Онлайн чтение книги Над тёмной площадью Above the Dark Circus
Глава 1. Цирюльник

Разумеется, я понимаю, какие неудачи ожидают автора, отважившегося повести свой рассказ от первого лица, но история моя такова, что иного способа передать ее просто нет, — это особый случай.

Снова и снова перебирая в памяти эпизоды того страшного и крайне опасного дела, втянутыми в которое оказались помимо меня еще несколько человек, теперь, по прошествии почти пяти лет, я вижу все иначе. Для меня более важными кажутся не сами его обстоятельства, а мотивы, стоявшие за ними, и особенно внутренние побуждения, руководившие поведением Осмунда.

По моему мнению, основная опасность, подстерегающая автора повествования от первого лица, состоит в том, что его рассказу не верят. Ну как, например, можно точно запомнить, а после дословно воспроизвести диалоги? Конечно, все запомнить не получается, так же как и повторить слово в слово. Главное в другом — передать смысл беседы, дух ее, а всякие прочие мелочи излишни. Кроме того, недоверие могут вызвать сцены, имевшие место в отсутствие автора. Но в описанном ниже приключении, как позже убедится сам читатель, есть одна-единственная сцена, в которой я собственной персоной не участвовал. Однако должен вас заверить в следующем: человек, посвятивший меня в подробности этих эпизодов, настолько близкое мне существо, что сомнения тут излишни.

Что же касается остального, то, думаю, именно я, как никто другой, способен передать суть того, что случилось. Ведь мне, мне одному дано было невольно объять оком, и причем во всех ракурсах, с любой точки зрения, происшедшее, — да, да, уж поверьте! — начиная с той шальной, безумной катастрофы, — а это была настоящая катастрофа! — свершившейся при меркнущем свете оплывающих свечей… Начиная с того невероятного, феерического шествия с участием распроклятого Пенджли — влекомого под руки с обеих сторон, в шляпе, надвинутой ему на глаза, — и вплоть до финальной сцены в необозримой вышине, на крыше между каминными трубами…

Вступление вышло довольно зловещее. А я вовсе не собирался начинать так мрачно. Мне хотелось просто, как говорится, представиться, то есть назвать свое имя и фамилию, ну и адрес.

Меня зовут Ричард Ган. Я родился в городе Тотнесе 4 апреля 1884 года. В тот момент, когда эта история завертелась, в один прекрасный декабрьский денек около пяти часов вечера, я стоял на площади Пиккадилли гол как сокол, если не считать одной монеты в полкроны, затерявшейся у меня в кармане. Стоял и думал: ну и что же дальше?

Надеюсь, читатель простит меня за то, что я уклоняюсь от указания года, когда разворачивались описываемые события. А также с вашего разрешения я изменю имена действующих лиц развернувшейся драмы, и не только их, но и названия зданий и нумерацию, — словом, смешаю дома и места. Ведь это не так важно. Не думаю, что кто-то стал бы сильно возражать, но тем не менее считаю, что я, как автор, вправе позволить себе некоторую вольность. Можете сами пройтись по упомянутым мною местам, если пожелаете. Все они, как вы увидите, расположены в двух шагах друг от друга. Площадь словно владела нами от начала и до конца; мы постоянно, каждый миг воспринимали ее как сцену действий. Возможно, она сыграла гораздо более значительную роль в этой истории, чем каждый из нас в отдельности. Не знаю, не знаю. Это уж вам решать.

А насчет года… Было это после войны и после того, как убрали с пьедестала статую Эроса. И, как сейчас помню, в ту самую точку, где он недавно красовался, я и глядел тогда, не сводя с нее глаз, стоя у кромки тротуара и гадая, что же будет дальше.

Мало что приходило мне в голову. В уме вертелось всего три варианта. Первый — самоубийство, второй — ограбление, а третий — что-то смутное, но такое, что не исключало даже убийства. А ведь я по натуре своей вовсе не отъявленный негодяй, ну не такой уж отъявленный. Ни в коем случае. Просто я продрог до костей, меня замучил голод и извела безнадега.

