Онлайн чтение книги Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного
Глава 7. Пушкарь

Ранним утром, едва солнце успело подсушить выпавшую за ночь росу, ворота усадьбы распахнулись и из них широкой рысью вылетело два десятка всадников, каждый из которых вел в поводу двух заводных коней.

Ради близости похода, боярин Умильный на этот раз обоза с собой не брал, уложив снаряжение и припасы в чересседельные сумки. Да и не имелось времени у ополченцев тащиться рядом с медлительными телегами. Коли татар еще вчера видели за мелководной Лемой, сегодня они могли уже дойти до самих Паньшонок. Стало быть, и подмоге требовалось успеть туда дотемна. А обозу, даже торопясь, от Рагоз до Зоринской усадьбы – три дня хода. Этак татары все разорить успеют и назад спокойно уйти.

И все-таки лошадей Илья Федотович не гнал, в галоп не разгонялся, и даже с рыси временами переходил на шаг, давая скакунам возможность поберечь силы. Незадолго до полудня они миновали самую дальнюю Умильновскую деревушку – Порез, и оказались на землях одного из татарских соседей, Услум-бея. Выкашивающий луг смерд опустил косу, скинул шапку, поклонился всадникам, а затем, как заметил боярин, перекрестил им спины. Похоже, весть о татарах успела дойти и до крепостных.

На берегу реки Лумпун боярин остановил отряд на дневку, велел расседлать коней, напоить их и пустить попастись возле кустарника. За то время, пока люди жевали жесткое вяленое мясо, запивая его теплым шипучим квасом, скакуны немного отдохнули. Осушив свою флягу, Илья Федотович велел холопам одевать брони и седлать «заводных». Здесь, в одном переходе от поместья боярина Зорина, двигаться налегке становилось опасным.

***

– Кажется, валяться без сознания становится моей основной привычной, – пробормотал Андрей, начиная ощущать члены своего тела и понимая, что лежит он отнюдь не в траве, возле внезапно затормозившей лошади. Все вокруг неузнаваемо изменилось. В первую очередь, под спиной находились не доски или колючая шелестящая трава, а нечто матерчатое и комковатое. Или, говоря по-русски – какой-то дешевый, изрядно свалявшийся матрас. Во-вторых, пахло здесь не дорожной пылью или травяной свежестью, а вареной рыбой, к аромату которой примешивались запахи пересушенного сена, навоза, свежепиленной древесины. В-третьих, вместо поскрипывания тележных колес и нудного понукания возчиков он слышал кудахтанье, блеяние, недовольное мычание, деловитые перекрикивания людей, стук молотков, козье меканье. Возникало ощущение, что из воинского обоза сержант мгновенно перенесся в самый центр скотного двора.

И опять Матях с надежной подумал, что сон окончился – сейчас он откроет глаза и увидит обшитый «вагонкой» и покрытый лаком потолок. И окажется, что он просто приехал к бабушке в деревню, и та пошла на утреннюю дойку пожалев, как всегда, будить своего непутевого внука.

– Десять, девять, восемь… – начал мысленно считать Андрей, – …два, один!

Он поднял веки и обнаружил над собой плотно подогнанные друг к другу тонкие, в кулак, бревнышки, между которыми торчали белые пряди болотного мха.

– Очнулся, хороший мой? Ничего не болит?

Андрей повернул голову. Возле постели сидела тонкая, словно молодой ковыль, девушка лет восемнадцати, с округлым лицом и крохотным носиком, голубыми глазами и русыми, судя по выбивающимся из-под платка прядям, волосами. Губы у нее тоже были маленькие и узкие – не рот, а крохотная черточка. На подбородке темнела небольшая ямочка, еще меньше рта. Из одежды на девушке была рубаха свободного покроя с длинными рукавами, поверх которой, словно очень большая майка, лежал сарафан с синими атласными лямками, расшитой красными цветами грудью и широким зеленым поясом, сделанным почему-то не на талии, а немного выше живота.

– Ты кто? – несколько грубовато вырвалось у него.

