Онлайн чтение книги Белые паруса. По путям кораблей
II. Прозрачный ветер

Легенды имеют над человеческим сердцем неизъяснимую власть. На экране локатора неровными штриховыми линиями вспыхивают очертания берегов острова Лемнос, в бинокль я вижу его бурые, по-зимнему неприветливые горы. Сейчас двадцатый век, вторая половина, у меня в руках приборы, созданные на основании последних достижений науки и техники… И все же, посмеиваясь сам над собой, думаешь: а вдруг выплывет навстречу сказочный корабль аргонавтов — ведь сюда, на Лемнос, был, по преданию, занесен с товарищами своими Ясон. Древний край Гомера, Овидия, Вергилия, отчизна седых и вечно юных легенд. Здесь была Троя, на горе Иде вершил суд свой Парис, сделав выбор между тремя богинями — величественной Афиной-Палладой, прелестной Афродитой и белорукой Герой. Ида отлично видна с «Горизонта». На острове Лемнос кузнец Гефест ковал стрелы для громовержца Зевса, на Лесбосе родилась поэтесса Сафо, нашедшая смерть от любви. Отсюда, с островов Греческого архипелага, отправлялись в страны варваров искатели сокровищ и приключений, ценнейших, чем сокровища, — воины и ученые, желавшие видеть мир. Ветер наполнял паруса, весело погружались в белопенную волну тяжелые весла, неведомое звало. Утлые корабли погибали, застигнутые врасплох коварным шквалом, другие сменяли их, двигаясь все дальше и дальше на Восток, через Понт Евксинский в Пантикапей, Кафу, Истрион, устье Борисфена. К пустынным берегам приставала трирема, погонщик спускался с «корреа», продольного мостика, на землю. А через годы в безлюдной дотоле бухточке вырастала новая гавань.

Легенды принадлежат прошлому, а сегодняшний день властно напоминает о себе. Скалистый остров Скиро, мимо которого проходит «Горизонт», воспет Гомером. Здесь, рассказывает Гомер, жил Ахиллес, здесь был убит Тесей. В бинокль я вижу под островными скалами хищный силуэт миноносца. Кого подстерегает военный корабль? На кого хочет напасть?

Наивные сказки о Парисе с его яблоком, легенды о корабле Арго, остаются легендами. Нет, не появится корабль Ясона навстречу «Горизонту», прошлое перечеркнуто и ничто не может возвратить его.

И не пение сладкоголосых дев услышал «Горизонт», лавируя между островами Греческого архипелага. Наш начальник рации Саша Дроздов, пришедший к морю из лесного белорусского села, принял радиограмму испанского парохода: за борт упал человек, просят впередсмотрящих всех судов, идущих за испанцем, быть внимательнее. По содержанию радиограммы получалось, что самого капитана, потерявшего одного из членов экипажа, судьба злосчастного моряка не трогала — поискал немного и двинулся дальше своим курсом. Невольно вспомнился случай, происшедший на антарктической китобойной флотилии «Слава». С промыслового судна волной смыло кочегара. Хватились его не сразу, дело было ночью. Хотя шансы на спасение моряка были ничтожны, вся флотилия — добрых полтора десятка судов — повернула обратно. Включили прожекторы, выбрасывали осветительные ракеты. Поиски продолжались долго, до тех пор, пока китобои нашли и спасли своего товарища.

Судьба испанца, о котором просил «позаботиться» его капитан, мне неизвестна. Скорее всего, погиб. Хоть и юг здесь, зимняя вода холодна, долго в ней не продержишься.

Конечно, зима в этом благословенном краю, особенно для нас, привыкших к настоящим морозам, понятие относительное. В Греческом архипелаге, Средиземном море температура редко опускается ниже ноля, про лед местные жители не имеют настоящего понятия. Основные изменения погоды зависят от ветра, и каждый ветер имеет свое название. «Этезии», еще их называют «мелтемы», дуют с севера, иногда к ним присоединяется, «накладывается на них», говорит лоция Средиземного моря, морской бриз «имбат» и вместе с «этезиями» достигает значительной силы. Крепко и долго может дуть злой «сирокко». Он идет из пустыни, принося огромное количество пыли. Во время сирокко небо желтеет, иногда становится свинцово-бурым, солнце не может пробиться сквозь пыльные тучи. Воздух удушлив, сух, жарок, даже ночью температура не опускается ниже 35 градусов. Листья и цветы вянут от зноя. Особенностью этого морского района являются и «белые шквалы». Они слетают с гор, ударяясь об воду под углом, рвут с волн верхушки, рассеивают водяную пыль, от которой поверхность моря мгновенно белеет — отсюда и название «белых шквалов».

