Онлайн чтение книги Эроусмит Arrowsmith
7

Разница между отношениями Мартина с Маделиной и с Леорой была подобна разнице между волнующим поединком и светлой дружбой. С первого же вечера и он и Леора положились на взаимную верность и любовь, и в некоторых отношениях его жизнь определилась раз навсегда. Все же, как ни был он поглощен Леорой, это не приводило его к застою. Он делал все новые и новые открытия о жизненных наблюдениях, которые она таила в маленькой своей головке, когда, молча ему улыбаясь, покуривала папиросу и пускала кольцами дым. Его тянуло к девушке Леоре; она его возбуждала и с веселой, откровенной страстью отвечала ему; но другой, бесполой Леоре, он говорил все — честнее, чем Готлибу или самому себе, измученному сомнениями; и она мальчишеским кивком или случайным словом побуждала его крепче верить в его растущее честолюбие, в его требовательность к другим.

Братство Дигамма Пи давало бал. Из тревожных перешептываний студентов выяснилось, что Уиннемакский университет начинает приобретать мировую известность, а посему они не обманут ожиданий общества и все до одного явятся на бал, облаченными в символ респектабельности, именуемый фраком. В одном-единственном знаменательном случае, когда Мартину пришлось надеть фрак, он его взял напрокат из университетских мастерских, но теперь, когда ему предстояло ввести в свет Леору, свою гордость и радость, — теперь он должен был явиться в собственном фраке. Точно старичок со старушкой, поглощенные друг другом и недоверчиво оглядывающие новые, неприветливые улицы города, где поселились их дети, ставшие чужими, вклинились Мартин и Леора в нарядное великолепие «Бенсона, Хенкли и Коха» — самого надменного универсального магазина в Зените. Леора робела перед блистающими шкафами красного дерева с зеркальными стеклами, перед шапокляками, и глянцевитыми кашне, и кремовыми бриджами. Когда Мартин примерил смокинг и вышел к ней спросить ее одобрения (какими-то деревенскими показались в глубоком вырезе жилета рубашка с отложным воротничком и длинный коричневый галстук) и когда приказчик ушел за воротничками, у Леоры вырвалось:

— Черт возьми. Рыжик, ты для меня чересчур шикарен. Я просто не в состоянии возиться со своими платьями, а ты явишься таким щеголем, что совсем меня затмишь.

Он чуть не расцеловал ее.

Приказчик, вернувшись, заворковал:

— Вот вы сейчас посмотрите, сударыня, и сами скажете, что у вашего мужа очень приличный вид в этом воротничке с отворотиками.

Потом, когда приказчик отошел подобрать галстук, Мартин ее и впрямь поцеловал. Она вздохнула:

— Уфф! Ты из тех, которые многого добьются. Никогда бы не подумала, что мне придется равняться на кавалера в смокинге и в крахмальном воротничке. Ладно, как-нибудь подтянусь.

Для бала Дигаммы университетский фехтовальный зал был необычайно разукрашен. Кирпичные стены захлестнуло пестротой флажков, и бумажными хризантемами, и гипсовыми черепами, и деревянными скальпелями в десять футов длиною.

За шесть лет жизни в Могалисе Мартин раз пятнадцать, не больше, побывал на танцах, хотя утонченная щекотка нервов узаконенными объятиями на людях составляла главную прелесть совместного обучения в университете. Когда он привел в зал Леору, робко отважную в синем крепдешиновом платье неопознаваемого стиля, Мартину было безразлично, удастся ли ему сделать хоть один тур тустепа, но зато ему до боли хотелось, чтобы мужчины наперебой приглашали Леору, восторгались ею, оказывали ей внимание. Однако гордость запрещала ему представлять Леору всем и каждому: еще покажется, точно он просит своих друзей потанцевать с его невестой. Они стояли вдвоем под балконом, безрадостно озирая ширь паркета, а мимо них несся, сверкая, поток танцоров, прекрасный, грозный, желанный. Мартин с Леорой уверили друг друга, что для студенческого бала смокинг с черным жилетом самый подходящий костюм, какой мог предложить установленный Бенсоном, Хенкли и Кохом устав корректной мужской одежды, но при виде упоительных белых жилетов Мартин сразу приуныл, а когда прошел мимо него высокомерный, как борзая, Ангус Дьюер, — эмбрион великого хирурга, — натягивая белые перчатки (самая белая, самая надменно белая вещь на свете), тогда наш герой почувствовал себя деревенщиной.