Положение, в котором я в то время находился, не было чем-то уж необычным. Многие, очень многие вояки оказались тогда на мели. До войны в течение нескольких лет я служил в должности управляющего имением в своем родном графстве Дэвон. В 1914 году я записался в армию, поверив, что военные действия продлятся не более полугода, после чего я смогу вернуться к своим прежним занятиям. Но еще задолго до того, как кончилась война, Гарри Карден, мой хозяин и близкий друг, умер и его имение было продано. За время войны я скопил приличную сумму и в 1918 году вложил ее, совместно с одним дружком, таким же, как я, отвоевавшим офицером, в дельце. Мы приобрели парочку омнибусов для дальних путешествий, но наше предприятие лопнуло. Видно, чтобы омнибусами заниматься, требовались какие-то особые таланты, а у нас их не было. После этого я работал секретарем у одной капризной леди, супруги пэра, секретарем в ночном клубе, компаньоном у глухонемого джентльмена, помощником продавца в торговом доме, владел которым мистер Большой Босс Кверху Нос, потом простым уличным разносчиком — торговал флетчеровскими патентованными самопишущими ручками. Все, за что бы я ни хватался, разваливалось, а то, что само шло мне в руки, утекало сквозь пальцы, превращаясь в песок.

И вот наконец я очутился на распутье — как раз под вечер декабря такого-то года, не имея ровным счетом ничего, кроме монетки в полкроны в кармане, и ни маковой росинки во рту со вчерашнего дня. Нехороший холодок леденил мои внутренности.

Нет, не подумайте, я вовсе не был к кому-нибудь в претензии, ни-ни, даже к самому себе. Я ни в коем случае не считал, что сам в чем-то виноват, а если не я, так кто-нибудь другой. Мне не в чем было упрекнуть Господа Бога, и не было у меня такой мысли, что соотечественники передо мной в долгу.

Я просто размышлял, что мне делать с моей последней полукроной, на что ее потратить. Любой, хоть раз в жизни переживший настоящий голод, знает, какие в этом состоянии одолевают бредовые фантазии. Вот почему в тот момент, когда я стоял, глядя на строительные леса вокруг новой станции подземки, устремленные высоко в небо, цвета горохового супа, чуть забеленного лениво падающими хлопьями снега, в моей голове был сумбур и, соответственно, весь окружающий мир тоже представлялся мне сплошным сумбуром.

Честно говоря, я был не в себе. Последний раз я ел в полдень прошедшего дня. А в то утро я съехал с квартиры, которую снимал, не дожидаясь завтрака, потому что знал, что не смогу за него заплатить миссис Грин, моей квартирной хозяйке. Накануне вечером я расплатился с ней за неделю проживания, улыбнулся в ее добродушную круглую физиономию — у нее лицо напоминало большой умывальный таз, — а после, в суровой тишине каморки произведя ревизию оставшихся ресурсов, обнаружил, что у меня всего полкроны — ровно полкроны, и ни пенса больше.

Должен вам сказать, что весь последний месяц до этого я рыскал, обшаривая все лондонские закоулки, в поисках хоть какой-нибудь работы. Я прекрасно знаю, что в таких случаях обычно говорят люди состоятельные, сумевшие неплохо устроиться в жизни, — мол, если кто-то очень хочет найти работу, то обязательно ее найдет. Нет, это было не так легко лет пять тому назад, а теперь и подавно. Каких только унижений я не испытал в тот период. Я даже обращался кое к кому из моих старых друзей (ненавидя себя за это, да и их тоже) и не знаю, что тогда для меня было невыносимее — наблюдать, в какой стыд я повергал их своими просьбами, или стыд, который я сам испытывал, понимая, как им стыдно за меня в роли просителя.

Я твердо решил, что ни за что не буду брать деньги взаймы и не стану принимать денежное вспомоществование, разве что в обмен на определенные усилия с моей стороны. Но беда в том, что мой труд никому не был нужен.

Я готов был заниматься чем угодно, да-да, буквально чем угодно — мыть лестницы, драить полы, ваксить обувь, но охотников выполнять эти работы и без меня хватало, их были толпы. В ту пору я был не единственным, кто задавался вопросом: как так получилось, что война, которая унесла миллионы человеческих жизней, не убавила, а, наоборот, будто прибавила народонаселения на земле, — людишек вроде бы стало больше, чем до войны?

