Онлайн чтение книги Анжелика и ее любовь Angélique in Love
Глава I

Чувство, что за ней исподтишка наблюдают, вывело Анжелику из забытья.

Она рывком приподнялась в поисках Рескатора, того пирата, который вчера велел перенести ее сюда, на полуют, в эти богатые, убранные в восточном стиле апартаменты. Она чувствовала, что он здесь, но никого не видела.

Она находилась в том же самом салоне, где прошлой ночью ее принял Рескатор, когда она прибежала просить его о помощи. После бурных драматических событий последних дней покойная обстановка этой необычной каюты показалась ей на мгновение удивительным сном. Не будь рядом с нею Онорины, она подумала бы, что все это ей снится, но девочка была тут, она начинала просыпаться и потягивалась, словно котенок.

В полумраке поблескивали золотом едва различимые мебель и безделушки на ней. В воздухе витал какой-то запах, и Анжелика не без волнения узнала аромат, исходивший от Рескатора. Верно, он сохранил эту утонченную привычку с той поры, когда жил на Средиземном море, как сохранил пристрастие к кофе, коврам, шелковым подушкам.

Порыв холодного ветра ворвался в огромное окно, принеся с собой туманную влагу. Анжелике стало зябко. Она заметила, что шнуровка корсажа у нее распущена и обнажает грудь. Это смутило ее. Чья рука расшнуровывала его? Кто склонялся над нею в те минуты, когда она лежала в забытьи? Чьи глаза, возможно даже с тревогой, вглядывались в ее бледное лицо, в ее застывшие черты, в помертвевшие от усталости веки?

Потом, верно, он убедился, что она просто выбилась из сил и уснула, и ушел, распустив корсаж, чтобы ей легче было дышать.

Скорее всего, это был просто знак внимания, но он выдавал человека, привыкшего обращаться с женщинами – со всеми женщинами, каковы бы они ни были, – с любезной непринужденностью; эта мысль неожиданно вогнала Анжелику в краску. Она с негодованием вскочила и быстро привела себя в порядок.

Зачем он приказал принести ее сюда, почему не оставил с протестантами? Он что, считает ее своей пленницей, предназначенной для его утех, несмотря на презрение, которое выказал ей при встрече?

– Есть здесь кто-нибудь? – громко спросила она. – Вы здесь, монсеньор?

Ответом ей были лишь шум моря и всплески волн. Но Онорина тут же проснулась и села, покачиваясь со сна. Анжелика склонилась к дочери и ревнивым движением, порывисто, как всегда, когда ей казалось, что этой хрупкой жизни грозит опасность, взяла ее на руки.

– Иди ко мне, сердечко мое, – прошептала она, – и ничего не бойся. Мы уже в море!

Она подошла к застекленной двери и была очень удивлена, когда дверь без труда отворилась. Выходит, она не пленница…

На палубе было еще светло, но матросы уже зажигали первые фонари. По морю бежала легкая зыбь, и каким-то умиротворенным покоем дышал одинокий в пустынном океане пиратский корабль, словно совсем не он всего несколько часов назад подвергался смертельной опасности. Поистине, прелесть жизни ощущаешь тогда, когда близкая и почти неминуемая смерть пощадила тебя.

Сидевший на корточках около двери человек поднялся, и Анжелика увидела рядом с собой великана-мавра, который прошлой ночью приготовил для нее кофе. На нем был белый шерстяной марокканский бурнус, в руке он держал мушкет с прикладом, отделанным чеканным серебром, – такие она видела некогда у стражи Мулая Исмаила.

– А где мои спутники? – спросила она.

– Идем, – ответил он, – господин приказал мне проводить тебя, когда ты проснешься.

