнет и слезет, как палец перчатки. Это явление настолько распространено у грызунов, что речь тут, пожалуй, идет о защитном механизме, вроде того как ящерица отделяет хвост, спасаясь от врага. Боб знал это не хуже меня, но забыл в пылу преследования Бертрам благополучно скрылся за клетками, а у Боба в руках осталась только пустая шкурка от хвоста. В конце концов мы все-таки извлекли Бертрама из тайника и осмотрели его. Слегка запыхавшийся, он сидел у меня на ладони, голый розовый хвостик его напоминал приготовленный для варки бычий хвост. Кургузый зверек, как это всегда бывает в таких случаях, совершенно спокойно перенес операцию. А каково было бы человеку, если бы, скажем, у него вдруг содрали всю кожу с ноги, оголив мышцы и кости? Я уже знал по прежним наблюдениям, что хвост, лишенный кожи, мало-помалу высыхает и отваливается без малейшего вреда для животного. Впрочем, для Бертрама это все-таки была ощутительная потеря: ведь хвост был ему нужен, чтобы поддерживать равновесие во время акробатических трюков. Ну ничего, он такой проворный, обойдется! Правда, с нашей точки зрения, Бертрам отныне потерял всякую цену. Поврежденный экспонат... Оставалось только ампутировать хвост и выпустить зверька на волю. Я сделал операцию. После этого, от души сочувствуя бедняге, мы посадили его на перила веранды, увитые толстыми стеблями бугенвиллеи. Может быть, Бертрам где-нибудь тут и поселится? А привыкнув обходиться без хвоста, он даже будет развлекать других путешественников своими номерами.

Бертрам посидел на стебле бугенвиллеи, крепко держась за него розовыми лапками и озираясь по сторонам сквозь трепещущие жалюзи своих густых усов. Потом живо спрыгнул на перила (было ясно, что чувство равновесия у него ничуть не пострадало), оттуда на пол и засеменил к выстроившимся вдоль стены клеткам. Думая, что он просто растерялся, я поймал его и снова посадил на бугенвиллею. Но едва я отпустил зверька, как повторился прежний маневр. Пять раз я сажал Бертрама на бугенвиллею, и пять раз он соскакивал на пол и мчался прямиком к клеткам. В конце концов, раздосадованный его глупостью, я отнес Бертрама в дальний конец веранды, опять посадил на бугенвиллею и ушел, надеясь, что теперь-то он уже останется на месте.

Сверху на клетке сонь мы держали хлопковые очески, из которых делали новые постели для грызунов, когда старые становились слишком уж негигиеничны. В тот вечер я принес им корм и увидел, что постели пора уже менять. Убрав драгоценные сокровища, которые скапливаются в спальнях сонь, я выкинул грязные очески и только взялся за чистые, чтобы оторвать сколько надо, как меня вдруг кто-то укусил за палец. Я не на шутку испугался. Во-первых, это было совсем неожиданно, во-вторых, у меня промелькнула мысль о змее. Но тревога моя длилась недолго. Из оческов, едва я снова к ним прикоснулся, высунулась негодующая мордочка Бертрама, и он пропищал что-то очень сердитое. Порядком разозленный, я извлек его из уютной постели и снова отнес в противоположный конец веранды, на бугенвиллею. Бертрам яростно вцепился в стебель и стал раскачиваться из стороны в сторону, продолжая сердито пищать. Два часа спустя я опять нашел его на оческах.

Мы отказались от неравной борьбы и оставили Бертрама в покое. Однако он, добившись победы в квартирном вопросе, на этом не остановился. Вечером, когда сони выходили из спальни и с радостным писком бросались к наполненной кормом тарелке, Бертрам покидал свою постель и спускался по передней проволочной стенке. Он повисал на сетке и с завистью глядел, как его сородичи уписывают угощение и волокут к себе в кровать отборные кусочки банана и авокадо, наверно, чтобы не голодать ночью. Вид у висящего на сетке Бертрама был такой жалкий, что мы в конце концов сдались и начали ставить ему наверх тарелочку с едой. Все-таки этот хитрец добился своего: раз уж мы все равно кормили Бертрама, глупо было не пускать его в клетку. Мы поймали его и посадили к остальным. Он тотчас обосновался на старом месте, словно никуда и не уходил. Вид у него стал даже самодовольнее прежнего. Ну что еще делать с животным, которое упорно отказывается от свободы?

Мало-помалу все становилось на свое место. Мы починили все нужные клетки и к каждой прибили спереди мешковину, которой можно было закрывать сетку в пути. Банки с ядовитыми змеями во избежание неприятностей накрыли двойным слоем марли, крышки завинтили. А все снаряжение, весь этот причудливый набор – от мясорубок до генераторов, от шприцев до весов – уложили в ящики и надежно заколотили. Тонкие сетки свернули вместе с огромными кусками брезента. Осталось только дождаться эскадры грузовиков, которые повезут нас к побережью. Накануне вечером к нам пришел Фон, чтобы распить бутылочку на прощанье.

– Ва! – грустно воскликнул он, потягивая виски. – Мне очень жаль, что ты уезжаешь из Бафута, мой друг.

