Онлайн чтение книги Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы
XX. УЖАСЫ БАСТИЛИИ

Когда девушки ушли, старый торговец соколами вышел на средину своей слабо освещенной лавки и стал вглядываться в темноту улицы. Он надеялся дождаться человека, который был заодно с его спасителем, принцем Конде, и должен был за ним прийти с наступлением ночи. Вдруг старик, ни днем, ни ночью не знавший покоя, увидел какого-то мужчину в длинном темном плаще. Тот стоял, как бы выжидая, и даже приподнял немного шляпу, так что можно было разглядеть его бледное, гладко выбритое лицо и раскосые глаза, смотревшие на торговца соколами.

У старого патера Лаврентия задрожали колени. Этот человек наверняка был посланцем Кончини — Антонио, от которого его предостерегали девушки.

Теперь он погиб! Этот страшный человек, возможно, получил от своего кровожадного господина обещание богатой награды за голову старого патера Лаврентия.

Антонио двинулся к лавке. Немного поодаль шли двое каких-то знатных господ. Старик надеялся, что они спасут его. Но Антонио, по-видимому, очень осторожно действовал. Наконец, он подошел, поклонился и посмотрел на соколов.

— У вас славные птицы, — сказал он, — я любитель соколов, что вы за них хотите?

Патер Лаврентий едва мог говорить.

— Они уже все проданы, благородный господин, — вымолвил он дрожащим голосом.

— Как, все проданы? — удивился Антонио. — Вы, старик, и не стыдитесь лгать. Как же вы смеете оставлять в лавке птиц, которые вам больше не принадлежат?

— Святая Дева, конец мне пришел! — пробормотал патер Лаврентий, складывая руки.

— Вы, мне кажется, просто какой-нибудь беглый или шпион, и выставили здесь соколов только для вида.

— Что здесь происходит? — поинтересовались, привлеченные громким восклицанием, двое прохожих. — Что сделал этот торговец?

— Я хотел купить у него соколов, а он говорит, что они уже проданы. Старый мошенник врет. Пари держу, что тут что-нибудь не ладно. Это, верно, шпион. Я требую, чтобы его сейчас же взяли.

— Помогите господа, защитите меня от моего врага! Он только ищет предлога захватить меня в свои руки, — умолял патер.

— Вы, я вижу, распорядитель ярмарки, — обратился Антонио к одному из двоих подошедших мужчин. — Я управляющий маршала Кончини, по поручению которого пришел купить соколов. Мой высокий господин хотел преподнести их в подарок королю!

Распорядитель поклонился.

— К вашим услугам, сударь, — сказал он.

— Согласитесь, — продолжал Антонио, — что ответ этого торговца очень странен. Я спешу сюда по приказанию маршала, радуюсь, что птицы еще тут, значит, не проданы, и вдруг этот иностранец, он называет себя флорентийцем…

— Так и мне известно, — подтвердил распорядитель.

— Вдруг этот торговец, уверяющий, будто он меня знает, отвечает мне, что соколы проданы! Тут не все чисто, господа!

— Да, что-то не так, — засомневался распорядитель, не смея противоречить управляющему маршала.

— Что же подумает мой господин, когда я принесу ему подобный ответ? Он уже заранее радовался, что сделает удовольствие нашему августейшему монарху. Ведь и вам тогда придется поплатиться, господин распорядитель…

— Конечно, дело весьма странное.

— Я не смею явиться с таким ответом к моему господину и требую, чтобы торговец соколами следовал за мной.

— Совершенно справедливо.

Патер Лаврентий прошептал молитву, понимая, что попался в руки врагов.

— Господин распорядитель, этот иностранец не послушает меня. Прошу вас закрыть его лавку и взять товар под охрану, пока дело не прояснится, — с невозмутимым спокойствием сказал Антонио.

— В силу своих обязанностей, приказываю вам, флорентийский торговец, следовать за господином управляющим. Если станете сопротивляться, я вынужден буду употребить силу! — повелительно объявил распорядитель старику.

— Что-то здесь неладно, — вполголоса заметил распорядителю его спутник, — посмотрите, как испугался этот торговец. Он едва стоит на ногах.

— Через несколько минут все разъяснится, если он невиновен, и докажет моему господину, что продал соколов, тогда я избавлен от всякой ответственности, и ему не причинят никакого вреда. Но прежде его надо допросить, тот ли он, за кого себя выдает, или только играет роль, — сказал Антонио. — Следуйте за мной!

