Онлайн чтение книги Над тёмной площадью Above the Dark Circus
Глава 10. Викарий

Мы так и замерли на месте — Хелен и я в спальне, Хенч в дверях, Осмунд в передней. Никто из нас не смел шелохнуться.

Голос повторил:

— Моя фамилия Пенджли.

Мы слышали, как Осмунд спокойно сказал:

— Входите, пожалуйста.

Я наблюдал из спальни, кто появится на пороге. Это был толстенький коротышка (словно сошедший со страниц старомодного романа), с розовой мордашкой, до блеска отмытой водой с мылом. Его маленькие глазки ласково и дружелюбно глядели из-за очков в черепаховой оправе, которая прибавляла приятности его лицу. На макушке у него была лысина. Одет он был в темный костюм, слегка залосненный и тесноватый ему. Он расплывался в улыбке и миролюбиво сверкал очками. Образ дополняли толстая задница и симпатичное торчащее брюшко. Ну просто миляга, молодой Пиквик; а если ко всему этому да стоячий белый жесткий воротник — ни дать ни взять викарий из местной церкви. Голос вполне соответствовал его внешности — мягкий, вежливый, вкрадчиво-робкий.

— Пожалуйста, простите меня. Я на минутку. Я обещал моему брату сюда за ним зайти.

Я почувствовал, как Хелен коснулась моей руки.

— Ваш брат? — переспросил Осмунд. — Боюсь, я вас не очень понимаю.

— Вы ведь мистер Джон Осмунд, не так ли?

— Да, это мои имя и фамилия.

— Мне известно, что вы знаете моего брата.

— Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Пенджли. Джозеф Пенджли.

— Ах, ну конечно! — Осмунд улыбнулся, как будто ему сразу стало все понятно. — Будьте любезны, проходите.

Хелен, оставив меня, вышла в переднюю.

— Это моя жена. Хелен, это мистер Пенджли, брат того Пенджли, которого мы знаем.

Там, где Хелен, должен быть и я, сказал я себе.

— А это мой друг, мистер Ган. Дик, это мистер Пенджли.

Мы все проследовали в гостиную. За своей спиной я не слышал никаких звуков, которые выдавали бы присутствие Хенча, но когда мы уже были в гостиной, дверь в спальню оказалась закрытой. Хенч как будто бесследно исчез.

Войдя в гостиную, я сразу обратил внимание на то, что кто-то, пока меня не было, вставил новые свечи в канделябры, и теперь они горели ярким ровным пламенем. Все в комнате сверкало и сияло огнями. Осмунд подошел к окну и задернул пурпурные шторы. Затем, приблизившись к триптиху голубой лиможской эмали, поправил его, чтобы он висел ровнее. Затем, повернувшись к толстячку, терпеливо ожидавшему в дверях, произнес с обворожительной улыбкой:

— Прошу вас, садитесь, мистер Пенджли. Вы что-нибудь выпьете? Может быть, не откажетесь от сигары?

— Благодарю.

— Виски с содовой?

— Благодарю.

Жеманясь, как застенчивая девица, он уселся на диван. Он так напоминал священника и был такой скромненький, что предложение Осмунда налить ему виски с содовой показалось мне весьма дерзким. Но по старым сказкам и романам мне был известен образ волка в овечьей шкуре, этакого с виду добряка, а на самом деле, как выяснилось позже, настоящего злодея. Так оно и получилось. Дальнейшие события это подтвердили: вечер еще не закончился, а толстячок уже показал нам свое истинное лицо… Усевшись на диване, он расплылся в блаженной улыбке, поглядывая на нас из-за очков. Осмунд стоял у окна, Хелен сидела в кресле рядом с ним, а я — в своем углу, как и в начале вечера.

— Чем мы можем быть вам полезны, мистер Пенджли? — осведомился Осмунд.

Меня внезапно проняла дрожь. Я сам не знал почему. В комнате не было холодно, только везде гуляли сквозняки. Но как бы ни колотила меня дрожь, я сумел уловить быстрый, острый взгляд толстячка и сразу же интуитивно почувствовал, что он не врет. Этот человечек действительно был братом Пенджли. Вспоминая, как все было, я теперь думаю, что его выдал нехороший огонек в глазах, когда он, не уследив за собой, посмотрел поверх очков.

К нашему крайнему удивлению, он сначала обратился к Хелен:

— Я весьма польщен, мэм, что вы уделили мне внимание. Уверяю, я задержу вас не дольше чем на одну секундочку. Скажите, мой брат здесь был сегодня вечером?

