Онлайн чтение книги Аббат
Глава XXIV

Вдали от мира тускло и монотонно протекала жизнь Марии Стюарт и ее небольшой свиты. Разнообразие вносила разве только погода, которая либо допускала обычные прогулки королевы в саду или по крепостному валу замка, либо делала их невозможными. Большую часть утра Мария Стюарт со своими фрейлинами занималась вышивками, многие из которых сохранились до нашего времени как свидетельство ее неустанного трудолюбия. В эти часы пажу разрешалось прогуливаться по замку и по острову; иногда он даже получал приглашение сопровождать Джорджа Дугласа на рыбную ловлю или на охоту. Эта возможность развлечься омрачалась лишь странной меланхолией, наложившей, казалось, навсегда свою печать на черты этого юноши и определявшей все его поступки; его скорбь была так глубока, что Роланд ни разу не видел Дугласа улыбающимся или разговаривающим о чем-либо, кроме тех вещей, которыми они в данный момент занимались.

Приятнее всего для Роланда были те случайные часы, когда ему разрешалось оказывать различные услуги королеве и ее фрейлинам, а также обеденное время, которое он всегда проводил с Мэри Флеминг и Кэтрин Ситон. Ему часто приходилось восхищаться остроумием и изобретательной фантазией молодой девушки, которая была неутомима в стараниях развлечь королеву и хотя бы на время прогнать одолевавшую ее грусть. Она танцевала, пела, рассказывала различные истории из старых и новых времен с тем подлинным талантом, при котором человек испытывает наслаждение не от тщеславной демонстрации своих способностей перед окружающими, а от радостного ощущения своего артистического дарования. При всем том ее высокие совершенства носили отпечаток простоты и легкомыслия, более подходящих какой-нибудь деревенской красотке, кокетничающей в майском хороводе, чем дочери знатного барона и наследнице древнего рода. В ней было что-то прелестно озорное, что, однако, никогда не переходило в бестактность и было чрезвычайно далеко от вульгарности; это придавало всем ее поступкам какую-то резвую веселость, и Мария Стюарт, порою защищая девушку от суровых замечаний ее чопорной приятельницы, сравнивала Кэтрин с вырвавшейся из клетки певчей птицей, которая, наслаждаясь свободой и беспечно порхая в зелени, продолжает распевать те же песни, — каким ее обучили в неволе.

Время, которое паж проводил, наслаждаясь обществом этого прелестного существа, пролетало настолько незаметно, что краткие эти мгновения вознаграждали его за тягостную скуку всего остального дня. И тем не менее уж очень непродолжительны были эти полные своеобразной прелести минуты, а встречи наедине не только не разрешались, но были просто невозможны. То ли приближенные королевы должны были соблюдать особую щепетильность, то ли так уж сложились представления госпожи Флеминг о пристойности, но только эта дама прилагала все усилия, чтобы помешать возникновению какой-либо близости между молодыми людьми, и, хлопоча, по ее мнению, о собственном благе Кэтрин, использовала всю свою опытность и пустила в ход весь запас бдительности, который приобрела в бытность свою старшей фрейлиной королевы, снискав себе этим искреннюю ненависть всех прочих фрейлин. И все-таки вовсе прекратить их случайные встречи можно было бы лишь в том случае, если бы Кэтрин искренне старалась их избежать, а Роланд Грейм не так усердно стремился подстеречь девушку. В этих случаях всегда допускались улыбки, насмешки, шутки, смягченные лукавым взглядом. Но эти мимолетные свидания не давали ни повода, ни возможности возобновить разговор об обстоятельствах их предшествующих встреч и не помогали Роланду подробнее выяснить загадку появления в подворье святого Михаила пажа в пурпурном бархатном плаще.

Прошли скучные зимние месяцы, и уже приближалась весна, когда Роланд Грейм стал замечать какие-то перемены в поведении своих товарищей по заточению. Не будучи занят каким-либо определенным делом, он, как и всякий другой человек его возраста, воспитания и профессии, с любопытством присматривался к окружающим и сначала заподозрил, а затем проникся уверенностью в том, что их терзает какая-то забота, которую они очень хотели бы скрыть от него. Теперь он уже почти наверняка знал, что королева Мария каким-то непонятным для него путем поддерживает связь с кем-то, находящимся за пределами замка, по ту сторону озера, и питает тайную надежду на освобождение или бегство. В ее разговорах с фрейлинами, при которых ему волей-неволей приходилось присутствовать; королеве не всегда удавалось скрыть свою осведомленность по поводу событий, происходивших во внешнем мире, событий, о которых он сам узнавал только из ее уст. По его наблюдениям, она теперь больше чем обычно писала и меньше вышивала; вместе с тем, как бы желая усыпить подозрения леди Лохливен, она стала мягче обращаться с владелицей замка, что, по-видимому, должно было выражать ее решимость покориться судьбе.