Как все корабли, предназначенные для фрахта или морского разбоя, «Голдсборо» не был приспособлен для перевозки пассажиров. Помещения под полубаком, отведенные для команды, были вполне достаточны для этой цели, но не больше. А потому эмигрантов разместили в одном из отсеков нижней, пушечной палубы, где стояли замаскированные орудия корабля-пирата. Спустившись по небольшому трапу, Анжелика оказалась в кругу своих друзей, которые уже начинали кто как мог располагаться среди покрытых полотном пушек. В конце концов, на их бронзовых лафетах вполне можно было пристроить нехитрый скарб.

День еще не совсем угас, но здесь, внизу, уже становилось темно, розоватый свет с трудом пробивался через открытый порт[1] Порт  – отверстие для жерла пушки в борту судна. – Здесь и далее примеч. перев. .

Не успела Анжелика войти, как к ней тут же бросились дети и друзья:

– Госпожа Анжелика! А мы уже и не чаяли увидеть вас…

И сразу посыпались жалобы:

– Здесь совсем темно… Нас заперли, словно пленников… Дети хотят пить…

В полумраке Анжелика различала их только по голосам. Громче всех звучал голос Абигель:

– Надо позаботиться о мэтре Берне. Он тяжело ранен.

– Где он? – спросила Анжелика, в душе упрекая себя за то, что совсем забыла о нем.

Ее провели к тому месту, где под открытым портом лежал мэтр Берн.

– Мы открыли порт, ведь раненому нужен свежий воздух, но он все равно до него почти не доходит.

Анжелика опустилась на колени перед раненым. В розоватом свете закатного солнца, которое еще немного освещало темное помещение, она смогла разглядеть лицо Берна и была поражена его бледностью и печатью страдания на нем, хотя Берн был без сознания. Дыхание у него было редкое и тяжелое.

«Он пострадал, защищая меня», – подумала она.

Сейчас в этом крупном мужчине, торговце из Ла-Рошели, который, утратив всю свою респектабельность, обессиленный лежал перед нею с обнаженными крепкими плечами и заросшей темными волосами широкой, словно у грузчика, грудью, было что-то трогательное. Расслабленный сном и болезнью мужчина.

Его спутники, совсем растерявшись, разрезали его запятнанный кровью черный сюртук, а рубашку порвали на бинты. В таком необычном виде он был просто неузнаваем. Между мирным торговцем-гугенотом, сидящим за конторкой над расчетными книгами в своей заваленной товаром лавке, и этим полуобнаженным мужчиной, казалось ей, пролегла глубокая пропасть. У нее вдруг мелькнула мысль, которая удивила ее, настолько она не подобала минуте: «А ведь он мог бы быть моим возлюбленным…»

Неожиданно он показался ей очень близким, уже словно принадлежащим ей, ее беспокойство удвоилось, и она нежно положила свою руку ему на запястье.

– Он так все время и лежит молча, не двигаясь?

– Да. Но его раны не кажутся нам тяжелыми. Ему саблей рассекли кожу на плече и с левой стороны груди. Раны немного кровоточат.

– Надо что-то делать…

– А что делать? – послышался злой голос доктора Альбера Парри. – У меня нет ни слабительного, ни клистира, и аптекаря поблизости нет, чтобы послать к нему за травами.

– Но вы могли бы захватить в дорогу свою врачебную сумку, мэтр Парри! – воскликнула Абигель с неожиданной для всех пылкостью. – Это было бы не так уж обременительно!

– Ка… как! – буквально задохнулся от возмущения доктор. – До сумки ли мне было, когда меня без всяких объяснений буквально вытащили из постели и втолкнули на этот корабль чуть ли не в ночной рубашке и колпаке, я даже глаз не успел протереть! И потом, в случае с Берном я не большой помощник. Я ведь не хирург.

Лорье, цепляясь за Анжелику, умоляюще спрашивал:

– Мой папа не умрет?

Чьи-то дрожащие руки теребили ее, она даже не понимала чьи – Онорины, Мартьяля или рýки матерей.

– Дети умирают от жажды! – не переставая твердила госпожа Каррер.