– Нам тоже жаль, – искренне ответил я. – Нам было очень весело здесь, в Бафуте. И мы собрали много отличных животных.

– Почему бы тебе тут не остаться? – спросил Фон. – Я дам тебе участок, построишь себе хороший дом и откроешь зоопарк здесь в Бафуте. И все европейцы будут приезжать сюда из Нигерии, чтобы посмотреть на твоих зверей.

– Спасибо, мой друг. Может быть, я когда-нибудь вернусь в Бафут и построю себе тут дом. Это хорошая мысль.

– Прекрасно, прекрасно, – Фон поднял вверх свою стопку.

На дороге внизу стайка детей Фона пела грустную бафутскую песню, которую я еще никогда не слышал. Я живо достал магнитофон, но только все приготовил, как дети смолкли. Фон с интересом смотрел, что я делаю.

– Ты можешь поймать Нигерию этой машиной? – спросил он.

– Нет, она только записывает, это не радио.

– А! – глубокомысленно сказал Фон.

– Если твои дети поднимутся сюда и споют свою песню еще раз, я покажу тебе, как работает эта машина, – сказал я.

– Очень хорошо, – ответил Фон и, повернувшись к окну, которое выходило на темную веранду, окликнул одну из своих жен.

Она сбежала вниз с крыльца и вскоре вернулась, подгоняя робко улыбающихся ребятишек. Я расставил их вокруг микрофона и, положив палец на клавишу, повернулся к Фону.

– Пусть теперь поют, я запишу.

Фон встал, величественно возвышаясь над детьми.

– Пойте, – повелел он, взмахнув своей стопкой.

Скованные робостью малыши несколько раз начинали петь вразнобой и тут же сбивались. Но потом они осмелели и распелись. Отбивая ритм стопкой и покачиваясь в лад песне, Фон изредка вплетал свой могучий голос в детский хор. Когда песня кончилась, он улыбнулся своим отпрыскам.

– Молодцы, молодцы, выпейте, – сказал он.

Один за другим дети подходили к нему, держа у рта сложенные чашечкой розовые ладошки, а он наливал им по глотку почти чистого виски. Тем временем я прокрутил ленту обратно, подал Фону наушники, показал, как с ними обращаться, и включил звук.

Надо было видеть лицо Фона! Сначала на нем выразилось крайнее недоверие. Он снял наушники и подозрительно посмотрел на них. Потом снова надел и стал удивленно слушать. Лицо его озарилось широкой, восторженной мальчишеской улыбкой.

– Ва! Ва! Ва! – восхищенно шептал он. – Вот это здорово!

С большой неохотой Фон уступил наушники своим женам и советникам, чтобы они тоже могли послушать. Раздавались восторженные возгласы, прищелкивали пальцы. Фон исполнил еще три песни в сопровождении детского хора и потом прослушал их запись. Он готов был слушать все бесконечно. Восторг его не ослабевал.

– Замечательная машина, – заявил он, глотая виски и разглядывая магнитофон. – В Камеруне можно купить такую машину?

– Нет, здесь их нет, может быть, есть в Нигерии... в Лагосе, – ответил я.

– Ва! Здорово! – мечтательно твердил он.

– Когда я вернусь в свою страну, я попрошу переписать твои песни на настоящую пластинку и пришлю тебе, чтобы ты мог заводить ее на своем граммофоне, – сказал я.

– Очень хорошо, очень хорошо, мой друг, – обрадовался он.

Через час Фон ушел. На прощанье он нежно обнял меня и сказал, что придет еще утром, перед нашим отъездом. Завтра нас ждал напряженный день, и мы хотели поскорее лечь в постель, но тут на веранде послышались шаги и кто-то хлопнул в ладоши. Я подошел к двери. На веранде стоял Фока, один из старших сыновей Фона, удивительно похожий на отца.

– Здравствуй, Фока, добро пожаловать. Входи, – сказал я.

Фока шагнул в комнату и застенчиво улыбнулся мне. Под мышкой у него был какой-то сверток.

– Фон прислал вам, сэр, – сказал он, протягивая мне сверток.

Я с удивлением развернул его. Внутри лежала резная бамбуковая трость, небольшая, богато расшитая шапочка и желто-черная мантия с изумительной вышивкой на воротнике.

– Это одежда Фона, – объяснил Фока. – Он прислал ее вам. Фон просил меня сказать, что теперь вы второй Фон Бафута.

– Ва! – воскликнул я, тронутый до глубины души. – Я очень благодарен твоему отцу.

Фока радостно улыбался, видя мой восторг.

– А где сейчас твой отец? Он уже лег спать? – спросил я.

– Нет, сэр, он там, в доме для танцев.

Я натянул через голову мантию, подвернул рукава, надел расшитую шапочку, взял трость в одну руку, бутылку виски в другую и повернулся к Фоке.

– Как я выгляжу?

– Хорошо, сэр, замечательно, – ответил он, улыбаясь до ушей.

– Отлично. Тогда веди меня к отцу.