«Они считают меня слепым, — возмущался паж, — и не доверяют мне, то ли потому, что я, по их мнению, слишком еще молод, то ли потому, что меня прислал сюда регент. Ну что ж, пусть будет так! Когда-нибудь они еще будут рады довериться мне, и тогда даже язвительная Кэтрин Ситон удостоверится, что на меня можно положиться ничуть не меньше, чем на этого мрачного Дугласа, за которым она все время ухаживает. А быть может, они не могут мне простить того, что я прислушиваюсь к проповедям преподобного Элиаса Хендерсона? Но ведь они сами направили меня к нему, а если речи этого человека полны истины и здравого смысла, если он проповедует подлинное слово божье, значит, ему можно доверять не меньше, чем папе и церковным соборам».

Весьма возможно, что эта последняя догадка Роланда Грейма раскрывала истинную причину того, почему дамы не допускали его на свои совещания. За последнее время он часто беседовал с Хендерсоном о догматах религии и дал понять капеллану, что нуждается в его духовном руководстве, хотя Роланду и в голову не приходило, что было бы, пожалуй, лучше и даже непременно следовало бы признаться проповеднику в том, что до настоящего времени он разделял догматы римской церкви.

Элиас Хендерсон, ревностный пропагандист реформатской религии, неспроста избрал для себя поприще в уединении замка Лохливен. Он надеялся отторгнуть от Рима приближенных свергнутой королевы, а также укрепить в вере тех, кто уже раньше придерживался протестантской доктрины. А быть может, его устремления были еще более дерзновенны, и он мнил увидеть в числе прозелитов самое низложенную властительницу. Увы, подобные надежды, если он и питал их, были начисто пресечены тем упорством, с которым королева и ее фрейлины отказывались увидеть и выслушать его. Поэтому возможность расширить религиозное образование Роланда Грейма и внушить ему более здравые представления о его долге перед господом рассматривалась этим добрым человеком как врата, открытые провидением для спасения грешников. Ему, конечно, и не снилось, что он обратил в истинную веру паписта, однако невежество Роланда в некоторых вопросах реформатской веры было настолько глубоко, что преподобный Хендерсон, расхваливая его перед леди Лохливен и ее внуком за усердие, редко упускал случай добавить, что у его достопочтенного собрата Генри Уордена, по-видимому, несколько поубавилось силы духа, если в его пастве находятся люди, столь мало сведущие в основных вопросах вероисповедания. Роланд же не стал раскрывать ему истинную причину такого положения и не сказал, что для него было делом чести забыть все, чему учил его Генри Уорден, сразу же, как только его не заставляли больше под угрозой порки заучивать эти уроки наизусть.

Уроки нового учителя, пусть даже менее доходчивые, воспринимались Роландом потому, что они заинтересовывали его, пробуждали его сознание, а уединенное пребывание в замке Лохливен располагало к более серьезным размышлениям, чем те, которые занимали пажа до сих пор. Тем не менее он все еще колебался; правда, это были колебания человека, уже почти полностью убежденного. Его внимательность во время бесед с капелланом вызвала одобрение самой суровой владелицы замка, и ему даже раза два разрешили, правда с большими предосторожностями, съездить по поручению своей несчастной госпожи в соседнее селение Кинрос, расположенное на противоположном берегу озера.