— Святая Дева, помоги мне! — воскликнул совершенно растерянный патер Лаврентий. — Неужели никто не придет спасти меня от моих врагов.

— Если у вас совесть чиста, вам нечего бояться, — сказал распорядитель, распахнув дверь лавки. — Ваши соколы пока будут конфискованы. Честь имею свидетельствовать господину маршалу мое почтение, — прибавил он, кланяясь Антонио.

Управляющий Кончини взял старика за руку и увел, а распорядители ярмарки стали разбирать лавку и уносить клетки с птицами.

Антонио торжествовал. Наконец-то патер у него в руках. Он хотел доставить его маршалу живым, в. доказательство своей ловкости и своего усердия.

Старик едва поспевал за этим страшным человеком. Он было хотел позвать на помощь, но решил, что спастить от хитрого и могущественного Антонио вряд ли возможно. Кроме того, они шли пустыми темными переулками.

— Чего вы дрожите, если вы и впрямь торговец соколами? — злобно спросил Антонио. — Вот если б вы были патером Лаврентием, которого подозревают в отравлении тюремного сторожа несколько лет назад, тогда действительно стоит дрожать. Мы вас выведем на чистую воду. На пытке самый упорный сознается в своей вине! Ого, я уже вижу, что вы тот, кого мы ищем. Ну, успокойтесь, я это заранее знал.

— Сжальтесь над слабым стариком!

— Не представляйтесь слабее и старше, нежели вы есть, патер Лаврентий. Мы сейчас придем и вы успокоитесь.

— Я с радостью встречу смерть, только не мучайте, не пытайте меня…

— Один маршал волен вынести вам приговор. Антонио вошел с патером в подъезд, ввел его в комнату, похожую на кладовую, запер дверь и приставил двух лакеев с приказанием караулить арестованного.

Маршал Кончини только что вернулся из Лувра и был у себя в кабинете, когда вошел Антонио. Он доказал, что с большим трудом и опасностями ему удалось опередить врагов и захватить патера Лаврентия.

— Где он? — поспешно спросил Кончини. — Внизу, в лакейской, его стерегут.

— Отлично, Антонио. Ты уверен, что на этот раз мы не ошиблись?

— Он попался живой к нам в руки, и мы можем выудить у него признание.

— Он не кажется слабоумным?

— Нет, только очень старым и больным.

— Сознался он тебе, что он патер Лаврентий?

— Сознается на пытке, впрочем, в этом и сомневаться нечего: в доме на улице Сен-Дени, где он скрывался, был посланец двора, давший ему костюм флорентийского торговца соколами…

— С какой же целью?

Антонио улыбнулся с сознанием превосходства.

— Хотели, кажется, не привлекая внимания, привести патера в Лувр под видом торговца.

— К королю… он любит соколов…

— Они проиграли, опоздали.

— Надо торопиться, — воскликнул Кончини. — Сегодня ночью свезешь его в закрытой карете в Бастилию. Не нужно говорить коменданту ни имени, ни причины ареста. Ноайль обязан мне. Никого не пускать к нему в камеру, слышишь, Антонио? Никого, ни доктора, ни священника. Пищу пусть подают через дверную форточку.

— И я так думал, господин маршал.

— Завтра, в качестве моего уполномоченного, ты потребуешь от патера признания, что он отравил тюремного сторожа, а если не сознается, вели подвергнуть его трем степеням пытки.

— Четвертой не понадобится, — заметил Антонио с дьявольской улыбкой. — Он на третьей сознается или совсем умолкнет.

— Тогда пусть секретно похоронят его на кладбище Бастилии, — сказал Кончини. — Ступай скорее.

Антонио переминался.

— Ах, ты ждешь, чтобы я исполнил обещание? Слушай, ты получишь место в Лувре, а в тот день, когда Ноайль доложит мне о смерти патера, будешь возведен в звание дворянина.

— Это всегда было самым горячим моим желанием, — сказал Антонио, просияв.

— Я знал это. За верную службу всегда надо награждать по достоинству.

— Прикажите передать коменданту де Ноайлю письменный приказ.

— В знак того, что ты действуешь по моему поручению, отдай ему вот это, — сказал Кончини, сняв с пальца перстень со своим гербом и подал его уполномоченному. — Действуй по собственному усмотрению.

Антонио поклонился и вышел. Он приказал, чтобы сейчас же закладывали и подавали маршальскую карету.