Но окончательно меня доконала гнусная, лоснящаяся от жира, самодовольная рожа мистера Билджуотера, основателя и главы сети знаменитых магазинов его имени на Манекен-стрит. А чего стоил его снисходительно-покровительственный тон, за которым скрывалось полное безразличие. Он объявил во всеуслышание, что жаждет помочь демобилизованным офицерам, оставшимся без работы, вот я и пошел к нему на прием. Как сейчас вижу его: лопается от жира, обрюзгший, седой, восседает в своем кресле, раздувшись от важности, — ни дать ни взять огромный паук. И вот сидит этакий паук посредине своей хитрой золотоносной паутины, плетет золотые нити, смотрит на меня поверх сияющего, отполированного до блеска письменного стола и задает мне, представьте, такой вопрос: как, мол, я, в моем возрасте, смею являться к нему, отрывать его от дел, да еще имею наглость просить, чтобы взяли на работу?! А я ведь только деликатно намекнул… Ну хватит об этом. Сколько времени прошло, а у меня до сих пор руки так и чешутся, как вспомню тот случай. Остается только уповать на то, что святой апостол Петр, душа добрая и справедливая, отнюдь не сноб, как придет час встречать Билджуотера на пороге Царства Божия, устроит ему хорошую взбучку. Очень на это надеюсь.

Тот незначительный инцидент излечил меня. Я перестал унижаться.

Я поклялся, что больше никого никогда и ни о чем не попрошу. Самоубийство, ограбление или, на худой конец, убийство моему пустому желудку и воспаленной, больной голове теперь не представлялись такой уж немыслимой альтернативой. Весь день я был на ногах, а никакой усталости не чувствовал. Меня словно поддерживал какой-то внутренний огонь, бушевавшее во мне пламя, которое раздували и окрашивали в яркие цвета терзавший меня голод и чувство несправедливости. Я даже ощущал некоторый странный подъем — ведь как раз в тот отчаянный момент своей биографии я, как никогда до этого, остро осознавал, что постигаю жизнь в самой ее потаенной сущности. Да, и еще признаюсь: душевный огонь, бушевавший во мне, подпитывало мое раненое самолюбие.

Имущества у меня совершенно никакого не было, за исключением каких-то убогих пожитков, завалявшихся в комоде на квартире у миссис Грин, одежды, что была на мне, и локхартского издания «Дон-Кихота». Четыре томика остались у миссис Грин, а один, то есть первый, был со мной. Как я оказался обладателем этого издания — сам не знаю. Просто за четыре дня до описываемых событий мной овладело неожиданное безумие. Я еще раньше заприметил эти томики в лавке у букиниста, и цена мне показалась вполне сносной; а тут я взял вошел в лавку и, не долго думая, все их купил, сразу облегчив карман на двадцать один шиллинг из имевшихся двадцати пяти. Возможно, в моей жизни это был самый неблагоразумный поступок, не знаю.

Вряд ли этому могло служить оправданием то, что «Дон-Кихот» всегда был для меня самым любимым произведением, и причем именно в издании Локхарта. С моей стороны это было невообразимой причудой, этаким роскошным жестом. Но разве мог я тогда предугадать, какую роль сыграет данный поступок в безумном вихре событий, на пороге которых я находился?

Как бы то ни было, возвращаясь к тому моменту, когда я стоял на площади, глядя на леса вокруг строящейся подземки, непременно следует отметить, что в руке я держал первый томик из пяти. И потом, я помню ясно, что этот томик, темно-розового цвета с малиновой кожаной наклейкой, на которой было написано имя автора и заглавие, я спрятал под пальто, чтобы его не испортил падавший снег.

Вообще одет я был вполне прилично; а поскольку кость у меня широкая от рождения и к тому же на моих щеках тогда играл румянец, выглядел я этаким невысокого роста крепышом, и уверен, никому из тех, кто терся вокруг меня, и в голову не могло прийти, в каком страшном, безвыходном тупике я очутился.

А я стоял и никак не мог придумать, как мне израсходовать мои последние полкроны.