В течение некоторого времени Роланд Грейм казался как бы нейтральной фигурой в борьбе двух партий, на которые делились обитатели окруженного водой лохливенского замка. Но по мере того, как он вырастал во мнении хозяйки замка и ее капеллана, он с глубоким прискорбием замечал, что теряет во мнении Марии Стюарт и ее приближенных. Уже очень скоро паж почувствовал, что на него смотрят как на шпиона, что та непринужденность, с которой они прежде вели при нем разговор, не скрывая естественных проявлений гнева, скорби или веселья, подсказанных минутным настроением, сейчас уступила место настороженной сдержанности; беседы их сводились теперь к самым безобидным предметам, и даже тут обо всем говорилось с подчеркнутой осторожностью. Это очевидное недоверие усугубилось еще и общей переменой в их отношении к злополучному пажу. Королева, которая вначале была с ним подчеркнуто любезна, теперь почти вовсе не удостаивала его разговором, если не считать необходимых деловых распоряжений. Леди Флеминг ограничивалась в высшей степени сухими и холодными проявлениями внешней учтивости, а Кэтрин Ситон стала на редкость колючей в своих шутках — и вместе с тем более робкой, обидчивой и раздражительной во время тех кратких бесед, какие иногда им еще случалось вести. К вящему неудовольствию пажа, он заметил — или ему казалось, что он заметил, — признаки какого-то сговора между Джорджем Дугласом и хорошенькой Кэтрин Ситон; охваченный ревнивыми подозрениями, он почти окончательно убедил себя в том, что подмеченные им взгляды, которыми они порой обменивались, содержат в себе глубокий тайный смысл.

«Что ж тут удивительного, — думал он, — если, сблизившись с сыном гордого и могущественного барона, она не находит больше ни ласкового взгляда, ни словечка для незадачливого бедняги пажа».

Словом, положение Роланда Грейма стало действительно неприятным, и естественно, что он восставал в душе против подобной несправедливости, лишавшей его единственного, что могло еще скрасить томительное заточение в замке. Он обвинял королеву Марию и Кэтрин Ситон (мнение леди Флеминг было ему безразлично) в непоследовательности, с которою они сердятся на него за то, что явилось прямым следствием их собственных распоряжений. Не к чему было посылать его слушать столь неотразимо убедительного проповедника. Аббат Амвросий, вспоминая, лучше понимал всю слабость папских догматов. Недаром он рекомендовал ему во время проповедей и поучений старого Генри Уордена мысленно твердить «Ave», «Credo» и «Pater noster»,note 33«Богородице, дево, радуйся», «Верую» и «Отче наш» (лат.). чтобы таким путем ни на одно мгновение не склонять слух к доводам еретической доктрины.

«Не могу я дольше влачить подобную жизнь, — решил паж. — Неужели они считают меня способным на измену королеве только потому, что я с полным основанием усомнился в ее вере? Ведь это значило бы служить, как они выражаются, дьяволу из любви к богу. Лучше уж мне вообще уйти отсюда и отправиться бродить по свету. Тот, кто находится в услужении у красивых женщин, вправе рассчитывать хотя бы на благосклонный взгляд или доброе слово. Это просто невыносимо, что джентльмену приходится терпеть их подозрительность и холодность, да еще при этом находиться в пожизненном заточении. Завтра же на рыбной ловле я выскажу все это Джорджу Дугласу».

Взволнованный своим смелым решением, Роланд Грейм провел бессонную ночь, а утром поднялся, все еще сомневаясь, стоит ли следовать этому решению.

Между тем случилось так, что его вызвали к королеве в необычное время дня, как раз в тот момент, когда он с Джорджем Дугласом собрался на рыбную ловлю. Паж отправился в сад узнать, каковы будут распоряжения королевы. Но когда он появился перед ней с удочками в руках, Мария Стюарт, обернувшись к леди Флеминг, сказала:

— Мэри, придется придумать для нас какое-нибудь другое развлечение, ma bonne amie;note 34Мой дорогой друг (франц.). наш скромный паж уже составил себе программу увеселении на сегодня.

— Я говорила с самого начала, — ответила леди Флеминг, — что вашему величеству не приходится рассчитывать на общество этого молодого человека, которому его связи с гугенотами доставляют возможность проводить время куда приятнее, чем оставаясь с нами.

— Мне бы хотелось, — вмешалась Кэтрин с возбужденным, раскрасневшимся от обиды лицом, — чтобы друзья этого молодого человека забрали его подальше от нас, а на смену ему привезли бы пажа, который (если такая вещь возможна) был бы верен своей королеве и своей религии.

—  — Первая часть вашего желания легко может быть выполнена, миледи, — сказал Роланд Грейм, будучи не в силах более сдерживаться под этими падавшими со всех сторон ударами, и чуть было не добавил: «Я искренне желаю вам подыскать на мое место такого пажа, который (если такая вещь возможна) сносил бы все дамские капризы и не сошел с ума». Но тут он, к счастью, вспомнил, какие угрызения совести ему приходилось испытывать всякий раз, когда он в подобных случаях давал волю своему от природы несдержанному нраву, и, стиснув зубы, подавил этот державшийся на кончике языка упрек, столь неуместный в присутствии ее величества.