К счастью, их хотя бы не очень мучил голод, так как булочник щедро поделился со всеми своими бриошами; вот он-то, в отличие от доктора, не потерял в панике голову, и гонка через ланды не заставила его бросить свои припасы.

– Если эти пираты не принесут нам фонарь, я вышибу дверь! – откуда-то из темноты вдруг крикнул судовладелец мэтр Маниго.

И, словно они только и ждали раскатов этого громового голоса, появились два матроса с тремя большими фонарями. Укрепив их на переборках и на бимсах посредине помещения, они вернулись к двери и принесли чан, из которого исходил аппетитный запах, и ведро с молоком.

Это были те два мальтийца, которые конвоировали Анжелику. Несмотря на диковатый вид, который придавали им оливковая кожа и жгучие черные глаза, они были славными людьми… если подобное можно было сказать хотя бы об одном члене команды этого пиратского корабля. Матросы поощряющим жестом указали пассажирам на чан с ужином.

– И как, по-вашему, мы должны это есть? – пронзительным голосом крикнула госпожа Маниго. – Вы принимаете нас за свиней, которые жрут из одной лохани? У нас нет даже тарелок!..

И, вспомнив о своей прекрасной фаянсовой посуде, разбившейся в песчаных дюнах, она разразилась истерическими рыданиями.

– А-а, пустяки, – сказала госпожа Каррер, женщина очень покладистая, – как-нибудь управимся!

Но и сама она смогла предложить лишь одну-единственную чашку, чудом сунутую в последнюю минуту в ее жалкий узелок. Анжелика на средиземноморском жаргоне, жалкие крохи которого всплыли в ее памяти, с грехом пополам объяснила матросам суть дела. Они в задумчивости поскребли затылок. Вопрос о мисках и ложках грозил перерасти в щекотливую проблему взаимоотношений пассажиров с командой. Матросы ушли, пообещав все уладить.

Сгрудившись вокруг чана, пассажиры долго обсуждали его содержимое:

– Это рагу с овощами.

– Во всяком случае, свежая пища.

– Выходит, нам будут давать не только галеты и солонину, как обычно в море.

– Видно, порядком награбили на берегу… Я слышал, как в трюме под нами хрюкали свиньи и блеяли козы.

– Нет, они их купили у нас и заплатили звонкой монетой. Мы сладили с ними добрую сделку.

– Кто еще там голос подает? – спросил Маниго, когда это замечание, сказанное на шарантском диалекте, дошло до его сознания.

Обернувшись, он в свете фонарей увидел незнакомцев: двух тощих крестьян и их жен, за юбки которых цеплялось с полдюжины оборванных отпрысков.

– А вы откуда тут взялись?

– Мы из деревни Сен-Морис, крестьяне-гугеноты.

– Вас-то как сюда занесло?

– Ну как же! Когда все побежали на берег, мы тоже побежали. А потом подумали: если все садятся на корабль, мы тоже сядем. Вы думаете, нам очень хотелось попасть в лапы королевских драгун? Ведь они могли выместить зло на нас. Особенно если бы узнали, что мы вступили в сделку с пиратами. Да и по правде говоря, что у нас там осталось? Почти ничего, ведь мы продали им своих последних коз и свиней… А раз так…

– Нас и без того много, – зло сказал Маниго. – Еще кормить бесполезные рты!

– Хочу заметить вам, сударь, – вмешалась Анжелика, – что вас это не должно заботить и, мало того, ведь именно благодаря этим крестьянам у вас сегодня такой ужин, поскольку он наверняка приготовлен из мяса их свиней.

– Но когда мы прибудем на Американские острова…

В разговор вмешался пастор Бокер:

– Крестьяне, умеющие обрабатывать землю и ухаживать за скотом, никогда не будут в тягость колонии эмигрантов. Братья мои, будьте же благожелательны друг к другу!

Спор прекратился, эмигранты приняли этих бедолаг в свой круг.

