Онлайн чтение книги Бен-Гур Ben-Hur: A Tale of the Christ
Часть 4

1. Возвращение в Иудею

Теперь мы попросим читателя перенестись в Антиохию, эту царицу Востока, которая была в то время едва ли не самым населенным и сильным после Рима городом в мире. Был июль месяц 29 года по Р. X. Господствует мнение, что крайнее сумасбродство и распущенность того века исходили из Рима и уже оттуда распространялись по всей империи, что большие города только подражали нравам своего властелина. В этом можно, однако, усомниться. Кажется, что побежденные, наоборот, оказали воздействие на нравы завоевателя. Последний нашел готовые образчики разврата в Греции и Египте. Человек, изучающий те времена, исчерпав все относящееся к этому предмету, закроет книги с уверенностью, что поток деморализующего течения направлялся с Востока на Запад и что именно Антиохия, одно из старейших местопребываний ассирийской власти с ее блеском и великолепием, была его главным источником.

Пассажирская галера входила из голубых вод моря в устье Оронта. Был полдень. Несмотря на сильный жар все привилегированные пассажиры были на палубе. Между ними находился и Бен-Гур.

За пять лет молодой человек успел сделаться совершенным мужем. В его внешности было что-то необыкновенно привлекательное. Более часа он сидел на скамье в тени паруса. За это время некоторые из пассажиров безуспешно пытались вступить с ним в разговор. Он отвечал им на латинском языке, коротко, хотя и с утонченной вежливостью. Чистота его произношения, благовоспитанность, сдержанность – все это еще более подстрекало их любопытство. Наблюдавшие его вблизи поражались несоответствием между его поведением, непринужденным и любезным, как у настоящего патриция, и некоторыми особенностями его облика. Руки его, например, были непропорционально длинны, и когда он, желая удержаться на месте от сильной качки судна, хватался ими за соседние предметы, то размеры кистей его рук и их видимая мощь вызывали всеобщее внимание. Вот причина, по которой к желанию узнать его настоящее примешивался интерес к подробностям его прошлого. Другими словами, лучше нельзя описать его наружность, как сказав про него, что у этого человека было прошлое.

Как-то галера пристала к одному из портов Кипра и приняла на палубу еврея самой почтенной наружности, спокойного, сосредоточенного, похожего на патриарха. Бен-Гур осмелился задать ему несколько вопросов – ответы вызвали его доверие, и у них завязалась продолжительная беседа.

Когда галера, направляясь от Кипра, входила в бухту Оронта, с ней повстречались два судна, видневшиеся еще на море, – они вместе с ней вошли в реку. Незнакомые суда выкинули маленькие флаги ярко-желтого цвета. Эти сигналы вызвали на галере множество догадок. Наконец, один из пассажиров за разрешением их счел нужным обратиться к почтенному еврею.

– Да, я знаю, что значат эти флаги, – отвечал он. – Они указывают на то, что суда принадлежат одному известному мне собственнику.

– А много у него судов?

– Много.

– И вы знаете его?!

– У меня были с ним дела.

Пассажиры взорами выражали желание слушать дальше. Бен-Гур с интересом прислушался.

– Он живет в Антиохии. Его громадное богатство дало ему известность, и, как всегда бывает в таких случаях, о нем много говорят, не всегда только хорошее. Когда-то в Иерусалиме был князь очень древнего рода, по имени Гур.

Иуда старался казаться спокойным, но сердце его сильно забилось.

– Князь этот был в то же время гениальным купцом. Он вел сношения и с Востоком, и с Западом. Во всех больших городах у него были торговые фактории. Одной из них, а именно в Антиохии, заведовал Симонид, грек по имени, но в действительности еврей, о котором говорили, что он принадлежит к слугам дома Гура. Глава дома погиб в море. Дела же его не прекратились и шли едва ли менее успешно. Некоторое время спустя после его смерти семью Гуров постигло новое несчастие. Единственный сын князя, еще юноша, на одной из иерусалимских улиц совершил покушение на жизнь прокуратора Грата. Оно едва ему не удалось, но с тех пор о нем ничего не слышно. Правда, месть римлянина распространилась на целое семейство: в живых не осталось ни одного человека, принадлежавшего к этому дому. Дворец был опечатан и по сейчас представляет развалину, служащую убежищем только для голубей. Было конфисковано все имущество, все носившее на себе малейший след принадлежности к дому Гура. Прокуратор залечил свою рану золотом.

Пассажиры рассмеялись.

– Вы намекаете на то, что все имущество он удержал у себя? – спросил один из них.

– Говорят, что так, – ответил рассказчик. – Слушайте дальше. Симонид, бывший представитель князя Гура в Антиохии, вскоре открыл торговлю силами своей фактории и в невероятно короткий промежуток времени сделался первым купцом в городе. Так же, как и его бывший хозяин, он посылал караваны в Индию, а на море у него и сейчас столько галер, что они могли бы составить царский флот. Говорят, ему удается все: верблюды его издыхают только от старости, суда не терпят крушений, каждое судно, спущенное им на реку, доставляет ему золото.

– Как давно он ведет дело?

– Еще нет и десяти лет.

– Должно быть, у него был исходный капитал?

– Да, говорят, что прокуратор из собственности князя воспользовался только тем, что было у него под рукой: его лошадьми, скотом, домами, землей, судами, имуществом. Денег же не могли отыскать, хотя и их, нужно полагать, было немало. Что сталось с ними – глубокая тайна.

– Только не для меня, – с иронией заметил один из пассажиров.

– Понимаю вас. И другие думали так же. Общее мнение таково, что Симонид разжился с них. Прокуратор того же мнения – если не теперь, то по крайней мере прежде он был того же мнения, ибо два раза в продолжение пяти лет арестовывал купца и подвергал его пыткам.

Иуда крепче и крепче сжимал веревку, за которую держался.

– Говорят, – продолжал рассказчик, – что в теле этого человека не осталось ни одной целой кости. Когда я видел его в последний раз, он сидел в кресле, подпертый со всех сторон подушками, калека, лишенный человеческого образа.

– Так его измучили! – в один голос воскликнули несколько слушателей.

– Болезнь не могла так обезобразить человека. Но признания у него вырвать не удалось. Все, что он имеет, приобретено им законным путем и употребляется на законные цели – вот все, чего они добились от него. В настоящее время его больше не преследуют. Он имеет торговое свидетельство за подписью самого Tибepия.

– Я полагаю, кругленькую сумму он заплатил за него.

– Суда эти принадлежат ему, – продолжал пожилой господин, не обратив внимания на замечание. – У его матросов есть обыкновение при встрече приветствовать друг друга, выкидывая желтые флаги, как будто этим они хотят сказать, что совершили счастливое плавание.

Этим закончился рассказ. Когда галера вошла в реку, Иуда обратился к говорившему:

– Как звали хозяина этого купца?

– Бен-Гур, князь Иерусалимский.

– А что сталось с семьей князя?

– Юноша сослан на галеры. Можно сказать, он умер, так как обыкновенно люди, подвергшиеся такому наказанию, больше года не живут. О вдове и дочери ничего не слышно: кто знает о них – молчит. Наверное, они погибли в одной из иудейских тюрем.

Иуда прошел к лоцманскому отделению. Он был настолько поглощен мыслями, что почти не замечал берегов, покрытых роскошными фруктовыми садами и виноградниками, в тени которых прятались виллы, по великолепию не уступавшие виллам Неаполя. Не замечал он и судов, бесконечными рядами мелькавших перед ним, не слышал ни пения, ни криков, несшихся с них. Небо было залито солнечным блеском, земля и вода задернулись под его лучами туманной дымкой, кругом все было радостно. Он один ни в чем не находил веселья.

Только раз он вышел из этого состояния, пробужденный мимолетным интересом, когда кто-то из пассажиров указал на рощу Дафны, мелькнувшую при повороте реки.

2. В Антиохии

Когда показался город, все пассажиры высыпали на палубу, жадно рассматривая малейшую подробность открывшейся картины. Картину пояснял публике все тот же знакомый читателю почтенный господин:

– Здесь река поворачивает на запад, – говорил он, как бы отвечая всем сразу. – Я помню еще то время, когда она омывала основание городской стены, а мы, как римские подданные, жили мирно, и торговля, как всегда в подобных случаях, процветала. Нынче же вся поверхность реки покрылась пристанями и доками. Это, – говорящий указал на юг, – гора Казия, или Оронтские горы, как привык их называть народ, а напротив через реку на севере брат ее Амнус, между ними же лежит Антиохийская равнина. Дальше Черная гора, откуда царские каналы наполняются чистейшей водой для утоления жажды и орошения улиц. На них еще сохранились изобилующие птицами и зверями непроходимые леса.

– А где озеро? – спросил кто-то.

– Там, на севере. Если вы желаете посмотреть на него, вам нужно будет отправиться верхом, еще лучше, впрочем, в ладье, так как оно соединяется каналом с рекой.

– Роща Дафны! – сказал он третьему вопрошавшему. – Никто не в состоянии описать ее, но только берегитесь: Аполлон предпочитает ее даже Олимпу. Народ идет туда, чтобы хоть разок взглянуть на нее, и остается в ней навсегда. О ней сложилась поговорка: "Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя".

– Так вы советуете мне избегать ее?

– Я? Нет. Сделайте одолжение, идите. Туда все идут: и циник философ, и мужественный юноша, и духовенство – решительно все. Я уверен, что и вы пойдете, и вперед даю вам совет. Не нанимайте квартиры в городе – напрасная трата времени, а прямо ступайте в селение, помещающееся на окраине рощи. Дорога туда идет через сад, все время под брызгами фонтанов. В городе под портиками, на улицах и в тысяче его укромных уголков вы встретите такие нравы и обычаи, такую утонченность и любезность, каких не встретить вам нигде во всем мире. А городская стена! Вот оно, это образцовое произведение, мастера крепостной архитектуры.

Все глаза последовали за его указательным пальцем.

– Она была воздвигнута по приказанию первого из Селевкидов. За триста лет стена срослась со скалой, на которой стоит.

Крепость оправдывала эту похвалу. Высокая, крепкая, со множеством смелых углов, она извивалась в южном направлении, пока не терялась из виду.

– На ней четыреста башен, и каждая из них служит резервуаром для воды. Смотрите туда! Из-за стены виднеются два холма, могущие поспорить с гребнями Сульпиyca. Постройка, воздвигнутая на дальнем холме, – цитадель, круглый год занятая римским легионом, составляющим гарнизон. А напротив нее храм Юпитера, ниже него дворец, резиденция легата со множеством должностных лиц, в то же время служащий крепостью, против которой бессильны как народные толпы, так и южный ветер.

В это время матросы начали убирать паруса, и рассказчик с чувством воскликнул:

– Все ненавидящие море, глядите и готовьтесь посылать проклятия, а все, связавшие себя обетами, готовьтесь молиться! Тот мост, по которому пролегает дорога в Селевкию, отмечает границу плавания. На этом месте судно бросает свой груз и верблюд подхватывает его на свою спину для дальнейшей перевозки. Выше моста начинается остров, на котором Калиник построил себе новый город, связав его пятью большими виадуками, столь крепкими, что ни время, ни вода, ни землетрясения не могут разрушить их. О самом городе я могу сказать только одно: те, кто видел его, будут счастливы этим всю остальную жизнь.

Когда он кончил говорить, судно сделало поворот и медленно подошло к пристани. Наконец сложены весла: плавание окончено. Тогда Бен-Гур отыскал почтенного человека.

– Позволь, прежде чем попрощаться, на минуту побеспокоить тебя.

Мужчина в знак согласия наклонил голову.

– Твой рассказ о купце возбудил во мне желание повидать его. Ты называл его Симонидом? Где я могу найти его?

Прежде чем ответить, новый знакомый проницательно взглянул на молодого человека.

– Я могу избавить тебя от неприятности получить отказ: он не ростовщик.

– Да и я не из тех, что берут взаймы, – с улыбкой сказал Бен-Гур.

Тогда мужчина поднял голову, немного подумал и сказал:

– Можно предположить, что у богатейшего в Антиохии купца и дом соответствует его богатству, однако это не так: он живет в строении, более похожем на стенную подпорку, нежели на жилище человека. Ты его разыщешь, если пойдешь по реке до того моста, где находится его пристань: она у самых дверей его жилища. Пристань эта постоянно загромождена сгруженной или готовой к погрузке кладью. Флот, стоящий там на якорях, принадлежит тому же купцу. Словом, ты без труда разыщешь его.

– Благодарю тебя.

– Мир наших отцов да будет с тобой.

– И с тобой также.

С этими словами они расстались.

На пристани два уличных носильщика, взявшие багаж Бен-Гура, получили от него указание куда идти. По выбранному им направлению можно было заключить, что в город его привели военные цели.

Две большие улицы, пересекаясь, делили город на кварталы. В конце одной из них, тянувшейся с севера на юг, возвышалась обращавшая на себя внимание огромная постройка, называвшаяся Нимфеумом. Иуда, несмотря на то что прибыл прямо из Рима, был поражен великолепием представившейся перспективы. Направо и налево высились дворцы, а между ними тянулись в два ряда бесконечные мраморные колоннады, отделявшие пешеходную дорогу от дороги, по которой ехали колесницы и шли животные. Воздух здесь освежался непрестанно бьющими фонтанами.

Но Бен-Гур не был расположен долго наслаждаться зрелищем. История Симонида не выходила у него из головы. Достигнув Омфалуса, монумента с четырьмя сводами, просторными, как улицы, с превосходными украшениями, который воздвиг себе Епифан, восьмой из династии Селевкидов, он внезапно изменил намерение.

– Я сегодня не пойду в цитадель, – сказал он носильщикам. – Проведите меня в гостиницу, ближайшую к мосту на Селевкийской дороге.

Носильщики вернулись и скоро привели его в гостиницу, хотя и невзрачную на вид, но вместительную, лежавшую на расстоянии полета камня от моста, у которого жил старый Симонид.

Всю ночь Иуда, лежа на крыше, не смыкал глаз. В голове его была одна неотвязная мысль: "Наконец-то я услышу о моей матушке и дорогой маленькой Тирсе, и если они живы, то разыщу их".

3. Симонид и Эсфирь

Ранним утром на другой день Бен-Гур, не обращая внимания на город, отправился искать дом Симонида. Войдя через зубчатые ворота, он очутился перед целым рядом пристаней: идя отсюда вверх по реке, посреди толкущегося делового люда, он дошел до Селевкийского моста. Здесь он остановился и осмотрелся.

Дом купца был прямо напротив моста. Эта громада из серого нетесаного камня походила, как верно заметил попутчик Иуды, на подпорку для стены, к которой она была прислонена. Две огромные двери вели на набережную. Несколько отверстий почти под самой крышей, с крепкими решетками, служили окнами. Из трещин росла трава, и черный мох местами покрывал когда-то совсем голые камни.

Двери были раскрыты настежь: в одни принимали товар, в другие выдавали, и около них давка была сильнее. На набережной возвышались груды всякого товара, около которого суетились толпы полуобнаженных рабов. Ниже моста стоял флот из нагруженных и пустых галер. Над каждой мачтой развевался желтый флаг. От флота к пристани, от пристани к флоту и от судна к судну с криками и шумом двигались рабы купца.

Выше моста, через реку, от самой воды поднималась стена, из-за которой высились причудливые карнизы и башенки императорского дворца, занимавшего весь остров, – того дворца, о котором говорил почтенный господин. Несмотря на то что дворец невольно приковывал к себе внимание, Бен-Гур едва заметил его. Наконец настало время, когда он мог надеяться услышать о своих родных, разумеется, если Симонид действительно бывший раб его отца. Но пожелает ли он сознаться в этом? Ведь это было бы равносильно отказу от своего богатства и от первенства в торговле. Сознаться для него означало бы и отказ от будущего в самый разгар захватывающего дух успеха, добровольное повторное рабство. Даже думать о том, чтобы просить у него подобного признания, казалось чудовищной дерзостью. Это значило просто сказать Симониду: "Ты мой раб: отдай мне все, что у тебя есть, отдай и самого себя".

Но Бен-Гур черпал силу для свидания в вере в свое право знать судьбу родных и в не покидавшей его надежде. Если то, что он слышал, справедливо, то Симонид принадлежал ему со всей своей собственностью, но богатство, в сущности, не интересовало его. Когда он остановился у входной двери в дом Симонида, он сказал себе: "Пусть он расскажет мне все, что знает о моей матушке и Тирсе, и я дам ему свободу без всяких ограничений".

Изнутри дом представлял собой огромный склад, где всякого рода товар был заботливо сложен рядами. Несмотря на темноту и удушливый воздух, здесь происходило большое движение. Кое-где Иуда различал рабочих с пилами и молотами, запаковывающих товар. Он медленно пробирался по проходу, удивляясь, что человек, гениальность которого была видна повсюду, когда-то мог быть рабом его отца. Если это так, то к какому разряду рабов он принадлежал? Был ли он сыном слуги? Попал ли в рабство за долги или был сыном должника? Был приговоренным или проданным за воровство? Мысли эти, постепенно возникая в мозгу Иуды, нисколько не колебали того уважения к купцу, которое росло в нем. Особенность нашего удивления состоит в том, что оно всегда подыскивает оправдывающие себя обстоятельства.

Наконец Иуда обратил на себя внимание, и к нему подошел человек.

– Что тебе нужно? – спросил он.

– Мне нужно видеть купца Симонида.

– Не угодно ли тебе пожаловать сюда?

Многочисленными проходами, извивавшимися между кладью, они подошли к лестнице. Взойдя на нее, они очутились на крыше склада. Перед ним была постройка, которую лучше всего можно описать, сказав, что это был второй дом, по размерам меньше первого, на крыше которого он стоял. С нижней площадки его нельзя было видеть: он находился на западе от моста, и сверху над ним красовалось открытое небо. Кровля, обнесенная низкой стеной, походила на террасу, к изумлению, украшенную цветами. Среди богатой растительности стоял четырехугольный дом, лишенный всяких украшений, с одной только дверью снаружи. К ней вела чисто выметенная тропинка, пролегая через цветущие кусты персидских роз. Вдыхая их чудесный аромат, Иуда следовал за провожатым.

Они остановились в конце темного прохода перед наполовину отдернутой занавеской.

Проводник провозгласил:

– Незнакомец желает видеть господина!

Внятным голосом отвечали:

– Во имя Бога, пусть войдет.

Комнату, в которую был введен посетитель, римлянин назвал бы атриумом. Стены ее были филенчатые. Каждая филенка имела несколько отделений, как в современных купеческих конторках, и на каждое отделение были прилеплены пожелтевшие от времени и употребления ярлычки. Филенки сверху и снизу окаймлял деревянный бордюр, когда-то совсем белый, теперь же молочного цвета, с чудесной резьбой. Над карнизом из позолоченных шаров поднимался куполообразный потолок, в середине которого вставлены были сотни пластинок фиолетовой слюды, пропускавшей восхитительный полусвет. Пол был покрыт серой циновкой, настолько толстой, что наступавшая на нее нога почти тонула и не было слышно шагов.

В полусвете комнаты виднелась фигура мужчины, сидевшего в кресле, обитом мягкими подушками, с высокой спинкой и с широкими ручками, и налево от него фигура уже взрослой девушки, опершейся на спинку кресла. При взгляде на них Бен-Гур почувствовал, что сильно покраснел. Нагибая голову, как для того, чтобы скрыть свое смущение, так и в знак почтения, он не видел ни быстрого поднятия руки, ни выражения смущения, показавшегося было на лице сидевшего. Когда он поднял глаза, и старик, и девушка были в том же положении, в каком он их застал, с той только разницей, что рука девушки касалась теперь плеча старика. Оба пристально смотрели на вошедшего.

– Если ты, Симонид, купец и еврей... – Бен-Гур на минуту остановился, – то мир Бога отца нашего Авраама да будет с тобой... и с твоими родными.

– Я именно тот Симонид, о котором ты говоришь: по рождению еврей, по роду занятий купец. Возвращаю тебе твой привет и прошу сказать свое имя.

Бен-Гур, слушая его, не сводил с него глаз. Вместо полных форм здорового мужчины перед ним была бесформенная груда, утопавшая в подушках, облаченная в стеганое шелковое одеяние темного цвета. Груду эту красила голова – замечательно пропорциональная, идеальная голова государственного мужа и завоевателя, широкая в основании и куполообразная спереди, – голова, которую Микеланджело взял бы моделью для Цезаря. Над седыми бровями, оттеняющими черный цвет глаз, блестевших мрачным огнем, тонкими прядями спускались белые волосы. На лице не было ни кровинки: множество дряблых складок бороздило его, в особенности под подбородком. Другими словами, голова и лицо изобличали человека, скорее способного ворочать миром, чем подчиняться ему, человека, который перенес бы еще двадцать таких пыток, какие искалечили его, не только не дав вынуждаемого показания, но не испустив и стона, человека, готового скорее пожертвовать жизнью, но не честью, человека, рожденного во всеоружии и уязвимого только в привязанностях. Бен-Гур простер к нему руки ладонями вперед, как будто желая предложить мир, тогда как сам нуждался в нем.

– Я Иуда, сын Итамара, покойного главы дома Гура, князя Иерусалимского.

Правая рука купца лежала обнаженной поверх одежды. Это была длинная, худая рука, изуродованная пыткой, каждая жилка на которой была явственно видна. Она крепко сжалась. Это все, чем он выразил свое волнение, – ни в чем ином нельзя было заметить ни того, что он удивлен полученными сведениями, ни того, что он заинтересован ими. Он спокойно отвечал:

– Все принадлежащие к иерусалимским князьям всегда желанные гости в моем доме. Добро пожаловать. Эсфирь, поставь сиденье молодому человеку.

Девушка придвинула Бен-Гуру оттоманку, стоявшую возле нее. Исполнив это, она выпрямилась, и глаза их встретились.