— Ну что же вы стоите, точно в землю вкопанный? — спросила королева.

— Я ожидаю распоряжений вашего величества, — отвечал паж.

— Мне ничего не нужно от вас. Ступайте, сэр! Покинув сад и направляясь к лодке, он отчетливо расслышал, как Мария Стюарт укоризненно заметила одной из фрейлин:

— Вот видите, в какое неловкое положение вы нас поставили!

Вышеописанная короткая сцена окончательно утвердила Роланда Грейма в его намерении по возможности скорей покинуть замок, и он решил безотлагательно сообщить об этом Джорджу Дугласу.

Этот джентльмен, по обыкновению молча сидевший на корме небольшого челна, которым они пользовались в подобных случаях, приводил в порядок свои рыболовные принадлежности и время от времени знаками показывал сидящему на веслах Грейму, куда нужно грести. Когда они были на расстоянии одного или двух фёлонгов от замка, Роланд положил весла и отрывисто заявил своему спутнику:

— Любезный сэр, с вашего позволения, я бы хотел сообщить вам нечто весьма важное.

Меланхолическую задумчивость Дугласа как рукой сняло; его лицо мгновенно приняло выражение острого, напряженного и жадного интереса, какое бывает у человека, ожидающего услышать весть о чем-то тревожном и весьма значительном.

— Мне до смерти надоел замок Лохливен, — продолжал Роланд.

— И это все? — спросил Дуглас. — Вряд ли найдется в этом замке хоть один обитатель, который не мог бы сказать о себе то же самое.

— Возможно! Но я не рожден в этом замке и не являюсь узником. Следовательно, мое желание покинуть его вполне обоснованно.

— Столь же обоснованно было бы ваше желание покинуть замок, если бы вы родились в нем или были его узником.

— Но я не просто желаю покинуть замок Лохливен, — настаивал Роланд, — я твердо решил осуществить это желание.

— Принять подобное решение легче, чем его выполнить, — ответил Дуглас.

— Но почему же, если я собираюсь заручиться на это вашим согласием и согласием леди Лохливен?

— Вы ошибаетесь, Роланд, — сказал Дуглас, — вам следует знать, что столь же существенно и согласие двух других лиц — леди Марии, вашей госпожи, и моего дяди регента, который приставил вас к ее особе и который сразу же заподозрит что-то неладное, если она так часто будет менять своих приближенных.

— Выходит, что я должен оставаться здесь независимо от моего желания? — спросил паж, несколько озадаченный тем, что уже давно дошло бы до сознания человека более опытного.

— Во всяком случае, — сказал Джордж Дуглас, — вам придется оставаться здесь до тех пор, пока мой дядя не согласится отпустить вас.

— Если говорить по совести, — сказал паж, — я готов признаться вам, как человеку, который не выдаст меня, что, как только я почувствую себя узником этого замка, никакие стены и никакое озеро не удержат меня здесь.

— Если говорить по совести, — ответил Дуглас, — я не могу осудить вас за такое намерение; но, невзирая на это, мой отец, или дядюшка, или граф, или кто-либо из моих братьев, словом — любой из королевских лордов, в чьи руки вы попадетесь, в этом случае повесит вас как собаку или как часового, сбежавшего с поста. И смею вас уверить, вам вряд ли удастся уйти от них. Гребите-ка к острову Сент-Серф, потому что ветер сейчас западный, а рыба лучше клюет под ветром, где рябь сильнее. Мы с вами вернемся к этому вопросу по окончании рыбной ловли.

Их ловля продолжалась успешно, но даже в этом молчаливом и необщительном времяпрепровождении никогда еще два рыболова не были менее многословны.

Когда время истекло, Дуглас, в свою очередь, сел на весла, а Роланд Грейм, по его указанию, повел лодку, направляя ее к замковой пристани.

Внезапно на середине озера Дуглас также положил весла и, озираясь вокруг, сказал Грейму:

— Я хотел бы сообщить вам об одном важном деле. Но это — тайна, и притом столь серьезная, что даже здесь, где вокруг нас лишь волны да облака и где никто не может нас подслушать, я все-таки не решаюсь раскрыть ее вам.

— Пусть она лучше так и останется нераскрытой, сэр, — сказал Роланд Грейм, — если уж вы не доверяете честности того, кто один лишь может услышать вас.

— В вашей честности я не сомневаюсь, — возразил Джордж Дуглас. — Но вы молоды, опрометчивы и непостоянны.

