Онлайн чтение книги Барчестерские башни
ГЛАВА XXIII. Первая служба мистера Эйрбина в церкви Св. Юолда

В воскресенье, как было условлено, архидьякон, Элинор и мистер Эйрбин отправились в Уллаторн. По пути новый священник прихода Св. Юолда объявил, что испытывает некоторую робость при мысли о первой встрече со своими прихожанами. Он признался, что ему свойственна застенчивость, которая не раз заставляла его отклонять непривычные обязанности; и вот теперь он опасается, как бы эта застенчивость не помешала ему служить с должным достоинством. Он уже предчувствует, как мисс Торн будет неодобрительно сверлить его своими проницательными глазками. Архидьякон только высмеял его страхи. Сам он не знал, что такое застенчивость, и не понимал, каким образом мисс Торн, окруженная уллаторнскими работниками и бедняками из ближайшего предместья Барчестера, может смутить человека, привыкшего проповедовать перед учеными-оксфордцами с кафедры церкви Св. Марии. Вот почему скромность мистера Эйрбина вызвала у него недоверчивую усмешку.

Тут мистер Эйрбин начал философствовать. Кафедра церкви Св. Юолда после кафедры церкви Св. Марии, сказал он, кажется не менее грозной, чем кафедра Св. Марии после кафедры Св. Юолда. Наверное, лорд, волей судеб внезапно низвергнутый в общество землекопов, будет опасаться насмешек своих новых товарищей не менее, чем землекоп, вдруг вознесенный в палату лордов. На это архидьякон с хохотом пообещал сказать мисс Торн, что новый священник их церкви уподобил ее землекопу! Элинор, однако, заметила, что такой вывод не оправдан: сравнение указывает лишь на соотношение между предметами, а не на то, что они одинаковы. Но мистер Эйрбин продолжал рассуждать, не заметив ни шутки архидьякона, ни заступничества Элинор. Юная девица, сказал он, будет спокойно играть на фортепьяно самые трудные вещи в комнате, полной чужих людей, и она же не вымолвит ни слова, если ее попросят говорить даже о самых обычных предметах и в присутствии только близких знакомых, но поднявшись для этого на возвышение. Тут все дело в воспитании, а ему в сорок лет трудно воспитывать себя заново.

Элинор не согласилась с ним в вопросе о возвышении, заявив, что могла бы прекрасно говорить о платьях, младенцах или бараньей вырезке с любого возвышения (при условии, конечно, что оно не будет под ней шататься) в присутствии хоть всех своих знакомых. Архидьякон заметил, что она не сумела бы связать и двух слов, но что это отнюдь не доказывает правоты мистера Эйрбина. Мистер Эйрбин предложил как-нибудь возвести миссис Болд на возвышение, когда в Пламстед съедутся гости. Элинор согласилась, но с оговоркой, что гостями будут их близкие друзья, чем заронила в душу архидьякона сомнение, не имеет ли она в виду мистера Слоупа, и он тут же твердо решил, что в этом случае ей не придется подниматься на возвышение в гостиной его дома.

Наконец они подъехали к чугунным воротам Уллаторн-Корта.

Мистер Торн и мисс Торн, уже одетые для церкви, ждали в зале и сердечно с ними поздоровались. Архидьякон давно пользовался благоволением и брата и сестры. Он был священником старой школы, а потому не мог не нравиться мисс Торн. В свое время он был противником свободы торговли, и, как священнику, ему не пришлось публично отрекаться от прошлых убеждений, подобно стольким тори, не облеченным саном. Это делало его как бы сторонником непорочных пятидесяти трех и обеспечивало ему симпатии мистера Торна.

Небольшой колокол негромко звонил, и в аллее, прислонясь к церковной ограде и к древней стене Уллаторн-Корта, уже ждали сельские жители, собравшиеся там, чтобы посмотреть, как новый священник пойдет из господского дома в церковь, куда слуга архидьякона отнес облачения.

Дамы проследовали в храм, но три джентльмена задержались в аллее, пока мистер Торн представлял новому священнику наиболее видных его прихожан.

— Вот наши церковные старосты, мистер Эйрбин. Фермер Гринакр и мистер Стайлс. Мистеру Стайлсу принадлежит мельница на барчестерской дороге. И оба они — прекрасные старосты.