Для каждого из эмигрантов этот первый вечер на корабле, увозившем их к новой жизни, был чем-то почти нереальным. Еще вчера они спокойно легли спать в своих домах, богатых у одних, бедных у других. Страх перед грядущей судьбой немного утих, потому что мысль о предстоящем отъезде успокоила их. Решившись на отъезд, они приготовились пожертвовать всем, лишь бы плавание прошло безопасно и с удобствами. Но… гонка через ланды, и вот они качаются в ночном океане, вырванные из привычной жизни, почти безымянные, словно души прóклятых на плоту Харона. Именно это сравнение приходило на ум мужчинам, в большинстве своем людям образованным, и поэтому они с таким скорбным видом смотрели на ужин, который от бортовой качки тихо плескался в чане.

А женщин одолевали иные, более земные заботы, им было не до воспоминаний о поэме Данте. За неимением кружек они по очереди поили детей молоком из единственной чашки госпожи Каррер. Дело это было непростое, потому что с приближением ночи качка усилилась. Обливаясь молоком, дети смеялись, а матери ворчали. Ведь у них не было почти никакой одежды, чтобы переодеть детей, а постирать – ну где же это можно сделать на корабле? Каждая минута приносила новые трудности. Сердца хозяек кровью обливались при мысли о запасах воды и мыла в их покинутых кухнях, о больших и маленьких щетках – разве можно стирать без щетки? – а булочница вдруг повеселела, вспомнив, что она-то щетку захватила, и победным взглядом окинула своих подавленных спутниц.

Анжелика снова подошла к мэтру Берну и опустилась рядом с ним на колени. Онорина уже исхитрилась в числе первых выпить свою чашку молока и теперь тайком вылавливала из супа кусочки мяса. За нее Анжелика была спокойна: девочка всегда умела постоять за себя!

Теперь все свое внимание Анжелика обратила на торговца. К ее беспокойству прибавлялись и угрызения совести, и чувство признательности.

«Если бы не он, сабля настигла бы меня или Онорину…»

Застывшее лицо Габриэля Берна, его долгое беспамятство тревожили ее. Сейчас, при неярком свете фонарей, она ясно увидела восковую бледность его лица.

Снова появились два матроса, они принесли дюжину мисок и роздали их пассажирам. Анжелика подошла к одному из них и, потянув за рукав, подвела к раненому, давая понять, что тому требуется помощь. Матрос с довольно равнодушным видом пожал плечами и, закатив глаза, произнес: «О Мадонна! Среди матросов тоже много раненых, и, как на любом пиратском корабле, для них есть только два чудодейственных лекарства: ром и ружейный порох, чтобы промыть и прижечь раны. И еще молитвы Святой Деве». Последнее он, кажется, и советовал им.

Анжелика вздохнула. Чем она может помочь Берну? Она вспоминала все домашние средства, которым научила ее жизнь хозяйки и матери, и даже рецепты колдуньи, по которым она готовила снадобья и прикладывала их к ранам, когда со своим отрядом во время восстания в Пуату скиталась по лесам. Но сейчас у нее не было ничего, абсолютно ничего. Маленькие пакетики с травами лежали на дне сундука в Ла-Рошели, она даже не вспомнила о них в час бегства.

«И все же я должна была подумать об этом, – ругала она себя. – Ведь можно было просто сунуть их в карман».

Неуловимая дрожь исказила черты Берна, и Анжелика со вниманием склонилась над ним. Он шелохнулся, приоткрыл стиснутые губы, пытаясь глотнуть немного воздуху. Она видела, как он страдает, но ничем не могла помочь ему.

«А если он умрет?» – подумала она, и внутри у нее все похолодело.

Неужели их плавание начнется под знаком несчастья?

По ее вине дети Берна, которых она так любит, лишатся своей единственной опоры. А сама она? Она привыкла, что мэтр Берн всегда рядом с ней, привыкла к его поддержке. И теперь, когда снова рвутся все привычные связи, ей было страшно потерять его. Только не его! Ведь он верный друг и – она знает это – любит ее.