Мы прошли через широкий пустой двор и сквозь лабиринт лачуг к дому танцев, где глухо стучали барабаны и пели флейты. Я вошел в дверь и остановился на пороге. Пораженные музыканты оборвали мелодию. Все собравшиеся тихо ахнули от удивления. Фон сидел в дальнем конце помещения. Рука его, в которой он держал стопку, застыла в воздухе. Я знал, что делать дальше. Мне много раз приходилось видеть, как советники подходят к Фону, чтобы засвидетельствовать почтение или просить о милости. В полной тишине я прошел через все помещение, шурша полами мантии. Перед стулом Фона я остановился, низко присел и в знак приветствия трижды хлопнул в ладоши. Что тут было!..

Жены и советники визжали и кричали от восторга, Фон, улыбаясь во весь рот, вскочил на ноги, взял меня за локти, заставил выпрямиться и крепко обнял.

– Мой друг, мой друг, добро пожаловать, – гремел он, сотрясаясь от хохота.

– Видишь, – я развел руки в стороны, так что широкие рукава повисли, будто флаги, – видишь, теперь я человек из Бафута.

– Верно, верно, мой друг. Эта одежда моя собственная. Я отдал ее тебе, и ты теперь человек из Бафута, – ликовал Фон.

Мы сели. С лица Фона не сходила улыбка.

– Тебе нравится моя одежда? – спросил он.

– Да, очень нравится. Я тебе так благодарен, мой друг!

– Вот и отлично, теперь ты будешь Фоном, как и я.

Его глаза мечтательно остановились на бутылке виски, которую я прихватил с собой.

– Отлично, – повторил он, – сейчас мы выпьем и повеселимся.

Только в половине четвертого утра я устало сбросил свою мантию и забрался под накомарник.

– Ну что, повеселился? – сонно спросила Джеки.

– Ага. – Я зевнул. – Но скажу, утомительное это дело – быть вторым Фоном Бафута.

Грузовики пришли утром на полтора часа раньше назначенного срока. Это необычное обстоятельство – такого случая, наверно, не знает вся история Камеруна – позволило нам собираться не спеша. Погрузить зверинец – дело не простое. Оно требует немалого искусства. Прежде всего в кузов укладывают снаряжение. Потом вдоль заднего борта размещают клетки, чтобы их обитатели получали побольше воздуха. Клетки нельзя расставлять наобум. Между ними должно быть пространство, и они не должны стоять друг к другу лицом, не то по дороге обезьяна просунет руку в соседнюю клетку, и ее покусает циветта, а сова, оказавшись напротив клетки с лесными пташками, одним своим видом и взглядом доведет их до такой истерики, что они скорее всего не вынесут путешествия и подохнут. И наконец, клетки с животными, требующими особого надзора в пути, ставят сзади, чтобы к ним легче было добраться.

Около девяти часов погрузка окончилась. Последний грузовик поставили в тень под деревья. Теперь можно стереть пот со лба и перевести дух. На веранде к нам подошел Фон.

– Мой друг, – сказал он, глядя, как я наливаю прощальный стаканчик виски, – очень жаль, что ты уезжаешь. Тебе было весело с нами в Бафуте, правда же?

– Очень весело, мой друг.

– Будь-будь, – сказал Фон.

– Будь здоров, – отозвался я.

Мы спустились со ступенек веранды и пожали друг другу руку на прощанье. Взяв меня за плечи, Фон пристально посмотрел мне в лицо.

– Желаю тебе и всем твоим животным счастливого пути, мои друг, – сказал он, – и желаю поскорее добраться до дома.

Мы с Джеки забрались в душную, жаркую кабину грузовика, загудел мотор. Фон поднял свою широкую ладонь в знак прощанья, машина рванулась вперед и, волоча за собой шлейф красной пыли, покатила по тряской дороге, через золотисто-зеленые холмы к далекому побережью.

Путь до побережья занял три дня, он был мало приятным и основательно потрепал нам нервы, как это всегда бывает, если перевозишь животных. Каждые несколько часов машины останавливались, мы снимали клетки с пернатыми и расставляли их вдоль обочины. Только так можно было кормить пташек, а на ходу они наотрез отказывались принимать пищу. Чуть ли не каждый час нам приходилось окунать в ближайший ручей мешки с нежными амфибиями, иначе бы кожа у них пересохла и они бы погибли. Ведь чем ниже опускалась местность и чем больше углублялись мы в равнинные леса, тем жарче становился воздух. Дороги были все в ухабах и выбоинах, грузовики прыгали, качались, тряслись, и каждый толчок грозил покалечить, а то и убить какое-нибудь из наших драгоценных животных. В одном месте нас настиг сильный ливень, и тотчас дорога превратилась в море липкой красной грязи, которая летела из-под колес, словно кровавая каша. Огромный "бедфорд" с двумя ведущими осями занесло так, что водитель не мог с ним справиться. Машина очутилась в канаве и легла на бок. Битый час мы копали землю и подкладывали ветки под колеса, чтобы вытащить грузовик. К счастью, никто из животных не пострадал.

Мы с облегчением вздохнули, когда машины через банановые посадки выехали наконец к порту. Животных и снаряжение сгрузили и поставили на платформы узкоколейки, по которой подвозят к судам бананы. Состав прогромыхал через протянувшееся на полмили мангровое болото и остановился на деревянной пристани, возле судна. Здесь предстояло опять все сгружать и с помощью строп поднимать на борт.