— Я действительно молод и, возможно, опрометчив, — согласился Роланд. — Но кто вас осведомил о моем непостоянстве?

— Некто, знающий вас, быть может, лучше, чем вы сами себя знаете, — ответил Дуглас.

— Мне кажется, вы имеете в виду Кэтрин Ситон? — спросил паж, и при этих словах его сердце забилось сильней. — Но ее собственный нрав во сто раз более изменчив, чем озеро, по которому мы плывем.

— Мой юный друг, — сказал Дуглас, — прошу вас не забывать, что Кэтрин Ситон — благородная и знатная леди, и о ней не следует говорить в подобной манере.

— Мейстер Джордж Дуглас! — воскликнул Грейм. — Если я вас правильно понял и в ваших словах действительно кроется угроза, то разрешите вам заметить, что для меня цена таких угроз не превышает плавника вон той мертвой форели, а кроме того, вам следует понять, что у рыцаря, выступающего в защиту всех благородных и знатных дам, которых мужчины обвиняют в непостоянстве взглядов и вкусов, наберется, пожалуй, немало хлопот.

— Да ну тебя, — сказал сенешаль, хотя тон его оставался добродушным. — Ты просто сумасбродный мальчишка, неспособный ни на что более серьезное, чем рыбная ловля или соколиная охота.

— Если ваша тайна связана с Кэтрин Ситон, — сказал паж, — мне до нее нет дела. Можете так и передать ей, если желаете. Я уверен, что она сама предоставит вам возможность поговорить с ней, как она это делала и раньше.

Румянец, вспыхнувший на лице Дугласа, показал, что паж попал в цель, хотя и говорил наугад. Однако внезапно возникшая уверенность подействовала на Роланда, как удар кинжала в самое сердце. Его спутник, не произнеся больше ни единого слова, взялся за весла и с силой греб, пока они не добрались до острова и замка. Слуги унесли их добычу, а оба рыболова молча разошлись по своим комнатам.

Роланд Грейм на протяжении целого часа в жалобах изливал свой гнев на Кэтрин Ситон, королеву, регента и на весь род Лохливенов с Джорджем Дугласом во главе. Тем временем подошла пора, когда он должен был прислуживать за обедом у королевы. Одеваясь для этой цели, он посетовал, что это стоит ему стольких хлопот, хотя до сих пор из мальчишеского щегольства рассматривал подобного рода хлопоты как свою важнейшую обязанность. А когда ему пришлось занять место за стулом королевы, его вид так ясно выражал оскорбленное достоинство, что это не могло укрыться от глаз Марии Стюарт и, по-видимому, рассмешило ее, ибо она шепнула что-то по-французски своим фрейлинам, что заставило леди Флеминг рассмеяться, а Кэтрин, казалось, одновременно позабавило и привело в смущение. Эту шутку, причина которой была ему неизвестна, несчастный паж воспринял, конечно, как новое оскорбление, и от этого выражение мрачного достоинства на его лице еще более усилилось, что могло бы вызвать новый взрыв веселья, если бы настроение Марии Стюарт не изменилось и в ней не пробудилось сочувствие к юноше.

С тем особым тактом и деликатностью, в которых ни одна из женщин не могла с ней сравниться, королева постепенно умерила возмущение своего обидчивого пажа. Превосходное качество форели, пойманной им во время рыбной ловли, отменный вкус и красивый красный цвет рыбы, которою с давних пор, славилось озеро, подали королеве отличный повод прежде всего выразить свою благодарность пажу за столь приятное дополнение к столу, особенно в jour de jeunenote 35Постный день (франц.).; затем она перешла к расспросам о месте, где проходила ловля, о размерах форели, ее особенностях, периоде вылова, а также к сравнению лохливенской форели с той, которую ловят в реках и озерах на юге Шотландии. Дурное расположение духа Роланда Грейма никогда не носило устойчивого характера. Оно растаяло, как туман под солнцем, и он с легкостью перешел к пылкому и воодушевленному рассказу о лохливенской форели, о форели морской и речной, о форели-кумже, о хариусе, который никогда не попадается на крючок, о парре, которого некоторые считают молодым лососем, о херлинге, который часто встречается в Ните, и о вендисе, которую можно выловить только в озере замка Лохмейбен. Он продолжал бы говорить и дальше, с энтузиазмом и пылкостью молодого рыболова, если бы внезапно не заметил, что улыбка, с которою королева вначале слушала его, постепенно погасла и слезы выступили у нее на глазах, несмотря на все ее усилия подавить их. Он сразу остановился и, в свою очередь огорчившись происшедшим, спросил:

— Не вызвал ли я невольно неудовольствия вашего величества?

— Нет, мой бедный мальчик, — ответила королева. — Но когда вы перечисляли озера и реки моего королевства, воображение, как это иногда бывает, унесло меня прочь от этих мрачных стен к романтическим водам Нитсдейла и королевским башням Лохмейбена. О страна, которой так долго правили мои предки, твоя королева лишена теперь тех радостей, которыми ты так щедро оделяешь всех и каждого! Теперь ничтожнейший из нищих, свободно бродящий по прибрежным городам и дорогам, не обменялся бы долей с Марией Шотландской.

— Вашему величеству, — сказала леди Флеминг, — было бы лучше перейти в опочивальню.

— Ну что же, пойдем, моя добрая Флеминг, — сказала королева. — Я не стану обременять столь юные души зрелищем моей скорби.

Эти слова сопровождались печальным взглядом, полным сочувствия к Роланду и Кэтрин, которые теперь оставались одни в зале.

Позиция пажа была затруднительной, потому что, как, вероятно, испытал на себе каждый читатель, побывавший в подобном положении, находясь наедине с красивой девушкой, в высшей степени трудно сохранять позу оскорбленного достоинства, какими бы основательными ни были причины вашей обиды. Что касается Кэтрин Ситон, то она была молчалива и спокойна, подобно неторопливому привидению, которое, располагая избытком времени, терпеливо дожидается, пока жалкий смертный, которому оно явилось, преодолеет ужас и, в согласии с основным законом демонологии, заговорит первым. Но так как Роланд, видимо, не спешил воспользоваться этой привилегией, она сделала еще один шаг и сама прервала молчание:

— Нельзя ли узнать, любезный сэр, если только мне позволено будет столь незначительным вопросом нарушить ваше августейшее раздумье, куда вы изволили девать ваши четки?

— Я потерял их, сударыня, недавно потерял, — ответил Роланд смущенно и несколько сердито.

— А могу я еще спросить у вас, сэр, почему вы не заменили их другими? Мне бы хотелось подарить вам вот эти, — сказала она, доставая из кармана эбеновые четки, украшенные золотом. — Храните их в память о нашем прежнем знакомстве.

Голос ее при этих словах задрожал, что мгновенно заставило Роланда Грейма забыть об обиде и присесть рядом с Кэтрин. Но девушка тут же снова обрела свой обычный смелый и решительный тон.

— Я ведь не просила вас подойти и сесть рядом со мной, тем более что знакомство, о котором я нынче вспомнила, вот уже много дней как умерло, окоченело, было уложено в гроб и предано земле.

— Избави бог! — воскликнул паж. — Оно всего только заснуло; и нынче, как только вы пожелали его пробудить, прекрасная Кэтрин, поверьте, что залог вашей вновь вернувшейся благосклонности…

— Нет, нет, — сказала Кэтрин, отводя руку с четками, за которыми уже потянулся было Роланд, — по зрелом размышлении я изменила свое намерение. Зачем нужны еретику эти святые четки, на которых лежит благословение святейшего отца церкви.

Роланд с горечью поморщился; он хорошо понимал, какой оборот принимает разговор, и чувствовал, что его положение в любом случае окажется затруднительным.

— Но ведь вы их предложили мне как знак вашего расположения, — напомнил он.

— Это так, любезный сэр, но это расположение относилось к верному подданному королевы, преданному и благочестивому католику, к тому, кто в одно время со мной торжественно посвятил себя великому делу, которое, как вы теперь уже знаете, заключалось в служении церкви и Марии Стюарт. Такому человеку, если вам о нем приходилось слышать, я действительно могла бы подарить свое расположение, но отнюдь не тому, кто водится с еретиками и вот-вот станет отступником.

— Мне трудно поверить, прекрасная леди, — сказал Роланд с возмущением, — что флюгер вашей благосклонности поворачивается только в ту сторону, куда дует католический ветер, в особенности если учесть, что он так явно указывает на Джорджа Дугласа, который, насколько мне известно, отнюдь не католик и к тому же верный слуга короля.

— Джордж Дуглас достоин того, чтобы вы о нем лучше думали, — начала было Кэтрин, но внезапно оборвала свою речь, как бы испугавшись, что наговорила лишнего, и продолжала уже в другом тоне. — Поверьте мне, мейстер Роланд, что все, кто вам желает добра, глубоко сожалеют о вас.

— Их число не так уж велико, я полагаю, — ответил Роланд, — и их сожаление, если оно вообще имеет место, не продолжится и десяти минут.

— Число их больше, а сожаление глубже, чем вам кажется, — возразила Кэтрин. — Но… возможно, они ошибаются — вам лучше судить о ваших поступках; и если вам золото и церковные земли дороже, чем честность, преданность и вера ваших предков, то почему совесть должна стеснять вас больше, чем других?

— Бог свидетель, — ответил Роланд, — что если у нас и имеется различие во взглядах… то есть, если у меня и возникли некоторые сомнения в области веры, они основаны исключительно на моих убеждениях и голосе моей совести.

— О, ваша совесть, ваша совесть! — повторила Кэтрин с насмешкой. — Ваша совесть служит вам козлом отпущения. Пожалуй, она достаточно вынослива, чтобы выдержать тяжесть одного из лучших имений аббатства святой Марии в Кеннаквайре, недавно конфискованного нашим благородным королем у аббата и монастырской общины за тяжкий грех верности своим религиозным обетам, каковое имение ныне, быть может, будет вручено высочайшим и всемогущим изменником и прочая и прочая Джеймсом, графом Мерри, исправному дамскому угоднику Роланду Грейму за его преданную и верную службу в качестве соглядатая и доверенного тюремщика при особе его законной государыни королевы Марии.

— О, как вы несправедливы ко мне! — воскликнул паж. — Да, Кэтрин, жестоко несправедливы. Богу известно, что я готов ради несчастной королевы рискнуть и даже пожертвовать собственной жизнью. Но что я или кто бы то ни было другой мог бы сделать для нее?

— Кое-что можно сделать… многое можно сделать… все можно сделать, если бы только нашлись люди столь же верные, как шотландцы времен Брюса и Уоллеса. О Роланд, если бы вы знали, какие возможности вы упускаете только благодаря вашему непостоянству и холодности вашей натуры!

— Как могу я упустить возможности, о которых мне ничего не известно? — резонно возразил Роланд. — Был ли такой случай, чтобы королева, или вы сами, или кто бы то ни было другой говорил со мной о какой-либо услуге для королевы и чтобы я отказался ее выполнить? А разве все вы не остерегались меня во время ваших совещаний, словно я гнуснейший изменник, какой только был со времен Ганелона?note 36Ган, Гано или Ганелон Майнцский в поэмах о Карле Великом и его паладинах всегда изображается предателем, который губит христианских рыцарей, (Прим. автора.)

— А кто же сможет доверять, — возразила Кэтрин Ситон, — закадычному другу, ученику и соратнику еретического проповедника Хендерсоиа! Нечего сказать, хорошего наставника вы себе избрали взамен достопочтенного Амвросия, который ныне изгнан из своего дома и усадьбы, если еще не брошен в темницу за противодействие тирании Мортона, брату которого регент передал владения и доходы этой божьей обители.

— Возможно ли это? — воскликнул паж. — Неужели достопочтенный отец Амвросий так страдает?

— Весть о вашем отпадении от веры предков, — ответила Кэтрин, — будет для него ужаснее всех издевательств тирана.

— Но почему, — спросил глубоко растроганный Роланд, — почему вы предполагаете, что… что… что… все это у меня так, как вы говорите?

— А разве вы сами отрицаете это? — возразила Кэтрин. — Разве вы посмеете отрицать, что пили отраву, которую вам следовало оттолкнуть от уст? Что она и сейчас продолжает бродить в ваших жилах, если еще не отравила самый источник жизни? Станете ли вы отрицать, что у вас появились сомнения, как вы их гордо именуете, относительно того, в чем папы и церковные соборы запрещают нам сомневаться? Не поколебалась ли ваша вера, если она уже окончательно не разрушена? Разве этот еретик проповедник не хвалится уже своей победой? Разве еретичка хозяйка этой темницы не ставит вас в пример? А королева и леди Флеминг, разве они не поверили уже полностью в ваше отступничество? И разве есть хоть кто-либо, за исключением одной… да, я готова признаться в этом, можете думать, что вам угодно… есть ли здесь кто-либо, кроме меня, у кого осталась хоть слабая вера, что вы еще оправдаете те надежды, которые мы все на вас некогда возлагали?