Анжелика приложила ладонь к его широкой груди, покрытой липкой испариной. Ей казалось, что тепло ее руки вернет его к жизни, передаст ему частицу ее силы, которую самой ей придавало осознание, что она в море и опасности позади.

Берн вздрогнул. Нежное прикосновение мягкой женской руки, должно быть, пробилось сквозь его беспамятство.

Он шевельнулся, и глаза его приоткрылись. Анжелика с тревогой ждала его первого взгляда. Что в нем – агония или знак того, что жизнь возвращается?

Его взгляд успокоил ее. С открытыми глазами мэтр Габриэль уже не выглядел таким слабым, и беспокойство, охватившее ее при виде этого крепкого мужчины поверженным, улетучилось. Хотя глаза его еще были затуманены долгим беспамятством, взгляд сохранил глубину и осмысленность. Сначала он обошел низкие своды скудно освещенного помещения, потом остановился на склоненном к нему лице Анжелики.

И в то же время она видела, что это не прежний мэтр Берн, потому что не помнила, чтобы он когда-либо смотрел на нее таким восторженным, пожирающим взглядом, даже в тот трагический день, когда, задушив полицейских, он взял ее на руки.

Всем своим видом он сейчас признавался ей в том, в чем, возможно, еще ни разу не признался даже самому себе. Он жаждал ее! Закованный в жесткий панцирь морали, рассудительности, сомнения, неистовый источник его любви мог вырваться наружу лишь в такой день, хотя Берн был очень слаб и, казалось, безразличен к окружающему.

– Госпожа Анжелика! – выдохнул он.

– Я здесь, с вами.

«Счастье, – подумала она, – что все заняты своими делами. Никто ничего не заметил».

Никто, разве только Абигель, которая, стоя неподалеку на коленях, молилась.

Габриэль Берн рванулся к Анжелике. И тут же застонал от боли, веки его снова сомкнулись.

– Он пошевельнулся, – прошептала Абигель.

– Он даже открывал глаза.

– Да, я видела.

Торговец, с трудом шевеля губами, прошептал:

– Госпожа Анжелика… где… мы?

– В море… Вы ранены…

Когда он закрывал глаза, ее робость перед ним исчезала. Она чувствовала, что должна заботиться о нем, как и в Ла-Рошели, когда он допоздна засиживался над счетами в лавке, а она приносила ему чашку бульона или глинтвейна, напоминая, что бессонные ночи вредны для здоровья.

Она погладила его широкий лоб. Ей и раньше, еще в Ла-Рошели, часто хотелось сделать это, когда она видела его озабоченным, удрученным тревожными мыслями, хотя он всегда старался скрыть свои чувства под суровым видом. Жест дружеский, материнский. Сегодня она могла позволить его себе.

– Я здесь, дорогой друг… Лежите спокойно…

Ее пальцы коснулись его слипшихся волос, и она быстро отдернула руку, увидев на ней кровь. О, так он ранен еще и в голову! Тогда эта рана и, главное, удар по голове и стали причиной его долгого беспамятства. Теперь ему нужен хороший уход, надо согреть его, перевязать, и он наверняка выкарабкается. На своем веку она повидала столько раненых, что могла оценить его состояние.

Она подняла голову и только тут уловила, что воцарилась какая-то напряженная тишина. Споры вокруг чана с ужином стихли, и даже дети замолчали. Она огляделась и с бьющимся сердцем увидела, что в ногах больного стоит Рескатор. Как давно он тут? Всюду, где появлялся Рескатор, сразу же воцарялась тишина. Тишина враждебная или просто настороженная, ее вызывала его плотная черная маска.