С «Горизонтом» почти до Триполи боролся зюйд-вест. Он дул, как выражаются моряки, «по зубам» — встреч теплоходу. При зюйд-вестовых зимних штормах небо чистое, стоит отличная солнечная погода. «Горизонт» шел на волны, сшибаясь с ними грудь о грудь, и тогда над палубой взлетала радужная стена пены и брызг, временами всхлестываясь на мостик. Было весело и чуть-чуть жутко. Танкер с шестиногой собакой на трубе ушел от нас еще в Эгейском море, вокруг не было ни одного судна. Большие морские дороги Средиземноморья — на Пирей, в Александрию, Порт-Саид, Марсель — остались в стороне.

Марк Твен шутливо говорил, что в море встречал множество людей, страдающих морской болезнью, но никак не мог понять, куда они деваются, сойдя с парохода, — все бывшие путешественники уверяют, что переносят качку отлично.

Я не принадлежу к счастливцам, которые, не знаю уж действительно или нет, не боятся качки. Конечно, постепенно организм смиряется с необычной обстановкой, но до конца смириться не может. На разных людей качка действует по-разному, полностью неподверженные морской болезни встречаются редко.

Штормовать начинаешь с того, что все предметы в каюте приобретают неожиданную резвость, мечутся, разбегаются, куда им заблагорассудится. Надо их ловить, рассовывать по укромным уголкам, зажимать чем-нибудь; монотонное шарканье башмака, который способен сутками ездить из угла в угол, доводит до бешенства самого уравновешенного человека. Читать нельзя, сосредоточить взгляд на чем-нибудь не удается — все ходит перед глазами, переваливается с борта на борт. Кресло норовит выскользнуть из-под вас, диван — сбросить вас на палубу. Ночью заснуть удается, только вцепившись руками и ногами в специально для того придуманные устройства. Не уцепитесь, будете елозить по тюфяку. Иногда море способно сыграть самые неожиданные шутки. На третий день шторма шальная волна поддала судно так, что я вылетел из койки и ударился лицом о подволок — потолок каюты. Было не больно, а досадно и смешно: стукнуться о потолок, подобный казус встречается не каждый день.

Суровый зюйд-вест не хотел успокаиваться, трепал нас до самых африканских берегов. Гнев его «Горизонт» перестал чувствовать лишь войдя в гавань Триполи.

Триполи — город, в котором есть все, о чем рассказывают Александр Грин и другие авторы, единодушно признанные мечтателями, сказочниками, описывающими небывалое в реальной жизни. Желтые стены замка-крепости, древнего пиратского гнезда, высятся над водой. Далеко протянулась широкая набережная, с одной стороны ее шепчутся ласковые волны, с другой — особняки богачей, государственные здания, космополитический «Гранд-отель», куда съезжаются на зимний сезон дармоеды из разных стран, — в казино идет игра до рассвета, красотки многих национальностей демонстрируют свои прелести. На набережной и парадных улицах пальмы с мохнатыми стволами, узорчатыми, трепещущими кронами; неизвестные мне деревья образуют на высоте двух-трех метров сплошную завесу из жестких листьев и корявых веток, которые дают тень, надежно защищают от ветра и пыли. Королевская резиденция окружена белой стеной, из-за которой выглядывают все те же веселые трепещущие пальмы. На перекрестках чернолицые в темной форме с белыми нарукавниками, белыми ремнями портупеи, белой кобурой для массивного «люгера» полицейские. Чистые узкие улицы кишат автомобилями, экзотическим многолюдьем: рослые негры, арабы в белых одеждах, знакомые каждому из нас с детства по картинкам в учебнике географии, вылощенные итальянцы и большеокие итальяночки, меланхолические индусы, арабские женщины, закутанные так, что видишь один глаз и коричневые пятки, мордатые извозчики, чьи пролетки изукрашены флажками и лентами, верблюд, которого худой сердитый араб обязательно хочет вести по тротуару, прохожие кричат на араба, он — на них, верблюд грустно и презрительно наблюдает людскую суетню. В арабском квартале, отделенном стеной от остального города, лабиринт закоулков, фонтаны, скверный запах, лавочки, мастерские чеканщиков по меди и золоту. Пронзительный голос муэдзина под голубоватой вечерней звездой. Открытые до рассвета кофейни, бары, ресторанчики. У порта девушки с хрипловатыми голосами и абсолютно неясные молодчики в черных дакроновых куртках. На заре рыбак сушит сети прямо на мостовой прибрежной улицы, поет, улыбается своим мыслям. А над всем этим — над пиратской крепостью, над куполами королевского дворца и крышами ультрасовременных зданий, над шпилями минаретов и лабиринтом арабского квартала, рыбацкими шхунами и американскими транспортами — васильковое небо африканской зимы, овеянной прозрачным ветром пустыни. Ветер шевелит кронами пальм, чуть рябит морскую гладь. Нигде и никогда не встречал я такой ясности воздуха без малейшей дымки или тумана. Краски приобретают особую яркость, дальние предметы видны не по-обычному четко. Эта прозрачность придает всему неповторимый колорит.