— Я не знаю, — ответил бедный паж, пришедший в большое смущение от сознания, что на него возлагались какие-то надежды, да еще той самой девушкой, которая так живо интересовала его и к которой приковано было все его внимание во время пребывания в замке Лохливен. — Я не знаю, чего вы ждете от меня и чего вы остерегаетесь. Я послан сюда прислуживать королеве Марии, и я готов быть ей слугой до гробовой доски. Если кто-либо ожидает от меня услуг другого рода, то это не входит в мои обязанности. Я не признаю и не отвергаю доктрины реформатской церкви. Если говорить откровенно, мне кажется, что распущенность католического духовенства справедливо навлекла на него всеобщее осуждение; быть может, как раз это и послужит к его исправлению. Но предать несчастную королеву… Бог свидетель, как далек я от такой мысли. Даже если я когда-либо думал о ней хуже, чем полагается думать верному слуге и чем имеет право думать ее подданный, я все-таки никогда не предал бы ее, больше того — я помог бы ей в любом предприятии, которое даст ей возможность оправдаться перед всем миром.

— Довольно! Довольно! — воскликнула Кэтрин, сжимая руки. — Значит, ты не покинешь нас, если представится случай добыть свободу нашей царственной госпоже и дать ей возможность вступить в справедливые переговоры с ее мятежными подданными?

— Нет, — ответил паж. — Но послушайте, прекрасная Кэтрин, что сказал мне лорд Мерри, посылая меня сюда…

— Уж лучше я выслушаю, что сказал дьявол, — отрезала Кэтрин, — чем то, что говорил этот вероломный вассал, вероломный брат, вероломный друг, вероломный советник. Этот человек, который жил от щедрот казны и довольствовался скромной пенсией, был возведен в советники ее величества, стал распорядителем всех богатств шотландской короны; его звание, доходы, положение, влияние, могущество росли как грибы… И все это исключительно благодаря милости его сестры, а он отплатил ей тем, что заточил в этой мрачной темнице, лишил престола и лишил бы жизни, если бы у него хватило на это смелости.

— А я вовсе не такого плохого мнения о графе Мерри, — ответил Роланд Грейм и добавил с улыбкой: — По правде говоря, меня следовало бы чем-нибудь подкупить, чтобы я полностью и без оглядки примкнул к той или иной стороне.

— Ну, если дело только за этим, — пылко воскликнула Кэтрин Ситон, — вам наградой послужат молитвы угнетенного народа, разоренного духовенства, оскорбленной знати, вечная слава среди потомков и горячая признательность современников, хвала на земле и блаженство в небе. Ваша страна сохранит память о вас, королева будет у вас в долгу, одним прыжком вы подниметесь от низшей ступени рыцарства до самой высокой, все мужчины будут уважать вас, все женщины будут любить вас, а я, давно уже вместе с вами посвятившая себя освобождению королевы, буду… да, да, я полюблю вас больше, чем сестра когда-либо любила брата.

— Продолжайте, продолжайте! — прошептал Роланд, опустившись на одно колено, и взял руку, которую протянула ему Кэтрин в пылу увещаний.

— Нет, — сказала она после непродолжительного молчания, — я и так уже высказала достаточно… слишком много, если мои слова не убедили вас, и слишком мало, если они достигли своей цели. Но они убедили вас, — продолжала она, увидев, что лицо юноши запылало тем же воодушевлением, что и ее собственное. — Или скорее высокая идея сама покорила вас. Итак, я посвящаю тебя в рыцари этой идеи. — С этими словами она протянула палец ко лбу удивленного юноши и, не прикасаясь к нему, начертала над ним знак креста. Наклонившись к Роланду, она, казалось, поцеловала пустое пространство, в котором был начертан этот символ. Затем, вскочив и вырвав у него свою руку, она бросилась в покои королевы.

Роланд Грейм даже не переменил позы, в которой оставила его восторженная девушка; он так и застыл, преклонив одно колено, затаив дыхание и устремив взор туда, где только что находилась очаровательная Кэтрин Ситон.

Если его чувства не исчерпывались одним только восторгом, то, во всяком случае, он хлебнул волнующего и пьянящего зелья, где смешались радость и страдание, крепчайшего в той смеси, что наполняет чашу жизни.

Он встал и побрел к себе; и хотя в этот вечер капеллан Хендерсон прочел свою лучшую проповедь против заблуждений папизма, я бы не поручился, что юный прозелит, ради блага которого развивал свое красноречие проповедник, внимательно следил за ходом рассуждений своего духовного отца.