Когда у вас в кармане осталась на прожитие всего одна-единственная монетка в полкроны, то просто поражаешься тому, сколько появляется разнообразных мыслей о том, каким способом ее лучше истратить. Однако в моем исключительном случае приходилось выбирать одно из двух — хороший обед или стрижку у парикмахера. Я не был у парикмахера чуть ли не месяц, и тоже, думаю, по какому-то капризу. А подстричься надо было во что бы то ни стало, — сознаюсь, что одного мерзкого ощущения тершихся о шею длинных сальных волос уже было достаточно для того, чтобы почувствовать себя грязной, опустившейся свиньей.

Главный вопрос заключался в следующем: хватит ли на стрижку полкроны, ведь полагалось еще и мытье головы. Будет ли достаточно этих денег, если учитывать и шампунь? Вы, разумеется, вправе заметить, что подобные колебания — решить ли в пользу хорошего обеда или прически у парикмахера — для человека изголодавшегося просто-напросто невозможны. А я вам скажу, что я действительно очень сильно колебался и что именно благодаря этим колебаниям все в моей жизни так круто изменилось, и, кстати говоря, не только в моей.

Я подумывал о трапезе. А наемся ли я на свои полкроны? Вдруг после того, как я отведаю пищи, у меня разгорится аппетит и я закачу себе шикарный обед, а потом меня арестуют, потому что я не смогу за него заплатить?

С другой стороны — если представить себе потрясающее ощущение чистоты и прохлады вокруг шеи, свежий аромат шампуня… Я дрожал всем телом, предвкушая этот восторг от прикосновения уверенных, ловких рук парикмахера к моему черепу и от нежного щекотания моей кожи пышной пеной, а потом — блаженное ощущение холодной струи воды после горячей… Два столь разных по своему восприятию физических наслаждения и, вероятно, последние в моей жизни. А вдруг не последние и с этого только все начнется? Смотря по тому, какой я выберу путь?

Я уже говорил, что от голода у меня слегка разыгралась фантазия. Оглядываясь вокруг себя, я видел мир отчасти в нереальном свете. А может, как раз это и был реальный мир, кто его знает?

Я посмотрел вверх, через всю площадь, и мне в глаза сразу бросились зеленые и красные огни, плясавшие на окнах домов напротив. Изумрудные и рубиновые звезды вспыхивали, мерцали и исчезали, а потом опять зажигались, мерцали, исчезали… Над площадью еще витала сумеречная мгла уходящего дня, и эти мигающие звезды, казалось, сияли мне из нереального мира и требовали от меня чего-то важного, исключительного, и притом безотлагательно, сейчас же. Они как будто призывали меня к чему-то.

А намного дальше, где-то на авеню, высоко над домом парил в небе золотой бокал.

Он медленно и долго поднимался, затем как-то неловко опрокидывался набок и изливал содержавшуюся в нем влагу. Забавно, но мне казалось, что он испытывал при этом облегчение.

Отражаясь в темных, слепых окнах позади меня, золотые и рубиновые огни бокала горели недобрым, зловещим светом, как будто эти окна были недовольны и возмущены тем, как нагло их используют, даже не спросив позволения. Огни эти будоражили мне нервы и, как я заметил, воздействовали на других людей, которые проходили мимо меня. На площади было не так много народу, и мне чудилось, что все они, передвигаясь, как-то опасливо припадали к тротуару, словно каждый шаг вперед мог стать для них шагом в пропасть.

В том, как мне виделось происходящее, не было ничего странного, если учесть мое взвинченное состояние. Сумерки сгущались, но день еще не погас, и середина площади, постепенно погружавшаяся в тень, представлялась моему воспаленному воображению темными водами озера. Я принимал омнибусы, которые, свернув с Пиккадилли, останавливались, заглатывали пассажиров и отправлялись дальше, за жутких, диких чудищ. Мне казалось, будто они стягивались сюда, чтобы, погрузившись в озеро по самое брюхо, вдоволь нахлебаться воды.

— Держитесь за землю, так надежнее будет, — словно говорило все вокруг. — Опасность подстерегает за каждым углом!

Под глумливо подмигивающими огнями, непонятно кому светящими в наступающем мраке над черной пустотой, эти странные чудовища все шли и шли к водопою и, отдуваясь и фыркая, заполняли свои чрева.