Значит, Триполи — город из романтических повестей Александра Грина и сказок «Тысяча и одной ночи»? Выдумка, неожиданно обретшая реальность?

Погодите, не будем делать выводов по первым впечатлениям.

Сперва немного о самом королевстве Ливии.

Основную часть страны занимает пустыня — унылое, выжженное солнцем и высушенное ветрами пространство, от которого щемит сердце. Наверно, по закону контрастов, при взгляде на пустыню я вспомнил родную тайгу Дальнего Востока, с ее утренними росами, красными колоннами кедров, студеным стеклом речонок, трепетным силуэтом изюбря на склоне сопки.

В пустыне живут арабы-кочевники, основная часть населения сосредоточена на севере, там же находятся и два главных города — Триполи и Бенгази, железные дороги общей длиной аж в четыреста с чем-то километров. Приморье Триполитании — наиболее развитый земледельческий район, если вообще можно употребить выражение «наиболее развитый» при том примитивном уровне, на котором находится здешнее сельское хозяйство. Да и на эти поля наступает пустыня.

История страны невесела. Еще во втором тысячелетии до нашей эры Ливия подверглась вторжению чужеземцев — войск египетских фараонов. С тех пор побывали здесь финикийцы, греки, римляне, турки; после долгой и кровопролитной борьбы Ливия превратилась в колонию фашистской Италии. В годы второй мировой войны ливийская пустыня была ареной военных действий корпуса гитлеровского генерала Роммеля, Триполи и Бенгази часто упоминались в газетных заметках о боях в Африке.

С борта корабля моряк видит не так уж много. Однако есть вещи, которые сразу бросаются в глаза. Вошли мы в Триполи утром. Было свежо, под ветром хлопали флаги судов, стоящих на рейде и в гавани. Сколько ни всматривался, ни на одном ливийского флага я не увидел. В центре бухты стоял высоченный американский транспорт. Суда, как люди, имеют свой облик. Транспорт выглядел надменным хозяином, сознающим свою власть и силу. Он один занимал чуть ли не полбухты. Пришлось ему потесниться, пропуская «Горизонт». Второй теплоход под звездно-полосатым флагом стоял у причала. Третье американское судно входило в порт вслед за нами. Были еще тут югослав, финн, теплоход из Бремена, старое судно, построенное в годы второй мировой войны, типа «либерти», принадлежащее республике Либерии (ни одного негра на борту его я не заметил), и низкобортная парусно-моторная шхуна, приписанная к порту Ла-Валетта, что на острове Мальта.

Среди других иностранных судов, пришвартовавшихся к причалам Триполи, втиснулись и мы.

Втиснулись — в буквальном смысле слова и не без треволнений. Причем, окончательный смысл событий при швартовке «Горизонта» так и остался для нас неясен.

Немолодой человек в видавшем виды коричневом плаще поднялся с лоцманского бота на «Горизонт», когда мы очутились у аванпорта Триполи. Вход в гавань труден, слева от фарватера есть мель, на которую течение быстро снесет зазевавшегося капитана. Мы ее миновали благополучно. «Горизонт» начал тихонько подтягиваться к причалу между югославским логгером и грузовым теплоходом из ФРГ. Прикинув расстояние от одного из них до другого, Кравец усомнился:

— Мистер пайлот, нам не хватит места.

— Не тревожьтесь, кэптэн. Длина вашего судна мне известна, все будет «all right».

Никакого «ол райт» не получилось. Когда до причала осталось с полкабельтова, стало ясно, что в отведенном для него пространстве «Горизонту» не уместиться. Просчет был налицо — явный и для хоть сколько-нибудь сведущего моряка непростительный. Мешая английские и итальянские слова, лоцман забормотал что-то о капитане порта, который-де ввел его в заблуждение.

Исправлять ошибку надо было быстро. Шеститысячетонный «Горизонт» не автомобиль, его сразу не повернешь, инерцию его так просто не погасишь. К тому же работал прижимной ветер, нанося нас на причал, точнее — на стоящие у причала суда.

Решительно, даже, я бы сказал, лихо, маневрируя средним и полными ходами, Кравец выбрался обратно на середину бухты.

После долгих и темпераментных перекличек с берегом, логгер убрали в другое место. «Горизонт» снова начал швартовку. Как известно, переделывать всегда труднее, но о чем думает капитан, по лицу его догадаться я не мог.

Горизонт» двигался под острым углом к берегу. Капитан полуспросил, полупосоветовал:

— Надо отдать левый якорь.

Якорь потянет судно влево и тем поможет развернуться параллельно причалу.

Лоцман успокоил:

— Ничего, кэптэн, успеем.