— Что ж, пойдем, Леора, потанцуем, — сказал он, словно бросая вызов всем Ангусам Дьюерам.

Ему очень хотелось уйти домой.

Танец не доставил ему радости, хотя Леора вальсировала легко и сам он тоже не слишком скверно. Его не радовало даже, что он обнимает Леору. Он не мог поверить, что обнимает ее. Кружась по залу, он видел, что Дьюер присоединился к букету хорошеньких девушек и элегантных женщин, окружавших великолепного доктора Сильву, декана медицинского факультета. Ангус был здесь, по-видимому, до гнусности своим человеком и увлек в вальс самую красивую девушку, скользящий, покачивающийся, стремительный. Мартин пробовал презирать его, как болвана, но вспомнил, что Ангус вчера удостоился избрания в привилегированное братство Сигма Кси.

Он пробрался с Леорой назад к тому самому месту под балконом, где они стояли раньше, — в их нору, в единственное надежное убежище. Стараясь говорить в небрежно-развязном тоне, как требовал новый костюм, он в душе проклинал мужчин, которые, смеясь, проходили мимо со своими девицами, не замечая Леору.

— Народу пока маловато, — волновался он. — Скоро все соберутся, и тогда ты натанцуешься вволю.

— Мне и так не скучно.

(Боже, хоть бы кто-нибудь подошел и пригласил бедняжку!)

Он ругал себя за свою непопулярность среди танцоров медицинского факультета. Он жалел, что нет Клифа Клосона — Клиф любил всякого рода сборища, но не мог разориться на фрак или смокинг. Затем, обрадовавшись, точно при виде возлюбленной, Мартин заметил, что к ним приближается Эрвинг Уотерс, этот образец профессиональной нормы. Но Уотерс кивнул и прошел мимо. Трижды Мартин загорался надеждой и разочаровывался, и вот вся гордость его исчезла. Ради Леориного счастья…

«Я ни капли не огорчился бы, если б она пошла танцевать с самым пустым вертопрахом в университете и дала бы мне отставку на весь вечер. Что угодно, лишь бы дать ей повеселиться! Умаслить Дьюера?.. Нет, это единственное, чего я не снес бы: подлизываться к этому гнусному снобу… Или решиться?..»

Пфафф Толстяк, только что явившийся, вкатился в зал. Мартин кинулся к нему с раскрытыми объятиями:

— Хэлло! Пфаффи! Ты без дамы? Знакомься с моим другом — мисс Тозер.

В выпуклых глазах Толстяка выразилось одобрение румянцу и янтарным волосам Леоры.

— Оч-чень рад… Начинают новый танец… не окажете ли честь? — пропыхтел он так галантно, что Мартин готов был его расцеловать.

Он и не заметил, как простоял в одиночестве весь танец: прислонился к колонне и радовался. Высокий альтруизм охватил его… Равно не замечал он и девиц, сидевших у стен в ожидании приглашения.

Затем Мартин увидел, как Пфафф представил Леору двум шикарным дигаммовцам, один из которых пригласил ее на следующий танец. После этого она получила приглашений больше, чем могла принять. Мартин поохладел в своем восторге. Ему казалось, что Леора слишком крепко прижимается к своим кавалерам, слишком покорно следует их движениям. После пятого танца он возмутился: «Конечно! Ей-то весело! Некогда даже заметить, что я стою тут один — да, стою и держу, как дурак, ее шарф. Ей-то хорошо! Но я, может быть, и сам не прочь потанцевать… И улыбается до ушей этому балбесу Бриндлу Моргану, рас… рас… распроклятому идиоту… О, мы с вами еще поговорим, сударыня! А эти подлецы из кожи лезут, чтобы отбить ее у меня — единственную, кого я любил и люблю! И только потому, что они лучше меня танцуют и накручивают всякие пошлости… Треклятый оркестр шпарит такой подмывающий мотивчик… А она-то развесила уши на их дешевенькие комплименты и… Да-с, у нас с вами, сударыня, будет еще ласковый разговор!»