– Да будет мир Господа нашего с тобой, – скромно сказала она, – сядь и отдохни.

Она заняла свое место у кресла, не отгадав, какое дело привело его сюда, – настолько не простирается могущество женщин. Ими безошибочно угадываются только более тонкие чувства: жалость, сострадание, симпатия – этим они и отличаются от мужчин. Она бесхитростно думала, что он пришел сюда залечить какую-нибудь жизненную рану.

Бен-Гур не занял предложенного места и ограничился тем, что почтительно произнес:

– Прошу доброго господина Симонида не принимать меня за человека, нарушающего спокойствие его дома из праздного любопытства. Вчера, едучи сюда, я слышал, что ты знал моего отца.

– Я знал князя Гура. Вместе с ним я участвовал в предприятиях, дозволенных законом торговым людям, вместе с ним я производил торговлю со странами, лежащими за морями и пустынями. Но что же ты не садишься? Прошу тебя... Эсфирь, подай вина молодому человеку. Еще Неемия говорил об одном из сынов Гура, который некогда управлял половиной Иерусалима. Да, это очень старинный дом. Во время Моисея и Иисуса Навина некоторые из членов этого дома были удостоены благословения Господа и разделяли эту честь вместе с князьями человеческого рода. Не могу допустить, чтобы потомок их, живущий в наше время, отказался выпить у меня чашу густого вина из сока винограда, растущего на южном склоне Хеврона.

К концу речи Эсфирь с серебряной чашей уже была перед Бен-Гуром. С опущенными глазами она предложила ему вино. Он слегка притронулся к ее руке, отводя от себя чашу. Глаза их снова встретились, и он успел заметить, что она была мала ростом, едва достигая ему до плеча, но вместе с тем обладала миловидным лицом с черными, невыразимо нежными глазами. "Она нежна и красива, – подумал он. – Если бы Тирса была жива, она бы походила на нее. Бедная Тирса!" Вслух он произнес:

– Нет, не надо. Твой отец... это отец твой? – он остановился.

– Меня зовут Эсфирь, я дочь Симонида, – сказала она с достоинством.

– Вот что, прекрасная Эсфирь: твой отец, выслушав меня, не будет думать обо мне хуже, если я не отведаю вина. Я уверен также и в том, что речь моя не лишит меня и твоих благосклонных взоров. Подойди сюда и встань на минуту рядом со мной.

И оба они, как бы связанные одним делом, обратились к купцу.

– Симонид, –твердо сказал Бен-Гур, – мой отец, умирая, оставил после себя доверенного, своего слугу, носившего одно с тобой имя, и мне сказали, что слуга этот – ты!

Все вывихнутые члены купца внезапно дрогнули под одеждой, а худая рука сжалась в кулак.

– Эсфирь, Эсфирь! –вскричал он, – иди сюда! Ты наше дитя, твоей матери и меня: твое место не там, иди же сюда, говорю тебе!

Девушка перевела свой взор с отца на гостя, потом, поставив чашу на стол, покорно подошла к креслу. На лице ее были заметны изумление и тревога.

Симонид поднял левую руку и, положив ее на руку девушки, покоившуюся на его плече, бесстрастно сказал:

– Я состарился, состарился преждевременно, всю жизнь проведя между людьми. Если то, о чем ты говоришь, ты слышал от человека, расположенного ко мне, которому известно мое прошлое, если он передал тебе мою историю не во враждебном мне духе, то он должен был убедить тебя, что я самый недоверчивый человек в мире. Бог Израиля! Помоги тому, кому на склоне своих дней приходится в столь многом признаваться. У меня немного привязанностей. Одна из них принадлежит этой преданной душе, – он поднес ту руку, на которой лежала его рука, к своим губам, ясно давая понять, к кому относились его последние слова, – которая всецело принадлежит мне и так же необходима для меня, как и сама жизнь. Лишившись ее, я умру.

Эсфирь нагнулась к отцу и щекой прильнула к его щеке.

– О другой привязанности я храню только воспоминание. Еще я скажу о ней, что эта привязанность, как благословение Божье, излилась бы на все семейство, если бы только... – голос его понизился и задрожал, – если бы я только знал, где оно находится!

Лицо Бен-Гура вспыхнуло, и, выступив вперед на шаг, он невольно воскликнул:

– Моя мать, моя сестра! О, я знаю, ты говоришь о них!

Эсфирь, как будто речь была обращена к ней, подняла голову, но Симонид, овладев собой, холодно ответил:

– Выслушай меня до конца. Ввиду моей недоверчивости, о которой я уже говорил тебе, и во имя моих привязанностей, прежде чем ответить на твою просьбу рассказать тебе о моем отношении к князю Гуру, я требую от тебя доказательств твоей личности. Это следовало бы, правда, сделать раньше. У тебя есть письменные доказательства? Или ты можешь представить свидетелей?

Просьба эта была естественна. Бен-Гур покраснел, сжал руки, что-то пробормотал и в замешательстве отвернулся. Симонид настаивал.

– Представь мне доказательства! Выложи их предо мной. Вручи их мне.

Но Бен-Гур безмолвствовал. Он не предусмотрел ничего подобного и теперь, когда ему было предъявлено это требование, впервые осознал тот страшный факт, что три года галер уничтожили все доказательства его личности. С исчезновением его матери и сестры не осталось ни одного человеческого существа, которое бы помнило его. У него было много знакомых, но это были просто знакомые. Будь даже Квинт Aррий здесь, он мог бы только указать место, где встретился с ним, и сказать, что поверил на слово, что юноша – сын Гура. Но, как скоро окажется, храбрый римский моряк уже умер. Иуда и раньше чувствовал свое одиночество, но только теперь он почувствовал его всем существом. Он стоял в оцепенении. Симонид из чувства сострадания и в ожидании ответа хранил молчание.

– Симонид, – заговорил он наконец, – все, что я могу, это рассказать тебе мою историю, и к этому я готов приступить, если ты выразишь желание выслушать меня.

– Говори, – сказал Симонид, в настоящую минуту бывший хозяином положения, – говори, я с охотой выслушаю тебя, тем более что я и не думаю отрицать, что ты тот, за кого себя выдаешь.

После этих слов Бен-Гур кратко передал свою историю. Его рассказ дышал искренним чувством, которое есть источник всякого красноречия. Так как его история известна нам до того момента, когда он вместе с Аррием, возвращавшимся с Эгейского моря победителем, высадился в Мизенуме, то с этого только момента мы и выслушаем ее.

– Император, – говорил он, – любил моего покровителя и доверял ему, осыпая его всевозможными почестями. Восточные купцы подносили ему богатые подарки, и имущество его вдвое превзошло богатство самых первых богачей Рима. Может ли еврей когда-нибудь забыть свою религию? Может ли он забыть свою родину, когда родина эта – святая земля наших отцов? Добрый человек совершил по своим законам мое усыновление, и я старался отплатить ему: никогда ни одно дитя не было более покорно родному отцу, чем я ему. Он хотел научить меня различным наукам, я отклонил его намерения, ибо я еврей и не могу забыть ни Господа Бога, ни славу пророков, ни город Давида и Соломона, построенный на холмах. Но ты спросишь, почему я согласился принять хоть какое-нибудь благодеяние от римлянина. Прежде всего, я любил его, а затем я думал, что с его помощью смогу приобрести влияние, которое позволит мне снять печать с тайны, окутывающей судьбу моей матери и сестры. Был и еще мотив, но о нем я скажу только то, что он заставил меня учиться искусству владеть оружием и приняться за тщательное изучение военной науки. Я трудился и в палестрах, и в городских цирках, и в лагерях. Мое имя везде было в числе первых, но это не было моим настоящим именем. Венки, подносимые мне, – а у меня их много на стенах виллы близ Мизенума – подносились мне как сыну Аррия, дуумвира. Только это мое родство и было известно римлянам... Настойчиво преследуя мою скрытую от глаз мира цель, я покинул Рим для Антиохии, намереваясь сопровождать консула Максентия в походе, организованном им против парфян. Достигнув исключительной ловкости в искусстве владеть всяким оружием, я стремлюсь приобрести высшее знание, состоящее в искусстве управлять большими массами людей на поле битвы. Консул принял меня членом своей военной свиты. Но вот вчера, когда наше судно входило в Оронт, два других судна вошли в порт вместе с ним и выкинули желтые флаги. Один из пассажиров, мой соотечественник с Кипра, объяснил мне, что суда принадлежат Симониду, первому купцу в Антиохии. Рассказал он и о том, кто этот купец, о его чудесной удаче в торговле, флотах и караванах и их путешествиях, и, не зная того, что я был заинтересован предметом разговора несколько иначе, чем другие слушатели, рассказал он и то, что Симонид – еврей, некогда бывший слугой князя Гура. Не скрыл он и жестокости Грата, не скрыл и ее причин.

При этом намеке Симонид склонил свою голову, а дочь прижалась своим лицом к его шее, как бы помогая ему скрыть волновавшие его чувства и в то же время пряча от посторонних свою глубокую любовь к страдальцу.

Но он тотчас же поднял глаза и ясным голосом произнес:

– Я слушаю.

– Позволь мне продолжить мой рассказ...

– Я слушаю тебя. Продолжай.

– О, добрый Симонид! – сказал Бен-Гур, сделав шаг по направлению к нему: волнение переполнило его душу. – Вижу, что я тебя не убедил, вижу, что твое недоверие не рассеялось.

Лицо купца оставалось неподвижным, как мрамор: он не произнес ни слова.

– Не менее ясно вижу я и всю затруднительность моего положения, – продолжал Бен-Гур. – Я могу доказать все мои римские знакомства, для этого мне стоит только обратиться к консулу, гостящему сейчас у правителя города, но доказать, что я сын моего отца, я не могу. Все, кто мог бы быть мне полезным в этом, – увы! или умерли, или находятся неизвестно где.

Он закрыл лицо руками. В это время Эсфирь поднялась и, подавая ему чашу, раньше отвергнутую им, произнесла:

– Вино это из той страны, которую мы все так любим. Пей, прошу тебя!

Голос ее был так нежен, как голос Ревекки, когда та предлагала напиться у колодца близ города Нахора. Заметив в ее глазах слезы, он испил вино со словами:

– Дочь Симонида, сердце твое преисполнено доброты, ты так богата милосердием, что чужой тебе человек просит тебя поделиться им с твоим отцом. Да благословит тебя наш Господь! Благодарю тебя.

Сказав это, он снова обратился к купцу:

– Так как у меня нет доказательств моего происхождения, то я беру назад мою просьбу, Симонид. Я ухожу отсюда, чтобы более не беспокоить тебя. Позволь мне сказать только, что я шел сюда не затем, чтобы требовать от тебя отчета в твоем богатстве. Все, что добыто твоим трудом и гением, принадлежит тебе по праву. Добрый Квинт, отправляясь в плавание, которое стало для него последним, оставил мне свое наследство, благодаря которому я княжески богат. И потому, если ты когда-нибудь вспомнишь обо мне, вспомни и о том вопросе, который, клянусь пророками и Иеговой, был единственной причиной, заставившей меня прийти сюда. Что знаешь ты, что можешь ты сказать мне о моей матери и сестре, красотой и грацией похожей на ту, которая служит украшением твоей жизни и в которой, быть может, вся твоя жизнь?.. О, что ты можешь сказать мне о них?

Слезы текли по щекам Эсфири, но Симонид, нимало не изменяя своему самообладанию, ответил без малейшего волнения в голосе:

– Я уже сказал, что знал князя Гура. Я слышал о несчастье, постигшем его семью. Я помню то огорчение, с каким я услышал об этом. Причинивший столько горя вдове моего друга, немало мучений доставил и мне. Я наводил тщательные справки об этом семействе, но не могу ничего сказать тебе о нем. Они исчезли.

Бен-Гур громко простонал.

– Вот и еще одна надежда разрушена! – сказал он, превозмогая себя. – Я привык к разочарованиям. Прошу извинить меня за то, что я явился непрошеным в твой дом, и если я побеспокоил тебя, то забудь это ради моей печали. У меня же осталось теперь только одно: жить для мщения. Прощайте.

У занавеса он обернулся и просто сказал:

– Благодарю вас обоих!

– Мир с тобой, – ответил купец.

Эсфирь не могла вымолвить ни слова от рыданий, душивших ее.

4. История Симонида

С уходом Бен-Гура Симонид, казалось, проснулся: его лицо покрылось румянцем, глаза, светившееся раньше мрачным огнем, заблистали, и он весело сказал:

– Эсфирь, звони... живей!

Она подошла к столу и позвонила в колокольчик.

Одна из стенных филенок распахнулась, обнаружив дверь, и в комнату вошел человек. Он остановился перед купцом, приветствуя его салямом.

– Маллух, сюда!.. ближе... к креслу, – сказал повелительно хозяин. – У меня есть поручение, которое должно быть исполнено безукоризненно. Слушай: сейчас по лестнице к складу спускается высокий молодой человек красивой наружности, одетый по-еврейски. Следуй за ним, как тень, и каждую ночь доноси мне о том, где он, что делает и с кем общается. Если удастся, не обнаруживая себя, подслушать его разговоры, передавай их мне слово в слово. Доноси обо всем, что может характеризовать его привычки, стремления, образ жизни. Понял? Иди скорее за ним... Стой, погоди, Маллух! Если он оставит город, следуй и ты за ним. Притворись его другом, только не открывай ему, что ты состоишь у меня на службе, – об этом ни слова. Спеши же... скорее!

Слуга поклонился и вышел.

Симонид вдруг засмеялся.

– Какой сегодня день, дочка? – сказал он в самом веселом расположении духа. – Какой сегодня день? Мне хочется запомнить его ради нахлынувшего на нас счастья. Да посмотри же на меня, Эсфирь, развеселись и поговори со мной!

Веселость его казалась ей притворной, и она печально ответила:

– Горе мне, отец, если я когда-нибудь забуду этот день!

Руки его мгновенно опустились, и подбородок склонился на грудь.

– Верно, совершенно верно, моя дочка! – сказал он, не поднимая глаз. – Сегодня двадцатый день четвертого месяца. Пять лет назад в этот день моя Рахиль, твоя мать, упала и умерла. Меня принесли в том самом виде, в каком ты сейчас меня видишь, всего изломанного, и мы нашли ее мертвой от горести. О, она была для меня то же, что камфарные деревья в ен-гедийских виноградниках! Я собрал смирну вместе с деревом, которое ее давало. Вместе с медом я вкусил и сот. Мы похоронили ее в уединенном месте, в гробнице, высеченной в скале. Поблизости от нее не лежит никто. Но во мраке, в который она погрузила меня своей смертью, мне светил оставленный ею небольшой огонек, и этот огонек стал со временем ясен, как блеск солнечного утра.

Он положил руку на голову дочери.

– Всемогущий Боже, благодарю тебя! В Эсфири Рахиль снова оживает для меня.

Тотчас же он поднял голову и произнес, как бы пораженный неожиданной мыслью:

– Ведь на дворе еще совсем светло? Так позови Авимелеха, и пусть он отвезет меня в сад, чтобы я мог видеть реку и суда, и я расскажу тебе, моя милая Эсфирь, почему сегодня мои уста впервые раскрылись для смеха. Язык мой готов произносить слова песен, а сердце мое запрыгало, как серна или олень на бальзамических горах.

На звон колокольчика явился слуга и, выслушав приказание, выкатил кресло на крышу нижнего дома, что купец и называл своим садом. Дорожка к тому месту, где слуга оставил Симонида наедине с Эсфирью, была обсажена розами и куртинами всевозможных цветов, всегда бывших предметом его забот, а теперь совершенно им незамеченных. С этого места через реку виднелась крыша дворца, мост, кажущийся все меньше и меньше по мере его удаления к противоположному берегу, и под ним река, усеянная судами, сновавшими взад и вперед по ее поверхности, переливающейся блестками под утренними лучами солнца.

Громкие крики работавших, стук и грохот, производимые ими, равно как и шум шагов по мосту, находившемуся почти прямо над головой купца, нисколько его не беспокоили. Он свыкся со всем этим, как и с видом, открывавшимся сейчас перед ним; и все это замечалось им постольку, поскольку напоминало ему о его будущих барышах.

Эсфирь присела на ручку кресла, нежно держа руку отца в своей руке, и ожидала, когда он заговорит. Могучая воля возвратила ему его обычное самообладание.

– Я наблюдал за тобой, Эсфирь, и мне показалось, что ты была на стороне молодого человека, когда он говорил.

Она отвечала, опустив глаза:

– Правда, я поверила ему.

– Ты, стало быть, полагаешь, что он пропавший сын Бен-Гура?

– Если это не он... – она была в нерешительности.

– А если это не он, Эсфирь?

– Вот что, отец: с тех пор, как Бог призвал к Себе мою мать, твоей служанкой была я. Это позволяло мне по временам быть свидетельницей твоих деловых сношений. Мне пришлось видеть много всякого рода людей, чистыми и нечистыми средствами стремившихся к одной и той же цели – к получению барышей. После всего виденного мной я могу сказать, что если молодой человек, выдававший себя за князя, на самом деле не князь, то, стало быть, мне сегодня впервые пришлось видеть актера, так искусно игравшего свою роль.

– Клянусь славой Соломона, дочь моя, речь твоя серьезна. Веришь ли ты, что твой отец был рабом его отца?

– Мне показалось, что он сам упомянул об этом как о чем-то только слышанном им.

Некоторое время взор Симонида блуждал по проходящим внизу судам, хотя он их совсем не замечал.

–Ты доброе дитя, Эсфирь. По уму ты настоящая дочь своего народа. Теперь ты уже в таких летах и настолько умеешь владеть собой, что, я думаю, будешь в состоянии выслушать мой печальный рассказ. Слушай же внимательно.

...Я стану сейчас говорить тебе о себе, о твоей матери и о многом таком, чего ты не только не знаешь, но о чем тебе и не грезилось, что не удалось узнать и римлянину, что было скрыто от него ввиду не покидавшей меня надежды, а от тебя ввиду моего желания, чтобы моя дочь стремилась к Богу, как камыш к солнцу.

...Я родился в гробнице, в Енномовой долине, на южном склоне Сиона. Родители мои были евреями, невольниками, обязанность которых состояла в уходе за смоковницами, оливковыми деревьями и виноградниками Царского сада, что невдалеке от Силоама. Ребенком мне приходилось помогать им. Меня продали князю Гуру, который после Ирода был богатейшим человеком в Иерусалиме. Он перевел меня на свои Александрийские склады в Египте, где я и вырос. Я ему служил шесть лет, на седьмой, по закону Моисея, мне была дана свобода.

– Так, значит, ты не раб его отца? – обрадовалась Эсфирь.

– Нет, дочь моя. Слушай дальше. В те времена законники горячо доказывали, что дети рабов должны оставаться рабами. Но князь Гур был справедливый во всех отношениях человек и истолковывал закон лучше их всех, хотя сам и не принадлежал к законникам. Он говорил, что я был купленным слугой в том смысле, какой придавал этому понятию великий законодатель, и он освободил меня. Доказательством этого могут служить данные им и сохраненные мной документы.

– А моя мать? – спросила Эсфирь.

– Погоди, ты все узнаешь, Эсфирь! Из моего дальнейшего рассказа ты поймешь, что я скорее могу забыть о себе, чем о твоей матери... По окончании службы я отправился в Иерусалим на праздник Пасхи. Хозяин принял меня к себе: я привязался к нему и по окончании срока просил его оставить меня у него на службе. Он согласился. Я служил ему еще семь лет, но уже в качестве наемника. Преследуя его выгоды, я подвергался и всем случайностям моря, плавая на его судах, и всем опасностям путешествия по суше, странствуя с его караванами далеко на Восток, к Сузе и Персеполю и еще дальше, к стране шелка, лежащей за ними. Опасны были эти путешествия, дочь моя, но Бог благословил все мои предприятия. Князю я доставлял большие барыши, себе же приобретал ценные познания, без которых не мог бы вести дело, которое после смерти князя мне пришлось нести только на своих плечах.

Однажды я гостил у него в Иерусалиме. Вошла служанка, неся блюдо с нарезанным хлебом. Она подошла ко мне первому. Вот когда я впервые увидел твою мать, и полюбил ее, и запечатлел ее образ в своем сердце. Вскоре я просил у князя позволения жениться на ней. Предупредив меня, что она принадлежит к разряду пожизненных рабов, он сказал, что, если она пожелает, он освободит ее, чтобы этим вознаградить меня. Она отвечала мне взаимностью, но, чувствуя себя счастливой на своем месте, она отказалась от свободы. Время от времени возвращаясь в их дом, я умолял ее принять милость князя. Она соглашалась быть моей женой, но всегда при условии, чтобы я сам сделался рабом. Ведь наш отец Иаков служил для своей Рахили лишних семь лет, неужели же я для своей Рахили не могу сделать того же? Но мать твоя требовала, чтобы я стал, как и она, пожизненным рабом. Я удалился, но снова вернулся. Смотри сюда, Эсфирь, вот сюда!

Он указал на кончик своего левого уха.

– Видишь ли ты шрам от шила?

– Вижу, – сказала она. – О, как сильно ты любил мою мать!

– Да, я любил ее, Эсфирь. Она была для меня прекраснее и чище, чем Суламифь для царя-песнопевца. Она была для меня источником живой воды, потоком, текущим с Ливана. Хозяин по моей просьбе сводил меня к судьям и шилом пригвоздил мое ухо к двери: я навеки стал его рабом. Вот какой ценой я добыл Рахиль! Любил ли кто так, как я?

Эсфирь нагнулась и поцеловала его. Оба они умолкли, думая об умершей.

– Господин мой утонул в море. Это было мое первое горе, – продолжал Симонид. – Запечалилась его семья, запечалилась и моя. Жил я тогда здесь, в Антиохии. Теперь, Эсфирь, обрати внимание: ко времени гибели Бен-Гура я уже был возведен им в звание главного управляющего – вся без исключения собственность купца находилась под моим наблюдением. Суди сама, как он любил меня и доверял мне. Вдова его оставила все дело в моем распоряжении. Я предался торговле с еще большим усердием и заметно преуспевал. Так прошло десять лет. Затем произошло то, о чем сейчас рассказывал молодой человек. Прокуратор Грат представил это как покушение на его жизнь. Под этим предлогом и с разрешения Рима он конфисковал в свою пользу громадное имущество вдовы и детей. Но этим он не ограничился. Во избежание тяжбы вследствие неправомочного решения он удалил заинтересованные стороны. С того страшного дня и до сих пор не было никаких следов, по которым можно было разыскать семью Гура. Сын, которого я видел ребенком, был приговорен к галерам. Вдова и дочь, как предполагают, заключены в одну из бесчисленных иудейских темниц. Они исчезли, как будто море поглотило их...

Глаза Эсфири наполнились слезами.

– У тебя доброе сердце, Эсфирь, как и у твоей матери. И я молю Бога, да минует его участь большинства добрых сердец – быть истерзанным людской безжалостностью и слепотой! Но слушай далее. Чтобы быть чем-нибудь полезным моей благодетельнице, я поехал в Иерусалим, но у его ворот меня схватили и увели в мрачные камеры башни Антония. За что я был схвачен, я не знал до тех пор, пока сам Грат не явился ко мне. Он требовал от меня денег, принадлежавших семье Гура, которые я держал в моих векселях. Он требовал, чтоб я сделал надпись на его бланке. Я отказался. Он овладел домами, землей, имуществом, судами и движимой собственностью тех, на службе у кого я находился, но он еще не овладел их капиталом. Тогда мне стало ясно, что если Бог будет милостив ко мне, в моих руках власть со временем восстановить разрушенное богатство Гуров. На требование тирана я отвечал отказом. Он пытал меня, но я оставался непреклонным, и он, ничего не добившись, отпустил меня. Я возвратился домой и возобновил дела, но теперь уже от имени Симонида Антиохийского, а не Бен-Гура, князя Иерусалимского. Ты знаешь, Эсфирь, о моих успехах, тебе известно, что увеличение княжеских миллионов в моих руках было просто чудесно. Тебе известно, что по прошествии трех лет, когда я путешествовал в Кесарию, я был схвачен и пытаем Гратом во второй раз, с тем чтобы добиться от меня признания того, что все мое имущество и весь мой капитал должны быть конфискованы им. Ты знаешь, что и на этот раз он потерпел неудачу. Я был возвращен домой с переломанными костями и нашел Рахиль мертвой. Господу было угодно, чтобы я остался жить. От самого императора я за деньги приобрел свидетельство, дающее привилегии на право торговли со всеми странами мира. В настоящее время, Эсфирь, первоначальное мое состояние умножилось настолько, что я мог бы обогатить даже кесаря. Да будет хвала Тому, Кто, восседая на облаках, в свою колесницу впрягает ветры!

Он с гордостью поднял голову. Глаза их встретились, и в них они смогли прочесть мысли друг друга.

– Что мне делать с моим богатством, Эсфирь? – спросил он, не опуская взора.

– Отец мой, – отвечала она тихим голосом, – разве не приходил сейчас его законный владелец?

Взгляд его по-прежнему был устремлен прямо на нее.

– А тебя, дитя мое, тебя оставить нищей?

– Нет, отец. Разве я не рабыня его? Ведь я твое дитя. А о ком написано: "Сила и честь служат ей одеянием, и никогда она не перестанет радоваться"?

Глаза ее светились невыразимой любовью, когда он сказал следующие слова:

– Господь был милостив ко мне не раз, и в тебе, Эсфирь, Он явил мне Свою высшую благодать.

Симонид прижал Эсфирь к своей груди и осыпал поцелуями ее лицо.

– Теперь выслушай, – сказал он весело, – чему я смеялся нынче утром. В юноше во всей красе молодости предстал предо мной его отец. Я воспрял духом, готовясь приветствовать его. Я почувствовал, что для меня миновали черные дни, что наступил конец моим трудам. Мне страстно хотелось взять его за руку, провести по своим владениям, представить ему отчет, сдать дела и сказать: "Все это принадлежит тебе. А я, твой слуга, уже думаю, что мне пора на покой". Так бы я и сделал, Эсфирь, но три мысли, промелькнувшие в моем уме, удержали меня от этого. Я должен убедиться, что это действительно сын моего господина: такова была первая мысль. Если это он, то я должен узнать, что он за человек.

Он приостановился, тогда как руки его сжались в кулаки и в голосе зазвучала страсть.

– Эсфирь, подумай о муках, которые я вытерпел от рук римлянина, не одного только Грата, но и от безжалостных исполнителей его приказаний. Все эти римляне одинаково издевались над моими стонами. Подумай о моих сломанных костях, о тех годах, которые эти пытки вычеркнули из моей жизни. Подумай о твоей матери, что лежит там, в уединенной гробнице, с сокрушенной душой, тогда как я живу с сокрушенным телом. Подумай о горестях семейства моего господина, если оно еще существует, и о той жестокости, с которой оно уничтожено, если никого из них теперь нет в живых. Подумай обо всем этом, и неужели ты скажешь, дочь моя, что в отмщение за все это не должен пасть ни один волос, что не должна быть пролита ни одна капля крови? Не говори мне, как иногда говорят пророки, – не говори, что мщение принадлежит Богу. Не служат ли люди орудием и Его любви, и Его гнева? Разве воинов у Него не более, нежели пророков? Разве не Его закон гласит: "Око за око, зуб за зуб"? О, все эти годы я мечтал о мщении, я молился и готовился ко мщению, запасался терпением, растил богатство, постоянно думая, что настанет день, когда Бог потребует от меня отмщения злодеям. И когда молодой человек, рассказывая о своих упражнениях в военном искусстве, сказал, что ему это нужно для какой-то тайной цели, я мысленно назвал ее мщением! Вот третья причина, Эсфирь, заставившая меня быть спокойным и твердым в его присутствии и радостно рассмеяться, как только он ушел.

Эсфирь погладила его иссохшие руки и сказала, как будто ее мысли заодно с его забегали вперед событий.

– Он ушел, но возвратится ли он?

– О да. С ним верный Маллух. Он его вернет, когда я буду готов принять его.

– Когда это будет, отец?

– Скоро, скоро. Он думает, что все его свидетели умерли. Но нет. Жив еще один, и он не преминет узнать его, если только он действительно сын моего господина.

– Его мать?

– Нет, дочь моя. Я ему своевременно представлю свидетеля, а пока положимся во всем на волю Божью. Я устал. Позови Авимелеха.

Эсфирь позвала служителя, и все трое вернулись в дом.

5. Роща Дафны

Бен-Гур вышел из дома Симонида с мыслью, что ко многим его неудачам в поисках родных прибавилась еще одна. Мысль эта так же сильно удручала его, как те, кого он искал, были дороги ему. Он никогда не чувствовал столь сильно своего одиночества, а это чувство более чем какое-либо другое способно отнять последний интерес к жизни.

Пройдя мимо бесчисленных невольников, мимо несметных груд товара, Иуда направился на берег реки: его манила к себе прохладная тень, осенявшая ее глубь. Медленное течение реки, казалось, совсем остановилось. Неожиданно в памяти мелькнули слова пассажира: "Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя". Он повернулся и быстро пошел обратно к гостинице.

– Дорога в рощу? – сказал привратник, удивленный вопросом Бен-Гура. – Ты здесь прежде не бывал? Тогда считай этот день счастливейшим в твоей жизни. Дорогу ты найдешь легко: ближайшая улица налево ведет прямо к горе Сульпиус, на вершине которой находится алтарь Юпитера и амфитеатр. Иди по ней до третьей поперечной улицы, известной под названием Колоннады Ирода, поверни направо и пройди старым городом Селевкией к бронзовым воротам Епифана: там начинается дорога к Дафне – и да хранят тебя боги!

Распорядившись насчет своего багажа, Бен-Гур пустился в путь. Он без труда нашел Колоннаду Ирода и, дойдя до бронзовых ворот, прошел вместе с многочисленной толпой под длинным мраморным портиком. Выйдя около четырех часов дня из ворот, он очутился среди нескончаемой процессии, движущейся к знаменитой роще. Дорога, ведущая к ней, разделялась на несколько частей, из которых одна предназначалась для пешеходов, другая – для всадников, третья – для едущих в экипажах. Кроме того, каждая из них подразделялась еще на две части: по одной двигались направляющиеся к роще, по другой – возвращающиеся из нее. Эти дороги отделялись одна от другой низкими балюстрадами с массивными пьедесталами, на которых возвышались статуи. По обе стороны пути расстилались прекрасные лужайки, чередующиеся с группами дубов и смоковниц и павильонами, обвитыми виноградником для отдохновения усталых пешеходов. Дорога для них была вымощена красным камнем, а для всадников и экипажей усыпана белым песком и плотно укатана, но не настолько, чтобы был слышен шум колес и копыт. Число и разнообразие фонтанов было изумительно, все они были пожертвованы монархами, посетившими рощу, и носили их имена. Этот великолепный путь от города к воротам рощи тянулся немногим более четырех миль. Душевное состояние Бен-Гура мешало ему обращать внимание на царскую роскошь этой дороги. Он мало замечал толпу, которая, как ему казалось, двигалась слишком медленно. По правде сказать, помимо того, что он был поглощен своими мыслями, он в значительной степени усвоил высокомерное отношение римлян к провинции, лишенной той роскоши и тех празднеств, которыми отличалась столица, ставшая благодаря Августу центром мира. Что же могла предложить провинция нового и лучшего в сравнении с ней?

Тем временем, достигнув Гераклеи, пригородной деревни, он несколько рассеялся и начал всматриваться в окружающее. Прежде всего он обратил внимание на красивую женщину, которая вела двух коз, украшенных так же, как и она, лентами и цветами, затем остановился посмотреть на огромного белого быка, покрытого свежей виноградной лозой, с нагим ребенком в корзине, прикрепленной к его широкой спине. Ребенок, изображавший молодого Бахуса, выжимал из винограда сок в кубок и пил, совершая обряд возлияния. Бен-Гур пошел далее, размышляя о том, чей алтарь должен был обогатиться этими приношениями. Мимо проехал богато одетый всадник на коне с подстриженной гривой. Бен-Гур улыбнулся, подметив общую характерную гордость и в коне, и во всаднике. По временам он вслушивался в стук колес и топот копыт, машинально начал интересоваться устройством колесниц и возничими, проезжавшими мимо, мало-помалу его наблюдения перешли на окружавшую его пеструю толпу людей разных возрастов, полов и сословий: одни из них были в белом одеянии, другие в черном, некоторые несли флаги, курили благовониями, многие пели гимны, другие выступали под музыку флейт и тамбуринов.

Вдруг послышались радостные возгласы и громовые рукоплескания. Бен-Гур, взглянув в ту сторону, куда указывали все, увидел на вершине холма храм священной рощи. Гимны раздались громче, и музыка ускорила темп.

Увлеченный движением толпы и разделяя общее воодушевление, Бен-Гур вошел в храм и, как истый римлянин, пал на колени, поклоняясь священному месту. Оставив за собой строение в греческом вкусе, он очутился на широкой эспланаде[37]Площадь перед большим зданием, вымощенной шлифованным камнем. Вокруг него быстро сменялась шумная нарядная толпа, отражаясь в радужных брызгах фонтанов, в виде радиусов шли чистые дорожки в сад и далее в лес, над которым расстилался голубоватый пар. Не зная куда идти, он внимательно осматривался по сторонам. В эту минуту какая-то женщина воскликнула:

– Отлично! Куда же теперь идти?

Спутник ее, украшенный лавровой гирляндой, весело сказал:

– Иди смелее, прекрасная иностранка. Твой вопрос свидетельствует о земном страхе, а ведь мы решили оставить все земное в этой грубой Антиохии. Ветры, которые дуют здесь, – дыхание богов, отдадим же себя на их произвол!

– Но если мы заблудимся?

– О, ты робкая! Никто никогда не пропадал в Дафне, кроме тех, за которыми ее ворота затворялись навсегда.

– Кто же это? О ком ты говоришь?

– О тех, которые, прельстившись этим местом, избрали его для жизни и смерти. Остановимся здесь, и ты увидишь, о ком я говорю.

В это время на мраморных плитах мостовой послышался шум сандалий, люди расступились и пропустили девушек, которые окружили говорившего и его прекрасную спутницу и начали петь и танцевать, играя на тамбуринах. Женщина, испугавшись, прижалась к мужчине, а он, обхватив ее одной рукой, с восторженным лицом махал другой в такт музыке. Волосы танцовщиц разлетались, и тела их просвечивали сквозь газовые одеяния. Трудно описать все сладострастие этого танца. Сделав небольшой круг, они исчезли так же быстро, как и появились.

– Ну, что ты теперь думаешь? – воскликнул мужчина.

– Кто же это? – спросила женщина.

– Это жрицы храма Аполлона, их здесь целая армия и они составляют во время празднеств хоры. Здесь они живут, хотя отлучаются и в другие города, но считают своим назначением служить украшением жилища божественного музыканта. Теперь пойдем.

Бен-Гур, поверив, что никто никогда не заблудится в Дафне, пошел вперед, сам не зная куда. В саду он обратил внимание на изваяние, поставленное на прекрасном пьедестале, которое изображало кентавра. Надпись объясняла непосвященному, что это статуя Хирона, любимца Аполлона и Дианы, которому они сообщили тайны охоты, медицины, музыки и прорицания, и предлагала в ясную ночь в известный час наблюдать ту часть неба, где можно среди звезд увидеть умершего, куда по воле Юпитера переселяются добрые тени. Умнейший из кентавров тем не менее продолжал служить человечеству. Он держал в руке сверток, на котором по-гречески были начертаны следующие нравоучения:

Бен-Гур предоставил другим толкование так занявших его мистических заметок и обратился в ту сторону, где вели белого быка с сидящим в корзине мальчиком. За ними следовала процессия: женщина с козами, музыканты с флейтами и тамбуринами, дарители.

– Куда они идут? – спросил один из присутствующих.

– Быка ведут к отцу Юпитера, а коз к Аполлону, – ответил другой.

Пусть любезный читатель окажет снисхождение к необходимым объяснениям. Наша веротерпимость явилась результатом общения с народами различных религий. Постепенно мы дошли до сознания той истины, что в каждой религии есть свои праведники, уважение к которым немыслимо без веротерпимости. До этого сознания дошел и Бен-Гур. Годы пребывания в Риме и на галере не коснулись его религиозности, он по-прежнему оставался иудеем, что, однако, не мешало ему любоваться красотами рощи Дафны. Если бы ему была привита религиозная нетерпимость, то по необходимости он подавил бы ее. Он был раздражен на судьбу. Его гнев вовсе не походил на беспричинное негодование глупца, а пылкая натура накануне исполнения самых светлых надежд была возбуждена горьким разочарованием. Бен-Гур готов был вступить в борьбу с безжалостной судьбой, и ничто постороннее было не в силах отвлечь его внимания, но – увы! – разум убеждает, что судьба не призрак, способный исчезнуть от взгляда или дуновения, и не живое существо, доступное доводам, в противном случае исход борьбы не всегда был бы печальным для смертных.

Только возбужденным состоянием Иуды можно объяснить то обстоятельство, что он отважился вступить в рощу один. В противном случае он не преминул бы воспользоваться своим положением в семействе консула, приняв все меры предосторожности, необходимые для путешественника в незнакомой стране. В спокойном состоянии духа, заручившись проводником, он мог бы сосредоточить свое внимание на том, что представляло бы какой-нибудь интерес, избавив себя от возможных неожиданностей, а письмо к блюстителю рощи открыло бы ему доступ ко всему способному доставить наслаждение человеку, жаждущему развлечений. Но не любопытство или потребность в поклонении влекла Бен-Гура в рощу. Как человек с горечью в душе, он решился, не ожидая пощады от судьбы, гордо принять ее вызов и настойчиво добиваться своего.

6. Искушение

Бен-Гур вместе с процессией вошел в рощу. Он не спросил, куда она идет, но смутно сознавал, что она направляется к храмам, главным и самым привлекательным святыням рощи. В то время как музыканты нежно подыгрывали удаляющемуся хору, он повторял про себя: "Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя!" Этим словам сопутствовали неотвязные вопросы. Была ли на самом деле жизнь в Дафне так прекрасна? В чем состоит ее прелесть? Относилось ли ее появление к области умозрения или в ее основу положено действительно что-то прекрасное, очевидное для всякого наблюдательного человека? Ежегодно тысячи людей, отрешившись от света, посвящают себя служению Дафне. Находят ли они там нечто способное заглушить в них стремление к бесконечному разнообразию обыкновенной жизни, заставляющее позабыть горе и радость, надежды и воспоминания? Если роща для них так прекрасна, отчего же ему она не кажется таковой! Он – еврей, но неужели прелесть рощи существует для всего мира, кроме детей Авраама? Он тотчас же задумался над этим вопросом, не обращая никакого внимания на пение своих спутников и их шутки. На этот вопрос небо не дало ему ответа: оно было голубого цвета и полно щебечущих ласточек. Из леса нежной волной доносился аромат роз.

– Там, вероятно, сад? – спросил он своего попутчика.

– Нет, скорее исполняется какая-нибудь церемония в честь Дианы, Пана или других богов, – ответил тот по-еврейски.

Бен-Гур удивленно взглянул на говорящего.

– Ты еврей? – спросил он.

– Я родился близ торговой площади в Иерусалиме, – был ответ, сопровождаемый почтительной улыбкой.

Бен-Гур хотел продолжить разговор, но движение толпы разлучило его с незнакомцем. Общий вид незнакомца: одежда, посох, темное покрывало на голове, схваченное желтым шнуром, и строгое еврейское лицо – остался в памяти молодого человека. Тропинка вела в лес, как бы приглашая в тихое убежище, чем Бен-Гур охотно воспользовался. Войдя в чащу, которая служила приютом для диких птиц, уже через несколько шагов он заметил следы искусной руки человека. Буйно цвели роскошные цветы, и над ними простирали свои нежные ветки душистые жасмины. Колеблющийся воздух днем и ночью насыщался ароматом роз, лилий, тюльпанов, олеандров, сирени, земляники – всех исконных любимцев садов города Давида. Здесь было все для счастья наяд и нимф: среди цветов, извиваясь, медленно протекал ручеек. В чаще раздавалось воркованье голубей и горлиц, дрозды при встрече приветствовали Иуду, соловей покинул свое место, когда он, проходя, чуть не коснулся его, перепелка пробежала у его ног, призывая свой выводок. Когда он остановился, чтобы ее пропустить, из гряды медового мускуса с блестящими золотистыми цветами выглянула чья-то голова. Бен-Гур изумился: неужели ему удалось увидеть сатира? Это существо смотрело на него, держа в зубах кривой садовый ножик: Иуда усмехнулся своему страху, и причина очарования открылась ему. Мир без страха – всеобщий мир – вот в чем она заключалась. Он расположился под лимонным деревом, серые корни которого свесились в один из притоков ручья. Над самой водой висело гнездо синицы, из отверстия которого маленькая птичка смотрела ему прямо в глаза. "Птичка словно хочет сказать мне, – подумал он, – я тебя не боюсь, потому что закон, управляющий этим счастливым местом, называется любовью". Он нашел рощу в высшей степени прекрасной и был готов посвятить себя ее служению. Разве он не мог, подобно человеку с садовым ножом в зубах, заботясь о цветах и кустах и наблюдая за развитием безмолвной прелести природы, окружающей его, забыть тревожные дни своей прежней жизни? Но мало-помалу еврейская натура сказалась в нем. Наслаждение прекрасным совершенно достаточно для некоторых людей. Любовь восхитительна, в особенности для человека, так много пострадавшего, как Иуда. Но разве это все, что дает жизнь? Было большое различие между ним и людьми из шумной процессии: они не имели обязанностей, не могли их иметь, но он...

– Бог Израиля! – громко воскликнул он, – А мать? Тирса?.. Да будет проклят тот момент и то место, когда я мог забыть о вас.

Прорвавшись сквозь чащу, он пришел к ручью, впадающему в реку. Берега его были выложены камнем, и в некоторых местах устроены шлюзы. Через поток был перекинут мост, и, остановившись на нем, он увидал другие мосты, непохожие один на другой. Под его ногами стояла запруженная вода, глубокая и прозрачная, которая далее, прорываясь сквозь узкое отверстие, падала с шумом на скалы: виднелись еще запруды, еще водопады, которые терялись вдали. И мосты, и каскады свидетельствовали настолько ясно, насколько это возможно для неодушевленных предметов, о своей покорности воле человека.

Когда он перешел мост, перед его взором предстали широкие долины, холмы, покрытые лесом, озера, блестящие ручьи и причудливые дома.

Долины во время засухи орошались рекой и имели вид зеленых ковров, украшенных грядами цветов. На них белыми пятнами рисовались стада овец, и голоса пастухов были слышны на далекое расстояние. Как бы в доказательство святости этого места под открытым небом возвышалось множество алтарей, при каждом из них находился служитель в белом одеянии, и процессии, тоже в белом, медленно переходили от одного алтаря к другому. Дым, поднимаясь над жертвенниками, стоял над ними в виде бледных облаков. Счастливый Бен-Гур не знал, на что обратить внимание: он восхищался то лугами, то холмами, проникал взором в рощи, следил за процессиями, старался рассмотреть дорожки и ручьи, исчезающие в туманной перспективе. Какой может быть конец этому восхитительному зрелищу? Что скрывалось за этим чудным началом? Он не мог удержаться от мысли, что здесь и в воздухе, и на земле царит мир и все приглашает остаться и отдохнуть. Ему стало очевидно, что роща – обширный храм, не имеющий себе подобного. Строитель не трудился над устройством колонн, портиков, соразмерностью частей, внутренней отделкой, ему не нужно было искать выражения своей поэтической идеи – он просто подчинился природе: искусство не может превзойти ее. Так устроил древнюю Аркадию искусный сын Юпитера и Каллисто: тут, как и там, сказался греческий гений.

От моста Бен-Гур направился к ближайшей долине. Он очутился среди стада овец, юная пастушка окликнула его. Далее дорога разделялась алтарем с пьедесталом из черного гнейса, крышей служила белая мраморная плита с высеченными на ней листьями, на которой бронзовая жаровня поддерживала огонь. Когда он проходил мимо алтаря, женщина, стоявшая около него, замахала ивовым прутом и закричала с улыбкой, дышащей молодостью и страстью:

– Остановись.

Потом он встретил процессию, во главе которой шли обнаженные девочки, украшенные гирляндами и певшие тонкими голосами. За ними следовали загорелые мальчики, тоже обнаженные, танцующие под пение девочек. Наконец, процессия скромно одетых женщин несла к алтарям корзины со сластями и пряностями.

Когда он поравнялся с ними, они протянули к нему руки, говоря: "Пойдем с нами". А одна из них, гречанка, запела стих Анакреонта:

Но он продолжал свой путь, не обращая ни на что внимания, и подошел к великолепной роще посреди долины, наиболее привлекшей его взор. Тень ее прельстила Бен-Гура: сквозь листву мелькнула изящная статуя, и он вошел в прохладное убежище. Почва была покрыта свежей травой. Деревья, собранные со всего света, росли, не стесняя друг друга. Здесь возвышалась группа пальм, гордых, как царицы. На фоне лавров с более темной листвой рисовались смоковницы, вечно зеленые дубы чередовались с кедрами, могущими по своей величине соперничать с ливанскими. Красота тутовых и терпентинных деревьев была достойна рая. Статуя представляла богиню Дафну чудной красоты. Он не успел вглядеться в нее, как заметил, что у подножия ее, на тигровой шкуре, спали, обнявшись, юноша и девушка. Недалеко от них на увядших розах лежали небрежно брошенные орудия их ремесла – его топор и серп и ее корзина. Этот сон среди бела дня у подножия статуи Дафны позволял угадать, что здесь происходило. Законом этого места была любовь, но любовь без закона. В этом и заключался очаровательный мир Дафны, это и составляло цель жизни ее служителей. На это шли доходы царей и князей. Этой цели хитрое жречество подчинило природу, птиц, воды, цветы, святость алтарей, работу многих рук, живительную силу солнца!

Размышляя таким образом, Бен-Гур пожалел о посвятивших себя этому открытому храму, в особенности о тех, чьим трудом поддерживалась его прелесть. Ему стало понятно, как они очутились в таком положении: многие, без сомнения, были увлечены обещаниями, что их беспокойные умы в этом священном месте найдут полное успокоение. Это были люди, по преимуществу склонные испытывать надежду и страх, но ведь большинство людей может быть причислено к ним.

Сети Аполлона обширны, и петли их малы, но едва ли кто расскажет, как его рыбаки достигают берега. Достаточно знать, что большинство их состоит из сибаритов со всего света, преданных непосредственной чувствительности, царившей почти на всем Востоке. Они не посвящают себя какой-либо возвышенной идее: ни богу-певцу или его возлюбленной, ни философии, требующей тишины уединения, не ищут утешения в служении или любви в высшем ее смысле. Почему не сказать правды, любезный читатель? В это время на всей земле было только два народа, способных на вышеупомянутые увлечения: последователи закона Моисея и Брахмы. Только они могли громко провозгласить: лучше закон без любви, чем любовь без закона.

Симпатия значительно зависит от расположения духа: гнев подавляет это чувство, и только вполне довольный собой человек поддается ему. Бен-Гур шел быстрыми шагами, высоко подняв голову. Он продолжал любоваться окружающими его красотами, но уже более спокойно. По временам на его лице появлялась тень неудовольствия при воспоминании о том, как близок он был к искушению.

7. Новый товарищ

Войдя в кипарисовый лес, Бен-Гур услышал веселый звук трубы и вскоре заметил своего недавнего собеседника, отдыхающего на траве. Этот последний встал и, подойдя к нему, приветливо сказал:

– Еще раз мир тебе.

– Благодарю тебя, – ответил Бен-Гур, – не по пути ли нам?

– Мне нужно на ристалище.

– На ристалище?

– Да, и вот трубный звук, призывающий соперников на состязание.

– Любезный друг, я совершенно незнаком с этой местностью, – признался Бен-Гур, – и очень рад сведущему спутнику.

– Я готов с удовольствием служить тебе. Слышен грохот колесниц: состязание начинается.

Бен-Гур прислушался и, положив руку на плечо незнакомца, промолвил:

– Я сын Аррия, дуумвира, и желал бы знать, кто ты.

– Я – Маллух, антиохийский торговец.

– Знаешь ли что, любезный Маллух, меня особенно интересует предстоящее развлечение. Я сам опытен в ристалищах и небезызвестен в цирках Рима. Направимся туда.

После некоторого колебания Маллух поинтересовался:

– Каким же образом сын дуумвира в еврейской одежде?

– Я – приемный сын благородного Аррия, – ответил Бен-Гур.

– Теперь понимаю, – поспешил извиниться Маллух.

Они вышли из леса в поле, где был устроен круг, по виду и размерам походящий на арену. По обе стороны круга, мягкая почва которого была укатана и полита, тянулись веревки, поддерживаемые дротиками. Для удобства зрителей были устроены навесы и под ними скамьи в виде ступеней. Здесь и поместились вновь прибывшие. Бен-Гур сосчитал проезжавшие мимо колесницы – их было девять.

– Молодцы! – сказал он одобрительно. – Я думал, что они здесь, на Востоке, состязаются только на парах: но, как я вижу, они честолюбивы, и ристания происходят по-царски, на четверках. Посмотрим их на деле.

Восемь четверок проезжали мимо: одни шагом, другие рысью, но все хорошо управляемые, и только девятая неслась галопом. Бен-Гур воскликнул:

– Я бывал в императорских конюшнях, Маллух, но да будет свидетелем наш блаженной памяти отец Авраам, подобных лошадей я не видел никогда.

Четверка пронеслась мимо. Bcе пришли в смятение, кто-то громко вскрикнул. Бен-Гур обернулся и увидел старика, приподнявшегося с верхней скамьи. Его пальцы были сжаты в кулаки, глаза сверкали и тряслась длинная седая борода. Некоторые из его соседей смеялись над ним.

– Можно бы, кажется, уважать его седину. Кто это? – спросил Бен-Гур.

– Это шейх Ильдерим, могущественный человек из пустыни по ту сторону Моаба, владелец многочисленных стад верблюдов и лошадей, происходящих от скакунов первого фараона, – ответил Маллух.

Между тем наездник безуспешно старался остановить лошадей. Каждая его неудачная попытка увеличивала раздражение шейха.

– Абадон, схвати их! – кричал патриарх. – Слышите, дети, бегите, летите!

Так обращался он к своим слугам, по-видимому, одного с ним племени.

– Слышите ли вы? Они, как и вы, уроженцы пустыни, ловите их скорее!

Лошади продолжали биться.

– Проклятый римлянин! – шейх погрозил наезднику кулаком. – Ведь он клялся, что справится с ними, клялся всем сонмом своих незаконнорожденных латинских богов. Отсеките мне руки, если он не божился, что они понесутся, подобно орлам, и будут кротки, как ручные ягнята. Да будут прокляты и он сам, и его мать, родившая такого лжеца! Взгляните на них, на моих бесценных. Пусть он попробует дотронуться бичом до одной из них и... – он свирепо заскрежетал зубами, так что дальнейшего нельзя было расслышать. – Подойдите к ним кто-нибудь, скажите им только одно слово из песни, которую в палатке пела вам мать. Безумный, зачем я доверился римлянину!..

Наиболее ловкие из друзей старика бросились между ним и его лошадьми, и только удушье, внезапно охватившее его, дало возможность его остановить. Бен-Гуру казалось, что он понимает старика и сочувствует ему. Он допускал, что шейх мог не только гордиться своими лошадьми, не только беспокоиться за исход их бега, но любить их с нежностью, доходящей до страсти. Лошади были темно-гнедые, без отметин, совершенно одинаковой масти и так пропорционально сложены, что казались меньше своего роста. На небольших головах обращали на себя внимание изящные уши и прелестные глаза навыкате. Носовая перегородка широко раздутых ноздрей была ярко-красного цвета и словно пылала. Крутые шеи были покрыты густой гривой, ниспадающей на грудь, а челки были похожи на расчесанный шелк. Ноги их до колена были тонки, как рука, а выше толсты от мощных мышц, необходимых для поддержания стройного и крепкого тела, копыта казались чашками из полированного агата. Становясь на дыбы и бросаясь в сторону, они били воздух и землю черными, блестящими, густыми и длинными хвостами. Шейх говорил, что им нет цены, и был прав. При более внимательном взгляде на лошадей Бен-Гур уяснил себе их отношение к хозяину. Они выросли в черной палатке, на лоне горячей пустыни, вместе с его семьей, как возлюбленные дети, о которых он особенно заботился в продолжение дня и которые снились ему ночью.

Старик привел в город своих любимцев, чтобы одержать победу над высокомерными, ненавистными римлянами, и был уверен в этой победе, если найдется наездник не только искусный, но и умеющий быть понятным лошадям. Он не мог, подобно холодным жителям Запада, спокойно доказать наезднику его неумелость и вежливо отстранить его, но, как араб и шейх, раздражался и кричал. Прежде чем старик вмешался, дюжина рук схватила лошадей под уздцы и усмирила их.

В это время на арене появилась другая колесница, непохожая на остальные: возничий, экипаж и кони были совершенно такие же, как в римских цирках. По причинам, которые разъяснятся впоследствии, нам необходимо дать читателю представление об этом экипаже.

 Нетрудно представить себе знаменитую классическую колесницу – надо только вообразить дрожки с низкими колесами и широкой осью, на которой укреплен ящик, открытый сзади. Таков ее первоначальный вид. Художественное творчество, развиваясь, коснулось и этого грубого экипажа и довело его до изящного предмета, на котором, например, мы представляем себе Аврору, поднимающуюся на заре.

В древние времена наездники были так же искусны и честолюбивы, как и современные, и считали для себя унизительным состязаться на парах, а не на четверках: позднее они с успехом соперничали на олимпийских играх и на других праздничных представлениях, основанных в подражание им. Эти смельчаки обыкновенно запрягали своих лошадей в ряд и различали их, называя средних дышловыми, а боковых пристяжными. Они полагали, что предоставлением лошадям полной свободы действий достигается их наибольшая быстрота, и потому упряжь употреблялась самая несложная: она состояла из хомута, шлеи, узды и вожжей.

Предыдущие состязатели были встречены молчанием, тогда как последний вызвал целую бурю восторгов и аплодисментов и сделался предметом всеобщего внимания. Его дышловые лошади были вороные, а пристяжные снежно-белые. Согласно римскому вкусу, все они были обезображены, то есть хвосты их были подрезаны и короткие гривы перевязаны бантами из красных и желтых лент. Когда возничий приблизился настолько, что можно было разглядеть колесницу, объяснилась и причина всеобщего восторга: колеса ее были верхом искусства.

Красота лошадей и изящество экипажа заставили Бен-Гура внимательнее всмотреться в возницу. Кто он? Задав себе этот вопрос, он еще не мог разглядеть ни лица его, ни фигуры, но облик и осанка показались ему знакомыми и поразили его, как что-то вызывающее в памяти далекое прошлое. Кто это мог быть? Лошади приближались рысью. По тому восторгу, с которым встречали возницу, по великолепию его экипажа его можно было принять за царского любимца или знаменитого князя. Появление на арене не считалось несовместимым с высоким рангом – нередко цари стремились получить в награду лавровый венок. Известно, что Нерон и Коммод принимали участие в состязаниях.

Бен-Гур пробрался сквозь толпу к нижней скамейке, ближе к перилам. Теперь была видна вся фигура возничего. С ним ехал товарищ, что допускалось для высокопоставленных лиц. Бен-Гур видел только возничего, стоящего прямо в колеснице, с вожжами, несколько раз обмотанными вокруг тела. Его красивую фигуру едва покрывала светло-красная туника, в правой руке он держал кнут, в левой, приподнятой и слегка вытянутой, – четыре вожжи. Вся фигура дышала грацией и воодушевлением, а аплодисменты принимались им с равнодушием статуи. Бен-Гур стоял пораженный. Инстинкт и память не обманули его: это был Мессала!

По подбору лошадей и великолепию экипажа, по осанке и по всей фигуре, а главное – по повелительному холодному выражению лица, явившемуся отпечатком векового господства римлян над целым светом, Бен-Гур узнал прежнего Мессалу, все так же высокомерного, самоуверенного, смелого, самолюбивого, циничного и беспечно насмешливого.

8. У Кастальского ключа

В то время как Бен-Гур спустился вниз, какой-то араб, встав на верхнюю скамью, провозгласил:

– Люди Востока и Запада, слушайте! Вас приветствует шейх Ильдерим. Он привел на состязание свою четверку, ведущую свой род от любимых лошадей Соломона Мудрого. Ему необходимо найти человека, способного управлять ими. Того, кто сумет выполнить эту задачу, он обещает обогатить. Объявите его предложение и в городе, и в цирке – везде, где собираются самые искусные наездники. Так говорит мой повелитель, шейх Ильдерим Щедрый.

Это воззвание возбудило между зрителями оживленные толки, и уже к вечеру о нем вели речь все любители спорта в Антиохии. Бен-Гур остановился и в нерешительности смотрел то на глашатая, то на шейха. Маллух ожидал, что Иуда примет предложение, но разуверился, услышав его вопрос:

– Куда же теперь идти, добрый Маллух?

– Если бы ты был похож на других, посещающих рощу в первый раз, ты бы непременно пожелал услышать предсказание своей судьбы, – ответил Маллух.

– Предсказание моей судьбы! В твоих словах слышится неверие, но мы все-таки пойдем к богине.

– Нет, сын Аррия, служители Аполлона придумали другой фокус: вместо изречений Пифии и Сивиллы они дадут тебе только что сорванный лист папируса и попросят тебя погрузить его в воду источника. Тогда ты увидишь на нем стих, который предскажет твою судьбу.

Оживление исчезло с лица Бен-Гура.

– Есть люди, которые не интересуются своей судьбой, – мрачно сказал он.

– Так ты предпочитаешь направиться к храмам?

– Какие это храмы – греческие?

– Да, их называют греческими.

– Эллины вообще были знатоками в искусстве, но в архитектуре они принесли разнообразие в жертву строгой красоте. Все их храмы имеют эту отличительную черту. Не знаешь ли ты, как называется этот ключ?

– Кастальский.

– А! Он известен всему свету. Идем к нему.

Маллух, наблюдая за своим товарищем, заметил, что расположение духа его изменилось: он не обращал внимания на проходящих, оставаясь совершенно равнодушным ко всем чудесам, которые ему встречались на пути, шел медленно, понурив голову и не произнося ни слова.

В это душевное состояние его поверг Мессала. Как будто час тому назад сильные руки оторвали его от матери, и римляне запечатали ворота его родного дома. Вспомнилось ему, что в скорбные дни галерной жизни, если только пребывание на галерах может быть названо жизнью, все свободное время он мечтал о мести, предметом которой прежде всего был Мессала. Он допускал возможность снисхождения к Грату, но к Мессале – никогда. Свои мечты о мести он всегда оканчивал словами: "В тот день, когда я встречу Мессалу, помоги мне, Бог Израиля, сыскать достойную месть". И вот нежданно произошла встреча. Быть может, найдя Мессалу страждущим, Бен-Гур почувствовал бы к нему сострадание, но Мессала благодушествовал в еще большем блеске и пышности, подобно сверкающим на золоте лучам солнца. То, что Маллух принимал за упадок духа, было размышлением о встрече и о том, как лучше ее ознаменовать.

Вскоре они свернули в дубовую аллею, где взад и вперед двигался народ. В конце аллеи дорога постепенно спускалась в долину: направо возвышались серые скалы, налево расстилалась свежая зеленая равнина. Тут они увидели знаменитый Кастальский ключ. Пройдя сквозь толпу, Бен-Гур заметил струю прозрачной воды, падавшую с вершины камня в бассейн из черного мрамора, где она, хотя и пенясь, исчезала как бы в воронку. Около бассейна под небольшим портиком, высеченным в массивной скале, приютился старый седобородый жрец, совершенный тип отшельника. Трудно было решить, что больше привлекало сюда посетителей: вечно ясный источник или бессменный Яфиз. Он слушал, смотрел, сам служил предметом любопытства, но никогда не обмолвился ни единым словом. По временам кто-нибудь протягивал ему монету. Жрец принимал ее и, проницательно взглянув, подавал лист папируса. Обладатель папируса вознаграждался стихами, которые можно было прочесть на листе, предварительно смоченном в источнике и обращенном к солнцу. Достоинство стихов никогда не омрачало славы источника.

Прежде чем Бен-Гур мог вопросить оракула, в долине показались новые посетители, привлекшие всеобщее внимание. Во-первых, бросился в глаза большой белый верблюд с красным раззолоченным шатром на спине, предводимый всадником и в сопровождении двух вооруженных копьями верховых.

– Какой необыкновенный верблюд! – воскликнул один из присутствующих.

– Какой-нибудь князь издалека, – заметил другой.

– Скорее царь.

– Царь ехал бы на слоне.

Третий был совершенно иного мнения:

– Белый верблюд! – решил он авторитетно. – Клянусь Аполлоном, на нем женщины.

Вблизи животное действительно оказалось чужеземным. Никому из присутствующих у источника не случалось видеть более высокого и статного верблюда. Что за большие черные глаза, что за необыкновенно мягкая, белая шерсть, что за сильные, гибкие ноги и неслышная поступь широких копыт! Другого подобного не сыщешь!

Звеня колокольчиками, верблюд шел легко, как будто не замечая своей ноши. Но кто же могли быть эти женщина и мужчина, сидевшие под балдахином? Все вопросительно смотрели на них.

Если это князь или царь, то при виде его тонкого морщинистого лица цвета мумии, почти закрытого огромным тюрбаном, философы из толпы с удовольствием убедились бы, что время одинаково беспощадно и к сильным мира, и к простым смертным. Во всей фигуре старика нечему было позавидовать, кроме драпировавшей его шали. Женщина по восточному обычаю утопала в тончайшем покрывале и кружевах. На руки ее повыше локтей были надеты золотые браслеты в виде двух аспидов[38]Ядовитые змеи, от которых спускались золотые цепочки к браслетам у кистей. Руки эти, отличавшиеся природной грацией, оканчивались почти детскими кистями. Одна из них, сверкая кольцами, покоилась на краю балдахина. Ногти были окрашены под цвет розового перламутра. Голову украшала сетка, унизанная кораллами и золотыми монетами, спускавшимися на лоб и утопавшими в густых волосах цвета воронова крыла, которые сами по себе были прекрасным украшением, нуждавшимся в покрывале лишь для защиты от солнца и пыли. С высоты своего сиденья она спокойно и весело смотрела на любопытствующую толпу, как будто не замечая, что служит предметом всеобщего восхищения. Не в пример всем женщинам высшего класса она оставалась с открытым лицом. Ее прекрасное почти детское лицо было овальной формы, цвет кожи не был бел, как у греков, не с таким смуглым отливом, как у римлян, не такой, как у галлов, скорее загоревший под солнцем верховьев Нила, но он был настолько прозрачен, что сквозь кожу просвечивал нежный румянец. Ее глаза, по исконному обычаю Востока, около век были обведены черной краской. Полураскрытые губы цвета кармина обнажали блестящие зубы. Ко всему этому следует присоединить восхитительный общий вид строго классической головы, с царским величием покоящейся на грациозной шее. Как будто удовлетворившись обозрением людей и местности, прекрасная незнакомка обратилась к проводнику, полуобнаженному великану эфиопу, который подвел верблюда к источнику и заставил опуститься на колени. Затем, получив от нее сосуд, он стал наполнять его водой.

В эту минуту топот бегущих лошадей и грохот колесницы нарушил безмолвное очарование, овладевшее всеми при виде ее красоты. Толпа с криком разбежалась.

– Римлянин намеревается нас задавить, – предостерег Маллух Бен-Гура, подавая ему пример поспешного бегства.

Мессала мчался прямо на толпу. Расступившаяся толпа открыла верблюда, который хотя превосходил проворством себе подобных, но теперь, несмотря на то что копыта лошадей уже почти касались его, продолжал пережевывать бесконечную жвачку, закрыв глаза с беззаботностью, происходившей от постоянного баловства. Испуганный эфиоп всплеснул руками. Старик сделал движение, чтобы бежать, но лета и собственное достоинство не дозволяли этого. Для женщины уже было поздно спасаться.

Бен-Гур, стоявший ближе всех к Мессале, закричал:

– Держи! Куда ты едешь! Стой!

Патриций беспечно смеялся. Бен-Гур, не видя другого выхода, схватил за узду дышловую лошадь.

– Римская собака! Тебе ни во что чужая жизнь! – вскричал он, напрягая всю силу.

Лошади, схваченные им, взвились на дыбы и свернули в сторону. Колесница наклонилась, и Мессала едва удержался от падения, а его товарищ Мартилл кубарем покатился на землю. Видя, что опасность миновала, все разразились бранью и смехом. Тут обнаружилась необыкновенная дерзость римлянина. Освободившись от вожжей, Мессала обошел верблюда и, взглянув на Бен-Гура, обратился с речью к старику и женщине:

– Простите! Прошу вас обоих! Клянусь землей, я не видел ни вас, ни вашего верблюда. Что касается этих добрых людей, то я, быть может, слишком доверился своему искусству. Я хотел над ними посмеяться, а теперь выходит, что смеются надо мной. Никому вреда не вышло.

Народ притих, чтобы слышать его дальнейшую речь.

Убедившись в том, что погасил гнев потерпевших, он знаком приказал товарищу поставить колесницу в более безопасное место и смело обратился к женщине:

– Ты принимаешь участиe в этом почтенном старце, прощение которого если я еще не получил, то надеюсь получить. Ты его дочь?

Она ничего не ответила.

– Клянусь Палладой, ты прекрасна! Берегись, чтобы Аполлон не принял тебя за свою потерянную возлюбленную. Какая земля может гордиться тобой как своим произведением? Не отворачивайся от меня – лучше помиримся. В глазах твоих знойное солнце Индии, на губах твоих Египет запечатлел любовь. Не обращайся, прекрасная повелительница, к одному рабу прежде, чем помилуешь другого. Скажи, по крайней мере, что ты меня прощаешь.

Она прервала речь Мессалы, грациозно повернувшись к Бен-Гуру:

– Подойди сюда, возьми эту чашу и наполни ее водой, прошу тебя: мой отец хочет пить.

– С большой охотой.

Бен-Гур сделал движение, чтобы исполнить ее просьбу, и очутился лицом к лицу с Мессалой. Их взоры встретились.

– О столь же прекрасная, сколько и жестокая иностранка, – сказал Мессала, махнув рукой. – Если Аполлон не похитит тебя, то мы еще встретимся. Не зная страны, я не могу назвать бога, которому желал бы тебя поручить, и посему во имя всех богов я поручаю тебя... самому себе.

Увидев, что Мартилл привел в порядок четверку, Мессала направился к колеснице. Женщина проводила его глазами, в которых светилось все, кроме неудовольствия. Вода подана. Старик утолил жажду. Тогда незнакомка, прикоснувшись к сосуду губами, передала его Бен-Гуру, сказав:

– Чаша полна наших благословений, возьми ее себе на память.

Верблюд поднялся и уже готов был пуститься в путь, когда старик остановил Бен-Гура. Тот почтительно подошел к нему.

– Ты оказал великую услугу чужестранцам. Призываю на тебя благословение единого Бога. Я – Валтасар, египтянин. В большой пальмовой роще за деревней Дафны, в тени деревьев, шейх Ильдерим Щедрый раскинул свои палатки, и мы его гости. Посети нас там, и ты будешь принят ласково и с признательностью.

Бен-Гура поразил звучный голос и почтенный вид старика. Следя глазами за уезжающими, он заметил Мессалу, удалявшегося с тем же насмешливым выражением лица.

9. План мести

Самый верный способ внушить чувство неприязни к себе – это совершить благородный поступок, когда другие совершают нечто дурное. К счастью, Маллух в этом был исключением. Событие, совершившееся у него на глазах, подняло его мнение о Бен-Гуре: мужество и ловкость последнего не подлежали сомнению. Если бы ему удалось узнать еще какие-нибудь подробности из жизни этого молодого человека, то этот день нельзя было бы счесть пропавшим для Симонида. Но он узнал только, что предмет его изучения был евреем и приемышем знатного римлянина. Другое весьма важное обстоятельство, не ускользнувшее от проницательного соглядатая, было то, что между Мессалой и сыном дуумвира были какие-то отношения. Но в чем они заключались и как это узнать? При всей своей изворотливости Маллух не находил способов решения этого вопроса, но сам Бен-Гур пришел ему на помощь: взяв Маллуха за руку, он вывел его из толпы, возвратившейся к прерванному занятию у ключа, и сказал:

– Добрый Маллух! Может ли человек забыть свою мать?

Вопрос был настолько неожидан и имел так мало отношения ко всему предыдущему, что привел в смущение вопрошаемого. Маллух, взглянув в лицо Бен-Гура, старался угадать тайный смысл его речи, но вместо ожидаемой разгадки заметил на щеках юноши яркий румянец и на глазах с трудом сдерживаемые слезы. Тогда он поспешно ответил: "Нет!" Через минуту он повторил с горячностью: "Нет, никогда!" После некоторого размышления добавил: "Если это израильтянин, то никогда".

Затем, совершенно успокоившись, промолвил:

– Мой первый урок в синагоге был о Симе, а последний – изречение сына Сирахова: люби отца всей душой и не забывай в горести своей матери.

Бен-Гур от волнения покраснел еще более.

– Твои слова, – сказал он, – переносят меня в годы детства и доказывают, что ты настоящий еврей. Я могу во всем довериться тебе.

Бен-Гур старался заглушить овладевшее им горькое чувство.

– Мой отец, – начал он, – знатного рода. Он был уважаем в Иерусалиме, где мы жили. По смерти отца мать осталась еще во цвете лет. Нечего говорить о ее красоте, с ее уст слетали лишь приветливые слова, а добродетель ее известна всему городу. Я и моя маленькая сестра составляли всю ее семью. Мы были очень счастливы, и я вполне согласен со словами раввина: "Бог не может быть везде, а потому дал нам матерей". Но вот произошел один несчастный случай со знатным римлянином, проходившим во главе когорты мимо нашего дома. Легионеры сломали ворота, ворвались в дом и схватили нас. С тех пор я не видал ни матери, ни сестры, не знаю, где они, что с ними случилось. Но тот человек в колеснице допустил, чтобы нас схватили, смеялся над моей матерью, умолявшей пощадить детей. Затрудняюсь сказать, что больше впечатывается в душу – любовь или ненависть. Сегодня, Маллух, я узнал его издалека. – Бен-Гур схватил слушателя за руку. – Он знает и носит с собой секрет, за который я отдал бы жизнь. Он может сказать, живы ли они, где они и что с ними, – если умерли, то когда и от чего и где их кости ожидают меня.

– А он не хочет говорить?

– Нет.

– Почему же?

– Я – еврей, а он – римлянин.

– Римляне не имеют языка, но евреи, как бы их ни презирали, умеют развязать им язык.

– Ему едва ли. Кроме того, все это дело – едва ли не государственная тайна: огромное состояние моего отца конфисковано и поделено.

Маллух наклонил голову в знак согласия с этим доводом и спросил:

– А он не узнал тебя?

– Он не мог узнать меня – я был послан на верную смерть и долго считался умершим.

– Удивляюсь, как ты не убил его, – в страстном порыве сказал Маллух.

– Этим я лишил бы себя возможности узнать то, что мне нужно. Смерть, как известно, сохраняет тайны гораздо лучше римлян.

"Человек, страстно желающий мести и способный с таким спокойствием отложить удобный к тому случай, очевидно, рассчитывает на более благоприятные обстоятельства", – думал Маллух. Вместе с этой мыслью отношение его к Бен-Гуру изменилось: он перестал быть простым досмотрщиком, обязанным следить за каждым его словом или движением, – личность Бен-Гура овладела им. Маллух был готов служить ему со всей преданностью.

– Я не хочу просто лишить его жизни. Этому препятствует обладание секретом, который служит к его спасению. Но я не прочь был бы наказать его. Если ты мне поможешь в этом, то я попытаюсь.

– Я готов тебе помогать. Требуй от меня какой хочешь клятвы.

– Дай мне руку. Этого для меня достаточно.

Пожав ему руку, Бен-Гур сказал с облегчением:

– То, что я возложу на тебя, не трудно и не противно совести. Идем отсюда.

Они шли по лугу. Бен-Гур первым прервал молчание.

– Знаешь ли ты шейха Ильдерима Щедрого?

– Да.

– Где пальмовая роща и далеко ли она от деревни Дафны?

Маллух недоумевал. Вспомнив предпочтение, отданное Бен-Гуру чужестранкой, он удивлялся, каким образом этот изгнанник, имея в своей душе глубокую скорбь о матери, мог отдаваться чувству любви, но тем не менее ответил:

– Пальмовая роща лежит позади деревни на расстоянии двух часов езды на коне и одного часа – на верблюде.

– Благодарю тебя. Но позволь еще раз прибегнуть к твоему знанию. Обнародованы ли ристалища, о которых ты упоминал, и скоро ли они будут?

Этот вопрос заключал в себе некоторый намек, и если не вернул доверие Маллуха, то по крайней мере возбудил его любопытство.

– О да, они будут великолепны. Префект богат и мог бы ни во что не ставить потерю должности, но, как и все люди, гордящиеся саном, он дорожит ею, как и алчет большего богатства. Он намеревается устроить пышную встречу консулу Максентию, который прибыл сюда, чтобы завершить приготовления к походу против парфян. Чего стоят эти приготовления, граждане Антиохии знают по опыту. Им разрешено принять участие в почетном приеме именитого гостя. Месяц назад герольды всенародно провозгласили открытие цирка для празднества. Имя префекта само по себе уже служило гарантией для всего Востока, что в цирке будет происходить нечто необычайное, но когда к его обещанию Антиохия присоединила еще свое, то все острова и приморские города уверились, что знаменитые участники игр не замедлят явиться отовсюду. Призы назначены поистине царские.

– А цирк? Я слышал, что он второй во всем свете.

– Ты хочешь сказать – в Риме? Наш вмещает двести тысяч человек, а тот на семьдесят пять тысяч больше. Оба из мрамора и совершенно одинакового устройства.

– И устав тот же?

Маллух улыбнулся.

– Если бы Антиохия осмелилась быть оригинальной, Рим не был бы властелином, как теперь. Здесь руководствуются законами римского цирка, за исключением одной особенности. Там состязаются одновременно только четыре колесницы, а здесь сколько угодно.

– Это обычай греков, – заметил Бен-Гур.

– Да, ведь Антиохия больше греческий, чем римский город.

– Поэтому, Маллух, я сам могу избрать себе колесницу?

– И лошадей, и колесницу, в этом нет ограничения.

– Еще один вопрос, Маллух: когда будет торжество?

– Извини меня, – Маллух стал вычислять, – завтра... нет, послезавтра должен прибыть консул, если морские боги будут к нему благосклонны. Следовательно, на шестой день по его прибытии будут игры.

– Времени осталось немного, но все-таки достаточно, – заметил Бен-Гур, прибавив решительно, – клянусь пророками Израиля, я опять возьму вожжи. Стой! Еще одно условие. Будет ли Мессала в числе участвующих?

Теперь Маллух отгадал его план: это был удобный случай унизить римлянина. Он не был бы истинным потомком Иакова, если бы забыл уяснить какую-либо деталь. Дрожащим голосом он спросил Бен-Гура:

– Практиковался ли ты в этом?

– Не бойся, мой друг, венки в римском цирке за последние три года попадали на головы победителей не вопреки моему желанию. Спроси их, спроси лучшего из них, и они это подтвердят. На последних больших ристалищах сам император предложил мне свое покровительство, если я возьмусь управлять его лошадьми и буду состязаться с любым наездником.

– И ты не согласился? – спросил Маллух с жаром.

– Я – еврей, – содрогнувшись, ответил Бен-Гур, – и, хотя ношу римское имя, не осмелился публично делать то, что могло бы оскорбить память моего отца. В палестре я мог упражняться, но появиться в цирке – это было бы отвратительно, и если я здесь намереваюсь участвовать в ристалищах, Маллух, то, клянусь, не затем, чтобы получить награду.

– Остановись, не божись! – вскричал Маллух. – Награда в сто тысяч сестерций – целое состояние.

– Только не для меня, даже если бы префект увеличил ее в пятьдесят раз. И этой награде, и всему доходу империи я предпочту возможность участвовать в этих бегах, чтобы унизить моего врага, ведь нашим законом дозволяется месть.

Маллух улыбался и одобрительно кивал головой, как будто хотел сказать: "Верно, верно, поверь мне: еврей понимает еврея".

– Мессала участвовать будет, – сказал он уверенно. – О его участии в ристалищах сообщено в разных местах: на улицах, в банях, театрах, во дворце и хижинах. Кроме того, его имя вписано в таблички всех молодых франтов Антиохии.

– Они держат пари за него, Маллух?

– Да, и он упражняется каждый день, не без хвастовства демонстрируя им свои возможности.

– А, так это те лошади и та колесница, на которых он будет состязаться? Благодарю тебя, Маллух, ты мне помог еще раз. Теперь я доволен. Проводи меня до пальмовой рощи и укажи, как мне найти шейха Ильдерима Щедрого.

– Когда?

– Сегодня же, а то кто-нибудь предложит ему свои услуги раньше меня.

– Тебе так понравились его лошади?

– Я их видел только мельком, – ответил оживленно Бен-Гур, – потому что в это время проезжал Мессала, и я не мог смотреть ни на что другое. Тем не менее я заметил чистоту их породы: это – гордость и слава пустыни. Только в конюшнях кесаря я видел таких лошадей. Стоит их раз увидеть, чтобы никогда не забыть. Если я тебя завтра встречу, я тебя узнаю, хотя бы ты мне не поклонился, – узнаю тебя по лицу, по фигуре, по манере. Точно так же я могу узнать и их. Если справедливо то, что о них говорят, если я смогу подчинить их своей воле, то, может быть...

– Выиграешь сестерции! – засмеялся Маллух.

– Нет, – порывисто ответил Бен-Гур, – я сделаю самое лучшее, что может сделать потомок Иакова, – я унижу своего врага в самом публичном месте... Но, – прибавил он нетерпеливо, – мы теряем время. Как пройти к палаткам шейха?

Маллух немного подумал.

– Нам лучше всего направиться прямо в ближайшее селение, и, наняв там верблюдов, мы будем на месте через час.

Селение состояло из прекрасных дворцов вперемежку с караван-сараями, окруженными садами. Там были наняты верблюды, и путники отправились к знаменитой пальмовой роще.

10. В пальмовой роще

Местность за селением была холмиста и обработана, ее действительно можно было назвать садом Антиохии: ни одна пядь земли не пропадала даром. Склоны холмов были покрыты висящим на них виноградником, который, кроме тени, предлагал прохожему сочные пурпурные ягоды. Сквозь абрикосовые, апельсиновые, фиговые и лимонные рощи виднелись дома земледельцев. Изобилие во всем разнообразии своих плодов веселило сердце путника, побуждая воздать должное Риму. В стороне виднелись Тавр и Ливан, разделяемые серебрившейся полосой Оронта.

Путники выехали на дорогу, извивающуюся вдоль берега реки, минуя то удобные для пристани мысы, то долины – все это было приспособлено для загородных домов. На суше красовались густолиственные дубы, сикоморы, мирты, лавры, земляничные деревья, душистые жасмины, а река искрилась под блеском солнечных лучей, освещавших бесчисленные суда, плывущие одни под парусами, другие под ударами весел, одни удаляющиеся от пристани, другие направляющиеся к ней и все – изведавшие моря и далекие страны.

Друзья поехали вдоль берега моря, вплоть до озера, чистого, прозрачного, глубокого, с тихой поверхностью вод. Маллух всплеснул руками и воскликнул:

– Смотри, смотри! Вот пальмовая роща!

Сцену, представившуюся их взору, можно встретить только в благословенных оазисах Аравии и в Птоломейских садах вдоль берегов Нила. К довершению новизны и прелести картины полоса земли, раскинувшаяся перед Бен-Гуром, по-видимому, не имела границ и была ровна, как пол. Под его ногами росла густая зелень свежей травы – этого самого редкого и прекрасного дара сирийской почвы. Над ним бледно-голубое небо глядело сквозь кроны бесчисленных финиковых пальм, истинных патриархов своего рода – старых, мощных, стройных, с широкими кронами, и так совершенна была каждая ветвь, а на ветви каждое перо, как бы восковое и блестящее, что сама роща казалась очаровательной волшебницей. Неужели роща Дафны была лучше? И деревья, как бы в ответ на этот вопрос, обдавали Бен-Гура брызгами росы и свежестью.

Дорога шла параллельно берегу озера, и когда она стала огибать его, то и на этом берегу, как и на том, были исключительно одни пальмовые деревья.

– Посмотри, – сказал Маллух, указывая на одного из этих гигантов, – каждое кольцо его ствола означает год его жизни. Сосчитай их от корня до ветки, и если шейх скажет тебе, что они посажены прежде, чем Антиох узнал о Селевкидах, то не сомневайся в истинности его слов.

Нельзя без восторга смотреть на стройную пальму и не ощущать поэтического чувства при виде ее законченной красоты. Вот причина, почему она пользовалась таким почетом даже у художников первых царей, которые не находили лучшего образца для дворцовых и храмовых колонн, и это же чувство побудило Бен-Гура сказать:

– Шейх Ильдерим сегодня у ипподрома показался мне очень обыкновенным человеком. Рабби в Иерусалиме глядели бы на него свысока, как на эдемскую собаку. Скажи мне, добрый Маллух, каким образом он стал владельцем этого сада и уберег его от ненасытности римских правителей?

– Если по мере продолжения рода кровь совершенствуется, то старый Ильдерим вполне человек, о сын Аррия, хотя он и необрезанный, идумеянин. Все его предки были шейхами. Один из них – я не знаю, когда он жил и совершил это доброе дело, – однажды помог спастись царю, которого преследовали с мечами. История передает, что шейх дал царю тысячу всадников, знавших пустыню так же хорошо, как пастухи те склоны холмов, по которым они бродят со своими стадами. И они укрывали царя, пока им не представилась возможность прогнать врагов и снова водворить его на престол. И он, говорят, не забыл услугу, и привел сына пустыни на это место, и просил его поселиться здесь со своей семьей и стадами, ибо отныне и навсегда это озеро, эти деревья и вся земля от реки и до ближайших гор принадлежала ему и его потомству. И никто никогда не оспаривал их права. Последующие правители находили нужным поддерживать добрые отношения с племенем, которому Бог ниспослал изобилие, дал господство над многими торговыми путями, соединяющими города, и которое может во всякое время сказать любому торговому каравану: "Иди с миром" или "Остановись" – и это слово будет исполнено. Даже префект Антиохийской крепости считает счастливым для себя день, когда Ильдерим, прозванный Щедрым за то добро, которые он делает разным людям, приходит сюда от своих горьких колодцев, сопровождаемый женами, детьми, табунами верблюдов и лошадей и всеми подчиненными, шествуя подобно нашим праотцам Аврааму и Иакову.

– Я видел, – сказал Бен-Гур, слушая своего приятеля и не замечая медленного шага верблюдов, – как шейх рвал на себе бороду, проклиная себя за то, что доверился римлянину. Если бы это слышал кесарь, он, вероятно, сказал бы: "Я не люблю таких друзей, уберите его".

– Это доказало бы его проницательность, – ответил Маллух, улыбаясь. – Ильдерим не любит Рима. Три года назад парфяне по дороге из Восора в Дамаск напали на караван, везший подать Риму от области, прилегавшей к этому пути. Они избили всех людей, что римские цензоры, конечно, простили бы им, будь цела императорская казна. Сборщики податей, на которых падала эта потеря, жаловались кесарю, и кесарь присудил уплатить Ироду, который, со своей стороны, схватил имущество Ильдерима, обвиняя его в нарушении своих обязанностей. Шейх апеллировал к кесарю, и последний дал ему ответ загадочный, как вопросы сфинкса. С этих пор в сердце старца поселилась злоба, она постоянно растет, и он жаждет мести.

– Но она бессильна, Маллух.

– Это другой вопрос, и он требует разъяснений, которые я тебе дам, когда мы сойдемся ближе. Но вот проявляется гостеприимство шейха: эти дети идут приветствовать тебя.

Верблюды остановились, и Бен-Гур увидел несколько сирийских крестьянских девочек, подносивших ему корзинки, наполненные финиками. Плоды были только что собраны, и нельзя было отказаться вкусить их. Когда он брал эти дары, голос с дерева, у которого они остановились, приветствовал их словами: "Мир с вами и добро пожаловать".

Поблагодарив детей, друзья продолжали свой путь, не понукая животных.

– Ты должен знать, – сказал Маллух, временами делая перерыв в рассказе, чтобы съесть финик, – что я пользуюсь доверием купца Симонида, который иногда делает мне честь, спрашивая моего совета. Посещая часто его дом, я познакомился со многими из его друзей, которые, зная наши отношения с хозяином дома, свободно говорят с ним при мне. Таким образом, я узнал о некоторых сторонах жизни шейха Ильдерима.

На мгновение внимание Бен-Гура отвлеклось. В его воображении возник чистый, нежный, манящий образ Эсфири, дочери купца. Ее большие глаза с особенным блеском смущенно смотрели в его глаза, ему слышались ее шаги, когда она шла к нему, и ее голос, предлагавший ему чашу с вином. Он ясно сознавал всю симпатию, проявленную ею, – так ясно, что всякие слова, как бы нежны они ни были, казались излишними. Образ девушки был очарователен, но он исчез, как только Иуда обратился к Маллуху. Последний говорил:

– Несколько недель назад старый араб посетил Симонида, у которого я был в это время. Заметив, что он чем-то сильно взволнован, я из вежливости хотел удалиться, но он остановил меня, говоря: "Так как ты израильтянин, то должен остаться, ибо я хочу рассказать нечто удивительное". Ударение на слове "израильтянин" возбудило мое любопытство. Я остался, и вот в кратких словах то, что я от него узнал. Я передаю только сущность, потому что мы уже подъезжаем к палатке и подробности этот добрый человек передаст тебе сам. Много лет назад к палатке Ильдерима пристали три путника. Все они были чужестранцы: один грек, другой индус, третий египтянин. Прибыли они на верблюдах таких высоких, каких он никогда не видел, и совершенно белых. Он приветствовал их и приютил у себя. На следующее утро они начали с величайшей таинственностью произносить неслыханную шейхом молитву к Господу Богу и Его Сыну. Позавтракав с ними, египтянин рассказал ему, кто они и откуда. Каждый из них видел звезду, и исходящий от нее голос велел им идти в Иерусалим и спросить, где новорожденный Царь Иудейский. Они повиновались, и звезда повела их из Иерусалима в Вифлеем, где в пещере они нашли новорожденного младенца, перед Которым пали ниц и поклонились, принеся Ему богатые дары. Засвидетельствовав божественное происхождение новорожденного, они направились к своим верблюдам и бежали, нигде не отдыхая, ибо Ирод, прозванный Великим, убил бы их. Верный своему обыкновению, шейх заботился о них, скрывая их у себя в течение года. Затем они расстались, оставив ему драгоценные подарки, и каждый из них отправился к себе на родину.

– Да, это удивительная история, – воскликнул Бен-Гур. – О чем, говоришь ты, они должны были вопрошать в Иерусалиме?

– Они должны были вопрошать, где новорожденный Царь иудеев.

– И ничего более?

– Нет, что-то еще, но я не могу этого в точности припомнить.

– И они нашли дитя?

– Нашли и поклонились Ему.

– Это чудо, Маллух.

– Ильдерим – серьезный человек, хотя горячий, как и все арабы.

– Но ложь немыслима в его устах.

Маллух говорил уверенным тоном. Всадники нимало не думали о своих верблюдах, которые, воспользовавшись этим, свернули с дороги и пошли по траве.

– Ильдерим с тех пор ничего не слышал о них? – спросил Бен-Гур. – Он не знает, что с ними стало?

– Нет, египтянин появился снова за день до посещения Ильдеримом дома Симонида. Да, он снова пришел.

– Куда?

– К той самой палатке, к которой мы теперь приближаемся. Он ехал на огромном белом верблюде и звался Валтасаром.

– Это Божье чудо!

Бен-Гур произнес это сильно взволнованным голосом.

– Валтасар, говоришь ты?

– Да, египтянин Валтасар.

– Да ведь так назвал себя сегодня старик у фонтана.

Припомнив это, Маллух тоже испытал волнение.

– Да, – сказал он, – это верно, и ты спас ему жизнь.

– А женщина, – сказал Бен-Гур как бы про себя, – была его дочерью.

Иуда задумался. Читатель пожалуй, скажет, что перед ним рисовался образ этой женщины и что он казался ему привлекательнее Эсфири, судя хотя бы по тому, что молчание его на этот раз продолжалось значительно дольше.

– Повтори, пожалуйста, – сказал он наконец, – эти трое вопрошали: "Где Тот, Который должен быть Царем Иудейским?"

– Не совсем так. Они вопрошали, где родившийся Царь Иудейский. Эти слова услышал в пустыне шейх, и с тех пор он ожидает пришествия царя, и никто не может поколебать в нем этой веры.

– Как? Придет как царь?

– Да, и сломит господство Рима: так говорит шейх.

Бен-Гур некоторое время молчал, думая и стараясь успокоить волновавшие его чувства.

– Этот старец один из многих, – сказал он тихо, – и каждый из этих многих должен ответить на какую-нибудь нанесенную обиду. Странная вера Ильдерима есть для него, Маллух, хлеб и вино, питающие его надежду: ведь кто, как не Ирод, может быть царем иудейским, пока стоит Рим? Но, следя за их разговором, ты, конечно, слышал, что ответил ему Симонид?

– Ильдерим – серьезный человек, а Симонид мудр, и я слышал, как он ответил ему... Но кто-то догоняет нас!

Звуки раздавались все ближе, и можно было ясно различить стук колес и топот копыт. Мгновение спустя сам шейх Ильдерим появился верхом на коне, а за ним колесница, запряженная четырьмя арабскими конями.

Лицо шейха обрамлялось длинной белой бородой, свешивавшейся ему на грудь. Наши друзья взяли в сторону, но он, увидав их, ласково сказал:

– Мир тебе, друг мой Маллух! Добро пожаловать, вы явились как нельзя кстати. Нет ли какой вести от доброго Симонида, да хранит его Бог отцов его на много лет? Прошу вас обоих следовать за мной. У меня найдутся и хлеб, и вино, и мясо молодого козленка. Прошу вас.

Они последовали за ним ко входу в палатку, и, когда слезли с верблюдов, он встретил их, держа в руках поднос с тремя бокалами пенистого напитка, только что налитого из большого прокопченного кожаного меха, висевшего в середине палатки.

– Пейте, – сказал он радушно, – это напиток жителей шатров.

Каждый взял в руки бокал и выпил, оставив на дне только пену.

– Входите во имя Бога.

Когда они вошли в палатку, Маллух отвел шейха в сторону, и, переговорив с ним наедине, вернулся к Бен-Гуру со словами:

– Я сообщил о твоем намерении шейху, и завтра он даст тебе для пробы лошадей. Он твой друг. Сделав для тебя все, что мог, я должен вернуться в Антиохию. Я обещал одному человеку сегодня вечером быть у него и потому удаляюсь. Завтра утром я вернусь и, если все пойдет благополучно, останусь с тобой до окончания ристалищ.

С благословениями и сам благословляя Маллух пустился в обратный путь.

11. Исполненное поручение

Когда нижний край молодого месяца вышел из-за обнесенной стеной горы Сульпиус и две трети жителей Антиохии высыпали на кровли своих домов, освежаясь дуновением ветерка, а когда он затихал – движениями опахал, Симонид, сидя в кресле, смотрел с террасы на реку, где на якорях качались его корабли. Тень от стены широко расстилалась над водой до противоположного берега. Эсфирь держала перед отцом блюдо со скромным ужином, состоявшим из пшеничного печенья, меда и кружки молока. Он обмакивал печенье сначала в мед, а затем в молоко.

– Маллух что-то сегодня запоздал, – сказал он, изобличая свои мысли.

– Ты полагаешь, что он придет сегодня? – спросила Эсфирь.

– Конечно, вернется, если не последовал за молодым человеком в пустыню или море.

Симонид говорил, ничего не скрывая.

– Он, может, напишет, – сказала она.

– Нет, Эсфирь, если б он не мог вернуться сегодня, то он уже прислал бы письмо, а так как письма нет, то я знаю, что он может вернуться и вернется.

– Я надеюсь, – сказала она тихо.

Нечто в этом замечании поразило его: вероятно, звучавшее в нем желание. Самая крошечная птичка не может сесть на величайшее дерево, не сотрясая его самых отдаленных частиц, и любой разум бывает порой восприимчив к малейшим словам.

– Ты желаешь, чтобы он пришел? – спросил Симонид.

– Да, – сказала она, глядя ему в глаза.

– Почему? Можешь ты мне это сказать? – настаивал он.

– Потому... – она несколько колебалась, – потому, что тот молодой человек – наш...

Она замолкла.

– Наш господин. Ты это хотела сказать?

– Да.

– И ты все еще думаешь, что мне не следовало отпускать его, не сказав ему: если хочешь, бери нас и все, что мы имеем, все: Эсфирь, имущество, деньги, корабли, рабов и огромный кредит, который защищает меня, подобно мантии из чистого золота и тончайшего серебра, сотканной удачей – этим величайшим благодетелем людей.

Она не отвечала.

– Неужели же тебе не жаль этого? Нет? – сказал он, и горечь, хотя и слабо, звучала в его словах. – Да, да, это верно, Эсфирь, что самая худшая действительность, даже пытка, выносима, если мы хотя бы смутно предвидим ее. Я полагаю то же и относительно смерти. В силу этой философии то рабство, которое нас ожидает, может показаться нам отрадным. Мне и теперь приятно думать, что за баловень судьбы наш господин. Богатство не стоило ему ничего – ни малейших забот, ни капли пота, ни думы даже, оно сопровождало его с детства. И, Эсфирь, – да позволено мне будет не скрыть свою гордость, – он приобретает и то, что не мог бы добыть ценой всех своих богатств, – тебя, мое дитя, мое сокровище, мой драгоценный цветок с могилы покойной Рахили!

Он поцеловал ее дважды: раз – ее саму и раз – мать в ее лице.

– Не говори так, – сказала она, когда его рука соскользнула с ее шеи. – Будем лучше думать о нем: он изведал горе и отпустит нас на свободу.

– Ты проницательна, Эсфирь, и ты знаешь, что я во всех сомнительных случаях полагался на твой инстинкт, когда надлежало составить себе хорошее или дурное мнение о человеке, стоявшем перед тобой, как он сегодня. Но, но, – продолжал он громким и жестким голосом, – эти ноги, на которых я уже не могу стоять, это тело, искалеченное и избитое до потери человеческой формы – не есть все, что я приношу ему с собой. О нет, нет! Я несу душу, преодолевшую пытку и римскую злобу, более мучительную, чем любая пытка, я несу ум, одаренный способностью видеть золото на таком расстоянии, какое не пробегали даже корабли Соломона, и прибрать его к рукам, – да, Эсфирь, – в эту самую ладонь, и не выпускать его до тех пор, пока оно не полетит за новой добычей, ум, способный быстро оценить любой план, – он приостановился и засмеялся.

– Эй, Эсфирь, прежде чем молодой месяц, который празднуют в эту минуту во дворцах храма на священном холме, перейдет в первую четверть, я бы мог устранить мир и самого кесаря, ибо обладаю, дитя, способностью более драгоценной, чем все остальные, чем телесное совершенство, чем храбрость и сила воли, чем даже опытность, это величайшее приобретение долголетней жизни, обладаю способностью самой божественной, которую, однако... – он приостановился и засмеялся снова, но без горечи, а прямодушно, – которую, однако, даже великие люди недостаточно ценят, потому что для стада она ничто, – способностью направлять людей, и таким образом имею великую возможность преследовать свои цели в сотнях, тысячах преданных мне людей. Капитаны моих кораблей бороздят моря и честно доставляют мне добычу, Маллух следует за юношей, нашим господином...

Как раз в это время на террасе послышались шаги.

– А что, Эсфирь, не говорил я тебе, что он придет? Он здесь – и мы немедленно получим сведения от него. Ради тебя, о дорогое дитя, моя распускающаяся лилия, я молю Господа Бога, не забывшего Свое израильское стадо, чтобы вести его были добрые и успокоительные. Мы узнаем теперь, есть ли надежда на свободу тебе с твоей красотой и мне со всеми моими талантами.

Маллух приблизился к креслу.

– Мир тебе, добрый господин, – сказал он, низко кланяясь, – и тебе, Эсфирь, прелестнейшая из дочерей.

Он стоял перед ними почтительно, и по его речи и позе трудно было определить его отношение к ним: с одной стороны, он казался слугой, а с другой – близким человеком, другом. Симонид же, как всегда в деловых вопросах, ответил на его привет и перешел к сущности дела.

– Что ты нам скажешь, Маллух, о молодом человеке?

Он спокойно и просто передал все происшествия дня, и Симонид не прерывал его. Сидя в своем кресле, он ни разу не пошевелил даже рукой, и если бы не его широко раскрытые большие глаза и не обычное глубокое дыхание, можно было бы принять его за изваяние.

– Благодарю, сердечно благодарю тебя, Маллух, – сказал он наконец. – Ты исполнил мое поручение как нельзя лучше. Что ты мне скажешь теперь о национальности молодого человека?

– Он израильтянин, добрый господин, из колена Иудина.

– Ты положительно это утверждаешь?

– Да, без малейшего сомнения.

– Но он, по-видимому, мало сообщил тебе о своей жизни.

– Он научился быть осторожным, я бы даже сказал, недоверчивым. И все мои попытки выведать что-нибудь оставались тщетными, пока мы от Кастальского ключа не направились в деревню Дафны.

– Презренное место! Зачем вы туда ходили?

– Я сказал бы – из любопытства, как ходит туда большинство посетителей, но, к моему удивлению, он нимало не интересовался тем, что видел там. Он только спросил, греческий ли тот храм? Добрый господин, у молодого человека есть на сердце горе, и он пошел туда, чтобы забыться, как и мы посещаем могилы наших умерших.

– Хорошо, если так, – тихо заметил Симонид и затем, возвысив голос, сказал:

– Маллух! Расточительность есть проклятие нашего времени. Бедные становятся беднее, подражая богатым, а богатые – живя, как князья. Замечал ли ты в нем этот недуг? Сорил ли он римскими или греческими деньгами?

– Нет, нет, добрый господин.

– Конечно, было много поводов к различным глупостям: сладко поесть, например, или выпить, и он, конечно, не раз предлагал угостить тебя? В его года так всегда бывает!

– Он при мне ничего не ел и не пил.

– Нет ли у него, Маллух, судя по его словам или поступкам, какой-нибудь всепоглощающей идеи? Ты знаешь, что и сквозь хвастовство видно, откуда дует ветер.

– Я не совсем хорошо понимаю тебя, – сказал он.

– Ты знаешь, что мы без серьезного мотива не любим ни говорить, ни действовать, а тем более решать серьезные вопросы, касающиеся нас лично. Что ты разузнал в этом отношении?

– Относительно этого я могу ответить тебе, мой господин, следующее. Во-первых, главным образом он старается отыскать свою мать и сестру. Затем он питает ненависть к Риму, и так как Мессала, о котором я упоминал, чем-то замешан в деле, служившем причиной этой ненависти, то в данную минуту он ищет возможности унизить его. Встреча у ключа была удобным для этого случаем, но последний не удовлетворил его как недостаточно публичный.

– Мессала влиятелен, – заметил Симонид.

– Да, но их следующая встреча будет в цирке.

– И тогда...

– Сын Аррия победит.

– Почему ты так думаешь?

Маллух усмехнулся.

– Я сужу по его словам.

– И только?

– Нет, у меня есть более веская причина – это его сила духа!

– Но, Маллух, какую цель он преследует своей местью? Ограничивается ли он только немногими оскорбившими его или берет шире и глубже? Эта месть – причуда чувствительного мальчика или чувство человека, которому близко страдающее человечество? Ты знаешь, Маллух, что мысль о мести, мирно покоящаяся в голове, есть не более как праздная мечта, которую рассеет первый ясный день, но месть как страсть есть болезнь сердца, проникающая и в мозг, питаясь в равной мере и тем, и другим.

При этих словах Симонид впервые выказал волнение. Он говорил спеша, сжав руки и вполне обнаруживая, что сам он страдает только что описанным недугом.

– Я вполне понимаю тебя, господин, – отвечал Маллух. – Глубина его ненависти и послужила в моих глазах одним из доказательств его еврейского происхождения. Мне было ясно, что он сдерживает себя, и это вполне естественно для человека, так долго прожившего в римской атмосфере, пропитанной завистью. Но я заметил, как эта ненависть проскользнула, во-первых, при его вопросе, какие чувства к Риму питает Ильдерим, и, во-вторых, когда я в истории шейха и мудреца передал ему вопрос последнего: "Где родившийся Царь Иудейский?"

Симонид быстро наклонился вперед.

– Передай мне его слова буквально, Маллух, дабы я мог судить, какое впечатление эта таинственная история произвела на него.

– Он пожелал узнать, спрашивал ли он "Где царь?" или "Где родившийся Царь?" По-видимому, он придает большое значение различию в смысле этих двух фраз.

Симонид снова отклонился к спинке кресла, приняв позу беспристрастно слушающего судьи.

– Тогда я передал ему взгляд Ильдерима на эту таинственную историю, – сказал Маллух, – а именно, что царь явится решить судьбу Рима. Кровь молодого человека прилила к его лицу, и он сказал: "Кто, кроме Ирода, может быть царем, пока существует Рим!"

 – Что разумел он, говоря это?

– Что нужно разрушить империю, прежде чем водворить иной порядок.

Симонид некоторое время глядел на корабли и их тени, медленно колыхавшиеся на лоне вод. Затем он обратился к Маллуху и сказал:

– Довольно. Пойди поешь и приготовься вернуться в пальмовую рощу. Ты должен помочь молодому человеку в предстоящем ему испытании. Приди ко мне завтра утром, я дам тебе письмо к Ильдериму.

Затем, понизив голос, он добавил как бы про себя:

– Я сам могу присутствовать в цирке.

Когда Маллух, обменявшись обычными благословениями, удалился, Симонид сделал большой глоток молока.

– Убери, Эсфирь, ужин, – сказал он. – Я кончил.

Она повиновалась.

– Садись теперь сюда.

Она заняла свое привычное место на ручке кресла, прильнув к нему.

– Бог милостив ко мне, очень милостив, – горячо сказал он. – Пути Его неисповедимы, но порой Он дозволяет нам видеть и понимать их. Я стар, дорогая, и должен скоро умереть, но теперь, в этот одиннадцатый час, когда надежда моя начала меркнуть, Он посылает мне этого человека, и дух мой снова оживает. Я вижу возможность большой роли в деле столь великом, что оно обновит весь мир. Теперь я вижу смысл в своем громадном богатстве и понимаю его цель. Поистине, дитя, я начинаю снова дорожить жизнью.

Эсфирь еще ближе прижалась к нему, как бы желая, чтоб мысли его не витали так далеко.

– Царь родился, – продолжал он, – и почти достиг середины человеческой жизни. Валтасар говорит, что Он был у груди матери, когда тот видел Его и, принеся дары, поклонился Ему, а Ильдерим говорит, что в прошлом декабре минуло двадцать семь лет с тех пор, как Валтасар со своими товарищами явился в его палатку, ища убежища от преследований Ирода. А потому и пришествие Царя не может быть отложено надолго. Сегодня или завтра Он может явиться. Святые отцы Израиля, сколько счастья в этой мысли! Да, для величайшего блаженства людей разверзается земля, чтобы поглотить Рим, и люди видят это, и поют, и ликуют, что его нет, а мы живы. Эсфирь, слышала ты когда-нибудь что-либо подобное? О, конечно, и во мне звучат струны певца и течет горячая кровь Мариам и Давида. Мне слышатся звуки цимбал и арф и голоса толпы, окружающей вновь воздвигнутый престол. Отложим, однако же, мечты, но, дорогая, когда явится Царь, ему нужны будут деньги и люди, ибо, рожденный от женщины, Он все же человек, как ты и я. А чтобы иметь деньги, ему нужны сборщики и казнохранители, а для войска предводители. Видишь ли, какое поприще открывается для меня или для нашего молодого господина? А в конце – слава и отмщение для нас обоих и... и... – он замолк, пораженный тем, что к этой картине она оставалась безучастна и не собиралась пожинать никаких лавров, но затем, целуя ее, добавил, – и счастье для тебя.

Она спокойно сидела, не произнося ни слова. Тогда он вспомнил о различии их душевного устройства и о том законе природы, в силу которого не все люди могут восхищаться одним и тем же, и то, что страшит одних, для других является желанным. Он вспомнил, что она еще почти дитя.

– О чем ты думаешь, Эсфирь? – спросил он своим обычным тоном. – Если у тебя есть желания, выскажи их, малютка, ибо власть все еще остается в моих руках. Да, власть, ты знаешь, мимолетна, и у нее всегда наготове крылья, чтобы улететь.

Она отвечала почти с детской простотой.

– Пошли за ним, отец! Пошли за ним сегодня же ночью и не пускай его в цирк.

– А! – сказал он протяжно, и снова взоры его устремились на реку, где тени были гуще, чем когда-либо, так как месяц закатился за Сульпиус, предоставив звездам освещать город.

Должны ли мы сознаться читателю, что в эту минуту он почувствовал ревность? Действительно ли она полюбила молодого господина? О нет, этого не могло быть – ведь она была слишком молода: ей было шестнадцать лет. Но эта мысль щемила его сердце и обдавала его холодом. В последний день ее рождения он отправился с ней на верфь, где был завтрак, и на желтом флаге, выкинутом на галере, было написано "Эсфирь". Так вместе праздновали они этот день. И тем не менее то, что ей шестнадцать лет, поражало его. Есть факты, преимущественно относящиеся к нам самим, в которых нам всегда мучительно сознаваться: например, в том, что мы стареем или что мы должны умереть, и последнее, конечно, всего ужаснее. Нечто подобное проникло в его сердце и залегло там мрачной тенью. Он вздохнул, и вздох его скорее походил на стон. Ему казалось недостаточным, чтобы она стала его слугой, ему нужно было, чтобы она перенесла на него всю свою привязанность, нежность и любовь – словом, те чувства, которые он, ее отец, хорошо знал, ибо до сих пор они безраздельно принадлежали ему. Враг, задача которого терзать нас страхом и горькими думами, редко делает свою работу наполовину. В этих страданиях гордый старец забыл и о своем новом плане, и о таинственном Царе. Но, сделав над собой усилие, он спросил ее:

– Не пускать его в цирк, Эсфирь? А почему, дитя?

– Там не место, отец, сыну Израиля!

– По мнению раввинов, Эсфирь. И только поэтому?

Эсфирь почувствовала пытливость тона отца, и сердце ее забилось сильно, так сильно, что она не могла отвечать. Неизвестное доселе и удивительно приятное смущение овладело ею.

– Молодой человек будет богат, – сказал он более нежно, взяв ее руку. – Он получит все наши корабли и деньги – все, Эсфирь, все. Но я не чувствую себя бедным, потому что при мне останешься ты и твоя любовь, как и любовь покойной Рахили. Скажи мне, неужели же он должен получить и твою любовь?

Она наклонилась к нему и прильнула щекой к его голове.

– Говори, Эсфирь. Мне легче знать. В уверенности – сила.

Тогда она привстала и сказала, как будто ее устами говорила сама святая искренность:

– Успокойся, отец. Я никогда не покину тебя, хотя бы ему и принадлежала моя любовь. Я навсегда останусь твоей слугой.

Она остановилась, поцеловала его и затем продолжала:

– Я скажу тебе больше: да, он полюбился мне, звук его голоса влечет меня, и я содрогаюсь при мысли об угрожающей ему опасности. Да, отец, мне было бы более чем приятно снова увидеть его. Но любовь без взаимности – неполная любовь, и потому я буду ждать, помня, что я твоя дочь и дочь моей матери.

– Ты, Эсфирь, – истинное благословение Бога, благословение, с которым я всегда буду богат, пусть даже и лишусь всего. И клянусь Его святым именем и вечной жизнью, ты не будешь страдать.

Немного спустя по зову Симонида вошел слуга и вкатил кресло в комнату, где тот некоторое время сидел, думая о пришествии Царя, тогда как Эсфирь, удалившись к себе, заснула невинным сном.

12. Веселая компания

Дворец находился почти напротив дома Симонида, на противоположном берегу реки, и построен был знаменитым Епифаном, предпочитавшим размеры тому, что в настоящее время называется стилем. Можно сказать, что Епифан был подражателем не греков, а персов.

Стена, огибавшая остров, была воздвигнута с двоякой целью: и как защита от наводнения, и как оплот от нападения черни. Легаты, ссылаясь на то, что жить во дворце круглый год из-за нее неудобно, переселились в другой дворец, построенный для них на западной вершине горы Сульпиус, пониже храма Юпитера. Находилось, однако, немало людей, прямо заявлявших, что стена служила только предлогом, а истинной причиной предпочтения, оказанного новому дворцу, была большая безопасность, предоставляемая громадными бараками, называемыми цитаделью, построенными как раз через дорогу на восточной вершине горы. И последнее мнение отчасти оправдывалось.

Так как в нашем рассказе речь будет идти только об одном из апартаментов этого старого здания, то нарисовать себе картину остального дворца мы предоставляем воображению читателя, и, если ему угодно, он может осмотреть его сады, бани, залы, целый лабиринт комнат, павильоны на кровлях, все убранные и разукрашенные так, как приличествует роскошному дому в городе, который более любого другого города в мире служит представителем мильтоновского "пышного Востока".

Комната, о которой мы уже упомянули, называлась бы в настоящее время залом. Она была очень обширна, пол ее составляли полированные плиты, и освещалась она окнами с разноцветной слюдой. На стенах были лепные Атланты, не походившие друг на друга и поддерживавшие карниз, украшенный причудливыми арабесками всевозможных цветов – и голубыми, и зелеными, и тирского пурпура, и золотыми. Вокруг всего зала шли диваны, обитые индийской шелковой материей и кашмирской шерстяной. Посредине стояли столы и резные стулья в египетском вкусе. Пять люстр спускались с потолка на подъемных бронзовых цепях – по одной в каждом углу и одна в середине. Громадные пирамиды зажженных ламп освещали даже демонические лица Атлантов и резную работу карниза.

Выйдя от Симонида и его дочери, мы, переправясь через реку и пройдя сквозь ворота, охраняемые львами, войдем в разукрашенный зал.

Вокруг столов, сидя и стоя, и переходя от одного к другому, размещались около ста человек, на которых мы должны хоть мельком обратить внимание.

Все они молоды, некоторые почти дети. Все они итальянцы и преимущественно римляне, все говорят на чистом латинском языке и носят одежды великой столицы на Тибре, то есть недлинные туники с короткими рукавами, которые вполне пригодны для климата Антиохии, а в особенности для душной атмосферы зала. На диванах здесь и там валялись тоги и лацерны[39]Короткий плащ, некоторые роскошно вышитые пурпуром, и тут же рядом, на диване, удобно расположились и люди, утомленные то ли жарой и усталостью, то ли Бахусом.

Раздавались громкие голоса, порой слышался хохот, взрывы гнева и ликования, но надо всем этим царил какой-то непонятный стук. Подойдя к столам, мы поймем источник его появления. Вся компания занималась излюбленной игрой в шашки, шахматы и кости, а звук этот исходил от кубиков из слоновой кости, которые они громко трясли, и от движения фигур по доске. Из кого же состоит эта компания?

– Добрый Флавий, – говорил один из играющих, собираясь бросить свою кость, – видишь ты ту лацерну на диване, напротив нас? Она только что из лавки, и у нее на плече пряжка чистого золота шириной в ладонь.

– Ну что ж? – сказал Флавий, увлеченный игрой. – Я видел такие и прежде, и, клянусь поясом Венеры, не вижу в ней ничего нового.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего особенного, а только то, что я охотно отдал бы ее, чтоб найти человека, который знает все.

– Ха, ха! Я нашел бы тебе здесь немало народа, который согласится взять предлагаемое тобой, только за нечто более дешевое. Но давай играть.

– Вот – шах!

– Ну, пускай будет по-твоему.

– А на сколько шла партия?

– На сестерцию.

Они оба вынули таблички и сделали отметку; пока они прятали их обратно, Флавий продолжал:

– Человека всезнающего. Клянусь Геркулесом! Все оракулы перемерли бы.

– А что бы ты стал делать с таким чудовищем?

– Потребовал бы у него ответ на один только вопрос и затем перерезал бы ему глотку.

– На какой вопрос?

– В котором часу, нет, в какую минуту явится завтра Максентий?

– Хорош ход, хорош ход! Вот так! А зачем тебе знать минуту?

– Стоял ли ты когда с непокрытой головой под сирийским солнцем в гавани, где он должен пристать? Огни Весты не так жгут, и, клянусь нашим отцом Ромулом, я бы предпочел умереть, если мне так суждено, в Риме. Но, клянусь Венерой, ты, Флавий, снова обыграл меня! Я проиграл! О судьба!

– Ты хочешь еще играть?

– Да, мне нужно отыграться.

– Изволь!

И они играли партию за партией, и когда дневной свет, проникнув сквозь окна в потолке, заставил померкнуть свет ламп, он застал обоих игроков на том же месте, за тем же столом и за той же игрой. Как и большинство членов этой компании, они были военными атташе консула, ожидавшими его приезда и тем временем забавлявшимися.

Пока они разговаривали, в зал вошла другая компания и, не замеченная вначале, направилась к столу, стоявшему посредине. По-видимому, они только что вернулись с попойки, и многие из них с трудом держались на ногах. У вожака на голове был венок, что указывало на то, что пир был в его честь или же он был его хозяином. Вино, похоже, не произвело на него ни малейшего действия, разве только увеличило его сугубо римскую красоту. Он шел с высоко поднятой головой, губы и щеки его были румяны и глаза блестели. Одетый в безукоризненно белую тогу со множеством широких складок, он выступал слишком царственно для непьяного и для не кесаря. Подойдя к столу, он, нимало не церемонясь, очистил место для себя и для своих товарищей, а когда остановился взглянуть на игроков, они обернулись к нему и радостно воскликнули:

– Мессала! Мессала!

Тот же привет раздавался и в более отдаленных частях зала. Группы моментально распались, игры были прерваны и большинство бывших игроков направилось к центральному столу.

Мессала к этой демонстрации отнесся равнодушно и тотчас же обнаружил причину своей популярности.

– Твое здоровье, друг мой Друз, – обратился он к ближайшему игроку справа, – твое здоровье, и дай мне на минуту твои таблички.

Он приподнял восковые доски, взглянул на записи игроков и отбросил их в сторону.

– Динарии и только динарии – ставки извозчиков и мясников! – сказал он, презрительно улыбаясь. – Клянусь Семелой, черт знает до чего дойдет Рим, если кесарь будет просиживать целые ночи, дожидаясь, чтобы судьба преподнесла ему скудный динарий!

Отпрыск Друзов покраснел до самых бровей, но присутствующие прервали его возражения, протискиваясь к столу и крича:

– Мессала! Мессала!

– Сыны Тибра, – продолжал Мессала, выдергивая ящик с костями из рук соседа, – кто любимец богов? Римлянин. Кто предписывает народам законы? Римлянин. Кто по праву меча всемирный властелин?

Компанию легко было разгорячить, а эта идея была им особенно родственна, и потому все воскликнули:

– Римлянин! Римлянин!

– Но... но, – протянул он с расстановкой, чтобы привлечь их внимание, – но есть некто лучше самого превосходного римлянина.

Он откинул свою патрицианскую голову и остановился, как бы желая пронзить их своим насмешливым взглядом.

– Слышите ли? – спросил он. – Есть некто лучше наилучшего из римлян.

– А, Геркулес! – кричал один.

– Вакх! – отозвался какой-то юморист.

– Юпитер! Юпитер! – гремела толпа.

– Нет, – возразил Мессала, – я говорю о людях.

– Назови, назови его, – кричала толпа.

– Извольте, – сказал он и снова сделал паузу. – Это тот, кто к совершенствам Рима прибавляет совершенства Востока, кто соединяет с западным искусством покорять восточное умение наслаждаться своей победой.

– Клянусь Поллуксом! Но наилучший человек есть в конце концов римлянин! – выкрикнул кто-то из толпы, и вслед за тем раздался взрыв смеха и аплодисментов.

– На Востоке, – продолжал он, – у нас нет богов, а только вино, женщины и Фортуна, и из них Фортуна, конечно, превыше всего, поэтому нашим девизом и в сенате, и на войне должны быть слова: "Кто дерзнет, на что я дерзаю?"

Он говорил это тоном фамильярным, хотя и не без оттенка прежнего высокомерия.

– В казне, что в цитадели, у меня имеется пять талантов наличными деньгами, и вот на них квитанции.

Из-под туники он вытащил бумажный сверток и, бросив его на стол, продолжал при всеобщем внимании:

– И на эту сумму я дерзаю предложить партии! Кто из вас согласен рискнуть? Вы молчите? Это для вас слишком много? Хорошо, на четыре таланта. Что, снова молчание? Ну, так на три, всего на три. На два! Наконец, на один, ради чести нашей родной реки. В споре восточного Рима с западным! Варварского Оронта со священным Тибром!

В ожидании Мессала потрясал над своей головой костями.

– Оронт против Тибра! – повторил он с еще большим презрением.

Ни один человек не пошевелился. Тогда он бросил ящик на стол и взял с него квитанции.

– Ха, ха, ха! Клянусь Юпитером Олимпийским, я знаю теперь, что вы намереваетесь или составить себе состояние, или поправить свои денежные дела. Для этого вы и явились сюда, в Антиохию. Эй, Цецилий!

– Я здесь, Мессала, – отозвался человек, стоявший позади него. – Я здесь погибаю среди этой толпы, прося у них драхмы на оборванного перевозчика. Но, клянусь Плутоном, у этих новичков нет при себе и обола[40]Древнегреческая монета достоинством в 1/6 драхмы.

Взрыв хохота снова и снова потрясал зал. Один Мессала сохранял важный вид.

– Пойди, – сказал он Цецилию, – в ту комнату, из которой мы пришли, и вели принести сюда амфоры и кубки. Если же наши соотечественники в поисках счастья небогаты деньгами, то, клянусь сирийским Бахусом, я посмотрю, не одарены ли они по крайней мере добрым желудком. Поторопись!

Затем он обратился к Друзу, и смех его был так громок, что слышался повсюду.

– Ха, ха, ха, друг мой! Не обижайся, что в тебе я низвел кесаря до динария. Я только хотел испытать этих нежных птенцов нашего древнего Рима. Иди, мой Друз, иди. – Он снова взял кости и стал трясти их. – Давай играть на какую хочешь сумму.

Он говорил последние слова ласковым, добродушным тоном, так что Друз вмиг растаял.

– Клянусь нимфами, я согласен, – отвечал он, смеясь. – И готов рискнуть с тобой, Мессала, на динарий.

Очень молодой человек, наклонившись над столом, следил за ними. Внезапно Мессала обратился к нему с вопросом:

– Ты кто?

Юноша отступил.

– Нет, клянусь Кастором и его братом, я не имел в виду оскорбить тебя. Обыкновенно между людьми есть правило вести точную запись. Мне нужен секретарь. Не хочешь ли ты заняться этим делом?

Юноша вытащил свои таблички, с радостью готовясь делать отметки.

– Слушай, Мессала! – воскликнул Друз. – Я не знаю, можно ли, бросив кость, задавать вопрос, но один вопрос я должен задать тебе, хотя бы Венера и ударила за это меня своим поясом.

– Нет, мой Друз, Венера с поясом в руке есть любящая Венера. Спрашивай, а я пока накрою твою кость и предохраню ее от всяких злых слушателей.

– Видал ли ты когда Квинта Аррия? – спросил Друз.

– Дуумвира?

– Нет, его сына?

– Я и не знал, что у него есть сын.

– Этот сын, – продолжал хладнокровно Друз, – похож на тебя не меньше, чем Кастор на Поллукса.

Голосов двадцать подхватили это замечание:

– Верно, верно! Глаза, лицо! – воскликнули они.

Но кто-то уточнил при этом:

– Нет, Мессала – римлянин, а тот – еврей.

– Ты прав, – отозвался другой. – Он или еврей, или Момус подшутил с его матерью.

Чтоб положить конец этим замечаниям, готовым перейти в спор, Мессала сказал:

– Вино еще не принесли, Друз, а я, как ты видишь, держу руку на веснушчатой Пифии. Кости там подобны своре псов. Но я готов согласиться с твоим мнением, если ты сообщишь мне о нем более подробные сведения.

– Еврей он или римлянин, но, клянусь Паном, я говорю это не для того, чтобы унизить тебя, мой Мессала: этот Аррий замечательно красив, храбр и умен. Император предлагал ему свои милости и свое покровительство, но он отказался от них. Он окружает себя таинственностью и держится вдали, как бы сознавая себя неизмеримо лучше или хуже остальных. В палестре он был бесподобен – он гнул голубооких гигантов Рейна и безрогих буйволов Сарматии, как ивовые прутья. Дуумвир оставил ему громадное состояние. Он питает пристрастие к оружию и мечтает только о войне. Максентий принял его к себе, и он должен был плыть с нами, но в Равенне мы потеряли его из виду. Тем не менее сегодня я слышал, что он благополучно прибыл сюда. Клянусь Поллуксом, вместо того чтобы явиться во дворец или остановиться в цитадели, он оставил свои вещи в канне, а сам снова исчез.

Мессала сперва слушал равнодушно, но по мере хода рассказа он становился все внимательнее и, наконец отняв руку от ящика с костями, воскликнул:

– Кай! Ты слышишь?

Юноша, ехавший сегодня с ним в одной колеснице, крайне польщенный его вниманием, отвечал:

– Конечно, слышу, Мессала, иначе я не был бы твоим другом.

– Помнишь ли ты человека, свалившего тебя сегодня?

– Клянусь Бахусом, мое разбитое плечо не дает мне изгладить его из своей памяти!

Мартилл приподнял плечо до самого уха.

– В таком случае благодари судьбу – я нашел врача. Слушай.

Затем Мессала обратился к Друзу.

– Рассказывай нам о нем, об этом еврее, который в то же время и римлянин. Клянусь Фебом, это такая комбинация, при которой и кентавр был бы очарователен. В какой одежде он ходит, Друз?

– В еврейской.

– Слышишь ты это, Кай? – сказал Мессала. – Он молод – раз, похож лицом на римлянина – два, предпочитает еврейскую одежду – три и в палестре нажил славу и богатство искусством побеждать людей и опрокидывать лошадей и колесницы – четыре. А теперь, Друз, скажи мне: он, вероятно, знаком со многими языками, иначе нельзя было бы принять его сегодня за еврея, а завтра за римлянина, но владеет ли он хорошо богатым афинским наречием?

– Так хорошо, что мог бы состязаться в Истмии.

– Слышишь, Кай? Он приветствовал женщину по-гречески. И в этом его пятое сходство. Что ты скажешь на это?

– Ты нашел его, Мессала, и это так же верно, как то, что я – Друз.

– Прошу тебя, Друз, и вас всех извинить нас за то, что мы говорим загадками, – сказал Мессала своим любезным тоном. – Клянусь всеми богами, я не желал бы злоупотреблять вашей любезностью. Ты видишь, – и он снова положил руку на ящик с костями, – как крепко я держу Пифию с ее тайной. Ты упоминал о том, что появление этого сына Аррия довольно таинственно: расскажи же нам о нем.

– Да ничего особенного, Мессала, – возразил Друз. – Обычная история. Когда Аррий-отец отправился преследовать пиратов, у него не было ни жены, ни детей, а обратно он вернулся с юношей, которого и усыновил на другой день.

– Усыновил? – переспросил Мессала. – Клянусь богами, Друз, твой рассказ начинает сильно интересовать меня! Где дуумвир нашел этого юношу и кем он был?

– Кто, кроме самого юноши, может ответить тебе на эти вопросы, Мессала? Клянусь Поллуксом! В битве дуумвир, тогда еще трибун, потерял свою галеру. Возвращавшийся корабль нашел его и этого юношу – из людей этой галеры только они и остались в живых – плывущими на одной и той же доске. Я передаю тебе эту историю со слов их спасителей, а их рассказ имеет то преимущество, что никогда еще не был никем опровергнут. Они говорят, что человек, плывший на доске вместе с дуумвиром, был еврей.

– Еврей... – как эхо повторил Мессала.

– И невольник.

– Как, Друз, невольник?

– Когда их доставили на палубу спасшего их корабля, дуумвир был в вооружении трибуна, а товарищ его в одежде гребца.

Мессала сидел, облокотившись на стол, но при этих словах он выпрямился.

– Галерник, – повторял он это унизительное слово и оглядывался кругом, впервые растерявшись.

Но в эту минуту в комнату вошла прислуга: одни несли сосуды, наполненные вином, другие корзины с фруктами и печеньем, третьи – чаши и кубки, большей частью серебряные. Все оживились. Мессала мгновенно вскочил на стул.

– Сыны Тибра, – громко воскликнул он, – обратим это ожидание нашего вождя в празднество Бахуса. Кого избираете вы в председатели пира?

Друз встал.

– Кого же, как не хозяина пира? – сказал он. – Ваше мнение, римляне?

Общие крики одобрения служили ответом.

Мессала снял со своей головы венок и передал его Друзу, который влез на стол и на виду у всех положил венок снова на голову Мессалы, тем самым возводя его в звание председателя пира.

– Со мной в комнату вошли мои приятели, сильно пьяные, – сказал он. – Дабы соблюсти все священные обычаи пиров, приведите сюда того из них, который наиболее пьян.

Множество голосов отвечало:

– Вот он, вот!

С пола, на который он упал, был поднят юноша такой замечательной красоты, что нимало не уступил бы в этом отношении самому Бахусу, только венок уже не мог бы держаться на его голове, а тирс[41]Кедровый посох Вакха – в руке.

– Посадите его на стол, – сказал председатель.

Оказалось, что он не может сидеть.

– Помоги ему, Друз, как обняла бы тебя прекрасная Ниона.

Друз заключил его в свои объятия.

Тогда Мессала, среди глубокого молчания обратившись к пьяному юноше, сказал:

– О Вакх, величайший из богов, благослови наш пир! Я посвящаю этот венок тебе, – он почтительно снял его с головы, – и завтра возложу его на твой алтарь в роще Дафны.

Мессала поклонился, снова надел венок, затем открыл кости и, смеясь, сказал:

– Гляди, мой Друз, динарий – мой, клянусь ослом Силена!

Раздался такой взрыв смеха, что задрожал пол. Угрюмые Атланты сотрясались от смеха, и оргия началась.

13. Шейх Ильдерим

Шейх Ильдерим пользовался репутацией знатнейшего князя или патриарха из всех существовавших в Западной Сирии, а также славой богатейшего человека на всем Востоке, если не считать царей, и, будучи действительно богат, находил удовольствие в известной обстановке, вселявшей должное уважение к нему и удовлетворявшей как его тщеславие, так и любовь к комфорту. Читатель да не будет введен в заблуждение частым упоминанием о его палатке в пальмовой роще. В действительности у него там был настоящий двор – то есть три больших палатки: одна – для него, одна – для посетителей и одна для любимейшей из жен и ее прислуги и шесть или восемь меньших, занятых прислугой и теми из людей его свиты, которых он взял с собой в качестве охранителей его особы: это были люди суровые, известные своей храбростью и умением управлять луком, копьем и конем.

Конечно, ни малейшая опасность не угрожала в пальмовой роще его собственности, но так как, с одной стороны, привычка повсюду следует за человеком, а с другой – всегда благоразумно поддерживать дисциплину, то внутренность двора была отведена для коров, верблюдов, коз и тому подобных предметов соблазна для львов и любителей легкой наживы.

Нужно отдать Ильдериму должное: он был верен до мельчайших подробностей обычаям своего народа и жизнь его в пальмовой роще была продолжением его жизни в пустыне. Мало того, он служил представителем древней патриархальной и настоящей пастушеской жизни древнего Израиля.

Возвращаясь с караваном в пальмовую рощу и останавливая свою лошадь, он говорил: "Здесь, здесь раскидывайте палатки!" и при этом втыкал в землю копье. "Дверь на юг, чтобы озеро было перед входом, а здесь, сыны пустыни, мы будем преклонять колена при заходе солнца". С последними словами он направлялся к группе из трех высоких пальм и обнимал одну из них, как шею своего любимого коня.

Кто, кроме шейха, был вправе сказать каравану: "Стой, снимай палатки и раскидывай их здесь"? Копье вынималось из земли и над отверстием, проделанным им в земле, водружалась первая палатка. Затем устанавливались восемь остальных палаток с тремя подпорками, по три в ряд. По его зову являлись женщины и дети и распаковывали с верблюдов кошмы. Кто, кроме женщин, мог это делать? Разве не они собирали шерсть со стад коричневых коз, не они пряли ее, не они ткали ее, не они валяли ткань, служившую прелестным покровом, в действительности темно-коричневым, хотя издали они имели вид черных шатров Кедара? С какими шутками и смешками вся свита шейха растягивала затем кошму от одной основы до другой, вбивая колья и привязывая к ним веревочки! И когда, наконец, были поставлены красивые тростниковые стены, чем обыкновенно завершались постройки пустыни, с какой тревогой и нетерпением ожидали они, что скажет их добрый господин? Он входил и выходил, рассматривая, как они расположены относительно солнца, озера, деревьев, и говорил, потирая руки, вполне довольным тоном: "Хорошо сделано! Устройте теперь двор, как всегда, и вечером мы вкусим хлеба с араком[42]Водка из риса и пальмового сока, молока с медом, и у каждого костра будет по ягненку. Бог с вами! Нужды в пресной воде у нас не будет, потому что озеро наше хорошо, а обильная зелень пастбищ в избытке доставит пищу нашим стадам и вьючным животным, сроднившимся с голодом. Бог да хранит вас всех, дети мои. Идите!"