— Нет, — ответил Осмунд, — я его уже давно не видел. Если вы брат того самого Пенджли, то должны понимать, что в силу определенных обстоятельств, имевших место…

— О, я понимаю, очень даже понимаю! — перебил его человечек. — Поэтому-то мне и было как-то неловко к вам сюда идти сегодня вечером. Должен вам сказать, что мы с моим братом не в таких уж добрых отношениях. У нас с ним совершенно разные убеждения. Полагаю, обычное дело между братьями. Однако не хочу вас утомлять разговорами. Я пришел только потому, что так вышло. Видите ли, мы с братом сегодня вместе обедали. Он сказал, что будет у вас вечером, и просил меня за ним сюда зайти. Не знаю почему. Так, говорите, его тут не было?

— Насколько мне известно, нет, — сказал Осмунд с самым невинным видом. — Но я выходил на какое-то время.

Меня словно молния пронзила. Я понял, что Осмунд только что совершил ошибку. Я был просто уверен в этом и со всей ясностью внезапно осознал, что сидевший на диване человечек представлял для нас не меньшую опасность, чем его брат. Заметив, что мои горячие, потные руки сжимают томик «Дон-Кихота», я положил его на стол рядом с собой. Ну как мог Осмунд так сглупить?

— Значит, мой брат вас не оповестил, что собирается к вам?

— Между прочим, произошла одна весьма странная вещь, — сказал Осмунд. — Мы все не видели вашего брата уже очень давно. Вас это не должно сильно удивлять, мистер Пенджли, если учитывать, что вам известны определенные факты…

— Нет, не должно, — пробормотал мистер Джозеф Пенджли.

— Так что, разумеется, вы должны понимать наше изумление, когда пару дней назад я получил от вашего брата записку, в которой он писал, что хотел бы встретиться со мной и обсудить некоторые деловые вопросы. Я назначил нашу встречу на сегодняшний вечер и все это время ожидал его появления. Казалось бы, он должен был сообщить мне, что его планы изменились и он не сможет прийти.

— Очень странно. И никаких известий от него?

— Ни слова.

— Мог бы позвонить, как это обычно принято.

— Да, но моей фамилии нет в телефонной книге.

— Тогда, возможно, этим все и объясняется. Но, изволите ли видеть, мой брат гордится тем, что никогда не отменяет деловых встреч. А уверены ли вы в том, что он не заходил к вам, пока вы отсутствовали?

— Он сказал, чтобы его ждали между семью и восьмью вечера. Я специально не выходил из дому в это время.

Человечек сел прямо и стал поглаживать свое колено, устремив на него задумчивый взор.

— Между семью и восьмью? Но он совершенно определенно назвал мне другое время, более позднее. Он просил меня зайти за ним между девятью и десятью… Хотел бы я знать, что у него было на уме?

— Не имею понятия, — с приятной улыбкой ответил Осмунд.

Они обменялись взглядами, Осмунд и Джозеф Пенджли. Казалось, они очень нравятся друг другу. Можно было даже подумать, что это тот самый редкий случай внезапно возникшей взаимной симпатии. Но именно в тот момент, когда эти двое обменялись взглядами, я впервые за весь тот сумбурный вечер остро ощутил верное приближение надвигающейся опасности. Мне вдруг пришло в голову, что это лишь прелюдия, а главные события еще только назревают и что мы все, как крысы, попались в капкан, обречены и нас уже ничто не может спасти. Этот человечек, похожий на викария, как и положено викарию, все о нас знал и с наслаждением затягивал нашу агонию.

Что касается меня, то теперь я относился ко всему совершенно иначе. За себя я больше не боялся. Меня не тревожила мысль о том, что может быть со мной. Страх за себя, который я пережил только что, когда пугливой тенью метался, описывая круги вокруг площади, окончательно исчез. Отныне я думал только о Хелен. Поцелуй, который мы подарили друг другу, навеки все изменил. Конечно, я понимаю, что говорю банальности, свойственные языку влюбленных, но в те мгновения это были не только слова, это была чистая правда. Благодарение Богу, с тех пор жизнь моя пошла по-другому. Но тогда единственное, о чем я помышлял, — спасти Хелен. Меня не очень волновало, что станется с Осмундом, Хенчем и мной самим (замечу, что сейчас мне так страстно хочется жить, как никогда раньше). Но с Хелен не должно случиться ничего дурного, думал я. Она не должна быть втянута в эту историю. Этот смиренный, улыбчивый карлик не смеет тронуть ее. Несмотря на дружелюбный вид, он, по-видимому, может оказаться намного опаснее своего брата.

— Я полагаю, мне больше нет никакого смысла его ждать.

(У него была манера отчетливо, как на уроке, выговаривать каждое слово, а интонации были певучие, более характерные для женской речи. Но несмотря на то, что голос его звучал сладко и он тщательно подбирал слова, чтобы произвести впечатление культурного человека, он явно напоминал чем-то родного братца. Невольно в обоих случаях возникали аналогии с некоторыми видами животных. Если тот, другой Пенджли напоминал мне змею, то этот — раскормленную, притворно-ласковую, но коварную и злобную кошку.)

