Онлайн чтение книги Прежде чем я упаду Before I fall
3 - 1

– Бип-бип! – кричит Линдси.

Пару недель назад моя мама наорала на нее за то, что она жмет на гудок в шесть пятьдесят пять каждое утро, и Линдси придумала этот трюк.

– Иду! – откликаюсь я, хотя она прекрасно видит, как я вываливаюсь из передней двери, одновременно натягивая куртку и запихивая в сумку скоросшиватель.

В последний момент меня ловит Иззи, моя восьмилетняя сестра.

– Что? – вихрем оборачиваюсь я.

У Иззи, как и положено младшей сестре, есть встроенный радар, с помощью которого она определяет, что я занята, опаздываю или болтаю по телефону со своим парнем. И тогда она сразу начинает меня доставать.

– Ты забыла перчатки, – сообщает она.

Вообще-то у нее получается: «Ты забыла перфятки». Она отказывается посещать логопеда и лечиться от шепелявости, хотя все одноклассники над ней смеются. Сестра утверждает, что ей нравится так говорить.

Я забираю у нее перчатки. Они кашемировые, и сестра наверняка перемазала их арахисовым маслом. Вечно она копается в банках с этой дрянью.

– Сколько можно повторять, Иззи? – Я тыкаю ее пальцем в лоб. – Не трогай мои вещи.

Она хихикает как идиотка, и я вынуждена затолкать ее в дом и закрыть дверь. Если дать ей волю, она будет таскаться за мной весь день как собачка.

Когда я наконец выметаюсь из дома, Линдси свешивается из окна Танка – это прозвище ее машины, огромного серебристого «рейнджровера». (Всякий раз, когда мы катаемся в нем, кто-нибудь обязательно произносит фразу: «Это не машина, а целый грузовик», а Линдси уверяет, что может столкнуться лоб в лоб со здоровенной фурой и не получить ни царапинки.) По-настоящему свои машины есть только у нее и у Элли. Машина Элли – миниатюрная черная «джетта», мы называем ее Крошкой. Иногда я одалживаю у мамы «аккорд»; бедняжке Элоди приходится довольствоваться старым желтовато-коричневым отцовским «фордом таурус», который уже почти не заводится.

Воздух ледяной и неподвижный. Небо светло-синее без единого пятнышка. Солнце только взошло, слабое и водянистое, как будто с трудом перевалило через горизонт и ленится умыться. Позже обещали метель, но кто знает.

Я забираюсь на пассажирское сиденье. Линдси уже курит и указывает сигаретой на кофе «Данкин донатс», купленный специально для меня.

– Рогалики? – спрашиваю я.

– На заднем сиденье.

– С кунжутом?

– Ясное дело.

Она трогается с подъездной дорожки и еще раз оглядывает меня.

– Симпатичная юбка.

– У тебя тоже.

Линдси кивает, принимая комплимент. На самом деле у нас одинаковые юбки. Два раза в год мы с Линдси, Элли и Элоди нарочно одеваемся одинаково: в День Купидона и в Пижамный день на Неделе школьного духа, потому что на прошлое Рождество купили чудесные комплекты в «Виктория сикрет». Мы три часа проспорили, розовые или красные наряды выбрать – Линдси терпеть не может розовый, а Элли только в нем и живет, – и наконец остановились на черных мини-юбках и топиках с красным мехом, которые откопали в распродажной корзине в «Нордстроме».

Как я уже сказала, только в эти два дня мы нарочно одеваемся одинаково. Хотя, если честно, в нашей средней школе «Томас Джефферсон» все выглядят более или менее одинаково. Официальной формы нет – это муниципальная школа, – но все равно на девяти из десяти учениках джинсы «Севен», серые кроссовки «Нью беланс», белые футболки и цветные флисовые куртки «Норт фейс». Даже парни и девушки одеваются одинаково, разве что у нас джинсы поуже и волосы мы укладываем каждый день. Это Коннектикут, здесь самое главное – не выделяться.