Было около полуночи, когда Антонио вошел в лакейскую, где сидел патер Лаврентий. Старик помолился и покорился своей участи. Он страшился только продолжительных мучений, умереть же разом ему даже хотелось, потому что он не видел ничего впереди, кроме страданий. И все это он терпел только за то, что сильные люди совершили убийство, а он узнал об этом на исповеди.

Когда Антонио вошел к нему, старик стал просить поскорее покончить с ним.

— Что вы, без суда нельзя выносить приговор, — осмелился ответить негодяй, — мы ведь во Франции живем!

— Без суда, — с сомнением в голосе повторил старик, невольно подняв жалобный взор к небу.

— Вы не верите, кажется, патер Лаврентий, так скоро убедитесь, идите за мной.

У подъезда их ожидал закрытый экипаж. Антонио вполголоса сказал кучеру, куда ехать, и сел со стариком.

Темная ночь окутала улицы Парижа. Через некоторое время карета миновала Сент-Антуанскую заставу и подъехала к огромному хорошо укрепленному замку, который был выстроен для защиты от англичан, а по прошествии нескольких столетий обратился в тюрьму для опасных преступников или тех, кто был по каким-нибудь причинам неугоден.

Из Бастилии, как из гроба, возврата не было. Те, кто попадал туда, были совершенно отрезаны от остального мира и навсегда забыты людьми. Толстые стены этой громадной тюрьмы заглушали все жалобы и вопли несчастных, заживо погребенных.

О бегстве или помиловании ее узники и не помышляли. Кто попадал в Бастилию, того считали умершим, как только за ним затворялись ее железные ворота.

Широкий ров, за которым поднималась серая каменная ограда, отделял Бастилию от внешнего мира. За этой стеной шел второй ров, за ним был мрачный замок с восемью могучими пятиэтажными башнями. Каждую из них опоясывала галерея, на которой были установлены пушки. В этих надежных башнях и в глубоких подземельях томились жертвы жестокого насилия, злых интриг и беспощадного преследования.

Маршальская карета приблизилась к подъемному мосту через широкий наружный ров. Антонио велел кучеру остановиться.

У моста несли караул двое часовых. Патер Лаврентий вышел из кареты. Теперь он видел, куда его привезли.

Антонио подошел со стариком к мосту. В то время, как часовые окликнули их, подъехал другой экипаж и тоже остановился неподалеку. Антонио, подозрительно взглянув на него, хотел поскорее пройти мимо часовых, но солдаты скрестили ружья и не пропускали его, хотя он со злостью в душе и крикнул, что действует именем короля.

Часовым было строго приказано не впускать никого ночью. Они отвечали Антонио, что он должен непременно представить письменный приказ.

— Тогда я требую именем господина маркиза д'Анкр, маршала Франции, чтобы сейчас же доложили обо мне коменданту де Ноайлю! — грозно крикнул Антонио.

— Кто вы и что вам нужно ночью от коменданта Бастилии? — раздался голос у моста, и вслед затем подошел высокий пожилой офицер.

Часовые сделали ему на караул. Антонио взглянул на подошедшего и узнал де Ноайля. Он был знатного рода и отдыхал после долгой службы на почетном месте коменданта Бастилии. Де Ноайль был горячий приверженец королевы-матери и Гизов. В настоящую минуту он, видимо, вернулся из города.

— Я прислан маршалом Кончини, господин комендант, и привез вам арестанта, которого завтра допрошу и распоряжусь относительно его судьбы, — отвечал Антонио.

— Помню ваше лицо, — сказал старый Ноайль, — но распоряжаться можно только по письменному полномочию.

— Вот мое полномочие, господин комендант, — вполголоса отвечал Антонио, подавая перстень маршала, — надеюсь, этого довольно, чтобы вы подчинились моим распоряжениям. Прошу вас прямо отвечать, согласны ли вы, потому что в противном случае, я должен буду немедленно принять меры, чтобы приказание маршала было исполнено!

Тон этого человека был так дерзок, что старому коменданту очень хотелось резко отказать ему, но он передумал, чтобы не рассердить всемогущего маршала.

— Мне достаточно перстня, милостивый государь, идите за мной с арестантом, — сказал он, первым переходя через Мост мимо часовых.