— Но, надеюсь, не очень строгие,— сказал мистер Эйрбин, а церковные старосты, прикоснувшись к шляпам и поклонившись на деревенский манер, заверили его, что рады чести познакомиться с ним и что погода для жатвы отличная. Мистер Стайлс, человек, знакомый с городским обхождением и оберегавший свое достоинство, поспешил вывести их нового священника из заблуждения, будто церковные старосты должны следить за поведением детей в церкви. На эту мысль его навели слова мистера Эйрбина о его строгости, и он тотчас поставил все на место, заметив, что “за мальцами приглядывает причетник Клодхив, и уж он палки не жалеет, особливо как проповедь начнется”. Мистер Эйрбин бросил на архидьякона смеющийся взгляд и улыбнулся про себя невежеству своих старост, не знавших, что надзирать они обязаны за ним.

Мистер Эйрбин прочел главу из Священного писания. Пожалуй, даже самый закаленный проповедник оробел бы, заметив, как насторожились фермеры, готовя критическое суждение о том, уступает ли новый священник недавно усопшему. И, безмолвный сейчас, их приговор скоро станет гласным, когда старожилы Св. Юолда примутся обсуждать службу среди зеленых могил своих детей и прадедов. Впрочем, бедный старичок Гудинаф не был блистательным чтецом, и почти все прихожане сочли, что мистер Эйрбин не так уж плох,— вначале он, правда, нервно запинался, приводя архидьякона в исступление, но потом дело пошло на лад.

Впрочем, главным испытанием была, конечно, проповедь. Мы часто задумываемся, откуда у очень молодых людей берется храбрость, когда им предстоит впервые проповедовать перед незнакомыми прихожанами. Юноши, почти мальчики, только-только с университетской, а в сущности, с семинарской скамьи, привыкшие думать только о крикете, гребле и веселых пирушках, поднимаются на кафедру, возносясь высоко над головами покорной толпы не для того, чтобы прочесть сидящим внизу слово божье, а чтобы просветить их собственным словом. И мы только дивимся, что грозная торжественность их нового положения не лишает их дара речи. Как могу я, двадцатитрехлетний юнец, не проведший еще ни единого целого дня в размышлении с тех пор, как обрел способность мыслить, как могу я наставлять этих седовласых старцев, согбенных годами долгих размышлений, стоящих на краю могилы? Могу ли я учить их, в чем их долг? Могу ли я объяснить им то, что плохо понимаю сам, но что они, возможно, давно постигли? И столь недавно данный мне сан служителя божьего — сделал ли он меня проповедником?

Наверное, все эти мысли приходят в голову молодым священникам, но они, как видно, с легкостью преодолевают трудность, которая нам представляется непреодолимой. Правда, на нас никогда не возлагал рук епископ. Быть может, именно это поднимает дух и рассеивает робость, свойственную юности. Мы же должны признаться, что преподобный Сэмпсон завоевал наши сердца не нежной любовью, которую он питал к своим маленьким питомцам, а той необоримой застенчивостью, которая поразила его бесславной немотой, когда он взошел на кафедру в тщетной попытке обратиться к нам оттуда с божьим словом.

Правила нашей церкви, например, запрещают младшим священникам читать “Отпущение”, и если старший священник отсутствует, то прихожанам приходится довольствоваться только тем отпущением грехов, какое каждый способен дать самому себе. Возможно, это и благое правило, хотя смысл его непосвященным непонятен. Но неплохо было бы распространить его и на проповеди. Правда, при этом возникла бы одна опасность: прихожане начали бы всеми силами мешать своему священнику получить полный сан. Священников без права проповедовать стали бы подкупать, лишь бы они не пытались приобрести это право.

Впрочем, мистеру Эйрбину юношеская робость не мешала и проповедь удалась ему даже лучше чтения. В качестве текста он избрал два стиха из второго послания Иоанна: “Всякий, преступающий учение Христово и не пребывающий в нем, не имеет Бога; пребывающий в учении Христовом имеет и Отца и Сына. Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в дом и не приветствуйте”.