– Прасковья Куликова я, – почему-то покраснела девушка. – Меня Илья Федотович просил присмотреть за тобой. Сказывал, недужный сильно.

– Да, вроде, ничего, живой, – Андрей повел плечами, согнул и разогнул ноги, потом присел в постели. Кажется, у него действительно ничего больше не болело. Однако, на всякий случай, сержант сразу предупредил: – Вот только не помню ничего до того, как нашли. Провал в памяти.

– Вот, – девушка сняла со стоящего рядом стола деревянный поднос с пирогами. – Хозяйка велела расстегаи с судаком и пряженцы грибные тебе принести. Оголодал, верно, с дороги. А я за сбитенем горячим схожу.

Дождавшись, когда сиделка выйдет, Матях откинул тонкое шерстяное одеяло, поднялся. Покрутил, разминаясь, руками, пару раз присел. Чувствовал он себя здоровым, как никогда. Вот только припахивало из подмышек изрядно, даже сам чувствовал. Да и не удивительно: сам не мылся чуть не полмесяца, одежду почти неделю не снимал. Вот и сейчас его прямо в рубашке и штанах на тюфяк уложили. Хорошо хоть, поршни кто-то снять догадался.

Сержант подошел к окну, дотронулся до светящегося прямоугольника. Рама была затянута чем-то, напоминающим кальку или пергамент. Андрей снял запирающую окно палку, потянул створки на себя. В лицо тут же ударило теплым ветром. Далеко впереди он увидел деревню, окруженную полями и огородами, слева играла белыми острыми листьями небольшая ивовая рощица, справа зеленело пастбище, на котором выщипывали траву несколько коров и десятка полтора белых коз с длинными витыми рогами. Внизу, метрах в пяти под окном, начиналась светло-желтая накатанная дорога, которая заворачивала за рощицу.

Матях высунулся наружу: вправо и влево от окна, вплотную примыкая к его домику, уходил частокол. Высота стены от земли до кончиков остро отточенных бревен составляла не меньше трех этажей обычного блочного дома. В общем, особо не полазишь и так просто не выпрыгнешь. Натуральный острог.

Сержант вернулся к постели, выбрал с подноса небольшой жаренный пирожок, запустил в него зубы. Ничего, вкусно. Грибов и лука кухарка не пожалела, картошки совершенно не чувствуется. Прожевав первый пряженец, он взялся за второй, потом потянул к себе раскрытый сверху продолговатый, похожий на лодку, пирог, открывающий взору подернутую румяной корочкой рыбную начинку.

Дверь распахнулась, вошла девушка с большим деревянным ковшом в руках, и по комнате тут же растекся запах пряностей:

– Вот, сбитеня отведай.

– Меня Андреем зовут, – сказал Матях, принимая ковш, немного отпил.

По вкусу и цвету напиток напоминал чуть сладковатый бразильский кофе, перенасыщенный корицей, гвоздикой и цветочными ароматизаторами. Похоже, даже перцу добавили.

– Хорошо, – после пары глотков отставил на стол угощение Андрей. – А ты тут как, Прасковья, за хозяйку будешь, или помогаешь просто?

– Племянница я Илье Федотовичу, – потупила взгляд девушка. – Как батюшка наш, Зосим Федотович, преставился, дядюшка нас с сестрой к себе взял. Нехорошо, когда девушки одни живут, без родичей, что заступиться могут. В имении он ключника своего оставил, за хозяйством доглядывать, а нас сюда забрал.

– Далеко имение-то?

– В Пятиречье оно, на берегу Ладожском. Возле порта Вьюновского.

– Далеко, – присвистнул Андрей и потянулся к ковшу. Хоть и странное здесь кофе варят, а пить все равно хочется. – Что же теперь с ним будет?

– Илья Федотович сказывали, как я или сестра замуж выйдем, имение отцовское в приданое пойдет…

– Так ты, значит, богатая невеста? – сержант окинул Прасковью взглядом: юная, стройная, небольшие, но хорошо угадываемые под сарафаном груди, мягкие черты лица… Андрей почувствовал, как некая часть тела внезапно очень сильно захотела жениться. Причем совершенно бескорыстно.

