Онлайн чтение книги Эроусмит Arrowsmith
33

Выплывали из тумана горы, и на склонах гор они видели увенчанные пальмами укрепления, построенные в давние времена против пиратов. На Мартинике белые фасады домов напоминали провинциальную Францию, и кипучий рынок пестрел ярко-синими и малиновыми платками цветных женщин. Прошли мимо Сабы — одинокого вулкана, мимо знойной Сент-Люсии. Ели папайю, и плоды хлебного дерева, и авокадо, купленные у кофейно-коричневых туземцев, подходивших к борту в маленьких вертлявых лодках; чувствовали тоску островов и с трепетом глядели на приближающийся Барбадос.

Рядом — Сент-Губерт.

Из туристов ни один, выезжая, не знал о карантине. Они негодовали на пароходную компанию, которая подвергла их такой опасности. В теплом ветре им чудилось дыхание чумы.

Капитан обратился к ним с успокоительной речью. Да, пароход остановился у Блекуотера, сент-губертского порта, но они бросят якорь далеко от берега; пассажирам, едущим на Сент-Губерт, разрешат добраться до пристани на катере портового врача, но из жителей Сент-Губерта никому не дозволено будет уехать, — ни один предмет с чумного острова не коснется парохода, за исключением правительственной почты, которую судовой врач основательно продезинфицирует.

(Судовой врач между тем ломал голову над вопросом: как же дезинфицируют почту — окуривают, что ли? жгут серу во влажном воздухе?)

В спорах с владельцами верфей капитан понаторел в ораторском искусстве, и туристы успокоились. Но Мартин шепнул своей Комиссии:

— Я раньше об этом не подумал. Сойдя на берег, мы становимся пленниками до окончания эпидемии, если она когда-нибудь окончится, — пленниками на острове чумы.

— Разумеется! — сказал Сонделиус.

Бриджтаун, красивый порт острова Барбадос, они оставили в середине дня. Была ночь, когда прибыли в Блекуотер, пассажиры почти все уже спали. Мартин вышел на сырую безлюдную палубу, и она показалась ему нереальной и глухо враждебной, а от будущего поля битвы он мог разглядеть только ряд береговых огней за неспокойной полосой воды.

Было что-то боязливое и незаконное в их прибытии. Судовой врач озабоченно бегал вверх и вниз; было слышно, как ворчит капитан на мостике; первый помощник торопливо взбежал к нему, переговорил и снова нырнул в люк; никто не встречал их. Пароход ждал, покачиваясь на мертвой зыби, а берег, казалось, дышал на него горячими миазмами.

— Здесь мы сойдем на землю и останемся! — сказал Мартин Леоре, когда они стояли у своих чемоданов и ящиков с фагом на качающейся в черных бликах палубе, у верхнего конца трапа.

Выходили в халатах пассажиры, болтали: «Да, вот он, этот остров, — где огни. Жуткое место. Шшто-о? Кто-то высаживается? Ах, верно, те два доктора. Ну и храбрецы! Не завидую им!»

Мартин слышал.

От берега к судну подошел, ныряя, огонек, обогнул нос и приткнулся к трапу. В мутном свете фонаря, который держал на нижней ступеньке стюард, Мартин увидел изящный, крытый тентом катер. Команду его составляли чернокожие матросы в морской форме и лакированных соломенных шляпах, черных с лентами; начальником над ними — человек в штатской куртке и какой-то форменной с козырьком фуражке, с виду шотландец.

Капитан тяжело спустился по качающимся за бортом ступенькам. Покуда катер подскакивал на волнах, сверкая мокрым тентом, он долго и сокрушенно беседовал с его командиром, потом принял сумку с почтой — единственный допущенный на борт предмет.

Судовой врач с отвращением взял ее у капитана, ворча:

— Где же я теперь достану бочонок — продезинфицировать эти подлые письма?

Мартин с Леорой и Сонделиус безропотно ждали.

К ним присоединилась худощавая женщина в черном, которую они за всю поездку увидели в первый раз, — одна из тех таинственных пассажирок, которые скрываются от взоров, пока им не приходит время сойти на берег. Невидимому, она тоже высаживалась в Блекуотере. Она была бледна, и руки у нее дрожали.

Капитан крикнул им:

— Все в порядке!.. Прошу!.. Прошу!.. Можете сходить. Поживей, пожалуйста. Мне пора сниматься… Экая канитель!

«Сент-Бариан» не был очень большим и роскошным пароходом, но теперь, когда Мартин медленно слезал по шатким ступенькам, он казался замком, верным оплотом среди бурь, а борт его — массивной стеной. И вдруг явилась мысль: «Теперь не отвертишься; идешь, как на эшафот, — тебя ведут, сопротивляться бесполезно». И другая: «Ага, ты, видно, все еще не разделался со своими фантазиями! Довольно!» И затем: «Еще не поздно оставить Ли дома, на борту?» И последняя тревожная мысль: «О боже, как они спускают фаг? Достаточно ли осторожно?» И вот он стоит уже на крошечной площадке у подножия трапа, высится над головою борт, освещенный иллюминаторами кают. Кто-то помогает сойти в катер.

Когда спустилась незнакомка в черном, Мартин увидел при свете фонаря, как она стиснула губы, и затем ее лицо превратилось в тупую маску — лицо человека, который ждет без надежды.

Леора, когда Мартин помогал ей сойти в катер, твердо пожала ему руку.

Под свист сирены он проговорил:

— Живо! Ты еще можешь вернуться! Ты должна!

— И уйти с этого славного кораблика? Что ты, Рыжик! Ты только посмотри, какой чудесный у него мотор!.. Ух, как страшно!

Когда запыхтел мотор, когда катер круто повернул и понесся к мерцающим береговым огням, зарываясь носом и танцуя на зыби, рыжеватый начальник спросил Мартина:

— Вы — комиссия Мак-Герка?

— Да.

— Отлично.

Голос прозвучал радостно, но как-то холодно — деловой, чуждый юмора голос.

— А вы портовый врач? — спросил Сонделиус.

— Не совсем. Я доктор Стокс из сент-свитинского прихода. Мы теперь тут каждый на все руки. Портовый врач… Он, видите ли, умер дня два тому назад.

Мартин буркнул что-то. Но воображение перестало его волновать.

— Вы, как я понимаю, доктор Сонделиус? Я знаю вашу работу в Африке, в Германской Восточной… Я сам бывал в тех краях. А вы — доктор Эроусмит? Читал вашу статью о чумном фаге. Замечательная работа! Пользуюсь случаем предупредить вас, пока мы не высадились… Вас тут встретят в штыки. Инчкеп Джонс, главный врач, потерял голову. Мечется, вскрывает бубоны… а боится сжечь деревню Кариб, очаг всей заразы. Эроусмит, я понимаю, какого рода опыт вы хотите здесь произвести. Если Инчкеп станет препятствовать, приезжайте ко мне, в Сент-Свитин… если я к тому времени не помру. Меня зовут Стокс… Эй, парень, ты что там выкручиваешь? Хочешь плыть прямо на Венесуэлу?.. Инчкеп и его превосходительство до того перетрусили, что боятся даже сжигать трупы, — у черных на этот счет какие-то религиозные предрассудки… колдовство или что-то там еще.

— Понимаю, — проговорил Мартин.

— Сколько у вас на сегодня случаев чумы? — спросил Сонделиус.

— Кто их знает! Верно, с тысячу. И к этому десять миллионов крыс… Как хочется спать!.. Ну, так: привет вам, джентльмены! — Он истерически раскинул руки: — Привет вам на острове Гесперид!

Из темноты, качаясь, плыл на них Блекуотер низкими, шаткими бараками на болотистой низкой равнине, покрытой смрадным илом. Город почти весь был погружен во мрак, — во мрак и недобрую тишину. На угрюмой набережной не видно было ни души — пакгаузы, трамвайная станция, здесь и там небольшая гостиница, — они причалили и сошли на берег, не пробудив внимания таможенных служащих. Не было ни кэбов, ни такси, агенты гостиниц, бывало осаждавшие туристов с «Сент-Бариана» в любое время дня и ночи, перемерли или попрятались.

Таинственная пассажирка в черном скрылась, ковыляя со своим чемоданом, — она так и не сказала ни слова, и они больше никогда ее не видели. Комиссия со Стоксом и портовой полицией, составившей команду катера, понесли багаж (один из ящиков с фагом Мартин потащил сам) по изрезанным колеями, осененным балконами улицам к отелю «Сан-Марино».

Из переулка иногда смотрело на них испуганное лицо, подобное маске с перекошенным ртом, и когда подошли к отелю, когда остановились у подъезда — усталый караван, нагруженный чемоданами и ящиками, — пучеглазая хозяйка выглянула в окно, прежде чем их впустить.

Входя, Мартин увидел при свете уличного фонаря первое движение жизни: плачущую женщину и растерянного ребенка, провожавших телегу, на которую свалено было с десяток недвижных тел.

— И я мог бы их всех спасти своим фагом! — прошептал Мартин.

Лоб у него был холодный, но липкий от пота, когда он договаривался с хозяйкой о комнатах и столе, а сам молил бога, чтоб Леора не увидела кладь этой медленно поскрипывающей телеги.

«Знал бы я, так я бы лучше ее задушил, чем позволил бы ей приехать», — думал он содрогаясь.

Хозяйка извинялась:

— Придется мне попросить вас, джентльмены, самим внести в комнаты ваши вещи. Наши коридорные… Их тут больше нет.

Какая судьба постигла бамбуковую трость, которую Мартин с пустым самодовольством купил в Нью-Йорке, он так никогда и не узнал. Он был слишком занят охраной ящиков с фагом и неотступной мыслью: «Наверно, этим можно было бы их всех спасти».

Стокс из Сент-Свитина был молчаливый человек и черствый, но когда внесли наверх последний чемодан, он припал головою к двери, воскликнул: «О боже! Эроусмит, я так рад, что вы здесь», — и бегом кинулся прочь… Один из портовых полисменов, негр, говоривший на англо-антильском жаргоне с лондонским акцентом, сказал:

— Сар, вы к моя имеет еще приказанья? Если позволите, мы пойти домой, сар, виски на столе — доктор Стокс велел принести, моя принес.

Мартин глядел, не понимая. Сонделиус ответил за него:

— Благодарю вас, ребята, благодарю. Вот вам фунт — поделитесь. А теперь идите спать — пора.

Они отдали честь и скрылись.

С полчаса Сонделиус старался, как мог, развеселить новичков.

Мартин и Леора проснулись навстречу палящему, ослепительному утру, в зелени и багрянце, но мертвенно тихому: проснулись и поняли, что вокруг — чужая, еще не распознанная земля, что впереди — работа, которая в далеком Нью-Йорке казалась увлекательной и радостной, но теперь отдавала запахом морга.

Принесла какое-то подобие завтрака негритянка, которая, перед тем как войти, боязливо разглядывала их с порога.

В шелковом вдохновенном халате вломился из соседнего номера Сонделиус. Если когда-то, сгорбленный и в очках, он показался старым, то теперь он был молод и буен.

— Гей-о, Худыш, поработать нам придется на славу! Дайте мне только приняться за крыс! Инчкеп вообразил, что осилит их стрихнином! Тихий идиот! Леора, когда вы разведетесь с Мартином, пойдете за меня замуж, а? Дайте-ка соли… О да! Выспался отлично!

Накануне Мартин едва взглянул на комнату. Теперь его развлекал ее, как он решил, иностранный вид: высокие деревянные переборки, окрашенные в водянисто-голубой цвет, широкие незаставленные простенки, бугенвилия перед окном, а во дворе нещадный зной и шелест металлических пальмовых листьев.

Над забором двора поднимались балконы многоэтажного китайского магазина и стеклянная крыша «Голубого Базара».

Мартин чувствовал, что из этого экзотического мира должен бы доноситься гомон, но кругом стояла укоризненная тишина, и даже Сонделиус приумолк, хотя не отказал себе в маленьком удовольствии: он пошел вперевалку к себе, облачился в чесучовый костюм, в последний раз служивший ему в Восточной Африке, и вернулся с пробковым шлемом, который тайком купил для Мартина.

В полотняном пиджаке, в пробковом шлеме грибом Мартин принадлежал больше тропикам, чем своим родным косматым северным пастбищам. Но он еще не вкусил до конца радость преображения, как в комнату вошел главный врач острова, доктор Р.Э.Инчкеп Джонс, тощий, но краснощекий, задерганный, торопливый.

— Здесь вам, конечно, рады, джентльмены, но мы так загружены делами, что, боюсь, не сможем оказать вам того внимания, на какое вы, несомненно, рассчитываете, — сказал он с негодованием в голосе.

Мартин подыскивал ответ. Слово взял вместо него Сонделиус. Он стал говорить о своем несуществующем кузене, крупном специалисте с Харли-стрит[83]Улица в Лондоне, где сосредоточены кабинеты многих видных частнопрактикующих врачей., и объяснил, что им ничего не нужно — только лабораторию для Мартина, а лично для него — возможность истреблять крыс. Сколько раз, в скольких странах доводилось Густаву Сонделиусу улещать проконсулов и уговаривать язычников, чтоб они разрешили ему себя спасать!

В умелых руках Сонделиуса главный врач стал похож на человека; он глядел на Леору так, точно и впрямь находил ее хорошенькой; обещал Сонделиусу, что, пожалуй, так и быть, передаст ему своих крыс, — пусть возится с ними. Впрочем, он зайдет еще раз после обеда и проводит Комиссию в приготовленный для нее дом — Пенритскую Хижину, в безопасном уединенном уголке, среди гор за Блекуотером. Он полагает, миссис Эроусмит (тут он галантно поклонился) убедится, что это превосходный бунгало; и там к тому же трое вполне приличных слуг. Дворецкий хоть и цветной, но был когда-то кашеваром в армии.

Только Инчкеп Джонс успел уйти, как в дверь задубасили и в комнату ввалился товарищ Мартина по Уиннемаку, преподобный Айра Хинкли, доктор медицины.

Мартин забыл Айру, увальня-христианина, который старался некогда спасти его душу, отравляя сладостные часы работы над трупами. Он и теперь с трудом его припомнил. Айра вошел большой и громоздкий. Глаза его, совершенно безумные, лезли из орбит, голос был хрипло-беззвучен:

— Март, старина, здорово, это я, Айра! Я ведаю здесь всеми часовнями Братства Евангелического Просвещения. О Март, если бы ты знал, до чего нечестивы туземцы, как они лгут, и поют непристойные песни, и предаются всяческому пороку! И англиканская церковь дает им погрязать в грехах! Кроме нас, их некому спасать! Я услышал о твоем приезде. Я тут немало потрудился. Ухаживаю за бедными, сраженными чумою неграми и рассказываю им об адском пламени, бушующем вокруг. О Март, если бы ты знал! Сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как невежественные грешники идут без покаяния на вечные муки! Я знаю, ты не мог через столько лет остаться прежним безбожником. Я прихожу к тебе, простирая руки, и молю не только облегчить страдальцам их телесную скорбь, но и вырвать их души из пылающих серных озер, куда бог сил в извечном своем милосердии низвергает тех, кто возводит хулу на его евангелие, возвещенное каждому…

И опять Сонделиус сумел выпроводить Айру Хинкли, не слишком его разобидев, Мартин же только сплюнул.

— Интересно, как угораздило этого маньяка попасть сюда! Час от часу не легче!

До возвращения Инчкепа Джонса комиссия отважилась сделать первую вылазку в город… Научная комиссия — однако они все время оставались неугомонном Густавом, и терзаемым сомнениями Мартином, и непосредственной Леорой.

Обывателям было разъяснено, что при бубонной чуме, в отличие от легочной, в инкубационный период соприкосновение с заболевшим опасности не представляет, если только нет паразитов. Но люди не верили. Они боялись друг друга и еще больше боялись незнакомцев. Комиссия увидела, улицу, вымершую от страха. В окнах белели ставни — горячие дощатые заплаты на стенах; и единственным средством передвижения был пустой трамвай, из которого глянул на них перепуганный вожатый и прибавил ходу, чтоб они не успели вскочить. Бакалейные лавки и аптекарские магазины были открыты, но лавочники боязливо посматривали из темной их глубины, а когда комиссия подошла к рыбному ларьку, единственный покупатель отпрянул в сторону и обратился в бегство.

А раз какая-то женщина — кто она была, так и не выяснилось, — какая-то женщина, простоволосая, растрепанная, пробежала мимо них с воплем: «Мой мальчик! Мой маленький…»

Они прошли на рынок: сотня ларьков под длинной крышей из гофрированного железа на каменных столбах, украшенных спесивыми именами членов Палаты, которые построили рынок, подав голос за выпуск займа на его сооружение. Он должен был бы кишеть веселыми покупателями и продавцами, но нарядные ларьки стояли пустые, только какая-то негритянка отважилась разложить свои веники да индус в серых лохмотьях сидел на корточках перед своим богатством — кучкой овощей. Кругом — пустота, и гнилая картошка, и гонимые ветром клочки бумаги.

Унылая улица, захваченная угольными складами, вывела их к городскому саду, объятому тишиной не сна, но древней смерти.

Кольцом угрюмых манговых деревьев сад был отрезан от оробевшего бриза и томился в жаре — затхлой, безжизненной жаре, от которой горесть притаившейся тишины становилась еще безнадежней. В просвете между злыми манго был виден штукатуренный дом, убранный черным крепом.

— Ходить слишком жарко. Вернемся лучше в гостиницу, — сказала Леора.

Днем явился Инчкеп Джонс с «фордом», в силу своей привычности казавшимся еще нелепей в этом призрачном мире, и повез их к Пенритской Хижине, в прохладу холмов за городом.

Проехали набитым до отказа негритянским кварталом: бамбуковые лачуги и лавки — некрашеные, почерневшие под дождями хибарки, без окон, без дверей; из их глубины злобно глядели на проезжавших темные лица. Со всей скоростью, какую мог развить испуганный шофер-метис, миновали новое кирпичное строение, перед которым расхаживали с ружьями наперевес статные негры-полисмены в белых перчатках, белых пробковых шлемах и малиновых кафтанах, перерезанных белыми кушаками.

— Школа, — вздохнул Инчкеп Джонс. — Мы превратили ее в чумный барак. Там сто больных. Каждый час умирают. Пришлось поставить стражу — больные в бреду пытаются бежать.

Запах разложения тянулся за ними.

Мартин не чувствовал превосходства над человечеством.

Среди ярких красных цветов и веселых саговых пальм Пенритская Хижина — бунгало с просторными верандами, с покатой крышей — стояла высоко на гребне холма и смотрела поверх уродливо распластавшегося города на морской прибой. В окнах ее шуршали и постукивали тростниковые жалюзи, и высокие голые комнаты были оживлены узорными караибскими шарфами… Она принадлежала портовому врачу, умершему три дня тому назад.

Инчкеп Джонс рассеял сомнения Леоры, заверив ее, что она нигде не будет в большей безопасности: дом недоступен для крыс, а чуму врач подцепил на пристани и умер, не возвращаясь в свое любимое бунгало, где он, закоренелый холостяк, давал, бывало, самые шумные обеды на Сент-Губерте.

Мартин привез с собою оборудование для небольшой лаборатории, и он устроил ее в спальне врача, где были газ и водопровод. Рядом была его с Леорой спальня, а за стеной — комната Сонделиуса, которой он тотчас придал обжитой вид, разбросав по ней свою одежду и усеяв пол пеплом из трубки.

В доме были две темнокожие служанки и дворецкий, отставной солдат, которые приняли их и распаковали их чемоданы, точно чумы и не бывало.

Первый их посетитель привел Мартина в замешательство. Это был необычайно красивый молодой негр, с быстрыми движениями, с умными глазами. Как большинство белых американцев, Мартин нередко говорил о низком развитии негров, ничего не зная о них. В недоумении глядел он на гостя. Молодой человек сказал:

— Меня зовут Оливер Марченд.

— Да?

— Доктор Марченд, врач. Я кончил в Говарде.

— О!

— Вы позволите мне приветствовать вас, доктор? И можно мне спросить у вас перед уходом… я спешу, тут у меня под горой лежат в изоляторе трое из семей видных чиновников… Да, в нынешней нужде негра-врача допускают к практике даже среди белых! Так вот… Доктор Стокс утверждает, что вы с Д'Эреллем правы, называя бактериофаг организмом. А как вы смотрите на утверждение Борде, что фаг — энзим?

И вот в течение получаса доктор Эроусмит и доктор Марченд, забыв о бубонной чуме, забыв другую, более жестокую чуму расовой нетерпимости, чертили вдвоем диаграммы.

Марченд вздохнул:

— Я должен идти, доктор. Вы позволите мне посильно помогать вам? Знакомство с вами — большая честь.

Он спокойно поклонился и ушел — красивое, молодое создание.

— Вот уж не думал, что негр-врач может… До каких же пор меня то и дело будут тыкать носом во всякую всячину, которой я не знаю! — сказал Мартин.

Пока Мартин устраивал свою лабораторию, Сонделиус радостно ушел в работу, выискивая, в чем ошибочны были действия Инчкепа Джонса, и убеждаясь, что они представляли собой почти сплошную ошибку.

Чумная эпидемия в наши дни, в цивилизованной стране, проходит не так, как в былые времена, когда люди падали мертвыми на улицах и возчики выкрикивали: «Выносите ваших мертвецов!» Борьба с чумою ведется подобно современной войне, — с телефонами вместо всадников на взмыленных конях. Древний ужас принял черты деловитости: организуются штабы, бактериологические исследования больных и крыс, создаются картотеки. Назначается, или должен назначаться, единоличный начальник, облеченный чрезвычайными полномочиями. Отпускаются большие суммы, население просвещают посредством плакатов и через газеты, рассылаются бригады истребителей крыс, отряды дезинфекторов; больных изолируют, чтоб насекомые не перенесли с них микробов на здоровых.

Большинства этих мер Инчкеп Джонс не сумел провести. Чтоб заставить правительство признать наличие чумы, ему и то пришлось выдержать бой с купцами, которые держали в руках Палату депутатов: сперва они подняли вой, что карантин их разорит, а теперь не соглашались предоставить главному врачу всю власть и пытались управиться с эпидемией через Совет попечителей народного здоровья, что было едва ли не хуже, чем поручить какой-нибудь комиссии вести захваченный тайфуном корабль.

Инчкеп Джонс был достаточно отважен, но не умел улещать людей. Газеты называли его деспотом и не помогали ему склонять население к борьбе с крысами и земляными белками. Он попробовал окурить серой несколько пакгаузов, но владельцы жаловались, что пары портят им товары и краску на стенах. Господа попечители предложили подождать… немного подождать… там будет видно… Пробовал он подвергать исследованию крыс, чтоб установить очаги заразы, но у него не было других бактериологов, кроме перегруженных работой Стокса и Оливера Марченда; а Инчкеп Джонс на обедах в приличных домах говаривал не раз, что он не доверяет умственным способностям негров.

Он был близок к сумасшествию; работал двадцать часов в сутки; уверял себя, что не боится; напоминал самому себе, что честно заработал свой орден «За боевое отличие»; он страстно хотел, чтоб ему давал приказы кто-нибудь помимо «красноногих» — попечителей-купцов; и всегда в его мозгу, истерзанном недосыпанием, туманно рисовались холмы Сэрри, и сестры на обсаженных розами дорожках, и плетеные стулья вокруг чайного стола у отцовской теннисной площадки.

И тут Сонделиус, ловкий, не брезгающий ложью властитель кулуаров, нечестивый солдат Христова воинства, ворвался и стал диктатором.

Совет попечителей он попросту запугал. Он ссылался на свой личный опыт в Индии и Монголии. Убеждал господ попечителей, что, если они не перестанут соваться со своей политикой, чума навсегда укоренится на Сент-Губерте, и придется им распроститься навек с любезными долларами туристов и с утехами контрабанды.

Он грозил, и льстил, и рассказывал анекдот, которого никогда не слышали даже в «Ледяном Доме»; и добился, что Инкчепа Джонса назначили диктатором Сент-Губерта.

В чрезвычайной близости к диктатору стоял Густав Сонделиус.

Он немедленно приступил к истреблению крыс. По мандату, подписанному Инчкепом Джонсом, он арестовал оптовика, заявившего, что свои запасы какао он портить не даст. Он повел к пакгаузу своих полисменов, дюжих черных ребят, прошедших школу великой войны, выставил стражу и стал накачивать в помещение газ синильной кислоты.

За цепью полисменов собралась толпа. Люди недоумевали. Не верили, что действительно что-то происходит, так как щели в стенах пакгауза были тщательно законопачены и запах газа не ощущался. Но крыша была худая. Газ пробирался сквозь нее, бесцветный, дьявольский; и вдруг круживший над крышей сарыч метнулся в сторону, скатился по кривой и мертвым лег среди зрителей. Кто-то, выпучив глаза, поднял его.