Антонио и патер Лаврентий последовали за ним. У огромных ворот светились окна караульного помещения, примыкавшего к стене. Часовые вызвали дежурного офицера, который отворил маленькую дверь ограды. Комендант и два его спутника вошли в комнату внутри толстой каменной стены…

Офицер шел за Ноайлем. Через второй подъемный мост они попали во двор Бастилии. И тут день и ночь стояли часовые.

Старому патеру не нашли нужным завязывать глаза. Дверь тюрьмы отворилась и явился сторож с фонарем. Антонио и патер пошли вперед, за ними комендант и офицер.

В конце длинного коридора они поднялись по лестнице во флигель, где жил комендант и служащие. Высокие сводчатые плохо освещенные коридоры имели какой-то зловещий вид — в них было совершенно тихо и пусто. Большие двери по обеим сторонам вели в комнаты служащие, которые редко выходили из стен Бастилии.

Комендант передал арестанта офицеру, велев отвести его в одну из пустых камер и доложить, в которой из башен она находится, потам холодно пригласил посланца Кончини к себе объяснить, в чем состояло данное ему поручение.

Антонио попросил офицера выбрать для арестанта камеру понадежнее и пошел за Ноайлем в его квартиру, отличавшуюся простотой обстановки. Лакей принес свечи и ушел.

— Как зовут арестанта, милостивый государь? — спросил Ноайль своего гостя, — и в чем состоят распоряжения относительно него?

— Его пока не надо заносить в списки, господин комендант. За ним необходим самый тщательный надзор. Как в камеру принца Конде, так и к этому арестанту никого нельзя допускать: ни доктора, ни священника, ни сторожа. Это высочайшее приказание!

— А если он потребует помощи или причастия? — спросил Ноайль.

— И в этом ему надо отказать, господин комендант. Пусть не обращают внимания на его зов, это старый закоренелый злодей, который будет звать на помощь только для того, чтобы вызвать сострадание, или с какой-нибудь другой целью.

— Значит, пищу надо подавать ему через дверную форточку…

— Непременно, как и принцу Конде, по высочайшему повелению. В подземельях Бастилии есть застенок, мне говорил господин маршал…

Комендант с удивлением посмотрел на него.

— Есть, но орудий пытки уже много лет не применяют, — отвечал он.

— Так завтра их надо смазать и приготовить, — холодно и твердо сказал Антонио.

— Разве будут пытать?

— В одну из следующих ночей под моим личным надзором и руководством. Этого закоренелого злодея надо заставить сознаться…

— Он колдун? — спросил комендант, не припоминавший, чтобы после царствования Екатерины Медичи кого-нибудь пытали.

— Хуже колдуна, господин комендант. Это опасный клеветник и государственный преступник, которого сначала принимали за сумасшедшего. Теперь он подозревается в отравлении несколько лет тому назад старого сторожа ратуши. Его отправили сюда, чтобы заставить сознаться в преступлении. Он называет себя то патером Лаврентием, то Николаем Орле, переодевается, чтобы не быть узнанным, и наконец явился под видом флорентийского торговца соколами. Это один из самых опасных субъектов.

— По наружности этого что-то незаметно. У него очень почтенное лицо, — заметил де Ноайль.

— Именно это в нем и опасно. Прошу вас строго исполнять мои распоряжения.

Вошел дежурный офицер и доложил, что арестованный посажен в камеру башни номер два и ведет себя спокойно. В этой самой башне сидел и принц Конде.

Антонио повторил приказание приготовить орудия пытки и вышел, очень высокомерно раскланявшись с комендантом. Офицер проводил его до наружного рва, вежливо поклонился и видел, как он сел в свою карету и уехал в город.

Несчастный патер Лаврентий смиренно покорился своей участи.

Камера, в которую его поместили, была маленькая, футов в двенадцать ширины и длины, с каменным полом. На одной стене было небольшое отверстие, в которое даже головы не просунуть, у другой стояла кровать, похожая на ящик, с соломенным тюфяком и одеялом, напротив нее была дверь и рядом камин, у четвертой стены стоял стол и стул.

Воздух был холодный и тяжелый. Патер Лаврентий вошел в камеру и массивная дверь навеки отделила его от свободы и от людей.

Ему не дали с собой свечи и поставили на стол только кружку воды и тарелку с какой-то едой. Он стоял в темноте, и ему припомнилась вся его безотрадная жизнь, полная одних страданий, разочарований и преследований. Ни одного светлого луча, а между тем, он делал только добро и служил Богу! Сознание этого ободрило его.