Наконец, опомнившись, я стал разглядывать людей. Сначала я обратил внимание на большую бесформенную фигуру недалеко от меня. Это был нищий с такими страшными слепыми глазами, каких я никогда не видел. В руках он держал блестящую металлическую кружку для пожертвований, а на груди у него была дощечка. Он появился тут совсем недавно и встал почти рядом со мной, прижавшись спиной к стене. Мне показалось, что его появление не было случайным, в нем тоже заключался для меня определенный тайный смысл. (Какие только фантазии не взбредут в голову на голодный желудок, дай ей волю!)

Этого слепого, я видел, привела маленькая оборванная женщина в черной шляпке и черных нитяных перчатках. Поставив его у стены, она рывком выпрямила дощечку на его груди и, не сказав ни слова, ушла, затерялась в толпе. А он так и остался стоять, вперив напряженный невидящий взгляд в мерцающие рубинами и изумрудами звезды.

Потом возле меня замешкался тощий служитель церкви, со взором, исполненным духовного рвения. Видимо, он хотел мне что-то сказать, но передумал и прошел мимо. Затем со мной поравнялись две женщины. Они были веселые и куда-то спешили.

— Эй, привет! — сказала одна.

— Привет! — отозвалась вторая.

Первая сделала паузу и опять сказала:

— Привет, дорогая!

Первая исчезла, а вторая посмотрела сквозь меня, как будто тут было пустое место. Я вдруг почувствовал, что меня и вправду нет, я умер, лежу под землей. Во мне все воспротивилось. А вот и нет, я вовсе не умер! Ведь было же мне противно, что мои грязные волосы липнут к шее. Я чувствовал, значит, я существовал!

Пожалуй, надо подстричься, решил я, но в это время мой желудок возопил: «Нет, нет, бифштекс и почки с картофелем!» В темноте золотой бокал вызывающе покачнулся и, обдав меня презрением, излил всуе свою драгоценную влагу.

Внутренний голос мне подсказывал: «Посмотри, что написано в книжке». Я достал из-под пальто «Дон-Кихота» и открыл первую попавшуюся страницу. Там я прочел:

Цирюльник! Разве это не знак? Жребий был брошен. Я двинулся навстречу своей судьбе.

Вы, вероятно, считаете, что я понапрасну уснащаю свое повествование деталями, не имеющими особо важного значения. Я даже могу понять вас, если вы не слишком верите, что я воспроизвожу их вполне достоверно. Но уверяю вас, что такое человеку запоминается во веки веков, аминь. И притом в мельчайших подробностях, например вплоть до засаленных пуговиц на пальто у вышеупомянутого служителя культа, как я уже заметил, исполненного высокого религиозного рвения.

Я еще немного помялся на месте, потом, рванувшись вперед, погрузился в волны площади и начал ее пересекать. На своем пути я дважды едва не был задавлен чудищами, которые, извергая смрад и дым, проносились мимо меня. Но наконец я очутился на суше, на том самом пятачке, где раньше был Эрос. Здесь я перевел дыхание. Ноги мои тряслись. Я был на грани обморока из-за острой, режущей боли в животе. Мне казалось, что когти какого-то свирепого зверя терзают мои внутренности. Я снова был в сомнениях (теперь уже в последний раз). Поддавшись искушению подстричься, я неминуемо оказывался перед выбором — либо затем навсегда свести счеты с жизнью, либо пойти на преступление, но хорошо поесть. Думаю, в ту горькую минуту моей жизни я был на грани окончательной деградации. Я был готов пойти на что угодно ради куска хлеба — продать свою душу и тело (первое очень часто влечет за собой второе) любому, кому они для чего-нибудь пригодятся. Общечеловеческая мораль? Для меня она перестала существовать, а вместо нее мне рисовалось некое неизъяснимо притягательное пространство, прекрасное, окутанное злыми чарами, залитое яркими разноцветными огнями, которые вспыхивали, мерцали и гасли в небе у меня над головой. У ног моих плескались, переливаясь всеми оттенками, загадочные воды озера, полные чудовищ, бороздящих его вдоль и поперек, а вокруг возвышались скалы из мрачного серого камня. Вдруг от стены сбоку от меня отделилось хлипкое, омерзительное создание в сверкающем цилиндре и в черном пальто с белой камелией в петлице.

— Добрый вечер, — произнесло оно.

— Добрый вечер, — ответил я.