Когда она вернулась к нему, осаждаемая тремя расшаркивающимися студентами, он буркнул:

— О, ты обо мне не тревожься!

— Ты хочешь получить этот танец? Он, разумеется, за тобой.

Она глядела ему прямо в лицо; она совершенно не владела искусством Маделины сообразовываться в своем поведении с наблюдателями. Через всю напряженную вечность антракта, пока Мартин хмурился, она болтала о паркете, о размерах зала, о своих «шикарных партнерах». Как только грянул снова оркестр, Мартин протянул к ней руки.

— Нет, — сказала она, — мне нужно с тобой поговорить.

Она увела его в угол и напустилась на него:

— Рыжик, в последний раз я терплю, чтобы ты глядел на меня ревнивыми глазами. О, я знаю. Слушай! Если нам оставаться вместе — а так тому и быть, — я буду танцевать со всеми, с кем только вздумаю, и буду с ними дурачиться, сколько вздумаю. Званые обеды и всякая такая штука — на них мне придется скучать. Я не найду, о чем говорить! Но танцы я люблю, и я намерена вести себя в точности так, как мне захочется, и будь у тебя хоть капля мозгов в голове, ты бы знал, что мне наплевать на всех, кроме тебя. Я твоя. Бесповоротно! Какие бы ты ни делал глупости… а ты, вероятно, наделаешь их в жизни пропасть. Так что, если на тебя еще раз найдет охота меня приревновать, отойди в сторонку и прочухайся. Тебе не стыдно?

— Я вовсе не ревновал… Впрочем, нет, ревновал. Ох, это выше моих сил! Я так тебя люблю! Хороша была б моя любовь, если б я никогда тебя не ревновал!

— Отлично. Ревнуй, но держи свою ревность про себя. А теперь идем танцевать.

Он был ее рабом.

В Уиннемакском университете считалось безнравственным танцевать после двенадцати, и гости в этот час повалили толпой в кафе «Империаль». Обычно оно закрывалось в восемь, но сегодня было открыто до часу ночи и кипело соблазнительным, чуть что не разнузданным весельем. Пфафф Толстяк отплясывал джигу, другой остроумный студент, с салфеткою через руку, изображал официанта, а одна девица (впрочем, навлекшая на себя сильное неодобрение) курила папиросу.

В дверях кафе Мартина и Леору поджидал Клиф Клосон. Он был в своем всегдашнем лоснящемся сером костюме и синей фланелевой рубашке.

Клиф полагал себя авторитетом, которому Мартин должен представлять на суд всех своих друзей. С Леорой он еще не познакомился. Мартин сознался ему в своей двойной помолвке; объяснил, что Леора бесспорно самая милая девушка на свете; но так как он предварительно уже исчерпал все хвалебные эпитеты и все терпение Клифа на славословия Маделине, Клиф его не слушал и приготовился возненавидеть Леору, как новую морализирующую обольстительницу.

Теперь он смерил ее покровительственно-враждебным взглядом. За ее спиною он прокаркал:

— Мила, ничего не скажешь, — просто придраться не к чему!

Когда же они принесли себе из буфета бутербродов, кофе и трехслойный торт, Клиф затарахтел:

— Тэк-с. Весьма великодушно со стороны таких, как вы, щеголей во фраках, не гнушаться моим обществом среди всей этой фешенебельности и этих туалетов. Эх, гнусная получилась штука, что я лишился изысканного наслаждения провести вечер с Ангелом Дьюером и прочей высокой компанией и проиграл до полночи в низменный покер, в котором Папаша ловко выудил круглую сумму в шесть долларов десять центов у банды бездельников и йеху[25]Отвратительные люди, которыми Свифт в «Путешествиях Гулливера» населяет страну благородных лошадей гуингмов.. Ну-с, Леори, полагаю, вы с Мартикинсом уже продебатировали все вопросы о теннисе и… гм… Монте-Карло и так далее.