Зачем ему оскорбляться и горевать? Он ведь уже близок к итогу, которого не миновать ни одному человеку. Что значат лишения для его души, так много испытавшей? Он их и не чувствовал! Но предстояли еще тяжелые и жестокие испытания, чаша его страданий еще не переполнилась. Негодяй Антонио готовил ему ни желанную скорую смерть, а мучительную и долгую.

Утомленный старик лег на постель и уже стал засыпать, как вдруг услышал шорох вокруг себя… В первую минуту он не понял, что это такое, вскочил, но в темноте ничего не мог разглядеть. Наконец он почувствовал под худой дрожащей рукой шерсть бегавших по камере животных. Крысы разделяли его одиночество. Они копошились в его тюфяке, бегали по столу и с жадностью уничтожали его ужин. Голод сделал их очень смелыми. Во время драки за еду некоторые падали со стола на пол. Эта адская возня не давала старику ни минуты покоя.

Только перед утром, когда лучи рассвета заглянули к нему сквозь маленькое отверстие в стене и крысы разбежались, измученный старый патер забылся на несколько часов. Он проснулся от какого-то шороха, ему казалось, что он долго спал, и что уже наступил полдень. Так и было. На столе стояла чашка с обедом, кружка воды и лежал кусок хлеба. Все это подали через дверную форточку.

Он был совершенно отрезан от людей, даже сторожа не видел, ему нельзя было передать ни жалобы, ни просьбы.

Природа взяла свое. Он помолился, поел, выпил воды и подошел к крошечному екну подышать воздухом. Ему видна была полоска голубого неба, и это доставляло несчастному узнику радость. О возможности когда-нибудь выйти из Бастилии он и не думал. Даже добрый принц Конде со своими сторонниками не смог бы освободить его, так как не имел для этого достаточной силы. Кроме того, ему ведь и неведомо, что он в Бастилии.

Едва наступил вечер, отвратительные гости опять явились и подняли возню. Но вдруг в дверях заскрипел ключ, послышались голоса в коридоре, и крысы разбежались. Патер Лаврентий не ложился спать, и робкая надежда на то, что его защитникам удалось добраться до него, мелькнула в глубине исстрадавшейся души.

Страшно было разочарование старика. Дверь камеры отворилась. Вошел сначала сторож и поставил на стол фонарь, потом явился Антонио и за ним Филипп Нуаре, парижский палач. Двое помощников стояли сзади с факелами. Это была такая ужасная картина, что даже жаждавший смерти патер отшатнулся и сильно побледнел.

— Святая Матерь Божья, помоги мне, — прошептал он.

— Вы дрожите, когда настала пора обличать ваше преступление! — сказал Антонио. — Признавайтесь, вы патер Лаврентий?

— Да, я, — глухим голосом отвечал старик. — Вы пришли, чтобы вести меня на смерть, я готов, позвольте мне только сначала помолиться. Молитва укрепит и ободрит меня! Вы явились ночью, я не ожидал этого, но теперь душа моя снова делается покойнее, и я готов предстать перед престолом Божьим!

— Это вы сделаете тогда, когда признанием облегчите свою душу, патер Лаврентий! Вас не приговорят к смерти без суда. Признайтесь прежде, что совершили преступление, в котором вас обвиняют, — сказал Филипп Нуаре.

Он не знал, что патер ни в чем не виноват. Кончини и его креатуры уверили его, что старик совершил страшное преступление. Письменный приказ королевы-матери вынуждал Нуаре следовать своим обязанностям.

— Преступление… — повторил старик.

— Вас обвиняют и подозревают в том, что в мае 1660 года вы отравили вином сторожа ратуши, Пьера Верно, — сказал палач. — Сознаетесь ли вы в этом преступлении?

— Какой ужас, какая смелость! Спросите тех, кто вас сюда прислал, палач. Они лучше меня знают, кто отравил этого бедного человека. О, горе, горе им. Божье долготерпение бесконечно.

Антонио стоял, скрестив руки и не спуская глаз с патера.

— У меня не было еще ни одного преступника, который прямо сознался бы в своей вине, — продолжал палач, — но многие каялись, когда я напоминал им о пытке, и сознавались при первой же степени ее применения во всем, что совершили и что нам необходимо было знать.

— Пытка, меня пытать… — в ужасе вскричал Лаврентий, но сейчас же опять успокоился. — Безумный! — сказал он, сложив руки, — несчастные говорили то, что вам нужно было знать, и вы этим хвастаетесь, считаете это торжеством. Разве могут иметь значение слова, вынужденные муками пытки?