И снова Анжелика подумала, что он и впрямь какое-то необычное существо. Иначе чем объяснить то смятение и даже страх, которые она испытала, увидев его сейчас. Она не ожидала его прихода, другие, разумеется, тем более, и они в оцепенении смотрели на хозяина корабля так, словно это был сам дьявол. Особенно смущало то, что Рескатора сопровождала какая-то странная личность – высокий худой человек, одетый в белое платье, которое выглядывало из-под длинного, обшитого каймой бурнуса. Его угловатое лицо было словно вырезано ножом резчика и обтянуто морщинистой темной кожей, на крупном носу поблескивали стекла огромных очков в роговой оправе.

После полного волнений дня его вид поверг протестантов в ужас. Да и сам Рескатор выглядел в полумраке не менее зловеще.

– Я привел вам своего врача-араба, – сказал Рескатор глухим голосом.

Скорее всего, он обращался к Маниго, который стоял ближе всех к нему, но Анжелике казалось, что он обращается только к ней.

– Благодарю вас, монсеньор, – ответила она.

Альбер Парри проворчал:

– Арабский врач! Только его нам не хватало!

– Вы можете ему доверять, – возразила возмущенная Анжелика. – Медицинская наука арабов – самая древняя и совершенная в мире.

– Благодарю вас, сударыня, – ответил старик, не без явной иронии бросив взгляд в сторону своего коллеги из Ла-Рошели. По-французски он говорил очень чисто.

Он подошел к раненому и, быстро и легко манипулируя самшитовыми палочками, которые, казалось, едва касались тела, обследовал его. Мэтр Берн заворочался. И вдруг, когда этого меньше всего ожидали, сел на своем ложе и сердито выпалил:

– Оставьте меня в покое! Я всегда был здоров и сейчас тоже болеть не собираюсь.

– Вы не больны, а ранены, – терпеливо сказала Анжелика.

Она осторожно обвила рукой его плечи, чтобы ему легче было сидеть.

Врач по-арабски обратился к Рескатору. Раны, сказал он, хотя и глубокие, но неопасные. Единственное, что вызывает тревогу, – это сабельный удар по голове. Но поскольку раненый уже пришел в себя, последствия удара, возможно, выразятся лишь в упадке сил в течение нескольких дней.

Анжелика, наклонившись к мэтру Берну, перевела ему добрую весть:

– Он сказал, что если вы будете благоразумно вести себя, то скоро поправитесь.

Торговец приоткрыл один глаз:

– Вы понимаете по-арабски, госпожа Анжелика?

– Естественно, госпожа Анжелика понимает по-арабски, – ответил за нее Рескатор. – Разве вы не знаете, сударь, что в свое время она была одной из самых знаменитых пленниц на всем Средиземноморье?

Это бесцеремонное вмешательство показалось Анжелике подлым ударом из-за угла. И она смолчала сейчас только потому, что усомнилась, верно ли расслышала, – настолько это было гнусно.

Чтобы прикрыть раненого, она накинула ему на плечи свой плащ, ничего другого у нее не было.

– Врач пришлет лекарства, они облегчат ваши страдания. Вы сможете уснуть.

Она говорила спокойно, но внутри у нее все кипело от ярости.

Рескатор был высокого роста. Намного выше протестантов, которые в ватной тишине теснились за его спиной. Когда он повернул к ним свое лицо в черной кожаной маске, они отшатнулись. Но его взгляд с пренебрежением миновал мужчин и остановился там, где белели чепчики женщин.

Сняв шляпу с перьями, которую он носил поверх черного атласного платка, Рескатор любезно поклонился им:

– Сударыни, я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам: «Добро пожаловать!» Я сожалею, что не могу предоставить больше удобств на своем корабле. Увы, мы не ожидали вас. И все же я надеюсь, что наше путешествие не будет для вас слишком неприятным. А сейчас я желаю вам доброй ночи, сударыни.

Даже Сара Маниго, привыкшая принимать гостей в своей роскошной гостиной в Ла-Рошели, не нашлась, что ответить на эту светскую любезность. Необычная внешность того, кто произнес их, странный тембр его голоса, в котором им слышалась – они и сами не могли понять – то ли насмешка, то ли угроза, лишили всех женщин дара речи. Они смотрели на него почти с ужасом. И когда Рескатор, произнеся еще несколько любезных фраз, в сопровождении старого арабского врача прошел между ними и направился к двери, кто-то из детей вдруг завопил от страха и бросился к матери.