Я занял место у носового трюма, куда должны были подавать клетки. На палубу спустили первую партию животных. Вытирая руки паклей, ко мне подошел матрос, поглядел через поручни на ряд платформ, уставленных клетками, потом на меня и усмехнулся.

– Это все ваше добро, сэр? – спросил он.

– Да, – сказал я, – и то, что стоит на пристани, – тоже.

Он сделал несколько шагов и заглянул в одну из клеток.

– Чтоб мне провалиться! Все эти животные?

– Да, все до единого.

– Чтоб мне провалиться, – повторил он с недоумением. – Первый раз вижу человека, у которого целый зоопарк в багаже.

– Ага, – радостно отозвался я, глядя, как поднимается на борт очередная партия клеток, – к тому же зоопарк мой собственный!

Глава восьмая

Зоопарк в пригороде

Почтовая открытка

Разумеется, привози животных сюда. Не знаю, что скажут соседи, ну да ничего. Маме не терпится увидеть шимпанзе. Надеюсь, ты их тоже привезешь. До скорого свидания. Крепко обнимаем.

Марго

Каждый житель на этой улице в предместьях Борнемута гордится своим садиком, точно таким же, как и у всех его соседей. Конечно, есть маленькие различия: одни предпочитают анютины глазки душистому горошку, другие – гиацинты люпину, в целом же все садики на одно лицо. Но, поглядев на сад моей сестры, любой человек сразу признал бы, что он не такой, как все. У самого забора стоял огромный шатер, откуда вырывался невообразимый шум – визг, писк, ворчанье, хрюканье. Вдоль шатра вытянулась шеренга клеток, из которых сердито глядели орлы, грифы, совы и соколы. За ними большая клетка – обитель шимпанзе Минни. На остатках газона играли и кувыркались четырнадцать обезьян, которых мы держали на длинной привязи, а в гараже квакали лягушки, хрипло кричали турако, хрустели ореховой скорлупой белки. Во все часы дня завороженные и потрясенные соседи с испугом смотрели из-за тюлевых гардин, как моя сестра, мама, Софи, Джеки и я ходим от клетки к клетке, разнося мисочки с хлебом и молоком, тарелки с нарезанными фруктами и – о, ужас! – дохлых крыс или куски окровавленного мяса. Соседи явно считали, что мы злоупотребляем их кротостью. Если бы петух кукарекал, или собака лаяла, или наша кошка принесла котят на самой роскошной клумбе соседа – с этим бы еще можно было мириться. Но устроить вдруг у них под носом целый зверинец! От такого неслыханного безобразия на первых порах они даже онемели. Понадобилось какое-то время, прежде чем они сговорились и начали жаловаться.

А я уже приступил к поискам территории, где можно было бы устроить зоологический сад. Самое простое, решил я, пойти к местным властям, объяснить, что у меня достаточно экспонатов для хорошего небольшого зоопарка, и попросить, чтобы мне сдали в аренду или продали подходящий участок. Животные уже здесь, и власти будут рады помочь нам – так думал я в простоте душевной. Им это не будет стоить ни гроша, а город, что ни говори, обогатится новой достопримечательностью. Однако власти предержащие смотрели на дело иначе. Трудно назвать более консервативное место, чем Борнемут. У отцов этого города свое понятие о прогрессе. В Борнемуте никогда не было зоопарка, так с какой же стати заводить его теперь? Во-первых, сказали мне, животные – это опасно, во-вторых, от них скверный запах, в-третьих... Третий довод удалось придумать не сразу, но наконец я услышал, что все равно нет свободного участка.

У меня стали сдавать нервы. Я вообще чувствую себя не в своей тарелке, когда приходится иметь дело с великолепными алогизмами административного разума. А тут было такое решительное нежелание сотрудничать, что я совсем приуныл. Животные сидели в саду и больше ели, чем приносили пользы. Каждую неделю у меня уходила уйма денег на мясо и фрукты для них. Негодующие соседи не желали больше мириться с нарушением порядка. Они забросали жалобами местные органы здравоохранения. В среднем два раза в неделю несчастный инспектор волей-неволей вынужден был навещать нас. Он не находил ничего, что подтверждало бы сумасбродные обвинения соседей. Но это не меняло дела – раз заявление получено, его надо рассмотреть. Мы угощали беднягу чаем. Он привязался к некоторым из наших животных и даже приводил свою дочурку посмотреть на них. Меня больше всего беспокоило приближение зимы. Вряд ли животные вынесут зимовку в неотапливаемом помещении. И тут Джеки осенила блестящая мысль.

– А что, если обратиться в большой магазин и предложить наших животных для рождественского оформления? – сказала она.

Я принялся обзванивать все магазины города. Меня выслушивали очень учтиво, но помочь ничем не могли. Они бы с радостью показывали у себя зверей, да только у них нет места. Последним в моем списке стоял торговый центр Дж. Аллена. Слава богу, здесь мое предложение вызвало большой интерес, и меня попросили приехать для переговоров. Так появился на свет "Зверинец Даррела".