— Скоро снег пойдет сильнее, — продолжал незнакомец.

— Возможно, — отозвался я.

— Может, нам по пути? — спросил он.

Я чуть было не ответил, что если он меня накормит, то по пути. Его белое лицо под сверкающим цилиндром было похоже на маску смерти. Руки у него были длинные и в белых перчатках. Я помедлил, и это меня спасло. И все потому, что в тот момент я зачем-то поднял глаза и опять увидел золотой бокал. Его огни осветили окна соседних домов, и я прочел то, что было на них написано. А на них большими черными буквами было выведено: «Парикмахерская. Приглашаем дам и джентльменов. Прически. Маникюр. Массаж».

— Так идете со мной? — настаивал мерзкий тип. У него были мертвые глаза и широкие, похотливо раздувшиеся ноздри.

— Нет, пожалуй, — сказал я и снова пустился вплавь сквозь воды озера.

И на этот раз Перст Указующий не оставил меня. Запыхавшись, словно я совершил пробег на большое расстояние, я ступил на сушу на углу Шафтсбери-авеню. Еще один небольшой шаг — и я оказался бы на другой стороне улицы. Там, прямо напротив, углом ко мне стоял театр «Трафальгар», а над ним, на втором этаже с высокими окнами, помещалась большая парикмахерская для солидной публики. Я уж было направился туда, как вдруг кто-то толкнул меня.

Я услышал хриплый и, похоже, пьяный голос:

— Как же, так и воздаст тебе Бог хоть коркой хлеба в этом гиблом месте; держи карман шире!

Повернувшись, я увидел, что высоко над головами людей раскачивается длинный шест. Наверху к нему был прикреплен деревянный щит со следующими словами: «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Щит нес высокий худой старик с длинной, косматой, седой бородой, в драном пальто до пят. Шаркая ногами, он продвигался вперед, высоко вздымая щит с лозунгом. Когда он проходил мимо меня, я заметил, что свободной рукой он вытащил из кармана кусок хлеба. В бороде его застряли хлебные крошки. Слова из Священного Писания реяли над толпой. Мало кто обращал на них внимание, но они величаво проплывали дальше, незыблемые в своей непогрешимой и устрашающей истине. Видно, Благая Весть не обошла стороной меня, грешного. Потому что, подняв глаза, чтобы прочесть слова Писания, я заметил над собой, а значит, над кондитерской, спиной к которой я стоял, небольшое оконце, а на нем надпись: «Стрижка, бритье, массаж». Фасад дома был затейливо украшен. Тут помещались три циферблата хронометров. Их плоские, голые морды, глазея сверху на толпу, словно предупреждали людей о быстротекущем времени, неумолимо катившемся в Лету, а вокруг циферблатов и витрины парикмахерской плясали изумрудные и рубиновые звезды, на которые я еще раньше насмотрелся с дальнего берега площади.

Ну и зачем пересекать улицу, если парикмахерская прямо у меня под боком? Кроме того, в окне кондитерской я усмотрел кое-что такое, от чего мои внутренности свела жуткая, можно даже сказать смертельная, боль.

Вряд ли голод утолили бы сласти — не сахара требовал мой желудок. И все же вид каскадов из всевозможных сладостей, пирамид из марципанов, гор из засахаренных фруктов, огромнейшего торта с пагодой на самом верху, покрытой бело-розовой глазурью, россыпи шоколадных конфет и вазочек с кремом… Взмах руки — и все эти груды рассыплются, а я в это время схвачу пагоду… Но благоразумие еще не окончательно покинуло меня, и у меня хватило духу быстро миновать кондитерскую и вскарабкаться по ступенькам темной кривой лестницы к двери с табличкой, гласившей: «У. Джакоби, парикмахер». На какую-то долю секунды вновь подкатило искушение ухватить пагоду… Я рванул дверь парикмахерской с такой силой, словно за мной гнался дьявол.

Маленькая комнатка, в которой я оказался, была такая темная и грязная, что, глянув вокруг, я едва не ретировался. В конце концов, если я замыслил посещение парикмахерской как последнюю роскошь, на которую имеет право свободный человек, я мог бы подстричься в заведении поприличнее этого. Но мысль, что, проходя мимо кондитерской, я опять волей-неволей подвергнусь былому соблазну, удержала меня. Нет, я не смел рисковать. Решившись, я переступил порог.