Леора обладала безграничной способностью принимать людей такими, какие они есть. Покуда Клиф ждал, прищурив глаза, она спокойно обследовала бутерброд с курицей и промычала:

— Угу!

— Молодчага! Я думал, вы, как Март, станете меня отчитывать: «Если ты невежа, то отсюда еще не следует, что этим нужно хвастаться», и прочая, и прочая.

Клиф превратился в благодушного и необычайно (для него) спокойного товарища… Бывший батрак, бывший агент по распространению книг, бывший механик, он имел так мало денег и такое нестерпимое стремление блистать, что с горя гордился своею бедностью и задиристостью. Но Леора, сумевшая, как видно, разглядеть его под этой маской бахвальства, полюбилась ему так же быстро, как Мартину, и они совсем развеселились. Мартин проникся благоволением ко всему человечеству, включая Ангуса Дьюера, сидевшего за угловым столом с деканом Сильвой и его блистательными дамами. Сам не зная зачем, Мартин вскочил и зашагал через все кафе. Протянув руку, он провозгласил:

— Ангус, старина, хочу тебя поздравить с принятием в Сигму Кси. Это здорово!

Дьюер смотрел на протянутую руку, как на орудие, которое он видел и раньше, но назначения которого не мог припомнить. Он взял ее и осторожно пожал. Он не отвернулся; он был хуже, чем груб, всем своим видом он выражал терпеливую снисходительность.

— Ну, желаю удачи, — сказал нетвердо Мартин. Пыл его сразу простыл.

— Ты очень любезен. Благодарю.

Мартин воротился к Леоре и Клифу рассказать им о происшедшем, как о мировой трагедии. Они согласились, что Ангус Дьюер заслуживает пули. Дьюер между тем прошел мимо, следом за компанией декана Сильвы, и кивнул Мартину, который в ответ только прищурил глаза. Он чувствовал себя благородным и сразу повзрослевшим.

Прощаясь, Клиф задержал Леорину руку и проговорил:

— Солнышко мое, я очень ценю Мартина, но одно время я боялся, что старик свяжется с… разными особами, которые превратят его в светского лоботряса. Я сам лоботряс. Я смыслю в медицине меньше, чем профессор Робертшо. Но в этом младенце еще осталась капля совести, и я так чертовски рад, что он подыскал себе стоящую девушку, и… Эх, видите, как у меня нескладно получается! Но позвольте сказать вам одно: надеюсь, вы не обидитесь, если дядя Клиф объявит вам, что вы ему, ей-богу, нравитесь.

Было около четырех, когда Мартин, проводив Леору, пришел домой и завалился на кровать. Спать он не мог. Заносчивость Ангуса Дьюера возмущала, как оскорбление ему, Эроусмиту, и как косвенное оскорбление Леоре, но его мальчишеская ярость перешла в угрюмую тревогу. Что, если Дьюеру, при всем его снобизме и поверхностности, отпущено нечто такое, чего он, Эроусмит, лишен? И Клиф с его нудным юмором, с разговором в стиле фермера из водевиля, с его готовностью видеть в хороших манерах одно позерство, — не слишком ли он легко смотрит на жизнь? И не ясно ли, что Дьюер умеет зато владеть и управлять своим маленьким упрямым мозгом? Не существует ли техника манер, как существует техника эксперимента?.. Готлибовская гибкая техника профессионала в противовес неловким пухлым рукам Айры Хинкли… Или все эти вопросы — уже измена, уступка пошлому образу мыслей самого Дьюера?

Он так устал, что перед его закрытыми веками сверкали огненные искры. В памяти проносились все фразы, сказанные или слышанные им в эту ночь, пока не закружил его мятущееся тело вихрь лихорадочных голосов.

Когда Мартин плелся на другой день по медицинскому городку, он неожиданно натолкнулся на Ангуса и почувствовал себя виноватым и смущенным, как бывает, когда встретишься с человеком, который занял у тебя деньги и вряд ли собирается вернуть их. Он по привычке начал было: «Алло!», но осекся на полухрипе, насупился и пошел, спотыкаясь, дальше.

— А, Март! — окликнул его Ангус. Он был убийственно спокоен. — Помнится, ты вчера говорил мне что-то? У меня, когда я выходил, осталось впечатление, что у тебя обиженный вид. И я подумал, не показалось ли тебе, что я был груб с тобою? Если это так, извини, дело в том, что у меня отчаянно болела голова. Слушай. Я достал четыре билета на «Что кому нравится», в Зените, на пятницу вечером: оригинальная нью-йоркская постановка! Хочешь посмотреть? Я заметил, ты был на танцах с прехорошенькой девушкой. Может быть, она захочет пойти с нами и прихватить еще какую-нибудь подругу?

— Ладно… гм… я позвоню ей… Очень мило с твоей стороны…

Только в задумчивые сумерки, когда Леора согласилась и обещала привести с собою сестру-практикантку по имени Нелли Байерс, Мартина взяло сомнение:

«А вправду ли болела у него вчера голова?»

«А как он получил билеты? Кто-нибудь подарил?»

«А почему он не пригласил четвертой дочку папаши Сильвы? Он, чего доброго, принял Леору за какую-нибудь девку, которую я подобрал на улице?»

«Понятно, он никогда ни с кем по-настоящему не ссорится — хочет быть со всеми нами в дружбе, чтоб мы со временем посылали к нему больных на операции, когда мы будем прозябать в провинции, а он сделается Великим и Единственным».

«Зачем я сдался так легко?»

«Наплевать! Лишь бы Леоре было весело… Лично я ни в грош не ставлю всякие там развлечения… А впрочем, недурно бы, конечно, посмотреть на красивых женщин в изящных туалетах и быть одетым не хуже людей… Ох, не знаю!»

Для тихого среднезападного Зенита пьеса «в оригинальной нью-йоркской постановке» составляла событие (какова бы ни была сама пьеса). Театр Додсуорта блистал аристократией из больших домов на Роял-Ридж. Леора и Нелли Байерс восхищались знатью — питомцами Йельского университета, Гарварда и Принстона, адвокатами и банкирами, владельцами автомобильных заводов и наследниками недвижимой собственности, виртуозами гольфа, знатоками Нью-Йорка, которые со своими крикливыми и блистательными дамами заняли первые ряды. Мисс Байерс узнала Додсуортов, о которых часто упоминалось в «Городских новостях».

Леора и мисс Байерс без меры восхищались героем, когда тот отказался от губернаторства; Мартин тревожился, что героиня красивей Леоры; Ангус Дьюер (делавший вид, будто знает все о всех постановках, хотя за всю свою жизнь видел какие-нибудь пять-шесть спектаклей), признал, что декорации, изображающие «Лагерь Джека Вандузена в Адирондакских горах. На следующий день. Закат», — действительно очень неплохи.

Мартин был настроен гостеприимно. Он решил угостить всю компанию ужином и не желал слушать возражений. Мисс Байерс напомнила, что им нужно вернуться в больницу к четверти двенадцатого, но Леора сказала небрежно:

— Э, неважно. Я влезу в окно. Если утром мы будем на месте, старая кошка никак не докажет, что мы вернулись поздно.

Покачав головой, мисс Байерс отвергла соблазн лжи и помчалась к трамваю, а Леора, Ангус и Мартин направились в кафе Эпштейна «Старый Нюрнберг» выпить пива с швейцарским сыром, которые приобретают особенный вкус, когда смотришь на доспехи из папье-маше и читаешь немецкие изречения о крепких напитках.

Ангус изучал Леору, переводя глаза с нее на Мартина, наблюдая их любовное переглядывание. Что умный молодой человек подружился с девушкой, которая не могла способствовать его преуспеянию в обществе, что может существовать взаимная юная страсть, какая существовала между Мартином и Леорой, вероятно, было для него непостижимо. Он решил, что Леора легко доступна. В изысканном стиле подмигнув Мартину, он принялся обрабатывать ее в собственных целях.

— Надеюсь, спектакль вам понравился? — снизошел он до нее.

— О да…

— Эх, завидую я вам двоим. Конечно, я понимаю, почему девушки влюбляются в Мартина с его романтическими глазами. А такой, как я, сухарь должен работать и работать, и ни одна душа мне не посочувствует. Но, увы! Я заслужил свою участь, потому что перед женщинами я робею.