И тогда робкая Абигель, собрав все свое мужество, осмелилась заговорить. Срывающимся голосом она сказала:

– Спасибо вам за добрые пожелания, монсеньор, мы очень благодарны вам за то, что вы спасли нам жизнь, отныне мы будем ежегодно благословлять этот день.

Рескатор обернулся. Из тьмы, которая уже почти пометила их, снова всплыла его странная фигура. Он подошел к побледневшей от волнения Абигель, пристально глядя на нее, коснулся рукой ее щеки и мягким, но непреклонным движением повернул ее лицо к свету.

Он улыбался. В резком свете ближнего к ним фонаря он какое-то время изучал это чистое лицо фламандской мадонны, ее большие светлые умные глаза, в которых читалось удивление и растерянность, и наконец сказал:

– Жители Американских островов будут в восторге, когда к ним привезут таких красивых девушек. Но сумеет ли Новый Свет оценить то богатство чувств, которое вы принесете им, моя крошка? Я надеюсь на это. А пока – спите спокойно и перестаньте терзать свое сердце из-за раненого…

Несколько презрительным жестом он указал на мэтра Берна:

– Я заверяю вас, что он вне опасности и вас не постигнет горе потерять его.

И не успели свидетели этой сцены прийти в себя, как дверь, подгоняемая сквозняком, захлопнулась за ним.

– По-моему, – мрачно произнес часовщик, – этот пират – сам Сатана.

– И как у вас хватило духу заговорить с ним, Абигель, – задыхаясь от волнения, сказал пастор Бокер. – Обратить на себя внимание человека такого толка весьма опасно, дочь моя!

– А этот его намек на жителей Островов, которые воспользуются… просто непристоен! – возмущенно сказал владелец писчебумажной фабрики мэтр Мерсело, глядя на свою дочь Бертий с надеждой, что та ничего не поняла.

Абигель спрятала в ладони пылающие щеки. За всю ее добродетельную жизнь – а она к тому же считала себя некрасивой – ни один мужчина не вел себя с ней с такой дерзостью.

– Мне… мне подумалось, что мы должны поблагодарить его, – пробормотала она. – Каков бы он ни был, он все-таки рисковал своим судном, своей жизнью, своими людьми… ради нас…

Она перевела блуждающий взгляд от двери, за которой исчез Рескатор, к распростертому Берну.

– Но почему он так сказал? – вскричала она. – Почему он так сказал?

Закрыв лицо руками, она истерически разрыдалась. Ничего не видя, дрожа всем телом, она оттолкнула от себя всех, кто пытался утешить ее, и убежала в дальний угол, на лафет пушки, где в отчаянии продолжала безудержно рыдать.

Этот взрыв спокойной Абигель послужил сигналом для женщин. Все, что они с трудом сдерживали в себе, вырвалось вдруг наружу. Ужас, пережитый ими в часы бегства, посадка на корабль глубоко потрясли их. Так часто случается в подобных ситуациях: когда опасность минует, женщины находят успокоение в криках и слезах. Женни, которая была на сносях, билась головой о переборку, повторяя:

– Я хочу вернуться в Ла-Рошель!.. Мой ребенок умрет!

Муж не знал, как ее успокоить. Маниго вмешался решительно и в то же время добродушно:

– Ну-ну, женщины, возьмите себя в руки… Сатана он или нет, но он прав: мы устали и нам пора спать… Успокойтесь. Я вас предупреждаю: той, кто будет еще кричать, придется плеснуть в лицо ковш морской воды.

Все разом умолкли.

– А теперь помолимся, – сказал пастор Бокер, – ибо, ничтожные смертные, мы до сих пор только стенали, а нам надо возблагодарить Бога за то, что Он даровал нам спасение.