— Мой брат, очевидно, уже не появится. Примите мои извинения за то, что побеспокоил вас.

— Никакого беспокойства, уверяю вас, — любезнейшим голосом произнес Осмунд, всем своим видом изображая готовность проводить гостя до двери. — Наверное, вашего брата задержали какие-то обстоятельства. Ничего, он зайдет ко мне в другой раз.

Но человечек не сдвинулся с места. Он сидел, оглядываясь по сторонам. Его глаза шарили по всей комнате. Остановились на свечах, шторах, на триптихе, на перемазанных краской стенах и наконец уперлись в секретер.

Поднявшись, он подошел к нему и стал его рассматривать.

— Ну что за прелестная вещица! Никогда не видел подобной красоты. Настоящая музейная редкость.

— Я приобрел его в Испании, — сказал Осмунд, приближаясь к нему. Его голос уже звучал иначе. В нем слышались раздражение, усталость и угроза.

Пенджли улыбнулся. Его лицо так и сияло от удовольствия.

— Я не знаток старинной мебели, но всякий увидевший эти крохотные, изящные накладки из слоновой кости не может ими не восхититься. Они прелестны. Прелестны. — Он стал ощупывать пальцами рыцарей, сражающихся со львом, павлина, аиста, тореадора, быка… — Да-да, прелестны. Просто прелестны.

Ему на глаза попался мой «Дон-Кихот». Взяв книгу в руки, он механически перелистал несколько страниц.

— Ну что же, пожалуй, мне пора идти.

И вдруг он оцепенел. Осторожно положив книгу на стол, повернулся к нам и, глядя на Осмунда, протянул нам что-то, что было у него в руке:

— Мистер Осмунд, простите меня. Но я не могу не указать вам на некую странность. Это ножичек моего брата.

До сего момента я этот ножичек не замечал. Он так и оставался лежать на углу стола с тех пор, как Пенджли (сколько же веков тому назад?) вынул его, чтобы отсечь кончик сигары.

Дешевенький черепаховый ножичек с двумя крохотными лезвиями.

— Да, это определенно ножичек моего брата, — спокойно проговорил Пенджли. Затем он посмотрел на Хелен. — Уверен, мэм, вы будете более откровенны. Я не хочу оспаривать слова вашего мужа. Возможно, у него были свои причины отвечать мне так, как он отвечал, но прошу вас, скажите: мой брат был здесь или не был?

Хелен не успела ответить. Вместо нее заговорил Осмунд:

— Да, ваш брат здесь был. Я отвечал вам так, потому что наш разговор с вашим братом касается только нас с ним и посторонние тут ни при чем. Им нет до этого дела.

Я видел, что его лицо свела гримаса отвращения. Итак, удел один — по воле случая и дальше тонуть в этой лжи, в безобразных отношениях с низкими, подлыми людьми! Поистине нет предела падению! — вот что было написано на его лице. Я уверен, что в тот миг им овладело желание, отбросив всякую осторожность, рассказать все, как было в действительности. Да, да, было очень похоже, что Осмунд возьмет и сейчас все выложит! Я знаю, у Хелен возникло то же опасение. Я прочел это в ее глазах, устремленных на меня. Всеми мыслями она была со мной, как и я с ней. В тот роковой час мы были близки друг другу, как никогда раньше, в прежний период нашей жизни.

Пенджли снова опустился на диван, точнее, на краешек дивана, будто давая понять, что даже и теперь, несмотря на сделанное им открытие, он не собирается тут надолго задерживаться.

Он с улыбкой обвел нас всех глазами.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — проговорил он, — мне стыдно, что я привел вас в такое волнение. Меньше всего мне хотелось бы вторгаться в чужую жизнь. Тем более это глупо, поскольку я со своим братом не имею никаких отношений. Я даже почти не вижусь с ним. Случайно так вышло, что сегодня мы отобедали с ним вместе и он сказал, что будет вечером у вас, и спросил, а не зайду ли я за ним к вам на квартиру между девятью и десятью часами вечера. А вообще мы месяцами не встречаемся. Но ножичек этот я признал, потому что, между прочим, это я ему, брату своему, ножичек-то подарил.

Он лгал. Мне сразу было ясно, что никакого ножичка он брату не дарил. Нет, не стал бы человек его сорта дарить кому бы то ни было, будь то брату или кому другому, даже такую мелочь. И если он солгал раз, то и многое из того, о чем он распространялся, тоже могло оказаться ложью. Я явственно увидел, что суть даже не в том, что нам будет трудно от него отделаться, а в том, что, пожалуй, нам не отделаться от него никогда. Отныне мы с ним повязаны, и так будет продолжаться, пока это выгодно этому «викарию» со слащавым личиком. Осмунд, шагнув вперед, стоял перед человечком на диване, возвышаясь над ним, как великан над пигмеем.