— Дохлый. Как есть дохлый, — зашептали вокруг. И с почтением глядели на Сонделиуса, расхаживавшего среди своих солдат.

Его бригада, перед тем как накачивать газ, обыскивала каждый пакгауз, следя, чтобы в нем никто не остался, но в третьем пакгаузе заснул какой-то бродяга, и когда дверь после окуриванья осторожно отворили, там оказались не только тысячи мертвых крыс, но и мертвый, совсем окоченевший человек.

— Несчастный!.. Похороните его, — сказал Сонделиус.

Следствия не производили.

Над ромовым свизлом в «Ледяном Доме» Сонделиус рассуждал:

— Интересно, сколько я убил людей, Мартин? Когда я дезинфицировал в Антофагасте суда, мы всегда потом обнаруживали двух-трех «зайцев». Слишком хорошо они прячутся. Несчастные!

Сонделиус по своему усмотрению отрывал от работы счетоводов и носильщиков и посылал их донимать крыс ядом, капканами и газом или морить голодом, замуравливая в амбарах и пакгаузах. Он вычертил великолепную красно-зеленую карту распространения крыс по городу. Он нарушал все права собственности, грабительски забирая в магазинах нужные припасы. Действуя где лаской, где угрозами, он прибрал к рукам заправил Палаты. Он нанес визит Келлету, рассказывал сказки его детям и чуть не прослезился, объясняя, какой он хороший лютеранин, — а в доказательство пил без меры (только не у Келлета).

«Ледяной Дом», самый нежаркий и самый мирный изо всех кабаков — холодные мраморные столики, белые с позолотой стены, — не закрылся, хотя только самые старые пьяницы и самые юные удальцы, недавно прибывшие из дому и отчаянно тоскующие кто по Уолтемстоу или Пекхему, кто по Хай-стрит в Сайренсестере или по садам в Пиле, отваживались туда заходить, а из прислуги там остался только один бармен, негр-исполин с Ямайки. Оказалось, что именно он гениальней всех других умел смешивать вест-индский пунш, новоорлеанскую шипучку и ромовый свизл. Сонделиус отдал должное его шедеврам — единственный спокойный ценитель среди малочисленных клиентов, которые теперь заходили не помечтать, а второпях опрокинуть стаканчик и убежать. Проведя весь день в облавах на крыс и в дезинфицировании домов, он сидел за столиком с Мартином, с Мартином и Леорой или с кем бы то ни было, кто поддавался на уговоры и не удирал.

Для Густава Сонделиуса герцоги и сапожники были равно занимательны, и Мартин не без ревности подмечал иногда, что Сонделиус обращается к какому-нибудь клерку из конторы по сбыту какао с тою же улыбкой, какою дарил его, Мартина. Сонделиус часами говорил о Шанхае и эпистемологии[84]Наука о ценности и пределах познания. или о живописи Невинсона, часами распевал скабрезные песенки Латинского квартала и гремел: «Эх! Как я сегодня расправился с крысами на верфи Келлета! Не думаю, чтобы стаканчик свизла разрушил слишком много клубочков в почках честного человека».

Он был жизнерадостный, но это не была наставительная и назойливая жизнерадостность Айры Хинкли. Он смеялся над самим собой, над Мартином, над Леорой, над их работой. Дома за обедом он ел, не замечая что (хотя большое внимание уделял напиткам), а в Хижине это было очень приятно, принимая во внимание, что Леора старалась сочетать уитсильванские воззрения с навыками вест-индской прислуги при отсутствии ежедневной доставки провизии. Он орал и пел — и принимал меры предосторожности для работы среди крыс и прытких блох: высокие сапоги, ремешки на запястьях и резиновый ошейник, который он сам изобрел и который по сей день известен во всех магазинах тропического снаряжения под названием «шейного противопаразитного предохранителя системы Сонделиуса».

В сущности, хотя Мартин и Готлиб этого не понимали, он был самым блестящим и самым непритязательным, а потому самым недооцененным воителем против эпидемий, какого знал когда-либо мир.

Так шли дела у Сонделиуса, тогда как для Мартина существовали пока только затруднения, и бестолочь, и страх перед страхом.