Леора ответила неожиданным вызовом:

— Когда кто-нибудь так говорит, то значит, он ничуть не робеет, а просто презирает женщин.

— Презирает? Что вы, дитя мое, сказать по совести, я мечтаю стать донжуаном. Да вот не умею. Может быть, вы меня поучите? — Сухо корректный голос Ангуса зазвучал вкрадчиво. Ангус весь сосредоточился на Леоре, как мог бы сосредоточиться, вивисецируя, на морской свинке. Леора время от времени улыбалась Мартину, как будто говоря: «Не ревнуй, дурак. Мне глубоко безразличен этот самонадеянный обольститель». Но ее слегка пьянила елейная уверенность Ангуса, его похвала ее глазам, ее остроумию, сдержанности.

Мартина мутило от ревности. Он буркнул, что пора идти: Леоре, в самом деле, нельзя возвращаться слишком поздно. После двенадцати трамвай ходил редко, и они пошли пешком. В безлюдье улиц гулко раздавались их шаги. Ангус с Леорой поддерживали напряженно-пустую болтовню, а Мартин шагал рядом с ними, молчаливый, угрюмый, гордый своею угрюмостью. По проходу между гаражами они выбрались к Зенитской больнице, массивному зданию, протянувшемуся на целый квартал; черные окна в пять рядов, лишь кое-где пятна тусклого света. Ни души кругом. Окна первого этажа возвышались всего лишь на пять футов над землей, и Ангус с Мартином подсадили Леору на каменный выступ полуоткрытого окна коридора. Девушка соскользнула вниз, прошептав:

— Благодарю! Спокойной ночи!

Мартин ощущал пустоту, неудовлетворенность. Ночь была холодная, унылая. В окне над ними внезапно замерцал свет, раздался женский крик, перешедший в стоны. Мартин переживал трагедию расставания: жизнь и так коротка, а он упускает возможность побыть с Леорой.

— Я пройду за ней, погляжу, благополучно ли она добралась, — сказал он.

Обмерзлый каменный подоконник холодом обжег ему ладони, но он подскочил, подтянулся на колени, поспешно влез в окно. Впереди него, в коридоре с пробковым полом, освещенном лишь маленькой электрической лампочкой, на цыпочках пробиралась к лестнице Леора. Мартин, так же на цыпочках, побежал за нею. Она вскрикнула, когда он подхватил ее под руку.

— Надо попрощаться как следует! — пробурчал он. — Из-за этого противного Дьюера…

— Ш-ш-ш-ш! Меня просто убьют, если поймают тебя здесь. Ты хочешь, чтобы меня выставили?

— А ты пожалеешь, если тебя выставят из-за меня?

— Да… то есть нет… Но ведь тогда и ты можешь вылететь из университета, мой мальчик. Если…

Его ласкающие руки почувствовали, что она дрожит от волненья. Она вглядывалась в даль коридора, и разгоряченная фантазия Мартина создавала притаившиеся фигуры, подглядывающие в дверь глаза. Леора вздохнула, решившись, наконец:

— Здесь не поговоришь. Проберемся наверх, в мою комнату — моя сожительница уехала на неделю. Стань вот тут, в тени. Если наверху никого нет, я вернусь за тобой.

Он шел за нею по верхнему коридору, дошел до белой двери, затаив дыхание, переступил порог. Когда он прикрыл дверь, его растрогала эта убогая комнатка — походные койки и фотографии домашних и примятое полотно простынь. Он обнял Леору, но, упершись руками ему в грудь, она противилась, она сетовала:

— Ты опять ревновал! Как ты можешь так не доверять мне? Да еще из-за такого дурака! Скажите пожалуйста — женщины не любят его! А попробуй его полюбить! Он сам себя слишком любит. И ты меня к нему приревновал!