— Мне это, наконец, надоело, — сказал он. — Надоело. Ваш брат, если он действительно ваш брат, приходил сюда и оставался здесь целый час или дольше. Вас не касается, о чем мы говорили. Я имею основание очень серьезно сомневаться в истинности ваших слов, но и то, что я вам говорил до сего времени, тоже неправда. Так вот знайте: ваш брат здесь был, но ушел. Я предлагаю вам сделать то же самое.

Осмунд был в ярости. Его голос дрожал от еле сдерживаемого гнева. Но человечек ответил ему кротко и ласково:

— Я на самом деле брат Пенджли, мистер Осмунд. Конечно, вы имеете право сердиться на меня. Но только отчего вам было не сказать мне правду с самого начала? Многие подумают, что вам есть что утаивать. Почему вы сразу не признались мне, что мой брат был у вас? Разве ему здесь могло что-нибудь угрожать? Хотя, признаться, это даже несколько смешно, что он забыл здесь свой ножичек. Он всегда так аккуратен в этом отношении, подчас даже излишне аккуратен. Но пожалуйста, вы уж извините меня… — Он поднялся и стоял почти вплотную к Осмунду. В этой паре было нечто комическое — голова толстячка не доходила Осмунду даже до подмышек. — Мой брат ничего обо мне не говорил?

— Нет, ничего.

— И ничего мне не передавал?

— Ничего.

— И вам нечего больше мне сказать?

— Нечего.

— Это ложь! — раздался из спальни визгливый, истерический крик, пронзительный, как вой деревянной дудочки. — Пенджли здесь убили… сегодня вечером… мы все его убили… в той комнате!

Это был Хенч.

Боже, как же мы могли о нем забыть, и притом все без исключения! Пока он спал, мне напоминал о нем его надсадный храп, но потом я привык к нему, и постепенно Хенч вместе с его храпом как-то уплыл из моего сознания, за исключением одного известного момента. И вдруг он объявился как ни в чем не бывало, словно восстал из мертвых по мановению мизинца меньшого брата Пенджли.

Наши взоры устремились на него. Помню, я тогда почувствовал вместе с усталостью странное чувство облегчения. Наконец-то вся история выплыла наружу. Не надо было больше врать. И малютка Пенджли мог, черт его побери, делать с нами все, что ему заблагорассудится.

Мы все воззрились на Хенча. Он стоял в дверях, его круглое личико горело, глаза светились фанатичным, безумным огнем. Взгляд его блуждал в пространстве, поверх наших голов. Затем, войдя в гостиную, он грузно плюхнулся на диван рядом с Пенджли и положил руку ему на колено.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал ему Хенч доверительным тоном, — мы вовсе ничего не собираемся утаивать. Я хочу сказать, что мы не могли бы ничего утаить, даже если бы захотели. Ваш брат сегодня вечером пришел сюда и всех нас очень сильно оскорбил. И поэтому мы убили его, и мистер Буллер увез его куда-то в машине. Нам скрывать нечего. Хоть кому угодно рассказывайте, а если вы не захотите, то я сам расскажу.

— Он был убит — здесь? — спросил Пенджли, глядя на Осмунда.

— Да, здесь, — с жаром подтвердил Хенч. (Думаю, его раздражало то, что Пенджли на него совсем не смотрел.) — Вот на этом диване. И мы рады, что он сдох. Ему вообще не следовало родиться на свет.

Осмунд, казалось, оставался невозмутим. Подойдя к окну, он раздвинул шторы и стал смотреть на площадь. Затем, повернувшись к нам, сказал, обращаясь к Хелен:

— Предоставь нам самим с этим разбираться, Хелен. Ты ни к чему не причастна.

Она упрямо качнула головой:

— Нет, причастна.

Пенджли смотрел на Осмунда.

— Это правда?

— Да, — сказал Осмунд, — ваш брат получил то, чего заслуживал.

Тут вмешался Хенч:

— Знаю, что вы хотели это держать в тайне. Но вам бы это не удалось. Говорил же я вам, что не получится это скрыть. Знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я повредился умом. Нет, совсем не повредился. Хочу сказать, что я такой же сумасшедший, как мы все, и притом уже очень давно. У меня многие годы было плохо с головой, если на то пошло, потому что меня терзало предчувствие. Я знал — что-то должно случиться. Я хочу сказать, что ваш брат был подлый, злой человек, мистер Пенджли, настоящий негодяй, и он думал, что все такие же подлые и злые, как он сам. Да, так он и думал. И так дальше продолжаться не могло. Это все должны понимать. Я хочу сказать, что нам просто надо объяснить людям, как это на самом деле получилось… Вот так… И люди только с облегчением вздохнут, узнав, что его больше нет на свете. Он заслужил такой конец… Да, да, в самом деле, говорю вам, заслужил… — Последние слова он бормотал уже еле слышно, потом затих, ушел в себя и принялся грызть ногти.

Тем временем я внимательно наблюдал за крошкой Пенджли. В результате мне стало ясно одно: он знал, все это время знал, что с его братом что-то случилось, но это его ничуть не огорчало. На его невинной физиономии не было ни следа отчаяния или негодования, она оставалась такой же розовой и гладкой, как кусок мыла. Все его внимание было обращено на Осмунда.

— Вот оно что, — сказал он словно про себя и затем обратился к Осмунду: — Вы не могли бы мне рассказать, если это правда, как все произошло? Полагаю, я вправе задать подобный вопрос.

До тех пор я еще не знал, как поведет себя Осмунд. Ведь он мог все отрицать, объявить Хенча припадочным и ненормальным и вышвырнуть Пенджли из квартиры. Я был готов ему помогать и всячески в этом способствовать. Но он решил иначе. Он стоял рядом с Хелен, и я видел, как он, набрав побольше воздуха в свою могучую грудь, выдохнул. Это было как вздох облегчения, оттого что ему наконец-то не придется больше лгать.

— Да, — спокойно произнес он, — вы должны услышать, что случилось. А дальше посмотрим. Вот как это было. Ваш брат, если он действительно доводился вам родным братом, как я вам уже сказал, написал нам письмо, в котором просил о встрече с нами. Мы имели к нему претензии и хотели задать ему несколько вопросов, потому и пригласили его сюда. Вполне естественно, нас очень интересовало, как он ответит, но уверяю вас, до его появления здесь у нас не было и в мыслях причинять ему зло. Единственное, чего мы хотели, чтобы он объяснил, почему он так с нами обошелся, что было причиной его скверного поступка. Я хочу, чтобы вы поняли, — продолжал он очень серьезно, — мы не собирались оправдывать себя и ту безобразную выходку, из-за которой мы оказались в тюрьме. Прошу вас, поймите это. Мы все трое меньше всего думали об этом, но нам надо было знать, зачем он тогда вмешался. Насколько я могу судить, никто из нас не сделал ему никакой гадости. И он пришел. Пришел и стал с нами говорить. Мне не хотелось бы оскорблять ваши родственные чувства, мистер Пенджли, но очень скоро нам стало очевидно следующее: ваш брат, видимо, счел, что мы у него в кармане и, следовательно, он волен распоряжаться нами по своему усмотрению. Это было оскорбительно. А далее, когда он объяснил нам подробнее, что от нас требовалось, — а в его замыслы входило вовлечь нас в разработанные им планы шантажа с целью вымогательства, и при этом он ни на секунду не сомневался в том, что мы согласимся не пикнув, — чаша нашего терпения переполнилась. Я убил его, и один несу за это ответственность. Больше никто. Я задушил его, и его тело отсюда убрали. Не имею представления, где оно сейчас.

Наступила долгая пауза. Все молчали. Никто не шевелился.

Наконец Джозеф Пенджли прочистил горло, снял с носа очки в черепаховой оправе и протер стекла ослепительно чистым носовым платком.

Он кивнул:

— Значит, так закончил свою жизнь мой дорогой братец. Я должен вам сразу признаться, что для меня это большое облегчение. Я его просто ненавидел.

Хелен тихонько вскрикнула. Осмунд, повернувшись ко мне, удивленно посмотрел мне в глаза. Я переспросил:

— Вы? Ненавидели его?

— Да, с детства. Когда мы еще были маленькими мальчиками. Он имел привычку раздевать меня догола и после этого заставлял меня целый час стоять в ведре с ледяной водой. Да, я ненавидел его и сам бы с радостью его прикончил, если бы мне хватило храбрости. Я, конечно, все делал, чтобы держаться от него подальше. И вдруг сегодня днем он появился у меня в квартирке. Заставил угостить его обедом и сказал, что вечером идет к вам, и вынудил пообещать, что между девятью и десятью вечера я приду сюда, чтобы проверить, все ли с ним в порядке. Какие-то подозрения у него были. — Он поднял глаза на Осмунда. Странный это был взгляд. Он выражал восхищение, более того, чуть ли не любовь. — Да, вы как раз были самая подходящая фигура для такого дела, мистер Осмунд. Я еще не видел человека с такими сильными руками, как у вас. Мой братец был крепкий, жилистый, но вас бы он ни за что не одолел.

От омерзения Осмунд даже зажмурился.

— Одним словом, мистер Пенджли, — сказал он, — факты вам известны. Поступайте как знаете. Вы найдете полицейского на Шафтсбери-авеню.

— Вы хотите, чтобы я ушел, не так ли? — сказал Пенджли. — Но у меня нет намерения уходить, во всяком случае сейчас. Я теперь посвящен в это дело, как и каждый из вас. Соучастник преступления, вот кто я. Нравится вам это или нет, с этих пор я один из вас.

— Кажется, вы нам угрожаете? — произнес Осмунд. — Это то же, что проделывал с нами ваш брат.

Пенджли нахмурил лоб и посмотрел на него с тревогой и возмущением, состроив лицо как у священника, вынужденного осадить казуиста, оспаривающего постулат о бессмертии души.

— Угрожаю? Нет, нет. Пожалуйста, ну не надо. Это самое последнее дело… Умоляю, поймите меня! Иначе мы с вами никогда не поладим. Если вы думаете, что я хоть капельку похож на моего брата, то у нас с вами ничего не получится. А для всех нас очень, очень важно, чтобы мы поладили.

Он умоляющими глазами посмотрел на Хелен, на меня и даже на Хенча, который сидел на диване очень прямо, закрыв рот и дыша носом и чуть-чуть посапывая, будто во сне. Но он не спал.

— Сейчас я попытаюсь вам объяснить, — продолжал Пенджли ласковым голосом, сделав такой жест руками, будто приглашал нас всех приблизиться к нему и образовать вокруг него этакий кружок любезных друзей и единомышленников. — Тут вот какое дело. Я всегда ненавидел своего брата. У меня всегда имелись на то свои причины. В молодости я верил в Бога, в доброе начало человеческой души, в любовь к ближнему, в единение сердец, в весенние цветочки и во многие другие милые и эфемерные вещи. Вы должны понять это, потому что отсюда вытекает все остальное. Никакой позы или нарочитого притворства в этом не было. Я думал, что мир прекрасен и он создан для прекрасных людей. Такие взгляды я вынес не из домашнего своего окружения. Моя семья была малокультурная — ни чести, ни достоинства — и уважения никому не внушала. Родители мои беспрестанно ссорились. Брат был настоящая свинья, грубиян и хам; с малых лет он наводил на всех ужас. Думаю, из-за своего брата я сделался тогда идеалистом. Ибо я его так ненавидел, что решил никогда и ни в чем не быть похожим на него — быть его противоположностью. Он отнюдь не являлся сложной натурой, сама заурядность, зато редкий негодяй. Он любил зло ради самого зла, — тип, схожий с таким персонажем, как Яго. Его главной забавой было обмануть, отнять, разломать, уничтожить. Не знаю, от кого он это унаследовал. У нас были вполне приличные родственники — адвокаты, врачи, священники; в наших жилах течет хорошая кровь. Какой-то сдвиг в мозгах или врожденная гениальность, обращенная им во зло. Тогда я поклялся, что не примкну к его «вере». Я был идеалист, романтик. — Он замолчал и посмотрел на Осмунда. — Надеюсь, я не утомляю вас своим рассказом. Это ведь очень важно.

— Даю вам десять минут, — резко сказал Осмунд, — и марш отсюда.

— Большое вам спасибо, — улыбнулся Пенджли. — Возможно, так получится, что через десять минут вы не захотите, чтобы я ушел. В конечном счете жизнь позаботилась о том, чтобы от моего идеализма ничего не осталось, чтобы он развеялся как дым. Жизнь не была благосклонна ко мне, она жестоко меня поломала. И тогда я стал подумывать: а может, мой брат не так уж не прав? Потом началась война, и я ясно увидел, что он был прав. После войны мы живем уже в другом мире, и теперь вряд ли сыщешь хоть одного здравомыслящего человека, который не убедился бы на собственном опыте, что жизнь — сплошной холодный, бездушный, издевательский обман. Я не в обиде на жизнь из-за этого, нет, ни в коей мере, но теперь я к ней приспосабливаюсь и строю свои планы сообразно возникающим обстоятельствам.

Всем к этому времени стало очевидно, что крошка Пенджли просто наслаждался звуком своего голоса, в котором явно слышались нотки, столь характерные для пасторской проповеди, обращенной к собравшейся пастве. Ему нравилось строить округлые фразы и употреблять «умные» слова, чтобы произвести впечатление на своих слушателей. Но за этим нехитрым и очень наивным самолюбованием я совершенно явственно узнавал железную волю и холодный, трезвый расчет. Что за расчет — я пока не мог угадать.

— Я не понимаю, — сказал Осмунд, — какое отношение ваша частная биография имеет к нам.

— Минутку терпения, и вы увидите, — заверил его Пенджли. — После войны мне пришлось заниматься разными неприятными и недостойными работами. Я был клерком, секретарем, читал лекции в Обществе пацифистов и так далее. Мне они были не по нраву, все эти занятия. Ибо, во-первых, я ленив по натуре своей. Далее — я не выношу, когда мной кто-то командует. Я люблю праздную жизнь и люблю проводить досуг, как моей душе угодно. Разумеется, от меня не укрылся тот факт, что в нашем послевоенном мире мораль как таковая отсутствует, ее более нет. Теперь каждый за себя, никаких идеалов уже не существует. Место Бога заняла наука — ученые без конца толкуют о пользе газа и воды, мужчины уравнены с женщинами, все стали эгоистами, ленивыми и бездушными. И все это не вызывает во мне никакого отвращения или разочарования. Я давно постиг, наблюдая собственного братца, насколько порочным и злым может подчас быть род человеческий. И хотя брат мой был все же ненормальным, я полагаю, что его деяния есть не что иное, как приложение к существующему общечеловеческому закону жизни. («Приложение к существующему общечеловеческому закону жизни». — Он с удовольствием повторил эту фразу, обводя нас всех по очереди взглядом и улыбаясь.)

Разумеется, даже так считая, я ненавидел его не меньше, чем раньше. Нет, я стал его ненавидеть и бояться больше, чем прежде. Да, я боялся его! Одна только мысль о том, что его больше нет, что я никогда не увижу его зверской рожи и маленьких подлых глазок, приводит меня в полный восторг! Вообще-то я не трус. Например, я абсолютно не испытываю страха ни перед кем из вас. Но мой брат — это было нечто, явление особого рода!

…Итак, наглядевшись на этот мир и постигнув ту истину, что все рухнуло и продолжает рушиться, без каких-либо надежд на то, что когда-нибудь все снова встанет на свои места, я стал подыскивать себе легкое, необременительное для собственной совести занятие, которое дало бы мне возможность жить вольно, праздно и в достатке, который мне так необходим. Вам известно, что мой брат был шантажист и вымогатель. За это я его ничуть не виню. Мы все до некоторой степени шантажисты и вымогатели, так или иначе. Но чего я совершенно не принимал в нем — это того, что он чудовищно относился к своим клиентам. Он травил их, запугивал, доводил до отчаяния! Мне был отвратителен этот его метод угрожать им, унижать их, пользоваться их уязвимым положением. Вы, мистер Осмунд, сегодня вечером очень многим сослужили хорошую службу, а не только мне. — Пенджли одарил нас всех сияющей улыбкой. — Однако продолжим. Мои десять минут вот-вот истекут. Я никогда не понимал вот какой вещи: отчего, если ты, к примеру, владеешь какой-то тайной, за неразглашение которой другой человек готов тебе платить, ты не можешь быть с ним в самых лучших дружеских отношениях? Между прочим, нас с вами связывает теперь одна неразрывная ниточка. Нас всех объединяет нечто общее, делая самыми родными и близкими людьми. Мы в некотором роде заключили между собой сделку и, как мне кажется, должны отныне быть в наилучших отношениях друг с другом. Это и есть тот образец нашего с вами взаимного соглашения, которое я вам всем предлагаю.

Я сразу же посмотрел на Осмунда. Я видел ту внутреннюю борьбу, которая происходила в нем. Он призвал на помощь все свои душевные силы, на какие только был способен, чтобы подавить в себе взрыв ярости. Но я также видел, что это будет не обычный приступ его гнева, а нечто иное по характеру. За последние несколько часов он словно перешел в другую плоскость существования, и с этой поры именно он диктовал правила, а не людишки из семейства Пенджли.

Его голос звучал невозмутимо, когда он спросил:

— Что вы имеете в виду?

— То, что я имею в виду, понять нетрудно, и я уверен, вас это не обидит. Наконец-то я нашел для себя то, что я так долго искал, — уютное, тихое пристанище. Вы мне все нравитесь. Вы не только сослужили мне огромную службу, избавив меня от моего брата, но вы как раз такие люди, какие мне по душе. Я восторгаюсь вашим самообладанием, порядочностью и долготерпением. С этого момента я стану одним из вас. Я буду хранить вашу тайну, как вы сами будете ее хранить, а в ответ вы, как мои друзья и благодетели, будете мне обеспечивать безбедное существование, помогая мне всем необходимым, чтобы я жил в довольстве, радости, покое и безмятежности, не обременяя себя трудом, о чем я всегда мечтал. В мире, окончательно погрязшем в скотстве, лжи, подлости, корыстолюбии, в котором отсутствуют всякие нормы морали, наш с вами союз будет образцом чистоты и честности. Я буду несказанно высоко ценить нашу дружбу.

Он снова обвел нас всех глазами, улыбаясь, как я определил бы, жадной улыбкой, но вместе с тем усталой и вдумчивой. Помнится, я вдруг, к собственному немалому удивлению, понял, что столкнулся с совершенно новым для меня человеческим типом. Этот человек не мог не удивить меня. Мы ему и впрямь нравились и вызывали у него уважение, и он считал свой план восхитительным еще и потому, что мог бы постоянно бывать в нашем обществе.

«Как поведет себя Осмунд?» — пронеслось у меня в голове. Хелен поднялась и взяла его за руку. Но Осмунд и не собирался бушевать — пока. Спокойно, с презрением в голосе, проникшем, я уверен, глубоко в наши сердца — в сердца нас троих, — он спросил Пенджли:

— Вы это всерьез? Я имею в виду ваши высказывания о людях — о том, что мир погряз во зле, подлости и обмане.

— Конечно же, я отвечаю за каждое свое слово. Всякий, имеющий глаза, видит, а имеющий уши — слышит.

И тогда Осмунд взорвался:

— Вы представляете собой еще большее зло, чем ваш братец. Вы еще более достойны презрения, чем он. Жизнь великолепна. Люди прекрасны — они мужественны и храбры, способны на жертвы, они готовы творить добро. Но среди них временами то тут, то там возникают жалкие, отвратительные существа, подобные вам и вашему брату. Условия жизни в наше послевоенное время создают почву для процветания таких, как вы и ваш брат. И эта ничтожная кучка прохвостов может приносить обществу грандиозный по своему масштабу вред, разрушая его и развращая своим цинизмом. Возможно, я ничуть не лучше вас. Я опускался шаг за шагом, падал все ниже и ниже, будучи втянут в грязные дела, но по крайней мере, пока я жив, я прослежу за тем, чтобы вы больше никому не причинили зла.

Пенджли встал, подошел к Осмунду и вцепился пальцами в его рукав.

— Вы говорите как по писаному, я прямо заслушался, — сказал он. — Но не надо сгущать краски. Если вы считаете, что мир великолепен и в нем полно прекрасных людей, то я считаю, что мир порочен, лжив, гадок. Надо ли из-за этого ссориться? Вполне вероятно, что, если мы будем чаще видеться, вы сумеете убедить меня в обратном. Ведь вы же не убьете меня, как убили моего брата? Право, я этого не стою. И в конце концов, я вовсе этого не желаю. Что мне нужно? Всего каких-то несколько сотен фунтов в год и честь видеть вас иногда… Ну ничего. Вскоре я к вам снова зайду. Вот, оставляю вам свою визитную карточку. Кроме того, я буду вам писать. Уверен, мы с вами все уладим к нашему взаимному удовольствию. — Он дружески похлопал Осмунда по рукаву и направился к двери.

И тут одна за другой произошли три вещи, которые мне запомнились не слишком отчетливо. Осмунд схватил Пенджли за обе руки (но совсем не грубо) и задержал его. Поднявшись с кресла, я сделал то, в чем впоследствии ужасно раскаивался. А тем временем Хенч… Однако разговор о Хенче пойдет немного ниже.

Насколько я помню, я сделал следующее. Я не знал, каковы были намерения Осмунда. И просто боялся, что дальше последует еще одно убийство. В своем кармане, то ли просто по рассеянности, то ли по какой-то причине, таившейся в моем подсознании, я нащупал перчатки Хелен, подобранные мной в ее спальне, и, думаю совершенно безотчетно вытащив оттуда, держал их в руке.

И вот, как дурачок, я стоял и держал перчатки, занятый единственной мыслью: как Осмунд собирается поступить с Пенджли? И Осмунд их заметил. Его взгляд сосредоточился на них, словно в те секунды в его мозгу возникла какая-то связь, которая заставила его принять трудное для него решение.

Он посмотрел на меня. Я выдерживал его взгляд несколько мгновений, но потом опустил глаза. Это было как будто мы с ним перенеслись куда-то в уединенное место, где были мы одни, только я и он, — и, может быть, даже совсем не в этом мире.

Перчатки выпали у меня из рук. Они лежали на полу, у моих ног. Затем я услышал, как Осмунд заговорил с Пенджли, который не шевелился и не предпринимал никаких попыток освободиться. Он сказал ему:

— Ваше желание исполнится. Мы с вами никогда не разлучимся. Вы слишком опасны, чтобы позволить вам свободно жить и дышать в этом мире. Это, возможно, будет последний поступок в моей жизни — единственный порядочный поступок. Я сделаю так, что вы больше никому не будете опасны.

И третье, что случилось в тот момент, — Хенч, о котором мы все опять забыли, бросился к входной двери.

На пороге он оглянулся и выкрикнул истерическим голосом:

— Вы не видите, что натворили? Мы навсегда теперь в его руках! Я бегу в полицию, и потом вы будете мне только благодарны!

Несмотря на сумятицу, я сразу сообразил, что должен был делать, ринулся за ним, но Хенч успел, сорвав с вешалки свою смешную, крошечную шляпу, выбежать на лестницу и с громким топотом устремился вниз, на улицу.