В полуподвальном этаже отгородили угол, собрали просторные клетки, со вкусом расписав их стенки под пышную тропическую зелень, и животных из сырости и холода перевели в роскошные условия – постоянная температура, яркий электрический свет. Выручка за входные билеты только-только покрывала стоимость корма. Но как бы то ни было, животные обитали в тепле и уюте и хорошо кормились, не обременяя моего бюджета. Теперь я мог всецело посвятить себя поискам участка для зоопарка.

Не буду утомлять вас перечислением всех своих злоключений этой поры или списком мэров, городских советников, директоров парков и представителей органов здравоохранения, с которыми я встречался и спорил. Достаточно сказать, что порой у меня буквально мозги скрипели от натуги, когда я силился убедить, казалось бы разумных, людей, что зоопарк – желанный аттракцион для любого города. Меня слушали так, словно я предлагал взорвать атомную бомбу на одной из площадей города.

Тем временем животные, которым было невдомек, что их судьба висит на волоске, делали все, чтобы мы не скучали. Взять хотя бы случай с Георгиной (нашим бабуином), которой надоел полуподвал Дж. Аллена, и она решила получше познакомиться с Борнемутом.

К счастью, это произошло в воскресное утро, когда в магазине никого не было. Страшно даже подумать, что было бы при иных обстоятельствах!

Я сидел за чашкой чая, собираясь идти в магазин почистить клетки и покормить животных. Вдруг зазвонил телефон.

– Это мистер Даррел? – удрученно спросил низкий голос.

– Да, я вас слушаю.

– С вами говорят из полиции. Одна из ваших обезьян вырвалась на волю, и я спешу известить вас об этом.

– Боже мой, какая именно? – спросил я.

– Не берусь сказать точно, сэр. Такая большая, коричневая. Очень у нее свирепый вид, сэр, и я решил, что лучше позвонить вам.

– Да-да, большое спасибо. Где она?

– Сейчас она в одной из витрин магазина. Но я не знаю, сколько еще она там пробудет. Она кусается, сэр?

– Вообще-то это не исключено. Не подходите к ней близко. Я сейчас приеду, – сказал я, бросая трубку.

Я поймал такси, и мы помчались в центр, пренебрегая всякими скоростными ограничениями. Как-никак, мы вроде бы выполняли задание полиции.

Рассчитываясь с водителем, я повернулся лицом к магазину Аллена и сразу увидел неописуемый беспорядок в одной из больших витрин. Художник-оформитель постарался в самом выгодном свете показать обстановку спальни. Широкая кровать, постель, высокий торшер, на полу эффектно разбросаны перины. Вернее, так было, когда кончил свою работу оформитель. Теперь можно было подумать, что через витрину пронесся смерч. Опрокинутая лампа прожгла большую дыру в перине, постель сдернута с кровати, на подушках и простынях причудливый узор следов. Георгина сидела на матраце, весело подпрыгивая на пружинах, и строила дикие рожи столпившимся на тротуаре богобоязненным горожанам, которые направлялись в церковь. Я вошел в магазин. Там, за горой мохнатых полотенец, лежали в засаде два рослых полицейских.

– А! – с облегчением воскликнул один из них. – Это вы, сэр. Мы решили, что не стоит ее ловить, ведь она нас не знает, и мы только все испортим.

– Она и без того испорчена, – ответил я. – А вообще-то она не опасна, хотя и любит скандалить. Вид у нее очень свирепый, но все это только один вид, честное слово.

– Честное слово? – повторил полицейский учтиво, однако не очень уверенно.

– Я сейчас попробую поймать ее в витрине, но, если она прорвется, вы должны перехватить ее. Ради бога, не пускайте обезьяну в посудный отдел.

– Она там уже побывала, – с мрачным удовлетворением сказал один полицейский.

– Что-нибудь разбила? – спросил я слабым голосом.

– Нет, сэр, к счастью, нет. Только пробежала через него. Мы с Билом гнались за ней, не давая ей остановиться.

– Ладно, больше она не должна туда попадать. Один раз вам повезло, но это еще не значит, что и второй раз повезет.

К этому времени на другом такси подоспели Джеки и моя сестра Марго. Теперь нас было пятеро. Неужели не справимся с Георгиной! Я оставил полицейских, сестру и жену охранять подступы к посудному отделу, а сам направился к витрине. Георгина по-прежнему прыгала на кровати, развлекая зевак непотребными гримасами.

– Георгина, – начал я спокойно, увещевающе, – ну, иди сюда, иди к папочке.