— Лево на борт! — перебил Кравец.

— Есть, лево на борт! — отрепетовал Хмельнюк, как всегда при ответственных операциях стоящий на руле.

Угол между курсом «Горизонта» и фронтом причала становился острее. Но все же судно разворачивалось не так круто, как нужно. «Горизонт» попадал не на причал, а носом к носу западногерманского теплохода.

За бортом немца двое матросов на «беседке» — приспособлении, которое у маляров зовется «люлькой», занимались окраской своего судна. Сейчас они бросили работу и с тревогой поглядывали на приближающийся «Горизонт».

Решали секунды — навалимся на немца или проскользнем мимо. Матросы на «беседке» не стали испытывать судьбу. Характеры двух моряков оказались прямо противоположны: один, как кошка, взлетел по трапу наверх на спасительную палубу, другой прямо в одежде бросился вниз, в воду, и поплыл на берег.

Теперь капитан перестал спрашивать и советоваться с лоцманом.

— Отдать левый якорь! Больше лево!

— Есть, больше лево! Есть, отдать левый якорь! — почти одновременно ответили Хмельнюк из рулевой рубки и боцман с бака. Заглушая их голоса, грохотала вытравливаемая цепь.

Медленно, потом все быстрее, нос «Горизонта» покатился в сторону от западногерманского судна. Там выбросили за борт кранцы, чтобы смягчить возможный удар. Распоряжался примчавшийся с мостика вахтенный помощник — крупитчатый блондин в щегольской форме.

Между обоими судами оставалось метра два, но уже все поняли, что столкновения не произойдет. Якорь и круто положенный налево руль сделали свое дело.

Как водится во всех портах мира, поглазеть на швартовку собралась толпа. Выглядела она для нашего глаза сверхэкзотично: арабы, негры, мулаты, европейцы, — чалмы, красные шапочки вроде фесок, бурнусы, потрепанные комбинезоны-«овероллы», латаные куртки, рваные шинели. В стороне, отдельно от «туземцев», остановились капрал и рядовой американских военно-воздушных сил.

Из конторы капитана порта прибежал шеф-пайлот — старший лоцман — и начал ругать нашего. Тот вяло огрызался.

Отделался «Горизонт» сравнительно благополучно — небольшой вмятиной в борту и раздавленным брусом причала. За последний администрация порта потребовала тридцать фунтов, признавая, впрочем, вину своего лоцмана, который допустил грубый просчет при швартовке, сошлись на десяти фунтах.

Как бы там ни было, «Горизонт» занял свое место в гавани Триполи. Среди других появился и советский флаг.

Флаги, пароходы, теплоходы, ввоз, вывоз — все это полезно и поучительно знать. Однако главное — люди. Как они? Что они?

Утро. Солнечно, ветрено, холодно. Относительно, конечно, градусов десять — двенадцать выше ноля. Примерно за час до начала работ в порту собираются грузчики. Некоторые едут на старых, давно потерявших всякий вид велосипедах (араб в бурнусе с развевающимися полами катит величаво, ни на кого не глядя), большинство идет пешком. Различные оттенки цвета кожи, различные одежды. Впрочем, одежды не так уж различны — одинаковая нищета. У многих английские шинели горохового цвета — старые, прошедшие все сроки носки, лишенные пуговиц и крючков. Двенадцать градусов, да еще с ветром, для африканца ощутительны. И люди стараются поплотнее запахнуть шинелишку на рыбьем меху, глубже прячут руки в рукава, поднимают воротники. У кого нет шинелей, натянули дырявый пиджак и рваный свитер, на шее подобие шарфа, голова обмотана грязным полотенцем.

Эти первые наблюдения сделаны с борта «Горизонта». Потом мы пошли в город.

Вы уже знаете, что Триполи очень экзотичен, своеобразен. Однако всему есть мера. Идешь по улицам квартал за кварталом и постепенно привыкаешь к необычным зрелищам. Вряд ли нормальный человек способен без устали ахать и удивляться, в конце концов начинаешь рассуждать спокойно, освободившись от эмоций. В пестром зрелище присутствует свой ритм, если не сказать однообразие.