— Я не ревновал… А впрочем, да, еще бы! Сиди и ухмыляйся гиеной, когда он втерся между мной и тобой, а мне так хочется говорить с тобой, целовать тебя! Ладно! Я, верно, всегда буду тебя ревновать. Ты сама должна доверять мне. Я ни к чему легко не отношусь; так всегда и будет. О, верь мне…

Их глубокий, безудержный поцелуй был упоителен вдвойне после даром пропавшего вечера с Ангусом. Они забыли, что старшая сестра могла грозно ворваться в комнату, забыли, что Ангус ждет. «Ох, к черту Ангуса — пусть его идет домой!» — успел только подумать Мартин, когда веки его сомкнулись и долгое одиночество исчезло.

— Спокойной ночи, любимая — любимая навек, — сказал он в упоении.

В тихом прозрачном сумраке коридора он засмеялся при мысли, в каком, верно, бешенстве ушел Ангус. Но в окно он разглядел, что Ангус прикорнул на крыльце и спит. Соскочив на землю, Мартин засвистел, но тотчас осекся. Из темноты выскочил дюжий детина, как будто бы в форме швейцара, и завопил:

— Попался! Марш назад, в клинику, там разберем, зачем ты сюда лазал!

Они сцепились. Мартин напрягал все силы, но у сторожа хватка была крепкая. Мартина душила вонь от грязной одежды, немытого тела. Он лягал противника в голени, ударял в скуластую красную щеку, пробовал скрутить ему руки. Наконец, он вырвался, кинулся было бежать, но остановился. После мучительной нежности Леоры борьба тем сильнее разъярила его. Обуянный бешенством, он глядел сторожу в лицо.

Разбуженный Ангус, внезапно став рядом с Мартином, тонким голосом брезгливо проговорил:

— Идем! Идем скорей! Подальше от историй. Охота тебе пачкать руки о всякую мразь?

Сторож взревел:

— Мразь? Я — мразь? А вот я тебе покажу!

Он схватил Ангуса за шиворот и здорово шлепнул его.

В сонном свете уличного фонаря Мартин увидел, как человек сходит с ума. На сторожа глядел не бесчувственный Ангус Дьюер, нет: то был убийца, и глаза его были страшные глаза убийцы, в которых самый неопытный человек прочел бы угрозу смерти. Он только процедил сквозь зубы:

— Он посмел ко мне притронуться! — В руке у него каким-то образом очутился перочинный нож, он кинулся на сторожа, он деловито и серьезно пытался перерезать ему горло.

Стараясь его удержать, Мартин расслышал тревожный стук дубинки полисмена о край тротуара. Мартин был худощав, но ему приходилось навивать сено и натягивать телеграфную проволоку. Он оглушил сторожа точно рассчитанным ударом по левому уху, схватил Ангуса за руку и потащил его прочь. Они мчались по проезду, через какой-то двор. И едва проскочили ворота, как из-за угла, блестя огнями, загрохотал ночной трамвай; они бежали, не отставая от него, вскочили на подножку и были теперь в безопасности.

Ангус стоял на задней площадке и всхлипывал.

— Боже мой! Зачем я его не убил! Он дотронулся до меня своей грязной рукой! Мартин! Держи меня, не пускай. Я думал, у меня это изжито. Однажды, мальчишкой, я чуть не убил человека… Боже, зачем я не перерезал горло этой грязной свинье!

Когда трамвай подъехал к центру города, Мартин стал уговаривать Ангуса:

— На Оберлин-авеню есть ночная закусочная, мы можем там получить стопку беленькой. Пойдем. Тебе не вредно подкрепиться.

Ангус — чопорный Ангус — шатался и спотыкался. Мартин привел его в закусочную, где они, окруженные бутылками с томатным соусом, выпили неразбавленного виски из тяжелых, точно гранитных кофейных чашек. Ангус уткнулся лицом в рукав и рыдал, не обращая внимания на глазевших зевак, пока не напился до обалдения, и Мартин поволок его домой. К комнате пансиона, под храп Клифа, вечер представился Мартину невероятным, и невероятнее всего был Ангус Дьюер. «Так, теперь он станет мне другом на веки вечные! Превосходно!»

На другое утро в вестибюле анатомички он увидел Ангуса и кинулся к нему. Но Ангус сказал:

— Ты вчера страшно нагрузился, Эроусмит. Если ты не умеешь пить, лучше брось совсем.

И пошел дальше, невозмутимый, с ясными глазами.