Обезьяна удивленно посмотрела на меня через плечо, внимательно изучила мое лицо и решила, что его выражение не согласуется с моим медоточивым голосом. Тогда она вдруг подпрыгнула в воздух, пролетела над тлеющей периной и ухватилась за самый верх стопки мохнатых полотенец в задней части витрины. Но это сооружение, не рассчитанное на вес крупного бабуина, обрушилось, и Георгина шлепнулась на пол вместе с каскадом разноцветных полотенец. В ту самую минуту, когда я нырнул вперед, чтобы схватить ее, она выбралась из груды и, истерически взвизгнув, выскочила в торговый зал. Кое-как выпутавшись из полотенец, я погнался за ней. Пронзительный вопль Маргарет помог мне определить местонахождение обезьяны. Между прочим, в критические минуты голос моей сестры всегда уподобляется свистку паровоза. Георгина проскользнула мимо нее и теперь сидела на прилавке. Глаза обезьяны сверкали, она упивалась игрой. С мрачной решимостью мы дружно двинулись на нее. Над прилавком с потолка свисала рождественская декорация из падуба, фольги и картонных звездочек. Она напоминала люстру, а с точки зрения Георгины, это были идеальные качели. Обезьяна отступила на конец прилавка, прыгнула и ловко уцепилась за декорацию. Вы можете представить себе этот прыжок, если видели фильмы с молодым Фербенксом. Падуб оборвался, Георгина плюхнулась на пол, вскочила на ноги и убежала с фольгой на одном ухе.

Следующие полчаса мы с шумом носились взад и вперед по пустому магазину, причем Георгина все время была на прыжок впереди. В отделе канцелярских принадлежностей она свалила груду бухгалтерских книг, потом проверила вкусовые качества кружевных салфеток и оставила большую, живописную лужу возле главной лестницы. Наконец, когда дыхание полицейских стало затрудненным, а я уже начал сомневаться, что мы когда-нибудь поймаем это негодное животное, Георгина сделала промах. Резво улепетывая от нас, она заметила отличное, как ей показалось, укрытие среди поставленных торчком рулонов линолеума. Георгина забежала за рулоны и очутилась в западне, потому что линолеум стоял сплошной стеной. Мы не замедлили перекрыть выход. С грозным видом я пошел на обезьяну. Она сидела и дико взвизгивала, моля о пощаде. Я попытался схватить ее, но Георгина проскочила у меня под рукой. Резко повернувшись, я задел один из тяжелых рулонов. Он качнулся и, прежде чем я успел его поймать, ударил одного из полицейских прямо по макушке шлема. Бедняга зашатался и попятился. В эту секунду Георгина, бросив на меня взгляд, решила, что пора искать от меня защиты у полиции. Она метнулась к пострадавшему и крепко обхватила его ноги, беспрестанно оглядываясь на меня и визжа. Я сделал бросок, поймал обезьяну за волосатые конечности и загривок и оторвал от ног полицейского.

– Господи! – с чувством произнес он. – Я уж думал, она меня сейчас разорвет на клочки.

– Что вы, она вообще не кусается, – заверил я его, стараясь перекричать хриплые вопли Георгины. – Она рассчитывала на вашу защиту.

– Господи! – повторил полицейский. – Слава богу, что теперь все это кончилось.

Мы водворили Георгину обратно в клетку, поблагодарили постовых, навели порядок, почистили клетки, накормили животных и отправились домой, где нас ждал заслуженный отдых. Но весь этот день, стоило зазвонить телефону, как я подскакивал до потолка.

Шимпанзе Чамли Синджен тоже изо всех сил старался поддерживать нас во взвинченном состоянии. Освоившись в доме и всецело подчинив себе мою мать и сестру, он для начала ухитрился схватить сильную простуду, которая быстро перешла в бронхит. Когда бронхит прошел, осталась хрипота, поэтому я велел сделать для Чамли потеплее одежду, во всяком случае на первую зиму. Взяв его в дом, мы сразу же надели на него пластиковые штаны с бумажными салфетками, поэтому он уже знал, что такое одежда.

Мама с радостью принялась исполнять мой приказ. Под неистовый звон спиц она в рекордно короткое время обеспечила нашего шимпанзе набором шерстяных штанишек и курточек, которые радовали яркой расцветкой и причудливыми экзотическими узорами. И теперь Чамли Синджен – каждый день в другом костюмчике – сидел, развалясь, на подоконнике гостиной и небрежно грыз яблоки, начисто игнорируя гурьбу восхищенных ребятишек, которые висели на калитке не в силах оторвать от него глаз.

Мне было очень интересно узнать, как люди воспринимают Чамли. Для детей он был попросту животным, умеющим смешить их и удивительно похожим на человека. Откровенно говоря, взрослые явно уступали детям в сообразительности. Сколько раз рассудительные, казалось бы, люди спрашивали меня, умеет ли Чамли говорить. Я неизменно отвечал, что у шимпанзе, конечно, есть своего рода язык, хотя и очень ограниченный.

Но они подразумевали другое – может ли он говорить по-человечески, обсуждать политическое положение, холодную войну или другие, не менее захватывающие, злободневные темы.

Но самый необычный вопрос задала мне пожилая женщина, которую мы встретили на местной площадке для игры в гольф. В хорошую погоду я выводил туда Чамли, чтобы он мог размяться, лазая по соснам. Сам я сидел на земле под деревьями и читал или писал. В тот день, о котором идет речь, Чамли, порезвившись с полчаса в ветвях, спустился и сел мне на колени. Он рассчитывал подбить меня на веселую возню. Вот тогда и вышла из кустов эта странная женщина. Наткнувшись на меня и Чамли, она застыла на месте, однако смотрела на нас без того удивления, которое обычно выказывают люди, обнаружив на английской спортивной площадке шимпанзе в экзотическом свитере. Дама подошла поближе, рассмотрела как следует сидящего у меня на коленях Чамли и заглянула мне в глаза.