И вот наступает момент, когда перестаешь увлекаться внешней стороной и мало-помалу начинаешь проникать в суть. Для меня это чувство наступило в самом экзотическом месте экзотического города — арабском квартале. Мы долго блуждали по узким запутанным улочкам. Впрочем, улочками их назвать нельзя. Весь квартал представляет собой как бы одно крытое помещение со множеством закоулков, переходов, крошечных площадей. Мы заглядывали в лавчонки, где можно найти все, что угодно, — от негритянского лука со стрелами до греческих безразмерных носков, а у входа сидит хозяин, важный и медлительный. Рассматривали изделия кустарей-умельцев: кованые кубки, чаши, оружие, пестрые туфли с загнутыми носами, различные поделки из золота, серебра, меди. Мой спутник решил купить жене подарок. Ничего подходящего на витрине не оказалось. Хозяин, средних лет араб, кликнул кого-то из соседней комнаты, где помещались золотоплавильня и мастерская. На зов вышел юноша-негр. Он был такого же возраста, как мой сын, такой же высокий и угловатый. У меня сжалось сердце. Я представил своего сына на месте юноши с усталым лицом и не по возрасту грустными глазами. Я подумал о жизни, которая скорее всего ждет этого парня. Никто не пошлет его учиться, никто не поможет узнать веселый и солнечный мир. Лучшие годы пробегут в маленькой комнате, где чад от расплавленного чужого золота, через окно тянет устойчивым запахом мочи, который, наверно, полтысячелетия не изменял «экзотическому» кварталу. Сразу все стало на свое место. Фантастические персонажи повестей Александра Грина превратились в обыкновенных людей, которым надо есть, спать, любить, воспитывать детей, учиться. Действительность заявила о своих правах — суровая, даже более суровая, чем мы, советские люди, привыкшие к определенным нормам жизни, можем себе представить.

До знакомства с Триполи я слабо представлял, что такое «колониальный стиль». Впрочем, даже сейчас затрудняюсь объяснить этот термин читателю. Говоря образно, колониальный стиль — цветастая рубашка на немытом и немощном теле. В Триполи нет магазинов, к которым привыкли мы, а есть лавки, лавчонки. Одна и та же вещь в лавке стоит вдвое дороже, чем в лавчонке, а в лавчонке дороже, чем с рук. Торговаться обязательно, давать половину запрошенного, иначе вас сочтут дураком. И это не только на пресловутом восточном базаре, который представляет собой обычнейшую барахолку с теми же персонажами, что в Москве, на знаменитом когда-то Тишинском рынке, а и в солидных лавках. Однако там, где торгует европеец, цены без запроса. Это тоже колониальный стиль. «Туземцы», дескать, одно, мы — другое. Рядом с чистыми, нарядными улицами — теснота, миазмы, мрачные дворы, неопрятные «забегаловки»-бары, много лет не ремонтируемые дома. Хмурые люди неторопливо беседуют ни тротуаре, прислонившись к косяку двери. Двое мальчишек лет десяти-двенадцати с игрушечными автоматами наперевес конвоируют третьего, «арестованный» негритенок по-гангстерски шикарно поднял руки над головой. Везде полно полицейских — рослые (сравнительно со своими соотечественниками, на наш аршин — мелковаты), в подогнанной форме, смотрят на мир свысока. На причале, возле нашего судна, неотступно дежурили пять стражей. Вели себя деликатно, выглядывали из-за угла пакгауза, прогуливались по причалу с таким видом, будто их интересует, что угодно, только не советское судно.

В Триполи стояли три американских транспорта. Огромные, тысяч на двадцать тонн водоизмещения, они высились над крышами пакгаузов.

По морским законам, грузовое судно может иметь на борту до двенадцати пассажиров. Хотя бы одним больше — и оно переходит в пассажирский класс, со всеми вытекающими отсюда последствиями: выше различные сборы, увеличивается количество спасательных средств и т. д. и т. п. Пароходные компании пользуются этим правилом для дополнительного бизнеса, по сниженным тарифам берут на грузовые суда дюжину туристов. Питаются они в кают-компании, ввиду малочисленности своей хлопот никому не чинят. А способ путешествия для желающего отдохнуть удобный: неторопливая прогулка по морю, долгие стоянки в портах, когда можно без спешки осмотреть все, что хочешь. Напрасно у нас не практикуют это, стоило бы ввести туристский класс на транспортниках, плавающих в морях Севера и Дальнего Востока. Найдется немало желающих провести отпуск под полуночным солнцем полярного лета, среди сказочно красивой природы высоких широт.

Была группа туристов и на американских транспортах в Триполи. Однажды утром к нам явились два высоких седых джентльмена и седая дама. Имена я не запомнил, врученные нам с капитаном визитные карточки по непривычке к великосветскому этикету потерял. Боюсь утверждать, но у нас сложилось впечатление, что все трое, включая даму, были, как выражаются моряки, «на хорошем газу». То ли по этой причине, то ли вообще обладали они артельным характером, но беседа стала веселой и непринужденной. Рассказали, что из Штатов отплыли полмесяца назад, путешествием довольны. «Горизонт» сразу обратил на себя внимание. Решили во что бы то ни стало побывать на нем.

Старший из джентльменов был в красной фланелевой рубашке и так объяснил свой наряд:

— Жена сказала: раз ты идешь к большевикам, должен сделать им приятное, одеться в их любимый цвет.