Я не утверждаю, что в нашей школе нет чудаков, – конечно есть, но даже они чудаковаты на один лад. Экогики ездят в школу на велосипедах, носят одежду из конопли и никогда не моют голову, как будто дреды помогают сократить выброс парниковых газов. Примадонны таскают большие бутылки лимонного чая, кутаются в шарфы даже летом и не общаются с одноклассниками, потому что «берегут голос». У членов Математической лиги всегда в десять раз больше книг, чем у остальных, они не брезгуют использовать свои шкафчики и всегда насторожены, словно ждут крика «фу!».

Вообще-то мне плевать. Иногда мы с Линдси строим планы, как сбежим после выпуска и вломимся в нью-йоркский лофт, где обитает татуировщик, с которым знаком ее сводный брат, но в глубине души мне нравится жить в Риджвью. Это успокаивает, если вы понимаете, о чем я.

Линдси водит не особо аккуратно, любит выворачивать руль, останавливаться ни с того ни с сего, а потом давить на газ. Я подаюсь вперед, пытаясь накрасить ресницы и не выколоть себе глаз.

– Патрик пожалеет, если не пришлет мне розу, – обещает Линдси.

Она пролетает мимо одного знака остановки и чуть не ломает мне шею, резко тормозя возле следующего. Патрик – ее блудный бой-френд. С начала учебного года они рекордные тринадцать раз расстались и помирились.

– Мне пришлось сидеть рядом с Робом, пока он заполнял заявку. – Я закатываю глаза. – Прямо раб на плантации!

Мы с Робом Кокраном встречаемся с октября, но я влюбилась в него еще в шестом классе, когда он был слишком крутым, чтобы со мной общаться. Роб – моя первая любовь, по крайней мере первая настоящая любовь. В третьем классе я целовалась с Кентом Макфуллером, но это явно не считается, мы только обменялись колечками из одуванчиков и поиграли в мужа и жену.

– В прошлом году я получила двадцать две розы. – Линдси щелчком отправляет окурок в окно и наклоняется глотнуть кофе. – На этот раз должно быть двадцать пять.

Каждый год перед Днем Купидона ученический совет ставит у спортивного зала кабинку. В ней за два доллара продаются валограммы{ Валограмма – видимо, неологизм, образованный при помощи слов «Валентин» и «телеграмма».} для друзей – розы с маленькими записочками, – их затем разносят купидоны (обычно девятиклассницы или десятиклассницы, которые липнут к старшеклассникам).

– Мне хватит и пятнадцати, – замечаю я.

Очень важно, сколько роз ты получишь. По количеству цветков в руках легко определить, кто популярен, а кто нет. Плохо, если тебе досталось меньше десяти, и совсем унизительно, если меньше пяти, – обычно это значит, что ты урод или тебя никто не знает. Либо и то и другое вместе. Иногда ребята подбирают упавшие розы и добавляют в свои букеты, но это всегда заметно.

– Ну? – косится на меня Линдси. – Ты волнуешься? Большой день. Ночь открытия. – Она смеется. – Извини за каламбур.

– Ерунда.

Я пожимаю плечами, отворачиваюсь к окну и гляжу, как стекло запотевает от дыхания.

Родители Роба уезжают на выходные, и пару недель назад он предложил мне остаться у него на всю ночь. Было ясно, что на самом деле он хочет секса. Несколько раз мы были на грани, но на заднем сиденье «БМВ» его отца, в чужом подвале или в моей берлоге, пока родители спали наверху, мне всегда становилось не по себе.

Так что когда он предложил остаться на ночь, я согласилась без размышлений.

Линдси верещит и бьет ладонью по рулю.

– Ерунда? Ты серьезно? Моя детка выросла.

– Я тебя умоляю.

Мою шею заливает жаром, и я догадываюсь, что кожа наверняка пошла красными пятнами. Обычное дело, когда я смущена. Никакие дерматологи, притирки и пудры не помогают. Когда я была помладше, ученики распевали: «Угадайте, что такое: красно-белое, чудное? Сэм Кингстон!»

Я едва заметно качаю головой и протираю стекло. Мир за окном сверкает, словно покрытый лаком.

– Кстати, напомни, когда вы с Патриком начали? Месяца три назад?

– Да, но с тех пор мы наверстали упущенное время, – усмехается Линдси, подскакивая на сиденье.

– Фу, перестань!

– Не волнуйся, детка. Все будет хорошо.

– Не называй меня деткой.

Это одна из причин, по которой я рада, что решила сегодня переспать с Робом: наконец-то Линдси и Элоди перестанут надо мной потешаться. Слава богу, Элли до сих пор девственница, а значит, я не буду последней. Иногда мне кажется, что в нашей четверке я вечная отстающая, вечный наблюдатель со стороны.

– Я же говорю, это ерунда.

– Тебе виднее.

Линдси заставила меня понервничать, и по дороге я пересчитала все почтовые ящики. Неужели завтра мир покажется другим? Неужели завтра я буду казаться другой? Надеюсь, что да.

Мы заезжаем за Элоди, и не успевает Линдси нажать на гудок, как дверь распахивается и Элоди скачет по ледяной дорожке на трехдюймовых каблуках, как будто ей не терпится сбежать из дома.

– У тебя соски от холода сквозь куртку не торчат? – спрашивает Линдси, когда Элоди забирается в машину.

Как обычно, на Элоди только тонкая кожаная куртка, хотя в прогнозе погоды передавали, что температура не поднимется выше нуля.

– Что толку круто выглядеть, если этого никто не видит?

Элоди трясет сиськами, и мы покатываемся со смеху.

Когда она рядом, невольно расслабляешься; вот и у меня перестало крутить в животе.

Она щелкает рукой, и я передаю ей кофе. Мы все пьем одно и то же: большой ореховый, без сахара, двойная порция сливок.

– Смотри, куда садишься. Раздавишь рогалики, – предостерегает Линдси, хмурясь в зеркало заднего вида.

– А как насчет кусочка вот этого? – отзывается Элоди, шлепая себя по заднице, и мы снова смеемся.

– Оставь это для Пончика, похотливая сучка.

Стив Маффин – последняя жертва Элоди. Она называет его Пончиком из-за фамилии, а еще потому, что он ужасно аппетитный (это она так считает; по-моему, он слишком сальный и от него воняет травкой). Они встречаются уже полтора месяца.

Элоди из нас самая опытная. Она лишилась девственности в девятом классе и уже занималась сексом с двумя разными парнями. Именно она рассказала, что после первых двух раз у нее все болело, и я занервничала еще больше. Глупо, конечно, но я никогда не воспринимала секс как нечто физическое, от чего все может болеть, как от хоккея или верховой езды. А вдруг я совсем растеряюсь, как когда мы играли в баскетбол на физкультуре и я все время забывала, кого мне опекать, и не понимала, передавать мяч или вести?

– Ммм, Пончик. – Элоди кладет ладонь на живот. – Умираю от голода.

– Съешь рогалик, – предлагаю я.

– С кунжутом? – уточняет Элоди.

– Ясное дело, – хором отвечаем мы, и Линдси подмигивает мне.

Перед самой школой мы опускаем окна и врубаем на всю мощность «No More Drama» Мэри Джей Блайдж. Я закрываю глаза и вспоминаю вечер встречи выпускников и первый поцелуй с Робом: он притянул меня к себе на танцполе, наши губы соприкоснулись, его язык скользнул под мой, и я ощутила жар разноцветных огней, который давил на меня как ладонь, и музыка заметалась эхом меж ребер, отчего мое сердце задрожало и пропустило удар. От холодного ветра из окна болит горло, и басы сквозь подошвы проникают в тело, совсем как тем вечером, когда я думала, что большего счастья уже не бывает; они поднимаются до самой головы, отчего перед глазами все плывет и кажется, что машина вот-вот развалится от звука.