– У них есть душа? – спросила она.

– Не знаю, мэм, – ответил я. – Я и за себя-то не ручаюсь, как же вы хотите, чтобы я поручился за шимпанзе.

– Гм, – сказала она и зашагала прочь.

Вот как Чамли действовал на людей.

Жить вместе с ним было, конечно, презанимательно. Индивидуальность и ум Чамли делали его одним из самых интересных животных, каких я когда-либо держал.

Особенно меня поражала прямо-таки феноменальная память Чамли.

У меня тогда был мотоцикл с коляской, и я решил, что смогу вывозить Чамли на прогулки в окрестности города, если он будет сидеть спокойно, не пытаясь выскочить. В первый раз я ограничился одним кругом на площадке для гольфа, просто проверил, как Чамли будет себя вести. Он чинно сидел в коляске, по-королевски обозревая мелькающий ландшафт. Если не считать того, что он все время норовил схватить рукой едущих рядом велосипедистов, поведение его было вполне образцовым. Я заехал в местную автомастерскую, чтобы заправиться. Мастерская пленила Чамли, а Чамли пленил механика. Высунувшись из коляски, шимпанзе внимательно смотрел, как отвинчивают крышку патрубка. А когда подсоединили шланг и забулькал бензин, Чамли даже тихонько прогудел "у-у-у" от удивления.

Мой мотоцикл потреблял поразительно мало бензина, да и ездил я редко, так что прошло почти две недели, прежде чем опять понадобилось заправить бак. Мы были на водяной мельнице, в гостях у мельника, друга Чамли. Этот добрый человек, который искренне восхищался Чамли, всегда был готов угостить нас чашкой чая. Расположившись у запруды, мы глядели на плавающих птиц, попивали чай и предавались размышлениям. И вот, возвращаясь домой после этого чаепития, я увидел, что горючее на исходе, и завернул в мастерскую.

Мы о чем-то разговорились с механиком. Вдруг я заметил, что он с каким-то странным выражением смотрит через мое плечо. Я молниеносно обернулся. Что там еще натворила обезьяна?! Оказалось, Чамли выбрался из коляски на мое сиденье и отвинчивает крышку на баке. Вот это память! Он только один раз, да и то две недели назад, видел заправку. И ведь из всех приспособлений на мотоцикле запомнил именно то, что полагалось открывать. Я вполне разделял удивление механика.

Но особенно ярко проявилась наблюдательность и память Чамли, когда я возил его в Лондон, сперва на телевидение, потом на лекцию.

Моя сестра вела мотоцикл, а Чамли сидел у меня на коленях и с интересом смотрел вокруг. Примерно на полпути я предложил передохнуть и утолить жажду. С таким спутником не просто было выбрать пивную, далеко не все бармены рады принять у себя шимпанзе. В конце концов мы остановили свой выбор на скромном с виду заведении и зашли туда. К счастью для нас и к радости Чамли, хозяйка оказалась большой любительницей животных. Она и шимпанзе тотчас прониклись симпатией друг к другу. Он играл в салки между столами, его угостили апельсиновым соком и жареным картофелем, ему даже позволили взобраться на стойку и исполнить военный танец, причем он топал ногами и кричал: "Хуу! Хуу! Хуу!" Словом, Чамли так хорошо поладил с трактирщицей, что потом никак не хотел уходить. Будь Чамли Синджен инспектором королевского автомобильного клуба, он в справочнике против названия этой пивной поставил бы двенадцать звездочек.

Через три месяца я собрался везти Чамли на лекцию. Про пивную, где он так веселился, я давно уже успел забыть, ведь с тех пор мы побывали во множестве других заведений, и всюду нас принимали очень тепло. По дороге Чамли, как обычно сидевший у меня на коленях, вдруг заволновался и начал подпрыгивать. Я решил сперва, что он заметил коров или лошадей, которые всегда страшно его занимали, но никакого скота нигде не было видно. А Чамли прыгал все сильнее, потом потихоньку заухал. Я по-прежнему не мог взять в толк, что его так взволновало. Чамли кричал уже во весь голос и прыгал в полном экстазе. Мы завернули за угол, и тут ярдах в ста я увидел его любимую пивную. Выходит, он узнал местность, по которой мы ехали, и связал ее с воспоминанием о пивной, где ему было так весело! Ничего подобного я не наблюдал у других животных. Мы с сестрой были до того потрясены, что охотно остановились, чтобы промочить горло, а заодно дать Чамли возможность возобновить знакомство с трактирщицей, которая тоже была рада его видеть.

Моя борьба за зоопарк не прекращалась, однако с каждым днем я все меньше надеялся на успех. Разумеется, от Аллена зверинец пришлось убрать, но тут меня выручил зоопарк Пейнтона. Мне разрешили разместить там своих животных, пока я не найду что-нибудь еще. Как я уже говорил, вероятность этого была чрезвычайно мала. Вечная история! Начнешь какое-нибудь дело, и на первых порах, когда тебе больше всего нужна помощь, ее нет как нет. Справляйся сам, как можешь.