Что подумала девушка, узнать не удалось, поскольку она залилась краской и выскочила за дверь. Матях в несколько глотков допил горячий сбитень, ощутив, как его бросило в пот, вышел следом – и оказался на широкой, метра в четыре, стене. Слева шел частокол с редкими бойницами, справа открывался широкий двор, заставленный пустыми телегами. Пара бородатых мужиков в серых рубахах и темных шароварах занималась как раз тем, что сбивала с повозок колеса и укатывала их в сарай, а получившиеся дощатые корытца складывала в штабель возле высокого, вровень со стеной, стога сена, прижатого сверху огромной деревянной крышкой. Напротив Андрея возвышался многоярусный дом: каменный низ, бревенчатый верх, резные ставни и лотки для стока воды, остроконечная крыша, через которую выпирают четыре трубы. Да-а, одной печью этакую громадину и не протопишь: метров сорок в длину, не меньше, и около пятнадцати в ширину. Немного поодаль стояло несколько сараев, опять же со стогами сена между ними, а вот в самом центре двора Матях с огромным изумлением обнаружил самые настоящие катапульты – да вдобавок уже взведенные и заряженные каждая десятком булыжников с человеческую голову размером.

Правда, стоящие здесь метательные системы в корне отличались от тех, которые Андрей разглядывал в учебниках по истории: с туго закрученными жгутами из женских волос и чашами на концах рычагов для укладывания «боеприпаса». Здесь на высоких, сбитых из толстых бревен опорах лежала ось, поверх которой был привязан небрежно ошкуренный сосновый ствол. К короткой его части, длиной метра в два, крепились по сторонам две корзины кубометра по полтора, засыпанные камнями. К длинному рычагу – метров в шесть, была привязана большая кожаная петля. Скорее всего – из коровьей шкуры. Вот и вся система. Немножко гравитации – и никаких «аккумулирующих энергию элементов».

В поисках лестницы сержант прошел по стене до угла и обнаружил на небольшой выдающейся вперед площадке, короткую пушечку, накрепко примотанную проволокой к толстому чурбаку и смотрящую вдоль стены. Длиной пушка была в руку, калибром – в два кулака. Матях сунул ладонь в ствол, нащупал пыж, уважительно кивнул: заряжено. Похоже, крепость готова сражаться хоть сейчас.

Сержант двинулся дальше, за сараи, и вместо лестницы наткнулся на пологий земляной спуск. Навстречу поднималась Прасковья, которая тут же залилась краской и отвела глаза:

– Я корец и поднос заберу, боярин Андрей.

– Забирай, скромница ты наша, – кивнул Матях. – Скажи, а Илья Федотович где?

– Он с холопами к Паньшонкам умчался. Сказывают, татары там объявились.

– Татары? – въевшийся в плоть и кровь каждого русского человека синоним опасности сразу заставил иначе взглянуть на происходящие в усадьбе приготовления. – Далеко?

– Полста верст, боярин.

– Пятьдесят верст, это около ста километров, – произвел в уме нехитрый подсчет Матях и несколько успокоился. – Постой, не убегай. Помыться бы мне хотелось, одежду постирать. Не подскажешь, как это можно сделать?

– Баню вчерась топили, – Прасковья, хотя это и казалось невозможным, покраснела еще сильнее. – Хозяйка, мыслю, снова дрова палить не даст. Но вода теплая должна остаться. А порты и рубаху я могу постирать. Дни ноне жаркие, до завтра просохнет.

– Ага, – Андрей зачесал в затылке, вспомнив, что сменной одежды у него нет. Не голым же почти сутки сидеть? Впрочем, раз уж ему отвели отдельную комнату, можно переночевать и нагишом. Если что – в одеяло завернется, яко в римскую тогу. Зато потом окажется чистым и умытым. – Ладно, была не была. Показывай баню.