Помещение было в самом деле достаточно странное и нелепое. Шторы не были опущены, и меня и здесь преследовал тот самый золотой бокал, который теперь, когда я смотрел на него с противоположной стороны улицы, из парикмахерской, был почти на одном уровне со мной. Огоньки льющейся из него влаги вспыхивали и гасли, их отражения дорожками пробегали по комнате и тут же исчезали и снова зажигались и гасли, будто чьи-то колдовские пальцы пытались нащупать клад под затоптанным полом парикмахерской. И в самом деле, пол был ужасно грязный. Мне редко доводилось попадать в такую занюханную дыру, а неопрятный низкорослый цирюльник имел такой же занюханный вид, что и его дыра. К услугам клиентов были три таза и перед каждым из них — зеркало, прислоненное к стене. Вдоль другой стены стояло несколько стульев. Там уже сидели в ожидании своей очереди два человека.

Цирюльник был неказистый, кривобокий, с немытой головой, ушедшей в плечи, и с таким угрюмым лицом, какого я сроду не встречал ни у одного человека. У него были длинные усы, как у моржа, концы которых он то и дело покусывал.

Когда я вошел, он ничего мне не сказал, и я тоже молча опустился на один из незанятых стульев.

С голоду у меня плохо работала голова, я испытывал страшную усталость и ненависть ко всему роду человеческому. Ну чем я виноват, почему именно я попал в такое паршивое положение? Разве я хуже всех этих парней? Ведь наверняка даже лучше многих из них. Я повернулся к маленькому благодушному человечку с личиком, как румяное яблочко. Он сидел рядом со мной и, заливаясь утробным смехом, разглядывал совершенно пустые и пошлые страницы «Панча». Мне ничего не стоило схватить его за глотку, тряхнуть сильнее и потребовать от него ответа: ну почему, почему он и ему подобные так несправедливо со мной обошлись?

Но он, неверно истолковав мой взгляд, прочел в нем дружелюбие.

— Тут есть неплохие шуточки, — сказал он, ухмыляясь и передавая мне «Панч».

Думаю, как раз с этого момента прошлое начало беспорядочно выплывать из моей памяти, перемежаясь с настоящим, как будто оно, это мое прошлое, уже знало, что через каких-то четверть часа очень громко напомнит о себе, и намеревалось меня к этому подготовить. В голове у меня стали возникать такие сцены: я увидел приоткрытую дверь; зеркало, а в нем искаженное гневом и болью лицо; вертлявую, приземистую фигурку заморыша, воровато крадущегося по тропинке в саду; глаза, самые прекрасные глаза на свете, обращенные на меня с выражением безграничного доверия и приязни, — ах, смел ли я когда-нибудь надеяться?.. Печальные, непоправимо утраченные мной картины прежней жизни, полные грустной иронии… Теперь они врывались в мое сознание вместе с золотыми вспышками рекламных огней, переполняя пространство комнаты.

Дверь отворилась, и в парикмахерскую вошел моряк. Это был здоровенный детина с лицом кирпичного цвета, в полной морской форме, — зрелище весьма редкое для Уэст-Энда. При нем был походный вещевой мешок. Сразу было заметно, что он сильно навеселе и ему хорошо. Его слегка пошатывало. Моряк приветствовал нас весьма любезной ухмылкой. Громко топая, он подошел к свободному стулу рядом со мной и тяжело на него опустился.

Цирюльник наблюдал за его действиями с возрастающим неудовольствием. Моряк с живым интересом оглядывался по сторонам, сиял, как медный чайник, громко насвистывал, щелкал пальцами и хлопал себя по бокам.