Второй гость спросил, не знаю ли я, где сейчас Semen Budeni. Я ответил, что Семен Михайлович Буденный пишет мемуары, которые имеют большой успех. В свою очередь, осведомился, чем вызван интерес американского делового человека к советскому маршалу. Оказалось, приятель нашего гостя был летчиком-волонтером одной из интервентских армий.

— Ну и?..

— О, это было ужасно! Он вспоминал, что ничего страшнее конной атаки буденовцев на свете нет.

Я не стал строить из себя дипломата и засмеялся. Было приятно слышать, что красные кавалеристы нагнали такого страху на заокеанского добровольца.

Гостям показали «Горизонт», и они ушли очень довольные.

Совсем по-другому закончилась встреча, которая была у меня на берегу.

Наверно, всему виной муха — назойливая, цепкая. Мы шли по центральной улице города, когда она села мне на висок. Лапки ее противно щекотали кожу. Сразу вспомнились рассказы о сонной болезни и других африканских хворобах. Я произнес то, что произнесли бы девять из десяти мужчин на моем месте, хлопнул себя по виску. Проклятое насекомое улетело. Но — увы! Рукой я задел очки, брызнули осколки стекол. Чудные очки без оправы, сделал их во Львове особый мастер-библиофил, которому я преподнес книгу с автографом. Моряки любят подразнивать и уверяли, что в очках этих я похож на профессора. Их то я и лишился.

Пришлось думать о замене.

Рядом с ненатурально причудливой, наполненной коврами, буддами, шалями индийской лавкой нашли что-то похожее на оптическое заведение.

Там был еще один посетитель. Опершись о прилавок, стоял мужчина лет сорока с небольшим, худощавый, спортивного типа блондин, на узком лице морщины, глаза голубые, неторопливые. Говорят, среди голубоглазых часто встречаются меткие стрелки. Левый рукав добротного пиджака пуст, засунут в карман.

Я заметил, что незнакомец прислушивается к нашему разговору. Поймав мой удивленный взгляд, он пояснил:

— Вы догадались, я понимаю по-русски.

Речь у него правильная, хотя с сильным акцентом. Промолчать вроде бы и невежливо, и я безразличным голосом ответил:

— Вот как?

— Вот так! Изучил его, как слышите, неплохо.

— Пожалуй, — согласился я.

Продавец или хозяин лавки — молодой итальянец с заботливо отлакированными волосами, беспокойно поглядывал то на нас, то на нашего неожиданного собеседника. Нам тоже начал не нравиться тон разговора — было в нем что-то неприятное, возбужденное. Продолжать не хотелось.

— Почему вы не спросите, откуда я знаю русский язык?

Вопрос звучит, как требование. Мне это не нравится, надо его осадить.

— Воспитанный человек старается не досаждать другим ненужными вопросами.

— Упрек мне и похвала вам?

— Понимайте как угодно.

— Я сам отвечу. Я воевал в России! Дрался под Киришами. Вы слыхали о Киришах?

Лавка с тускло поблескивающими стеклами очков, оправами, непонятными линзами, подзорными трубами, окулярами ушла куда-то, ушел африканский город — узкие улицы, разноязычная толпа, ласковое солнце, нет спутников моих и меня, каков я есть сейчас; вокруг ночь, мороз, на передовой время от времени подобно усталой собаке пробрешет пулемет и стихнет, лейтенант Минеев берет меня с собой на задание бомбардиром, в воздухе ветрено и темно, прожекторы шарят огромными лапами, стремясь схватить, смять наш «У-2»; над Киришами по команде лейтенанта я дергаю бомбосбрасыватель, на низкие облака падают багровые отсветы, с земли к фанерно-перкалевому самолетику тянутся разноцветные струи огня и каждая метит мне в сердце — только в сердце…

— Хорошее воспитание не позволяет вам задавать вопросы. Отвечать на вопрос вы должны. Вы слышали о Киришах? Это там был ключ от блокады Ленинграда! — настаивал однорукий.

Этот истерик мне надоел.

— Да, я слышал о Киришах. Я летал бомбить вражеские позиции в Киришах… Пошли, товарищи, подберем очки в другом месте.

— Понимаю, господа не желают продолжать беседу. Или, может, не решаются продолжить?

Не сговариваясь, мы молча смотрим на его пустой рукав. Гримаса бешенства перекосила его лицо.

— Нет! Не все кончено! У наших будет водородная бомба. Мой русский язык еще пригодится!

Мы повернулись и, не говоря ни слова, вышли.

На улице было солнечно и свежо. Прошлое пыталось накрыть нас черным ночным крылом, всполохами взрывов, отблесками бомбежек. Прошлое — только прошлое, и никогда не вернется вновь.

Такова была еще одна встреча в далеком экзотическом Триполи.

А настоящий Триполи, колониальный город, показал нам человек, с которым мы не обменялись ни словом: никто из нас не говорил ни по-арабски, ни по-итальянски, друг наш не знал английского и, конечно, русского.

Дело было так.

Возвращались из поездки по городу. На перекрестке машина вдруг повернула на новую не знакомую нам дорогу. Мы переглянулись. Я посмотрел на шофера. Лет под сорок, спокойное, привычно замкнутое выражение лицо курчавые волосы цвета «перца с солью» — поблескивает седина, коричневые сильные руки уверенно лежат на руле автомобиля. Без шапки, одет в обычную для простого люда шинель, которую носят, как халат, запахиваясь, а не застегиваясь.

Шофер на мой взгляд не ответил, держался так, будто все идет по заранее согласованному плану.

Ладно, узнаем, что будет дальше.

Парадные улицы остались позади. Мы ехали мимо складов, бараков, мастерских, в темной глубине который копошился люд. Грязные мостовые, ветер гонит обрывки бумаг. Прохожие угрюмо и недоброжелательно оборачиваются вслед автомобилю с европейцами. Старик, восседавший на тележке, которую вез бодрый ослик, не уступил нам дорогу.

Проехали и эту часть города. Началось похожее на дурной сон. Трудно описать и невозможно вообразить советскому человеку, не видевшему это своими глазами, убожество, беспросветную нищету, представшую перед нами. Друг к дружке лепились странные сооружения из проржавевшей жести, толя, картона. Многие не имели дверей и вся внутренность страшной лачуги видна с улицы. Оборванные дети бродят по песчаным барханам, вяло перебирая тонкими ножками. Простоволосые негритянки в стиранных-перестиранных платьишках варят еду на костре, как тысячелетия тому назад. Подростки — обмусоленный окурок в углу рта, волчий взгляд исподлобья. Седоголовые старики, неопрятные старухи. Ветер бубнит железом, из которого сооружена лачуга, срывает с крыши распластанный «стандартойловский» бидон. На свалке искореженные автомашины, горы непонятного хлама. За свалкой еще поселок, нет, не поселок! — не знаю, как назвать, — групповое пристанище обездоленных, которым нет места под васильковым африканским небом, которых не пустят на набережную, где дворцы, где бриз играет узорчатыми кронами пальм.

Шофер то притормаживал, то увеличивал скорость, когда дорога по обе стороны была пустынной, огороженной лапчатыми кактусами.

Мы молчали.

Что говорить, когда и так все ясно без слов! Четверть часа спустя мы были в порту. Пожали руку шоферу. Он улыбнулся и уехал — человек, который показал нам настоящий Триполи.

Наверно, встречу можно посчитать случайной. Но таких людей, как наш незнакомый друг, непокорных колониализму, желающих, чтобы мир знал, что скрывается под вывеской «экзотики», немало в Триполи, немало в Ливии. Они — гордость страны, надежда ее.

В двадцати четырех километрах от Триполи руины древнего римского поселения Сабрата. Белый лес колонн и синее море, ослепительный блеск амфитеатра и просторная арена, ночью — тени военачальников и куртизанок, рабов и легионеров среди звонкой пустоты. Когда-то тут кипела жизнь. Потом она ушла. Сабрату занесло тяжелым песком пустыни, вихрь развеял память о ней. Снова увидела солнечный свет она в наше время. Археологи ведут раскопки. Туристы щелкают фотоаппаратами, трещат кинокамерами, стараясь втиснуть в один кадр и мраморную колонну, и синее море, и бредущий на горизонте караван. Прозрачный ветер пустыни посвистывает среди камней и шелестит песком. Хрустальная стынь, безмолвие, бездействие.

Колониалисты хотели бы сделать такой страну: экзотика, вековая пассивность перед волей аллаха, покорность. Не надо больниц, судьба сама решит, жить тебе или умереть. Не надо школ. Не надо заводов. Ничего не надо, обо всем позаботятся «благодетели».

Бар «Гранд-Отеля» — самой фешенебельной гостиницы Триполи с соответственным рестораном, был в меру прохладен и в меру тепел. Морской агент синьор Доменико пригласил нас сюда на ленч — второй завтрак. Пока синьор Доменико организовывал коктейль, мы переглядывались, удерживая желание рассмеяться: забавляло, что находимся в «логове буржуазии».

Буржуазия, действительно, попадалась чистопсовая, пробу, как говорится, негде ставить.

Рахитичного вида пудель вел за собой на длинном поводке лилововолосую даму.

Прошли Толстый и Тонкий. Они обменялись ролями — Толстый уламывал, Тонкий блудливо отводил глаза.

Пожилой синьор углубился в порнографический журнал.

Невдалеке от нас весело болтали трое мужчин и трое женщин, они как-то выпадали из общего грандотелевского антуража. По разговору я понял, что это геологи, которые ищут в пустыне нефть. Приехали на уик-энд — субботний вечер и воскресенье — к женам. Приглянулся среди них один — большерукий, широкогрудый, молодой, обутый и резиновые не то сапоги, не то боты на босу ногу. Помалкивал, курил, глядел на миниатюрную блондинку, которая отвечала долгим взглядом. В фасе лица его было что-то славянское, пожалуй, курносый нос.

В ресторане, куда мы попали из бара, оказалось еще торжественнее. Здесь не ели, здесь вкушали. Негры-официанты с быстротой фокусников накрыли на стол. Синьор Доменико потчевал нас итальянскими «макарони», которые вовсе не макароны, а обыкновенные блинчики с мясом, которые подаются в любой нашей столовой, подливал в бокалы вино, по его рекомендации не хуже грузинского. Стояла благоговейная тишина. Легкое постукивание ножей и вилок, тонкий звон бокалов, шелест голосов не нарушали, а подчеркивали ее, казались некоей музыкой, хоралом Храма Большой Жратвы.

Потом мы долго бродили по городу. Вечерело. Протяжно, гортанно запел муэдзин, призывая верующих к молитве. Столетиями в его обязанность входило подниматься на высокий минарет и оттуда вещать священные слова. Теперь это делает репродуктор. Вестник аллаха сидит у микрофона в трансляционной рубке мечети и оттуда обращается к единоверцам. А может, и муэдзина нет совсем и функции его выполняет магнитофон? Техника наступает по всем фронтам.

В густеющем небе зажглась звезда. Выпалили из пушки, возвещая конец постного рамазановского дня и начало веселой ночи. Лавчонки, прилепившиеся к старинным стенам арабского квартала, осветились керосиновыми фонарями, торговцы упорно не покидали своих мест, не торопились к разрешенным Кораном наслаждениям. На что они надеются? Кому нужны линючие рубахи, аляповатые коврики, латунные браслеты с впаянными стекляшками?! Кому вообще нужна эта жизнь: ресторан, великолепный, как храм; жестяные лачуги; радиофицированные молитвы; ребята, играющие в бандюг и конвоиров; грошовая борьба за существование; юноша, приговоренный ковать чужое золото, — жизнь, где каждый лишь единица, существующая сама по себе и предоставленная самой себе! Человек не заслуживает такого — от дня к дню, без цели и смысла, без мечты и надежд. Прозрачный ветер делает яркими краски и четкими очертания далей, но в какой дали увидит простой труженик свою судьбу? Ветер просвистел и унесся неведомым путем, жизнь остается прежней. Поднялась на небосклоне звезда, отзвучала молитва, ударила пушка, но праздничная ночь приходит не ко всем, тяготы и заботы не сбросишь с плеч, как постылую ношу.

Разговаривая, мы незаметно забрели на незнакомую улицу. Начиналась ночь и стало по-настоящему холодно. Возле небольшой лавочки горел костер, разложенный прямо на мостовой. Пламя было синее и не жаркое, как спиртовое. Но уже от присутствия огня становилось теплее.

Неподалеку на земле, прислонившись к стене чьего-то дома сидел араб. Закутанный в белое одеяние, он издали походил на бесформенную глыбу. Виднелись только глаза — большие, горячие, гордые. На мгновение они блеснули недобрым чувством, когда к костру подошли незнакомцы-европейцы. Потом он неторопливо отвел глаза в сторону, продолжал смотреть на синий огонь. Я поймал его взгляд — человека, которому некуда идти. Начинается ночь, она будет длинной и холодной. Он проведет ее сидя у чужого костра, думая невеселую думу. В огромном городе у него нет ни родных, ни друзей, ни пристанища, идти ему некуда. Это страшно, очень страшно, когда человеку некуда идти!

По дороге в порт мы замечали то тут, то там примостившихся в укромном уголке бесприютных. Луна освещала старую крепость. В нише крепостной стены кто-то спал.

В маленькой гавани, отделенной от остальной бухты совсем игрушечным пирсом, собрались яхты, моторки, прогулочные шлюпки. Энтузиаст парусного спорта не мог равнодушно пройти мимо. Путь мне преградила вывеска Я английском языке: «Частное владение. Вход только членам яхт-клуба».

С американской военной брандвахты неслись визгливые звуки радиолы. Саксофон, банджо, барабан и еще какие-то инструменты играли в наимоднейшей манере «биг-бит» — «сильный удар», смысл которой состоит в том, чтобы наяривать, как можно шумнее, больше ни о чем не заботясь. Беспардонно залихватская музыка взвилась над сонным заливом, над улицами, домами, над пальмами, которые поникли пышными кронами.

Это тоже — колониальный стиль.

Ночью огни Триполи исчезли за окоемом — округлое слово это у дедов наших означало горизонт. Утро мы встречали в открытом море. День начинался розовый и умытый.