***

К зоринской усадьбе отряд Умильного подошел едва ли не самым последним. Впрочем, позорного в этом ничего не было – просто земли Ильи Федотовича находились дальше всех от места сбора. Внутри небольшой крепостицы собравшееся войско, естественно, не помещалось, а потому шатры стояли снаружи, возле дубового частокола. Многие из этих походных домов были хорошо знакомы и боярину, и его холопам. Немецкие белые парусиновые шатры принадлежали помещикам Хробыстину и Лыкову. Сказывали, привезли они их из Смоленского похода. Но не захватили в бою, а просто купили в одном из тамошних городов. Атласный переливистый остроконечный «дом» выдавал присутствие Федора Шуйского. Эту красоту подарил его деду отец нынешнего государя. Серая невысокая палатка боярина Дорошаты. Хотя в его руках и находилось целых пять деревень, но владения были лесистыми, пашни смердам еле хватало, и богатством помещик похвастаться не мог. Украшенная шелковой лентой удивительно сочного изумрудного цвета юрта принадлежала кавалеру Лебтону, переселившемуся на Русь из далекой Баварии. Ушлый немец, присягнув царю и получив на кормление безлюдные земли на правом берегу Косы, населил их буквально за несколько лет, не отпуская освобожденный во время походов полон, а осаживая его в свои владения. Его деревеньки так и назывались по местам, откуда он привел смердов: Астрахань, Волга, Кукморы, а то и просто – Полон, Степные. За юртой немца стояло несколько точно таких же, но попроще, крытые войлоком и коврами. Это примчались на подмогу те самые татары, которых поначалу опасались местные бояре: Ирим-мурза, Калтай, Чус-бек, Ардаши, Ухтым-бей.

Если все собравшиеся помещики, как и Умильный, привели с собой хотя бы по половине воинов, общая рать должна насчитывать не менее трех сотен конников. С такой силой полутысяче степняков никак не управиться.

– Касьян, – оглянулся на холопа Илья Федотович, – расседлывайте лошадей, становитесь лагерем. Я скоро.

Хотя ворота усадьбы были распахнуты настежь, боярин Умильный из вежливости спешился снаружи, перекрестился на надвратную икону и вошел во двор, ведя коня в поводу. Тут же подбежал местный холоп, забрал скакуна. Гость остановился, повел плечами. Зловеще зашелестели кольца байданы. Но Семен Васильевич Зорин ждать не заставил, торопливо вышел на крыльцо, спустился навстречу:

– Здрав будь, Илья Федотович. Заждались мы тебя. Проходи в трапезную, садись к столу. Подкрепись с дороги, чем Бог послал.

В обширной комнате, стены которой были обиты дорогим иноземным бархатом, а стол покрывала алая атласная скатерть, было тесно от собравшихся воинов, все как один одетых в броню, и звон железа временами перекрывал голоса людей.

Вернувшись на хозяйское место, боярин Зорин выбрал с опричного блюда[64]Опричное блюдо – во время пиров стояло перед хозяином дома, и угощение с него хозяин самолично передавал кому-то из гостей, выражая таким образом свое особое расположение и уважение. сочный кусок мяса, положил на хлеб, подозвал прислуживающего мальчишку, приказал передать появившемуся гостю. Поднял кубок:

– За здоровье соседа нашего Ильи Федотовича!

– Много людей привел? – поинтересовался у Умильного оказавшийся рядом длинноусый и круглолицый татарин Ардаши в панцирной кольчуге.

– Два десятка.

– Это хорошо, – кивнул Ардаши, и тут же похвастался: – А я полсотни набрал. И нукеров, что в разрядные листы записаны, и еще двадцать молодых, что только усы пробиваться стали.

– Ты мне лучше скажи, Иса Камович, – Умильный достал небольшой ножичек с перламутровой рукоятью, который он носил именно для таких случаев, принялся резать поднесенное мясо на тонкие ломтики, – ты мне скажи, откуда тут татары взялись? Казань, вроде, замирена. Ханы государю в верности поклялись.

– То не татары, – презрительно хмыкнул Ардаши. – То плешивые собаки со степи прибежали. Разве татарин три дня на месте стоять станет, коли воевать пришел? Татары уже и усадьбу сию сожгли бы, и деревни окрестные опустошили. А это так, шакалы безродные. Сами пришли, сами и боятся.

– Откуда ведомо, что стоят?

– Сын боярина Зорина с холопами в дозоре караулит. Полдня назад вестника прислал. Семен Васильевич сказывает, самим на татей идти надобно. Разогнать, пока беду не сотворили. Поутру, мыслю, и пойдем.

– Угу, – задумчиво кивнул Илья Федотович, накалывая ножом мясо и отправляя кусочки в рот. Пожалуй, он узнал все, что хотел. И где татары, и когда кованая рать выступать против них будет. Утром – это лепо. Кони и холопы отдохнуть успеют, со свежими силами в сечу пойдут.

Вот только почему степные разбойники третий день на месте стоят, не двигаются? Странно это. На уловку хитрую похоже…

***

Агрипину родители иногда все еще назвали Рипой. Но теперь все реже и реже. Вместе с маленьким именем для нее были связаны все детские воспоминания: как качалась на веревке под яблонями, как плела веночки, пытаясь украсить ими то маму, то отца, то корову или овец. Тогда она чаще слышала: «Рипа, хочешь меду?», «Рипа, иди творожку попробуй!», «Рипа, смотри что папа для тебя сделал!». Потом появились: «Агрипина, посмотри за курами», «Агрипина, покорми поросят», «Агрипина, принеси воды». И чем чаще девочка оказывалась «Агрипиной», тем дальше и дальше в прошлом оставалось ее босоногое детство.

Босоногое в прямом смысле этого слова, поскольку вместе со взрослым именем она приобретала и взрослые одежды. Если раньше на все случаи жизни Рипе хватало ситцевой и полотняной рубашки, то у Агрипины появились сапожки и лапти для жаркой погоды, она наравне с матерью могла пользоваться большими валенками, рубашка у нее теперь была сатиновая, которую она уже сама вышила разноцветным катурлином. Сарафанов имелось и вовсе два, один простой, на каждый день, и один из повалоки. Платков, так и вовсе пять. Обычный повойник, повойник с набитным рисунком, платок теплый, платок шерстяной, пуховый платок. Без платка девушке ведь нельзя, грех простоволосой ходить. Ну и, разумеется, еще пару юбок они с матерью сшили, полушубок овчинный отец стачал. Может, и не суконный, как у бояр, зато теплый.

Правда, о теплой одежонке думать было еще рано. Лето, чай, в разгаре. А потому к колодцу Агрипина шествовала в обычном повойнике и сарафане холщовом, простеньком. Черпанув общинной кадкой воды, она перелила ее в свои, подцепила их коромыслом, привычным рывком подняла на плечо, тронулась по тропинке, аккуратно переставляя ноги.

Мимо промчался конь, но стук копыт замедлился, вернулся назад…

– Рипа? Давай помогу…

Черноволосый Степка, сосед через улицу, спрыгнул с коня, одернул рубаху, сунул за пояс плеть. Девушка не поднимая головы, искоса посмотрела на него, улыбнулась, раздумывая, и наконец разрешила:

– Ладно, помоги…

Себе Рипа цену знала. Далеко не у каждой у них в Богородском есть такие пронзительные зеленые глаза, как у нее нос и губы красивые, грех жаловаться. Веснушек нет, ветрянка тоже стороной минула. Коса толстая до самого пояса, подружкам на зависть, грудь последний год так выдалась, даже страшно иногда становится, да и статью Бог не обидел. Так отчего же и не покапризничать, не повыбирать себе молодца по сердцу? Пятнадцатый год уже, скоро сватов встречать можно будет. Один раз согласишься – потом всю судьбу будущую под согласие это отдать придется. Степка что? Он ей, конечно, нравился. С детства бок о бок росли. Видела, что нравится, да ведь не на нем свет клином сошелся. Вон, Тимофей Масленников, рыжий как огонь и нахальный, как мартовский кот, тоже ничего, и тоже увивается. Купец тут, молодой и богатый, тоже пытался погулять уговорить. Да токмо видно было, что поблудить гость залетный хочет, без серьезности, потому сразу и погнала, восхитив своей снисходительной гордостью всю улицу.