Зато как только ты добился успеха – тотчас все люди, которые пальцем не пошевелили, чтобы помочь тебе, хлопают тебя по плечу и предлагают свои услуги.

– Но ведь где-нибудь есть же в местных органах умные люди, – сказала Джеки однажды вечером, когда мы сосредоточенно изучали карту Британских островов.

– Сомневаюсь, – мрачно ответил я. – Кроме того, я сомневаюсь, что у меня хватит энергии продолжать опрос всех этих мэров и секретарей. Нет, надо купить участок и все делать самим.

– Все равно нужно их разрешение, – заметила Джеки. – И не забудь про инстанции, которые отвечают за проектирование городов и сел...

Я содрогнулся.

– Честное слово, остается только уехать на один из уединенных островов Вест-Индии или еще куда-нибудь, где народ не осложняет себе жизнь всяческим бюрократизмом.

Джеки подтолкнула Чамли Синджена, чтобы он слез с карты.

– А как насчет Нормандских островов? – вдруг спросила она.

– А что?

– Это известный курорт, и там чудесный климат.

– Да, место отличное, но ведь мы там никого не знаем, – возразил я. – Нужно знать кого-то из тамошних жителей, чтобы посоветоваться.

– Верно, – нехотя согласилась Джеки, – пожалуй, ты прав.

С большим сожалением (очень уж меня привлекала мысль устроить зоопарк на острове) мы отказались от этого варианта. А через несколько недель, когда я в Лондоне обсуждал свои проекты с Рупертом Харт-Девисом, неожиданно появился проблеск. Я честно сказал Руперту, что мои надежды устроить собственный зоопарк почти равны нулю и я готов уже отказаться от своего замысла. Мы, мол, подумывали об островах, но не знаем там никого, кто бы мог нам помочь. Тут Руперт оживился и с видом иллюзиониста, набившего себе руку на мелких чудесах, объявил, что у него есть на островах хороший знакомый – человек, который прожил там всю жизнь. Он с величайшей охотой поможет нам. Его фамилия Фрейзер, майор Фрейзер. В тот же вечер я позвонил майору. Его как будто ничуть не удивило, что совершенно незнакомый человек звонит ему и советуется насчет зоопарка. Одно это сразу расположило меня к Фрейзеру. Майор предложил нам с Джеки прилететь на Джерси – он покажет остров и расскажет все, что знает. На том мы и порешили.

И вот – Джерси. С самолета остров казался игрушечной страной с лоскутками полей посреди ярко-синего моря. Между красивыми скалами побережья виднелись гладкие пляжи, отороченные кремовой морской пеной. Мы вышли из самолета на гудронную дорожку. Здесь и воздух был теплее, и солнце ярче. У меня заметно поднялось настроение.

Хью Фрейзер ждал нас на стоянке автомашин. Это был высокий худой человек в фетровой шляпе, из-под которой торчал орлиный нос. Фрейзер провез нас через Сент-Хельер. Столица острова напомнила мне большую английскую ярмарку. Я даже удивился, когда увидел на перекрестке регулировщика в белом мундире и белом шлеме. От него словно повеяло тропиками. За городом нас ждала узкая дорога с крутыми откосами, деревья смыкали свои ветви над головой, образуя зеленый туннель. Этот ландшафт, красная почва и густая зеленая трава очень напоминали мне Девон, но тут все было в миниатюре – крохотные поля, узенькие долины с множеством деревьев, домики фермеров из великолепного джерсейского гранита, который переливался на солнце миллионами золотистых бликов. С дороги мы свернули на подъездную аллею и очутились перед владением Хью – поместьем Огр.

В плане поместье напоминало букву E без средней палочки. К главному зданию примыкали два флигеля, они оканчивались массивными арками, через которые можно было попасть во двор. Эти великолепные арки были сооружены около 1660 года. Материалом для них, как и для всех остальных построек, послужил чудесный местный гранит. Хью, не скрывая гордости, показал нам свое хозяйство – старинный пресс для сидра, коровники, огромный сад, огражденный стеной, озерко с бахромой камыша вдоль берегов, заливные луга с ручейками.

Потом мы не спеша прошли под аркой в залитый солнцем двор.

– Знаете, Хью, у вас тут просто чудесно, – сказал я.

– Да, красиво... Пожалуй, это одно из самых красивых поместий на острове, – сказал Хью.

Я повернулся к Джеки:

– Правда, здесь было бы отличное место для нашего зверинца?

– Да, конечно, – согласилась Джеки.

Хью посмотрел на меня.

– Вы серьезно? – спросил он наконец.

– Нет, я, конечно, пошутил, но здесь и впрямь превосходное место для зоопарка. А что?

– А то, – задумчиво произнес Хью, – что содержание поместья мне не по карману, и я собираюсь переехать на материк. Вы согласились бы арендовать поместье?

– Согласился бы? Да вы только предложите!

– Входите, дружище, потолкуем, – сказал Хью, ведя нас через двор.

Целый год я мучился, воевал с городскими и прочими местными властями, потом прилетел на Джерси и через час нашел свой зоопарк.


Читать далее

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. К ПОБЕРЕЖЬЮ И В ЗООПАРК

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть