Онлайн чтение книги Эроусмит Arrowsmith
32

В сумрачном сердце Готлиба, может быть, гнездилось дьявольское бесчувствие к страданиям человечества, презрение к божественной жалости; может быть, просто таилась в нем злоба на врачей, которые ценили в его науке только средство для рекламы своего врачебного дела; может быть, смутная и страстная и ни перед чем не останавливающаяся потребность гения в уединенье. Но несомненно, что он, отдавший свою жизнь изучению методов иммунизации человечества против болезней, мало интересовался внедрением этих методов в практику. Он был похож на художника из сказки, который так презирал вкусы общества, что перед смертью уничтожил все свои творения, чтоб их не осквернила чернь, взирая на них пошлыми насмешливыми глазами.

Не только из письма Стокса узнал он о том, что чума шагает по Сент-Губерту, что завтра она может перекинуться на Барбадос, на Виргинские острова… Нью-Йорк. Росс Мак-Герк был императором новой эры, которого обслуживают лучше, чем любого затворника-сатрапа былых времен. Капитаны его кораблей заглядывали в сотни портов; его железные дороги проникали в джунгли; его корреспонденты сообщали ему тайком, как идет выборная кампания в Колумбии, как уродился сахарный тростник на Кубе, что сказал на веранде своего бунгало сэр Роберт Фэрлемб доктору Р.Э.Ипчкепу Джонсу. Росс Мак-Герк, а за ним Макс Готлиб знали лучше, чем завсегдатаи «Ледяного Дома», сколько было на острове Сент-Губерта случаев чумы.

Однако Готлиб не пошевелился, погруженный в размышления о неведомой химической структуре антител, прерываемые заботами о том, достаточно ли карандашей у Перл Робинс и удобно ли поручить доктору Холаберду принять сегодня днем латвийскую научную делегацию, чтобы доктор Шолтейс мог присутствовать на англиканской конференции о недопущении к причастию.

Его осаждали запросами: лица, служащие по ведомству здравоохранения, некий доктор Альмус Пиккербо, член Конгресса, будто бы авторитетное лицо в Вашингтоне, Густав Сонделиус и какой-то Мартин Эроусмит, который не мог (потому что был слишком велик или слишком мал) в полной мере достигнуть сосредоточенного безразличия Готлиба.

Ходили слухи, что Эроусмит из института Мак-Герка нашел средство, которое может искоренить чуму. Готлиб получал красноречивые письма. «Неужели вы можете, держа в руках спасительное средство, стоять в стороне и равнодушно взирать, как умирают тысячи несчастных на Сент-Губерте, и — что еще ужасней — неужели вы допустите, чтобы грозная чума укоренилась в Западном полушарии? Пришла пора, милый человек, оставить ваши научные мечтанья и приступить к действию!»

Наконец, и Росс Мак-Герк после сочного бифштекса намекнул довольно откровенно, что институту представляется случай стяжать мировую славу.

По настоянию ли Мак-Герка, сдавшись ли на требования радетелей о благе общества, или потому, что воображения Готлиба хватило все же на то, чтобы нарисовать ему страдания негров на далеких сахарных плантациях, но только он вызвал Мартина и сказал:

— По моим сведениям сейчас налицо легочная чума в Маньчжурии и бубонная на Сент-Губерте, в Вест-Индии. Если б я мог положиться на вас, Мартин, что вы введете фаг только половине больных, а другую половину оставите для контроля, в условиях нормального ухода, но без фага, то вы получили бы вполне проверенное представление о ценности фага — такое же проверенное, какое мы имеем относительно передачи желтой лихорадки через комара, — и я тогда мог бы вас послать на Сент-Губерт. Что вы на это скажете?

Мартин поклялся Жаком Лебом, что соблюдет условия опыта; он раз навсегда определит ценность фага сопоставлением привитых фагом пациентов и непривитых и, может быть, навсегда положит конец чуме; он ожесточит свое сердце и сохранит ясным взор.

— Мы привлечем Сонделиуса, — сказал Готлиб. — Он подымет вокруг дела трезвон и доставит нам газетную славу. Мне заявлено, что директор должен заботиться и о таких вещах.

Сонделиус не только согласился — он требовал.

Мартин никогда не бывал в чужой стране. Канада, где он провел когда-то каникулы, работая официантом, не казалась ему чужой. Он не мог представить себе, что в самом деле отправляется в страну пальм, и коричневых лиц, и знойных рождественских сочельников. В то время как Сонделиус носился по городу, заказывая полотняные костюмы и подыскивая новый пробковый шлем, Мартин усердно приготовлял большой запас противочумного фага: сто литров фага в крошечных запаянных ампулах! Он чувствовал себя самым обыкновенным Мартином Эроусмитом, но съезды, но власти считались с ним.

Совет попечителей специально собрался обсудить с Мартином и Сонделиусом план их работы. Ради этого заседания ректор Уилмингтонского университета отказался от многообещающей встречи с миллионером, бывшим питомцем Уилмингтона, Росс Мак-Герк отказался от гольфа, а один из трех профессоров прилетел на самолете. Мартин явился на вызов прямо из лаборатории; молодой еще человек в измятом мягком воротничке (в голове гудело — эрленмейеровские колбы, инфузорная земля, стерильные фильтры) встретился лицом к лицу с людьми Скучного Веселья и убедился, что его уже не укрывает больше тень безвестности; в нем видят вождя и ждут от него не только чудес, — он должен вперед показать, какой он важный и зрелый и как хорошо умеет творить чудеса.

Сперва он оробел перед очкастой важностью пяти попечителей, восседавших, точно в Верховном Суде, за столом на эстраде «Небесной империи». Несколько поодаль сидел Готлиб и тоже старался казаться важным и грозным. Но в зал вкатился Сонделиус, восторженный и шумный, и Мартин сразу преодолел свою робость и даже не чувствовал никакого почтения к своему бывшему учителю в деле общественного здравоохранения.

Сонделиус хотел истребить на Сент-Губерте всех грызунов, добиться строгого карантина, использовать сыворотку Иерсина, профилактическую вакцину Хавкина и сразу же всем жителям Сент-Губерта ввести найденный Мартином фаг — всем до единого.

Мартин запротестовал. Сейчас он заговорил, совсем как Готлиб.

Он знает, бросил он им в лицо, что чувство гуманности воспрещает делать из несчастных страдальцев объект эксперимента, но контроль необходим, необходимо оставить некоторое число больных без лечения фагом, и, будь он проклят, будь он проклят пред лицом попечителей, если он испортит вконец свой опыт применением множества разнообразных средств, так что потом невозможно будет установить, обусловлено ли исцеление сывороткой Иерсина, вакциной Хавкина или фагом — или же вовсе чем-нибудь еще.

Попечители одобрили его план. Они, конечно, хотят спасать человечество, но в конце концов не лучше ли, чтоб оно было спасено представителем Мак-герковского института, а не Иерсином, или Хавкиным, или этим иностранцем Сонделиусом?

Постановили, что если Мартину удастся найти на Сент-Губерте район, сравнительно не тронутый чумой, то он постарается провести там опыт с контролем — половине жителей введет фаг, половину оставит без фага. В сильно пораженных районах он может ввести фаг всем поголовно, и если эпидемия резко ослабеет, это послужит дополнительным доказательством.

Дадут ли власти Сент-Губерта (поскольку они не просили о помощи) Мартину возможность проводить свой опыт, а Сонделиусу полицейские полномочия, — этого попечители не знали. Главный врач, некто Инчкеп Джонс, ответил на их каблограмму: «Настоящей эпидемии нет, помощь не нужна». Но Мак-Герк обещал нажать кое-какие пружины, которые заставят Сент-Губерт оказать Мак-Герковской Комиссии (председатель — Мартин Эроусмит, Б.И. и Д.М.) самый дружественный прием.

Сонделиус все еще настаивал, что в таких критических обстоятельствах экспериментировать бессердечно, однако слушал с восторгом яростную логику Мартина: ибо все, что звучало новизною и казалось отчасти верным, в этом могучем вечном ребенке зажигало энтузиазм. Расхождение в научных взглядах он не считал, как Альмус Пиккербо, личным оскорблением.