Он сказал им, что дом этот — их церковь, в которой он сейчас впервые обращается к ним, и что ему не надо иного приветствия, кроме послушания святому учению, которое он преподаст им, но ждать от них такого послушания он может, только если сумеет приобщить их к великой христианской доктрине единения трудов и веры. Эту мысль он развил подробнее, но достаточно кратко, и через двадцать минут его прихожане уже расходились по домам, где их ждали баранье жаркое и пудинги, весьма довольные своим новым священником.

Он же со своими друзьями удалился под гостеприимный кров Уллаторна. В зале мисс Торн взяла мистера Эйрбина за руку и заявила, что принимает его в дом свой (“в храм свой”,— выразилась она) и приветствует от всей души. Мистер Эйрбин растроганно пожал руку престарелой девицы и промолчал. Затем мистер Торн выразил надежду, что мистеру Эйрбину легко говорилось в церкви, мистер Эйрбин ответил, что ему надо только свыкнуться с резонансом, и все сели за стол.

Мисс Торн была особенно внимательна к миссис Болд. Элинор все еще носила траур, и он придавал ей печальную серьезность, нередко присущую молодым матерям, которые недавно стали вдовами. Доброе сердце мисс Тори исполнилось сострадания, и она принялась опекать свою гостью: собственноручно положила на ее тарелку цыплячье крылышко и ветчину и налила ей полный бокал портвейна. Элинор с удовольствием отпила немного, и мисс Торн тут же вновь его наполнила. Элинор попыталась протестовать, но мисс Торн лукаво улыбнулась и прошептала, что в этом нет ничего такого — напротив, и что она все прекрасно понимает, и пусть миссис Болд выпьет бокал до дна, ни на кого не обращая внимания.

— Ваш долг — беречь свои силы. Они ведь нужны не только вам! — сказала она на ухо молодой матери и продолжала подкреплять силы Элинор холодной курятиной и портвейном.

Почему жены бедняков, не располагающие для подкрепления сил холодной курятиной и вином, легко вскармливают своих детей, а жены богачей, которые едят и пьют все самое лучшее, на это не способны, мы предоставим решать врачам и самим матерям.

Мисс Торн, кроме того, знала все о зубах. Маленького Джонни Болда беспокоил его первый прорезающийся зубок, а так как все дамы в подобных вопросах — тайные союзницы, мисс Торн узнала про это событие еще до того, как Элинор доела крылышко цыпленка. Старушка немедленно прописала ему любимое средство своей бабушки и торжественно предостерегла Элинор против нынешних выдумок.

— Возьмите его коралловое кольцо, милочка,— сказала она,— и хорошенько натрите его морковкой, так, чтобы оно пропиталось соком, а потом дайте кольцо малютке...

— Но у него нет кораллового кольца,— сказала Элинор.

— Как нет?! — вспылила мисс Торн.— Нет кольца... у него же не прорежутся зубки! А эликсир Даффи у вас есть?

Элинор объяснила, что мистер Рирчайлд, барчестерский врач, чьими услугами они пользовались, не прописывал этого эликсира, и перечислила омерзительно новомодные снадобья, которые рекомендовал мистер Рирчайлд, сторонник прогресса.

Мисс Торн строго нахмурилась.

— А вы уверены, милочка,— сказала она,— что этот человек знает, что он делает? Вы уверены, что он не погубит вашего мальчика? Впрочем,— в голосе ее зазвучала грусть, в ее гнев сменился состраданием,— не знаю, кому теперь можно верить в Барчестере. Вот милейший доктор Бампуэлл, он...

— Но, мисс Торн, он умер, когда я была совсем маленькой.

— Да, милочка, да! И это был печальный день для Барчестера. А нынешние молодые люди (мистер Рирчайлд был, кстати, ровесником мисс Торн) — о них не знаешь, откуда они, кто они такие и разбираются ли в своем деле или нет.

— Мне кажется, в Барчестере очень хорошие врачи.

— Может быть, может быть, только я их не знаю, а все согласны, что нынешних врачей не сравнить с прежними. Прежде это были талантливые, умные, образованные люди. А теперь всякий аптекарский ученик величает себя врачом. Образование теперь, по-моему, не считается обязательным.