Наконец, глядя на нас троих, сидевших в ожидании своей очереди, он сипло произнес:

— Парнишки, может, вы не будете против. Понятно, вы впереди меня… Не хочу лезть без очереди, но мне бы только побриться, и я рвану в Ньюкасл. Домой, первый раз за три года. Деток не видел целых три года, не вру, джентльмены. Надо поспеть на поезд шесть тридцать… Он меня живо обреет, а нет — так я мигом шею ему сверну…

Цирюльник обернулся и смерил моряка уничтожающим взглядом, но не проронил ни слова. Мы все трое вяло промямлили, мол, согласны пропустить моряка без очереди. От этого он еще больше распетушился. Стал расхаживать туда-сюда по комнате, громко топая и насвистывая, хватал руками и с любопытством рассматривал разные предметы, сунул нос в альманах, на обложке которого была изображена розовощекая девушка с букетом роз, засмотрелся на рекламу восстановителя волос и мыла для бритья. Уставившись на розовощекую девицу, он пошатнулся и сказал:

— Ты моя куколка!

Молодой человек, с головой которого цирюльник закончил возиться, поднялся с кресла и направился к вешалке за пальто и шляпой. Моряк немедленно плюхнулся на его место и с мрачным видом стал разглядывать себя в зеркале, ощупывая прыщи на щеках. Вдруг, что-то вспомнив, он с усилием поднялся, пересек комнатку и очень осторожно и бережно поднял с пола свой вещевой мешок и водрузил его на стул, где прежде сидел. После чего вернулся в кресло.

Цирюльник приблизился к нему с нескрываемым отвращением. Я подумал, он откажется его брить, но цирюльник промолчал и начал остервенело править бритву о ремень. После этого он намылил моряку одну щеку, вдруг остановился и, держа бритву в руке, подошел к стулу и другой рукой снял с него мешок и бросил на пол. Моряк ничего не сказал, но, когда цирюльник намылил ему все лицо, он взмахнул рукой — мол, погоди, — встал, опять пересек комнатушку, поднял с пола свой мешок и положил его обратно на стул. Воцарилась тишина. Мы, трое наблюдателей, продолжали сидеть на своих местах и напряженно, с большим нетерпением ожидали, чем закончится эта драма.

Цирюльник самым тщательным образом выбрил моряку половину лица, затем, тихонько попятившись, снял мешок со стула и скинул его на пол. Моряк сосредоточенно и хмуро следил в зеркало за его действиями. Когда бритва прошлась по всей его физиономии, он снова вежливым жестом попросил цирюльника подождать, поднял мешок с пола и вернул его на сиденье стула. Цирюльник, намылив ему лицо, опять подошел к стулу и с яростью швырнул мешок на пол. За все это время никто из них не проронил ни слова. Тогда моряк — уже в который раз! — поднял свою котомку и водрузил ее на стул. Цирюльник подошел и сбросил ее.

В комнатушке стало трудно дышать, до того накалилась атмосфера. Моряк встал, выпрямился во весь рост и показался мне чуть ли не вдвое выше, чем был раньше.

— Сколько возьмешь? — спросил он сурово, шаря рукой в своем широком, вместительном кармане.

— Три пенса, — сказал цирюльник.

Моряк, пошарив еще немного, нащупал требуемые три пенса, вынул их и со словами: «На, засунь их себе в одно место!» — с силой ударил парикмахера кулаком в лицо. Тот закачался и упал.

Тут все мгновенно смешалось. Маленький человечек с румяным и круглым, как яблочко, личиком, который до этого благообразно сидел, тихонько шурша «Панчем», в мгновение ока превратился в демона вражды и неистового гнева. Он с яростью накинулся на моряка. Другой присутствовавший там свидетель, высокий худощавый парень, с воплями кинулся к двери. Парикмахер, к моему удивлению оставшийся в живых, встав на четвереньки, вцепился моряку зубами в ногу. Моряк закружился на месте. Он ревел и размахивал руками. Опрокидывались стулья, падали на пол и вдребезги разбивались флаконы. Бойцы сошлись в лютой схватке.

Внезапно дверь приоткрылась. Мои глаза невольно устремились туда. Кто-то просунул голову в парикмахерскую, все оглядел и сделал осторожный шажок внутрь.

Мне было достаточно одного взгляда на вошедшего. Сердце забилось у меня где-то в ушах, комната поплыла перед глазами. Этот маленький вертлявый человечек с хищной физиономией и сощуренными быстрыми глазками был призраком, явившимся из моего прошлого, своего рода мостиком к тому, что должно было стать моим будущим, тем самым недостающим звеном, которое я искал вот уже более четырнадцати лет.

Это был мистер Лерой Пэттисон Пенджли.