Он стал говорить, что поедет сам по себе, независимо от Мартина и Мак-Герка, но попечители покорили его, заявив, что, хотя, конечно, им будет приятнее, если он не станет валять дурака со всякими сыворотками, они снабдят его всеми средствами против крыс — пусть истребляет их сколько ему угодно.

Сонделиус был на седьмом небе:

— О, я вам себя покажу! Я — генерал-фельдмаршал над всеми истребителями крыс! Стоит мне только войти в пакгауз, и крысы говорят: «Пришел старый черт, дядя Густав, — ничего не попишешь!» — ложатся лапками кверху и умирают! И я страшно рад, что могу на вас опереться: я тут зарвался с деньгами — накупил нефтяных акций, а они что-то падают, — мне же понадобится чертова гибель синильной кислоты. Ох, уж эти мои крысы! Я вам себя покажу! Ну, я побегу на телеграф, отменю лекцию на той неделе… Уф! Чтобы я — да читал лекцию в женском колледже, когда я умею говорить на крысином языке и знаю семь видов прекрасных смертоносных капканов!

Мартин не подвергался в жизни большей опасности, чем при наводнении в Зените, когда переплывал поток. С утра до полуночи он был так занят изготовлением фага и выслушиваньем непрошенных советов от всего институтского персонала, что не успевал подумать об опасностях чумной эпидемии. Но когда он ложился в кровать, когда снова перебирал в мозгу свои планы, возможность несоблазнительной смерти рисовалась ему со всей отчетливостью.

Когда Леора услышала, что он уезжает на остров, по которому гуляет смерть, в край, где странные обычаи, странные деревья и лица (где говорят, вероятно, на забавных языках, где нет кино и зубной пасты), она молча унесла с собою это известие, чтобы на досуге рассмотреть его и обдумать, — в точности так, как иногда она украдкой брала со стола сласти и припрятывала, а потом задумчиво съедала ночью, в самые непредвиденные часы, с довольным видом напроказившего ребенка. Мартин радовался, что она не прибавляет к его мучениям своего беспокойства. Через три дня она заговорила:

— Я поеду с тобой.

— Не поедешь.

— Поеду!

— Там небезопасно.

— Вздор! Совершенно безопасно. Ты мне впрыснешь свой чудесный фаг, и тогда я могу не бояться. На то у меня муж доктор! Приду сейчас и потрачу уйму денег на легкие платья, хотя держу пари, что на Сент-Губерте не жарче, чем в Дакоте в августе месяце.

— Слушай, Ли, дорогая! Слушай! Я действительно думаю, что фаг дает иммунитет против чумы, — будь уверена, я, конечно, сделаю себе основательную прививку, — но я ничего не знаю! И даже если фаг вполне оправдает себя, всегда окажется несколько человек, которых он не защитит. Тебе просто нельзя ехать. А теперь, родная, мне страшно хочется спать!..

Леора с шутливой яростью, точно разыгравшийся котенок, вцепилась в отвороты его пиджака. Но в глазах ее не было смеха, ни в ее плачущем голосе. То был вековечный плач солдатских жен:

— Рыжик, разве ты не знаешь, что у меня нет жизни вне тебя? Могла бы быть, но, по правде сказать, я с радостью дала тебе поглотить меня целиком. Я ленивая, невежественная, никчемная, только на то и гожусь, чтоб ухаживать за тобой. Если ты уедешь и я не буду знать, все ли у тебя благополучно, или если ты умрешь и не я, другой обмоет твое тело, которое я так любила, — не любила разве, дорогой? — я сойду с ума. В самом деле, как же ты не видишь?.. в самом деле, сойду с ума! Понимаешь… я это ты, и я должна быть около тебя. Я буду тебе помогать! Буду готовить среды и все такое. Разве ты не помнишь, как часто я тебе помогала. Конечно, у Мак-Герка от меня мало проку — тут у вас все так сложно. Но ведь я помогала тебе в Наутилусе — помогала, правда? — и, может быть, на Сент-Губерте… — голос ее звучал голосом женщины, охваченной полуночным страхом, — может быть, ты там не найдешь никого, кто стал бы оказывать тебе даже такую маленькую помощь… Я буду стряпать, я буду делать все…

— Дорогая, не отягчай положения. И так будет не легко…

— Ну тебя к черту, Рыжик Эроусмит! Не смей повторять эти старые дурацкие слова, которыми мужья испокон веков дурят головы женам! Не такая я жена, и не такой ты муж! Ты скверный муж! Я у тебя в загоне. Ты только тогда и замечаешь, что на мне надето, когда у меня отлетит какая-нибудь подлая пуговица (как это они отлетают, не пойму, когда вечно за ними следишь и пришиваешь), и тогда ты на меня орешь. Но мне все равно. Ты для меня лучше всякого порядочного мужа… Все равно. Я еду.

Готлиб возражал, Сонделиус метал громы, Мартин терзался, но Леора все-таки поехала, и Готлиб (единственный случай, когда он сумел использовать свое положение директора) зачислил ее «секретарем и техническим сотрудником Мак-Герковской Комиссии по Применению Противочумного Бактериофага на Малых Антильских островах» — и любезно назначил ей жалованье.

За день до отбытия комиссии Мартин попробовал настоять, чтобы Сонделиус сделал себе первую инъекцию фага. Сонделиус отказался.

— Нет, я к нему не притронусь, пока не уговорю вас стать гуманным, Мартин, и дать его каждому на Сент-Губерте. И уговорю. Подождем, когда вы увидите, как они мучаются тысячами. Вы еще ничего подобного не видали. Тогда вы забудете о науке и постараетесь спасти каждого. Вы не привьете мне фаг, пока не согласитесь привить его также всем моим чернокожим друзьям.

В тот же день Готлиб вызвал к себе Мартина. Замявшись, он начал:

— Итак, завтра вы отправляетесь в Блекуотер.

— Да, сэр.

— Гм! Вы, может быть, не скоро вернетесь. Я… Мартин, вы мой самый старый друг в Нью-Йорке, вы и моя добрая Мириам. Скажите мне, вы и Терри считали сперва, что мне не следует принимать пост директора; но теперь-то вы понимаете, что я был прав?

Мартин широко раскрыл глаза, потом поспешил сказать ту утешительную ложь, которую хотел услышать Готлиб.

— Я рад, что фы так думаете. Фы издавна знаете, чего я хочу добиться. Я делаю много промахов, но мне кажется, институт за последнее время приобретает подлинно научное лицо — после этой погони за рекламой, которую разводили здесь Табз и Холаберд… Я все думаю, как бы мне уволить Холаберда, этого щеголя от науки? Если бы только он не был так коротко знаком с Капитолой… Знаком домами — так это у них называется? — но не в этом суть…

Многие тут говорят, что Макс Готлиб не может справиться с детской задачей управления институтом. Ух! Покупать блокноты! Нанимать поденщиц для подметанья полов! Или нет — полы подметают поденщицы, которых нанимает комендант, nicht wahr?[82]не так ли? (нем.) Не в том суть…

Я не сердился, когда вы и Терри сомневались. У каждого, считал я всегда, может быть свое мнение. Но меня радует… Я очень люблю вас, мои мальчики, только вы двое и были для меня настоящими сыновьями!.. (Готлиб положил свою увядшую руку на плечо Мартина.) И меня радует, что вы теперь видите, как я начинаю создавать настоящий научный институт. Однако у меня есть враги. Да, Мартин, если бы я рассказал вам, какие тут ведутся против меня подкопы, вы решили бы, что я шучу…

Даже Йио. Я его считал своим другом. Считал его настоящим биологом. И вот как раз сегодня он приходит ко мне и говорит, что не может получить в достаточном количестве морских ежей для опытов. Точно я могу сделать ему морских ежей из воздуха! Он сказал, что я скуплюсь ему на материалы. Я! Я, который всегда отстаивал… Мне не важно, сколько платят ученому, но я всегда воевал с этим болваном Сильвой и со всеми, со всеми моими врагами…

Вы не знаете, Мартин, сколько у меня врагов! Они не смеют выйти с открытым лицом. Они улыбаются мне, а сами перешептываются… Я покажу Холаберду… он вечно подкапывается под меня и старается склонить на свою сторону Перл Робинс, но она хорошая девочка, она понимает, что я делаю, но только…

С растерянным видом Готлиб пристально поглядел на Мартина, точно не совсем его узнавая, и продолжал просительно:

— Мартин, я старею… не годами, нет… это ложь, будто мне за семьдесят… но у меня заботы. Вы не обидитесь, если я дам вам совет, как я не раз давал их вам за эти годы. Хоть вы уже не школьник в Куин-Сити… нет, это было в Уиннемаке. Вы — взрослый человек и прирожденный бактериолог. Однако…

Будьте тверды и не давайте ничему, ни даже собственному доброму сердцу, испортить ваш опыт на Сент-Губерте. Я теперь не высмеиваю гуманность, как раньше; мне теперь думается иногда, что у пошлого и самовлюбленного человечества, пожалуй, не меньше грации и вкуса, чем у кошек. А раз это так, то нужны знания… На свете, Мартин, очень много добрых, сердечных людей, но очень мало таких, кто прибавил что-то к нашим знаниям. Вам представляется случай! Вы можете оказаться человеком, который положит конец чуме, и, может быть, старый Макс Готлиб помог вам кое-чем, а? Не так ли?

На Сент-Губерте вам нельзя быть только хорошим врачом. Вы должны проникнуться жалостью к ряду грядущих поколений, такою жалостью, чтоб она дала вам силу не поддаваться жалости к людям, которые будут умирать у вас на глазах.

Умереть… Это значит — найти покой.

Пусть ничто — ни прекрасная жалость, ни страх перед собственной смертью — не помешает вам довести до конца ваш опыт с чумой. И вы, как мой друг… Если вы это исполните, то, значит, мое директорство все-таки что-то дало. Если бы я хоть чем-нибудь мог оправдать…

Когда Мартин с болью в сердце вернулся в свою лабораторию, там поджидал его Терри Уикет.

— Слушай, Худыш, — выпалил Терри, — я забрел сюда сказать тебе одно: ради святого Готлиба, веди свои записи о фаге как можно полней, изо дня в день — и непременно чернилами!

— Терри, ты, кажется, хочешь сказать, что у меня изрядные шансы не вернуться самому с моими записями?

— Еще чего! — сказал неуверенно Терри.

Эпидемия на Сент-Губерте, видимо, усилилась, так как накануне отбытия Мак-Герковской Комиссии доктор Инчкеп Джонс объявил остров под карантином. Приезжать разрешалось, но никто не мог уезжать. Он сделал это, невзирая на все сомнения губернатора сэра Роберта Фэрлемба и на протесты содержателей гостиниц, которые наживались на туристах, уволенного крысолова, который возил их на «форде», Келлета-Красной Ноги, который продавал им билеты, и всех остальных представителей здоровой коммерции на Сент-Губерте.

Кроме заготовки ампул с фагом и люеровских шприцев, Мартин в связи с отъездом в тропики заготовил кое-что и лично для себя. Он в семнадцать минут купил белый костюм, две новых рубашки и, — так как Сент-Губерт принадлежит Англии, а Мартин слышал, что все англичане ходят с тростью, — палку из бамбука, ничуть не уступавшего, по словам продавца, настоящему малайскому.

Итак, зимним утром Мартин, Леора и Густав Сонделиус пустились в путь на мак-герковском пароходе «Сент-Бариан» в шесть тысяч тонн водоизмещения, который вез на Малые Антильские острова машины, муку, треску и автомобили, чтобы забрать оттуда патоку, какао, авокадо, тринидадский асфальт. Человек двадцать туристов, не больше, отправлялись в круговую поездку, провожающих почти не было.

Пристань Мак-Герковского Пароходства находилась в Южном Бруклине, в районе бурых безличных домов. Над грязным снегом нависло бесцветное небо. У Сонделиуса был очень довольный вид. Когда они подкатили к пристани, запруженной кожами, и ящиками, и грустными пассажирами третьего класса, он выглянул из набитого багажом такси и объявил, что нос «Сент-Бариана» — все, что было видно от судна, — напоминает ему испанский пароход, на котором он когда-то посетил острова Зеленого Мыса. Но Мартину и Леоре, начитавшимся о трагических расставаниях на пристани, о стюардах, проносящихся с охапками цветов, о герцогах и разведенных баронессах, настигнутых репортерами, и об оркестрах, играющих «Звездное знамя», — им «Сент Бариан» показался неромантичным, и его обыденность — какой-то паром! — навела на них уныние.

Один только Терри приехал их проводить — с коробкой конфет для Леоры.

Мартин никогда не плавал на судне больше моторной лодки. Он смотрел большими глазами вверх на черную стену борта. Когда поднимались по сходням, у него возникло чувство, точно он отрезает себя от надежной, знакомой земли, и его смутило равнодушие более бывалых пассажиров, спокойно глядевших на него сверху. На борту ему показалось, что полубак похож на склад торговца старым железом, что «Сент-Бариан» слишком кренится на один бок и что даже у пристани судно неприятно покачивает.

Презрительно фыркнул гудок; отдали концы. Терри стоял на молу, пока пароход с Мартином, Леорой и огромным Сонделиусом, свесившимся через борт, не проскользнул мимо него; потом он резко повернулся и побрел прочь.

Мартин четко осознал, что плывет опасным морем к опасной чуме; что нет возможности сойти с парохода, пока не достигнут они какого-нибудь далекого острова. Эта узкая палуба с черными смолеными швами между досок — его единственный дом. И зверски холодно на ветру, гуляющем по широкой гавани, и вообще — да поможет им бог!

Когда «Сент-Бариан» отбуксировали к середине реки, когда Мартин предложил своей Комиссии: «Пойдем, что ли, вниз, посмотрим, нельзя ли чего-нибудь выпить?» — с пристани донесся шум запыхавшегося такси, и показалась худая, высокая фигура, бегущая, но так медленно, так нетвердо, — и они поняли, что это Макс Готлиб; он ищет их глазами, на пробу поднимает для приветствия тонкую руку, не находит их в ряду людей у поручней и печально отворачивается.

Как представителям Росса Мак-Герка и всех его начинаний, и злых и добрых, им отвели две каюты-люкс на средней палубе.

Мартин мерз у вьюжного Санди-Хука, у мыса Гаттерас его тошнило, а между тем и другим он чувствовал себя усталым и развинченным; Леора мерзла вместе с ним, ее тоже тошнило, — на то и женщина, но усталости она не чувствовала. Она упорно делилась с ним сведениями из путеводителя по Вест-Индии, который доверчиво приобрела.

Сонделиус носился по всему кораблю. Пил чай с капитаном, ел рагу с матросами, на нижней палубе вел умную беседу с негром-миссионером. Его было слышно повсюду и всегда, он пел, прогуливаясь по палубе, защищал большевизм от нападок боцмана, спорил с первым помощником о сгорании нефти и объяснял буфетчику, как приготовлять подслащенный джин. Он устраивал детские утренники в третьем классе и достал у первого помощника руководство по навигации, чтобы изучать его между утренниками.

Он придал остроту будничному рейсу «Сент-Бариана», но допустил одну оплошность: был излишне внимателен к мисс Гвильям, которую пытался приободрить в скучноватой поездке.

Мисс Гвильям принадлежала к одной из лучших фамилий своего круга в Нью-Джерси; ее отец был адвокатом и церковным старостой, ее дедушка был зажиточным фермером. Если она в тридцать три года не была замужем, то причиной тому — только легкомыслие современных молодых людей, отдающих предпочтение бойким девчонкам, пляшущим под джаз; а она была не только деликатно сдержанной молодой леди, но к тому же и певицей; в самом деле, она и в Вест-Индию-то поехала с целью сохранить для благодарного потомства чудеса примитивного искусства туземных баллад, которые она соберет и будет петь перед восхищенной публикой, если только научится толком петь.

Она присматривалась к Густаву Сонделиусу: глупый человек и гораздо менее джентльмен, чем страховые агенты и управляющие конторами, с которыми она привыкла встречаться в Загородном клубе, и что хуже всего — он совсем не спрашивает ее мнения об искусстве и о хорошем тоне. Его истории о генералах и разных высокопоставленных особах, наверно, сплошная ложь, — он ведь водит компанию с разными чумазыми механиками. Нужно его мягко, но весело пожурить.

Когда они стояли вдвоем у борта и он со своим смешным певучим шведским акцентом стал восторгаться чудесным вечером, она его перебила:

— Ну-с, мистер Грубиян, выкинули вы сегодня какую-нибудь замечательную штуку? Или, может быть, в виде исключения дали возможность поговорить кому-нибудь другому?

К ее тихому изумлению, он повернулся и зашагал прочь, не выказав той покорной почтительности, которой каждая культурная американка вправе ожидать от каждого мужчины, хотя бы даже иностранца.

Сонделиус пришел с жалобой к Мартину:

— Худыш — если вы разрешите мне звать вас, как Терри, — мне кажется, вы с Готлибом правы: не стоит спасать дураков. Большая ошибка — быть естественным. Надо быть всегда накрахмаленной манишкой, как старый Табз. Тогда тебя станут уважать даже артистические старые девы из Нью-Джерси… Странная вещь — самомнение! Подумать! Меня, который так часто навлекал на себя проклятья и гонения от великих мира сего, которого вели однажды на расстрел в турецкой тюрьме, — меня никто никогда так не раздражал, как эта самодовольная девица! Самодовольство — вот худший в мире враг!

Мисс Гвильям, видимо, недолго отравляла ему настроение. Вскоре он уже завел спор с судовым врачом о черепных швах у негров, изобрел, как играть в крикет на палубе. Но однажды вечером, когда он сидел в салоне и читал, сгорбившись, надев предательские очки, наморщив губы, Мартин проходил мимо окна и, не веря своим глазам, увидел, что Сонделиус стареет.

Мартин сидел рядом с Леорой в креслах на палубе и присматривался к ней по-настоящему, смотрел на ее бледное лицо, в первый раз за долгие годы, когда она была для него чем-то, что само собой разумелось. Он задумался о ней, как задумывался о фаге; и пришел к твердому выводу, что не уделял ей должного внимания, и твердо решил сделаться с места в карьер хорошим мужем.

— Теперь, Ли, когда я, наконец, почувствовал себя человеком, я понял, как ты должна была скучать в Нью-Йорке.

— Я не скучала.

— Не дури, Ли! Конечно, скучала! Ладно, когда мы вернемся домой, я буду каждый день урывать часок, и мы будем с тобой гулять, ходить в кино и все такое. И я буду каждое утро посылать тебе цветы. Точно гора с плеч — сидишь и отдыхаешь! Но я теперь по-настоящему понял, насколько ты была у меня в загоне… Скажи, родная, было очень скучно?

— Вздор.

— Нет, ты скажи.

— Нечего мне говорить.

— Черт возьми, Леора! Когда я впервые за одиннадцать тысяч лет получил возможность подумать о тебе и честно признался, что был незаботлив… И надумал посылать тебе цветы…

— Слушай, Рыжик Эроусмит! Брось командовать. Тебе хочется полакомиться угрызеньями совести при мысли о том, какая я была бедная, обиженная, хнычущая жена из трогательной повести. Не пришлось тебе насладиться несчастьями, вот ты себя и подвинчиваешь так, чтобы стать вконец несчастным… Будет сплошной ужас, если ты, вернувшись в Нью-Йорк, не на шутку впряжешься в оглобли и начнешь меня развлекать. Ты будешь это делать с ловкостью слона. Я должна буду лезть из кожи, умиляясь каждый день на твои цветы… то есть в те дни, когда ты не забудешь прислать их!.. и воображаю, как ты станешь волочить меня на аркане в кино, когда мне захочется посидеть дома, поспать…

— Гром и молния! Что ни скажу…

— Нет уж, позволь! Ты милый и хороший, но ты самодур. Я у тебя должна всегда быть тем, чем ты захочешь, — вплоть до заброшенной, одинокой жены. Но я… я, может быть, ленива. Я, может, предпочитаю слоняться без дела, чем утруждать себя заботой о туалетах, и блистать в обществе, и всякое такое. Я хлопочу по дому… Эх, зря я не распорядилась, чтобы без нас побелили кухню — такая славная кухонька!.. Я делаю вид, что читаю свои французские книжки, я люблю пойти погулять, посмотреть витрины, съесть порцию мороженого с содовой — так день и пройдет. Рыжик, я тебя страшно люблю: если б я могла, я стала бы забитой, как собака, ради полного твоего удовольствия. Но я не способна на систематическую ложь. Так, немного приврать, это я могу — вот как на той неделе: сказала тебе, что не притрагивалась к конфетам и что живот у меня не болит, а на деле съела добрых полфунта, и меня мутило, как проклятую… Нет, я у тебя замечательная жена!

Серое море сменилось лиловым и серебряным. В сумерки они стояли вдвоем у поручней, и Мартин чувствовал всю ширь моря и жизни. Он всегда жил воображением. Когда он продирался сквозь толпу, когда скромным молодым супругом выбегал купить на обед холодного ростбифа, его черепная коробка была просторна, точно купол неба. Он видел не улицы, а микробов, громадных, как чудища джунглей, видел тысячи колб, мутных от бактерий, и себя самого, отдающего приказы своему гарсону, и слышал грозные поздравления Макса Готлиба. Его сны всегда связаны были с его работой. Теперь, пробудившись, он так же страстно воспринимал корабль, таинственное море, присутствие Леоры. И в теплых сумерках тропической зимы он воскликнул:

— Дорогая! Это наше первое большое путешествие! Скоро, если на Сент-Губерте у меня все пройдет успешно, я приобрету вес в научном мире, и мы поедем за границу, побываем в твоей Франции, и в Англии, и в Италии — везде!

— Мы сможем поехать? Ты думаешь? Ох, Рыжик! Увидеть разные земли!

Он никогда о том не узнал, но целый час в их каюте, в отсвете ламп, горевших рядом в гостиной, она наблюдала его спящего.

Он не был красив; он был смешон, как щенок, заснувший среди жаркого дня. Волосы взъерошены, лицо глубоко вдавилось в измятую подушку, которую он обхватил обеими руками. Леора глядела на него улыбаясь, и растянутые уголки ее губ были похожи на спущенные с тетивы крошечные стрелы.

«Я так его люблю, когда он нечесаный! Ну разве ты не видишь, Рыжик, как я умно поступила, что поехала! Ты так измотан. Ты можешь схватить это, и кто же, кроме меня, сумеет за тобой ухаживать? Никто не знает всех твоих причуд — что ты не выносишь слив, и все такое. Я буду сидеть над тобой день и ночь: шепнешь — и я проснулась. И если понадобятся компрессы и пузырь со льдом… уж я достану, если даже придется пролезть в дом к миллионеру и выкрасть у него лед из того запаса, что он держит для коктейлей. Мой дорогой!»

Она наставила электрический вентилятор так, чтоб он больше веял на него, и вышла на цыпочках в их неуютную гостиную. Мебели было здесь немного: круглый стол, несколько стульев и роскошный зеркальный красного дерева стенной шкаф неизвестного назначения.

— Каюта какая-то… гм… чопорная. Следовало бы мне убрать ее как-нибудь по-иному.

Но Леора не обладала талантом, передвинув стулья и перевесив картины, придать уют мертвой комнате. Ни разу в жизни она не потратила трех минут на то, чтоб расставить цветы. Она неуверенно обвела глазами гостиную, улыбнулась, выключила свет и тихонько прошла к Мартину.

Поверх одеяла, она лежала на своей койке в истоме тропической ночи — такая маленькая, в легкомысленной ночной рубашке. Она думала: «Мне нравится в маленькой спальне: Рыжик ближе ко мне, и не так страшно. Какой он все-таки самодур! Когда-нибудь я восстану и скажу ему: „Проваливай к черту!“ Непременно! Дорогой, мы поедем во Францию, вдвоем, ты и я, — да?»

Она заснула с улыбкой на губах, хрупкая, тоненькая…