— Кончайте, метр Нуаре, — сказал Антонио, — мы пришли не для обсуждения закона.

— Патер Лаврентий, сознаетесь ли вы в отравлении сторожа Пьера Верно? — спросил палач. — Если вы не сознаётесь, я подвергну вас сегодня ночью пытке первой степени…

— Мне не в чем сознаваться, клянусь честью! Я не совершил никакого преступления. Не требуйте, чтобы я сказал то, чего не делал.

— В таком случае вы сами будете повинны в том, что случится, — сказал Нуаре, сделав знак помощникам.

Они хотели подойти и схватить старика.

— Отойдите, я сам пойду за вами, — сказал патер.

— Нет, преступник всегда остается преступником. Никаких исключений. Тащите его вниз, — крикнул жестокий Антонио, боясь, чтобы патер не сказал чего-нибудь лишнего.

Просьбе старика не вняли. Последние немногие силы изменили ему, когда помощники палача схватили и вытащили его из камеры.

Далее последовала страшная гнусная сцена. Филипп Нуаре велел положить бесчувственного узника на носилки, к которым его помощники прикрепили по углам зажженные факелы и понесли их по лестнице вниз.

Это шествие было похоже на похороны. Комендант под каким-то предлогом отказался присутствовать при этом беззаконии, которое не мог запретить, так как все делалось по приказанию королевы-матери и ее министров.

В нижнем коридоре сторож отворил дверь во двор. Навстречу пахнуло ночным холодом, мелкий дождь бил в лицо. Двор был огромный, и посреди него — отгороженное место — это было кладбище Бастилии. Ни плит с именами тех, кто тут спал вечным сном, ни деревца, ни цветка, посаженного любящей рукой, здесь не было. Только увядшая трава покрывала холмики, на которые никто не приходил молиться и плакать. Страшное это было место, где вместе с завыванием ветра, казалось, тихо и жалобно стонали погребенные здесь люди, Проследовав на другой конец двора, помощники палача стали спускаться в подземелье, неся приходящего в себя старика.

Антонио и палач следовали за ними. Они довольно далеко прошли по широкому сводчатому коридору, по обеим сторонам которого были двери камер. Наконец шедший впереди сторож отворил высокую стрельчатую дверь. Давно, по-видимому, не пользовались этой дверью, так тяжело и шумно действовали ее петли.

В большом сводчатом подземелье, куда внесли патера, точно в склепе стоял тяжелый запах застоялой сырости. Пол здесь был каменный, стены, когда-то выкрашенные белой краской, от времени и копоти факелов сделались грязно-серыми.

Посредине стояло нечто похожее на грубо сколоченную деревянную плаху, привинченную к полу.

Филипп Нуаре подошел и попробовал веревки, кольца и винты. Патер Лаврентий, между тем, сошел с носилок и, стоя на коленях, горячо молился.

— Николай Орле, называемый патером Лаврентием, — вскричал палач, — признаешься ли ты в отравлении сторожа Пьера Верно?

— Нет, я невиновен, да поможет мне Господь… Аминь! — твердо сказал старик.

— Привяжите его к скамье и проденьте кисти рук и ног в кольца.

Помощники взяли старика, положили в углубление деревянной скамейки и так завинтили его руки и ноги, что на суставах выступила кровь. Патер тихо стонал…

Но вдруг, в ту самую минуту, когда Филипп Нуаре собирался приступить ко второй степени пытки, в дверь громко постучали.

Сторож, стоявший у дверей, побледнел, палач с удивлением оглянулся. Кто мог так громко стучаться посреди ночи?

— Отворяйте, отворяйте скорее! — раздалось за дверью.

— Что это значит, кто смеет мешать нам, — спросил Антонио.

Дверь резко распахнулась, и вбежал бледный встревоженный офицер.

— Ради всех святых, уходите. В Бастилию сейчас приехал король с графом де Люинем, — произнес он почти шепотом.

Антонио, видимо, испугался, палач вопросительно взглянул на него.

— Постараемся избежать неприятностей, метр Нуаре. Король не войдет сюда, а мы успеем и после его ухода исполнить свою обязанность, если это окажется нужным, — прибавил он тише, поглядев на старика, который лежал неподвижно, как мертвый… Все покинули подземелье, и беспомощный патер Лаврентий остался один.