Элинор была вдовой врача, и этот суровый приговор вызвал у нее досаду. Но сердиться на добросердечную старушку было невозможно, и Элинор отпила еще портвейна и доела крылышко.

— Во всяком случае, милочка, не забудьте про морковный сок и сразу же купите ему коралловое кольцо. У моей бабушки до самой смерти были лучшие зубы в графстве, а скончалась она в восемьдесят лет. И говорила, что это все морковный сок. Барчестерских лекарей она терпеть не могла. Даже милейший доктор Бампуэлл ей не нравился.— Мисс Торн, по-видимому, забыла, что полвека назад доктор Бампуэлл был еще юным врачом, а потому внушал доверие тогдашним уллаторнским дамам не больше, чем нынешние врачи ей самой.

Архидьякон кушал с большим аппетитом и беседовал с мистером Торном об урожае репы и новых жнейках, а мистер Торн, как вежливый хозяин, считал нужным занимать нового гостя и, опасаясь, что виды на урожай репы могут быть ему в воскресенье неинтересны, переводил разговор на духовные темы.

— Такой прекрасной пшеницы, Торн, как на вашем поле за рощей, я давно не видывал. Гуано? — спросил архидьякон.

— Да, гуано. Я получаю его из Бристоля. Вы часто будете видеть у себя в церкви горожан, мистер Эйрбин. Они любят гулять тут, особенно по вечерам, когда не жарко.

— Я очень обязан им, что хотя бы сегодня они не прельстились этой прогулкой,— ответил мистер Эйрбин.— Чем меньше людей присутствует на твоей первой проповеди, тем приятнее.

— Я купил полторы тонны у Брэдли на Хай-стрит,— сказал архидьякон.— Один обман! Там и пяти центнеров гуано не будет!

— Товары Брэдли никуда не годятся,— заметила мисс Торн, шептавшаяся с Элинор.— А какая это была приятная лавка, пока она не попала в его руки! Уилфред, помнишь, какие прекрасные товары всегда бывали у Эблофа?

— С тех пор там сменились три лавочника, один хуже другого,— сказал архидьякон.— А кто ваш агент в Бристоле, Торн?

— В этом году я сам туда ездил и купил прямо с корабля. Боюсь, мистер Эйрбин, что пюпитр хорошо освещается только в солнечные дни. Я прикажу обрубить сучья.

Мистер Эйрбин возразил, что утром пюпитр был освещен прекрасно, и просил пощадить липы. Затем они отправились прогуляться по аккуратному цветнику, где мистер Эйрбин объяснил миссис Болд разницу между наядой и дриадой и пустился в рассуждения о вазах и урнах. Мисс Торн занялась своими анютиными глазками, а мистер Торн, убедившись, что ему не удастся придать беседе воскресный тон, отказался от дальнейших попыток и начал рассказывать архидьякону про бристольское гуано.

В три часа они вновь отправились в церковь: мистер Эйрбин служил, а проповедовал архидьякон. К утренним прихожанам прибавилось несколько отважных горожан, которых не испугала августовская жара. Архидьякон взял свой текст из Послания к Филимону: “Прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих”. Отсюда нетрудно представить себе эту проповедь, и в целом она была нескучной, неплохой и не неуместной.

Он сказал, что должен был найти им пастыря взамен того, кто так долго был среди них, а потому избранного им для них он считает сыном своим, как святой Павел считал своим сыном юного ученика. Затем он похвалил себя за то, что, не жалея трудов, нашел для них самого лучшего человека и выбрал его только за его достоинства; однако он не объяснил, что, с его точки зрения, самым лучшим был человек, который лучше других способен был усмирить мистера Слоупа и сделать для него Барчестер чересчур жарким. Узы же были те усилия, коих он не пожалел, дабы они получили столь превосходного священника. Он отверг всякое сравнение между собой и святым Павлом, но сказал, что вправе просить их о добром отношении к мистеру Эйрбину, как апостол просил Филимона и его домочадцев об Онисиме.

Проповедь архидьякона вместе с текстом и благословением заняла полчаса. А затем, распростившись со своими уллаторнскими друзьями, они вернулись в Пламстед. Так мистер Эйрбин в первый раз служил в церкви Св. Юолда.