Ликующие и счастливые, они удалялись устраивать свои собственные жилища. Немногие оставались отделывать внутренность палатки шейха, и из них мужчины навешивали на срединный ряд подпорок завесу, разделяя тем палатку на два отделения: правое – для самого Ильдерима, а левое – для его лошадей, этих перлов Соломона, которых они вводили и, целуя и ласково похлопывая, пускали на свободу. Затем устраивали козлы для оружия и наполняли их дротиками, копьями, луками, стрелами и щитами. Отдельно от них висела серповидная сабля хозяина, имевшая форму молодого месяца; и блеск его клинка соперничал с блеском алмазов, украшавших его рукоятку. На одном конце козел висели чепраки[43]Подстилка под конское седло, украшенные, как ливреи царской прислуги, а на другом конце – одежда самого хозяина: шерстяные и полотняные халаты, туники, шаровары и множество цветных тюрбанов. Слуги не оставляли своего занятия, пока хозяин не замечал: "Хорошо, довольно!"

Тем временем женщины вносили и расставляли диваны, растягивали низкие треугольные пяльцы и накрывали их подушками, от которых вниз спускались каймы, на подушки расстилали полосатые желтые и коричневые покрывала, по углам устраивали изголовья и подушки, обитые голубой и малиновой материей. Над диванами прибивались ковры и ими же устилался весь пол вплоть до входа в палатку. Исполнив это, они считали свое дело оконченным и ожидали его одобрения. Затем им оставалось наполнить сосуды водой и повесить меха с араком, дабы оно было наготове для возлияния. Вероятно, любой араб после всего вышесказанного согласится, что Ильдерим мог быть и счастлив, и щедр в своей палатке на берегу озера с пресной водой, в своей пальмовой роще.

Такова была палатка, у входа в которую мы покинули Бен-Гура.

Прислуга ожидала приказаний хозяина. Один из них снял с Ильдерима сандалии, другой – римскую обувь с Бен-Гура. Затем они оба сменили верхнюю пыльную одежду на чистую льняную.

– Войди во имя Бога и вкуси отдых, – сказал радушно хозяин на языке иерусалимских жителей и направился к дивану.

– Я сяду здесь, – и он указал место, – а ты – там.

Женщина ловко подложила им под спину подушки, и они сели с краю дивана. Им принесли свежей воды с озера, обмыли ноги и вытерли полотенцами.

– У нас в пустыне есть пословица, – начал Ильдерим, разглаживая рукой бороду, – что здоровый аппетит есть признак долгой жизни. А твой каков?

– Если эта пословица справедлива, то я, добрый шейх, проживу сто лет. Я голодный волк у входа в твое жилище, – отвечал Бен-Гур.

– Хорошо, ты не будешь прогнан, как волк. Я дам тебе самого лучшего козленка.

Ильдерим хлопнул в ладоши.

– Пойди в палатку для гостей и скажи страннику, что я, Ильдерим, посылаю молитвы, дабы мир его не прерывался, как течение воды.

Слуга, ожидая дальнейших приказаний, наклонил голову:

– И скажи ему, что я вернулся с другим гостем для преломления хлеба, и если он желает разделить с нами хлеб и соль, то еще останется их с избытком и на долю птиц.

Слуга удалился.

– Теперь вкусим покой.

Ильдерим расположился на диване так, как и сегодня купцы на базарах Дамаска сидят на своих попонах. Усевшись, он перестал разглаживать бороду и важно сказал:

– Ты, мой гость, испил моего кумыса и согласен вкусить со мной хлеб-соль. Дозволь же спросить тебя, кто ты.

– Шейх Ильдерим! – сказал Бен-Гур, спокойно глядя ему в глаза. – Прошу тебя не думать, что я шучу с твоим вполне законным вопросом, но скажи мне, не было ли и в твоей жизни таких обстоятельств, при которых отвечать на этот вопрос ты счел бы за преступление по отношению к самому себе?

– Да, клянусь блеском Соломона! – отвечал Ильдерим. – Измена себе порой так же преступна, как и измена своему племени.

– Благодарю, благодарю, добрый шейх! – воскликнул Бен-Гур. – Твой ответ как нельзя лучше говорит в твою пользу. Теперь я вижу, что ты желаешь получить от меня уверенность в том, что я оправдаю столь желаемое мной твое доверие и что эта уверенность для тебя интереснее частностей моей бедной жизни.

Шейх в свою очередь поклонился, и Бен-Гур поспешил продолжить свою речь.

– Итак, угодно ли тебе знать, что, во-первых, я не римлянин, как ты мог бы судить по тому имени, под каким я тебе представлен.

Ильдерим сжал бороду, широко спадавшую на его грудь, и взглянул на говорящего глазами, едва блестевшими из-под тени густых насупленных бровей.

– Затем, – продолжал Иуда, – я скажу тебе, что я израильтянин из колена Иудина.

Шейх несколько приподнял брови.

– И еще, что я еврей, желающий отомстить Риму за то, в сравнении с чем твоя обида по-детски ничтожна.

Старик стал нервно разглаживать свою бороду и приподнял брови настолько, что ясно можно было видеть, как горят его глаза.

– И наконец, клянусь тебе, шейх Ильдерим, – клянусь заветом, данным Богом моим отцам, что если ты дашь мне желаемую возможность мстить, то слава племени и деньги будут всецело твои.

Ильдерим раздвинул брови, приподнял голову, лицо его зарделось, и им овладело спокойствие.

– Довольно! – сказал он, – если в изгибах твоего языка кроется ложь, то сам Соломон не смог бы предостеречь себя от нее. Что ты не римлянин, что ты еврей, желающий отомстить Риму, нанесшему тебе обиду, всему этому я верю, и довольно об этом. Но что ты можешь сказать относительно своего искусства? Опытен ли ты в управлении колесницей? Можешь ли ты сделать лошадей послушными твоей воле, чтобы они знали тебя, шли на твой зов, бежали по мановению твоей руки, напрягали все свои силы до последнего вздоха и в последнюю минуту могли бы проявить всю свою сверхъестественную энергию? Этот дар, сын мой, не есть удел всех. Да, клянусь величием Бога, я знал царя, он господствовал над миллионами людей, был их всемогущим властелином, но не мог снискать себе расположения коня. Заметь! Я говорю о таких конях, как мои, об этих царях своего рода, линия которых прямо восходит к их предкам, служившим первым фараонам. Эти кони – мои друзья, они живут в одной со мной палатке, и долгое наше сожительство содействовало тому, что они вполне понимают мои намерения. К своим природным инстинктам они присоединили наш ум и к своим чувствам нашу душу и разделяют со мной и горесть, и любовь, и ненависть, и довольство. В войне они герои, в привязанности верны, как женщины.

Ильдерим приказал служителю:

– Впусти моих арабов.

Человек отдернул часть занавески, и взорам открылась группа лошадей, с минуту стоявших в нерешительности, как бы желая убедиться в том, что их действительно приглашают.

– Сюда! – сказал им шейх. – Что вы там встали? Разве здесь не все мое и ваше? Сюда, говорю я!

Они тихо начали подходить.

– Сын Израиля, – сказал шейх Иуде. – Моисей был могущественным человеком, но я невольно улыбаюсь при мысли, что он дозволял твоим отцам мучиться с тупыми волами и слабыми ослами и запрещал им лошадей. Ха, ха, ха! Неужели ты думаешь, что он поступил бы так, если бы видел этого коня, и этого, и того!

При этих словах он прикоснулся рукой к морде ближайшего из них и погладил его с невыразимой гордостью и нежностью.

– Ты не прав в своем суждении, шейх, – горячо возразил Бен-Гур. – Моисей был не только законодателем, но и воином, и на войне... Ах, можно ли не любить все Божьи твари и этих в числе остальных?!

Лошадь с изящно выточенной головой, с большими глазами, нежными, как глаза серны, наполовину прикрытыми густыми ресницами, маленькими острыми ушами, красиво поставленными и наклоненными несколько вперед, приблизилась к его груди, раздувая ноздри и шевеля верхней губой. Лошадь эта ясно, словно человек, спрашивала его: "Кто ты?" Бен-Гур признал в этом коне одного из четырех скакунов, виденных им сегодня на ристалище, и протянул красавцу свою раскрытую ладонь.

– Они вам расскажут, богохульники, да сократятся их дни! – шейх говорил с чувством лично оскорбленного человека. – Они вам расскажут, я знаю, что наши лошади лучших кровей произошли от пасшихся на пастбищах Персии. Бог предоставил первому арабу безмерную пустыню и несколько безлесых гор, по которым кое-где встречаются источники горькой воды. При этом он сказал ему: "Вот твоя земля!" А когда бедняк стал жаловаться, то Всемогущий сжалился над ним и снова сказал: "Утешься! Я одарю тебя вдвое больше остальных людей". Услыхав это, араб возблагодарил Бога и с верой отправился отыскивать Божьи дары. Он обошел сперва границы, но безуспешно, потом направился в пустыню и в пустыне на небольшом зеленом островке обнаружил стадо верблюдов и стадо лошадей. Он начал бережно за ними ухаживать, ибо это и были лучшие дары Бога. Вот с этого-то зеленого островка распространились по земле лошади, вплоть до страшных северных равнин, где с моря постоянно дуют холодные ветры. Не сомневайся в этом рассказе, в противном случае пусть для араба навсегда потеряет свою силу амулет. Но нет, я докажу тебе.

Он хлопнул в ладоши.

– Принеси летописи племени, – сказал он явившемуся слуге.

В ожидании его шейх ласкал лошадей, похлопывая их по мордам, перебирая пальцами челки.

Скоро появились шесть человек с сундуками из кедрового дерева, обитыми медными полосами, с медными петлями и замкнутыми медными же засовами.

– Нет, – сказал Ильдерим, когда все сундуки были поставлены около дивана, – всех мне не надо. Мне нужны только летописи лошадей – вот эти! Откройте этот сундук, а прочие отнесите.

В сундуке оказалось множество тончайших пластинок из слоновой кости, нанизанных на кольца из серебряной проволоки, и на каждом кольце их висело по несколько сот.

– Я знаю, – сказал Ильдерим, взяв с десяток колец, – я знаю, мой сын, как заботливо в Святом Городе писцы храма хранят имена новорожденных: каждый сын Израиля может довести линию своих предков до самого начала, хотя бы оно относилось ко времени патриархов. Мои предки не сочли грехом воспользоваться этой традицией по отношению к своим безгласным слугам. Взгляни на эти пластинки!

Бен-Гур взял кольца, снял пластинки и увидел на них арабские буквы, выжженные на гладкой поверхности острием раскаленного металла.

– Сумеешь ты их прочесть, сын Израиля?

– Нет, не сумею, расскажи лучше, что они значат?

– Тогда слушай. На каждой пластинке написано имя жеребенка чистой крови, родившегося сотни лет назад, а также имена его отца и матки. Некоторые пластинки почти стерлись, многие от старости пожелтели, но они передают полную родословную моих лошадей. Я говорю "полную", потому что она определяет, как редко какая история, от кого произошли все лошади – и та, и эти, что желают твоего внимания и ласки. Как они подходят теперь к нам, так и их предки – даже самые отдаленные – подходили к моим предкам, под такую же кровлю шатра, как и моя, и ели ячмень из их рук, дожидаясь, чтобы с ними поговорили, как с детьми. Они ласкаются, как дети, не имея слов для выражения своей благодарности. Теперь, сын Израиля, ты поверишь моему объяснению: я – владыка пустыни, они – мои министры. Отними их у меня – и я буду подобен больному или брошенному в пустыне на верную смерть. Благодаря им я, несмотря на мою старость, держу в страхе дороги между городами и буду держать, пока у меня есть сила пользоваться ими. Да, я мог бы рассказать тебе кое-что о чудесах, совершенных их предками, и при удобном случае я, может быть, еще расскажу тебе об этом – теперь же достаточно сказать, что погоне их никогда не догнать, а они, клянусь мечом Соломона, никогда не устанут в преследовании. Заметь, что это так даже в песках и под седлом. Но теперь я боюсь: они первый раз в упряжи, а успех зависит от стольких причин! Они горды, быстры и выносливы, и нужен только хороший возничий, чтобы они выиграли. Сын Израиля, ты будешь таким возничим. Клянусь, счастливый день привел тебя сюда. Ну, расскажи же что-нибудь и о себе.

– Я понимаю теперь, почему араб любит свою лошадь почти так же, как свое дитя, понимаю также, почему арабские лошади – самые лучшие. Но, добрый шейх, мне хотелось бы, чтобы ты судил обо мне не только по моим словам, потому что, как ты знаешь, людские обещания часто оказываются несостоятельными. Позволь мне сперва попробовать твою четверку на какой-нибудь равнине.

Лицо Ильдерима опять просияло, и он хотел было что-то сказать, но Бен-Гур прервал его:

– Минуту терпения, добрый шейх! Дай мне сказать еще одно слово. Я брал уроки у римских возничих, совсем не рассчитывая, что они пригодятся мне при случае, подобном этому. И уверяю тебя, что твои дети пустыни, несмотря на то, что они быстры, как орлы, и выносливы, как львы, – потерпят неудачу, если не привыкнут бежать в упряжи вместе, потому что в каждой четверке есть лошадь медленнее и есть лошадь быстрее остальных и во время бега первая задерживает, а вторая сбивает прочих. Так было и сегодня: погонщик никак не мог соразмерить их бег. Мой опыт, может быть, увенчается не лучшим успехом, но если это случится, клянусь, я тебе об этом откровенно скажу. Если же мне удастся заставить всю четверку бежать, как одну лошадь, то с уверенностью обещаю, что ты получишь сестерции и венок, а я буду отмщен.

Ильдерим, поглаживая бороду, слушал. Наконец он сказал со смехом:

– Я теперь еще лучшего мнения о тебе, сын Израиля. У нас в пустыне существует поговорка: "Если ты сваришь на словах обед, я посулю тебе целый океан масла". Поутру ты получишь лошадей.

В эту минуту раздался шум у заднего входа в палатку.

– Вот ужин, а это мой друг Валтасар, с которым ты сейчас познакомишься. Он расскажет тебе историю, слушать которую израильтянин никогда не устанет.

Обращаясь к слугам, он сказал:

– Уберите летописи и верните на место мои сокровища.

Слуги поспешили исполнить его приказание.

14. Ужин у Ильдерима

Если читатель вспомнит обед мудрецов при их встрече в пустыне, он легко поймет приготовление к ужину в палатке Ильдерима. Разница заключалась только в больших средствах и лучшей обстановке.

На пространстве, почти со всех сторон окруженном диванами, были разостланы три ковра. Внесли накрытый скатертью стол вышиной не более фута и поставили на один из ковров. Сбоку была устроена переносная глиняная печь, находившаяся под наблюдением женщины, в обязанности которой входило снабжать общество хлебом или, точнее, горячими пирожками из муки, которую мололи на ручных мельницах, постоянно шумевших в соседней палатке.

В это время Валтасара подвели к дивану. Ильдерим и Бен-Гур встретили его стоя. На нем была черная свободная одежда, шел он медленно и неуверенно, и казалось, что все его движения управлялись длинным посохом и рукой поддерживавшего его слуги.

– Мир тебе, мой друг! –почтительно сказал Ильдерим. – Добро пожаловать.

Египтянин поднял голову и ответил:

– И тебе, добрый шейх, тебе и всем твоим домочадцам мир и благословение единого Бога – Бога истины и любви.

Это искреннее и сердечное обращение сразу внушило Бен-Гуру уважение к старцу, к тому же благословение в ответном приветствии отчасти относилось и к нему: впалые, но блестящие глаза гостя надолго остановились на нем, возбуждая непонятное волнение таинственного чувства, волнение столь сильное, что за обедом он часто всматривался в сморщенное и бескровное лицо, желая понять значение того пристального взгляда, но выражение лица Валтасара по-прежнему было мягко, кротко и правдиво, как у ребенка. И он решил, что таково было его обычное выражение.

– Вот, Валтасар, – сказал шейх, положив свою руку на плечо Бен-Гура, – человек, желающий сегодня вечером преломить с нами хлеб.

Египтянин взглянул на молодого человека с удивлением и как бы недоумевая. Заметив это, шейх продолжал:

– Я обещал ему завтра дать испытать моих лошадей: если все пойдет хорошо, он отправится с ними в цирк.

Валтасар продолжал пристально смотреть на молодого человека.

– Он прибыл с хорошими рекомендациями, – прибавил Ильдерим, сильно смущенный. – Ты, может быть, знаешь его как сына Аррия, знаменитого римского морехода, хотя... – шейх приостановился, потом, засмеявшись, продолжал: – Он выдает себя за израильтянина из колена Иудина, и я, клянусь Божьим величием, охотно верю ему.

Валтасар не мог больше удержаться от вопросов.

– Сегодня, великодушный шейх, моя жизнь была в опасности, и я погиб бы, не будь юноши, очень похожего вот на этого, если только это не он сам. Юноша подоспел на помощь, когда другие разбежались, и спас меня.

Потом, обратившись к Бен-Гуру, он прямо спросил:

– Не ты ли это?

– Я не могу утверждать всего сказанного тобой, – скромно и почтительно ответил Бен-Гур. – Я, правда, остановил лошадей дерзкого римлянина, когда они бросились на твоего верблюда у Кастальского ключа, и твоя дочь оставила мне кубок.

Он вынул из-под туники кубок и подал его Валтасару. На поблекшем лице египтянина появился румянец.

– Господь послал мне тебя сегодня у ключа, – сказал он дрожащим голосом, протягивая руку Бен-Гуру, – и теперь Он снова посылает мне тебя. Я возношу Ему благодарение, вознеси Ему хвалу и ты, потому что, по Его благости, мне есть чем вознаградить тебя и я исполню это. Кубок этот твой, возьми его.

Бен-Гур взял подарок, а Валтасар, заметив удивление на лице Ильдерима, рассказал ему о происшествии у источника.

– Как? – сказал шейх Бен-Гуру, – ты мне ничего не сказал об этом, между тем как это лучшая для тебя рекомендация? Разве я не араб и не шейх десятков тысяч людей моего племени? И разве он не мой гость? Ведь по правилам гостеприимства добро и зло, причиняемое ему, ты причиняешь и мне. Куда же тебе идти за наградой, как не сюда? Чья же рука, кроме моей, воздаст тебе?

Его голос при последних словах поднялся до резкой крикливости.

– Добрый шейх, пощади меня, пожалуйста! Я пришел не за наградой, и я желал бы, чтобы ты оставил всякую мысль о подобном намерении с моей стороны. Я утверждаю, что помощь, оказанная мной этому прекрасному человеку, могла быть оказана мной твоему последнему слуге, если бы мне представился такой случай.

– Но он – мой друг, мой гость, а не слуга, и разве ты не видишь в этой разнице особенной милости судьбы?

Обращаясь к Валтасару, шейх прибавил:

– Клянусь величием Бога! Я утверждаю, что он не римлянин.

С этими словами он отвернулся, перенося свое внимание на слуг. Их приготовления к ужину были завершены.

Читатель, припомнив историю Валтасара, рассказанную им на встрече в пустыне, поймет действие бескорыстного заявления Бен-Гура на этого достойного человека. По своему благочестию он не признавал различий между людьми: обещанное ему в награду искупление, которого он ждал, было всеобщим, поэтому в заявлении Бен-Гура ему слышался отзвук самого себя. Он придвинулся поближе к Бен-Гуру и заговорил с ним, как с ребенком.

– Как назвал тебя шейх? Кажется, он упомянул римское имя?

– Аррий, сын Appия.

– Но ведь ты не римлянин.

– Все мои родственники были евреи.

– Были, ты говоришь. Значит, их уже нет в живых?

Ильдерим помог Бен-Гуру избежать ответа.

– Пойдемте, – сказал он им, – ужин готов.

Бен-Гур подал руку Валтасару и повел его к столу, где они по восточному обычаю уселись на ковры. Им принесли умывальницы: они омыли и вытерли руки, затем по знаку, поданному шейхом, слуги остановились и раздался дрожащий, но проникнутый благоговением голос египтянина:

– Боже, Отче всего! Все, что имеем, – от Тебя! Прими наши благодарения и благослови нас, дабы мы могли продолжать творить волю Твою.

Это была та самая молитва, которую добрый человек произносил одновременно со своими собратьями, греком Гаспаром и индусом Мельхиором. Прочтение ее тогда – одновременно на разных языках – было чудом, свидетельствующим о Божьем присутствии на трапезе в пустыне.

Стол, за который уселись трое, изобиловал, как легко себе представить, любимыми на Востоке лакомыми кушаньями: пирогами, овощами, мясными блюдами с приправой из зелени, коровьим молоком и медом. В начале ужина больше молчали, потому что все были голодны. Когда же наступила очередь десерта, все разговорились. Скатерти были вытрясены, и ими опять накрыли стол, а ужинавшие, утолив свой голод, расположились побеседовать.

В обществе, которое представляли араб, еврей и египтянин, одинаково веровавшие в единого Бога, предмет разговора в то время мог быть только один. Из троих присутствовавших слово, конечно, было за тем, кому являл Себя Бог, кто видел Его звезду, слышал Его направляющий голос и кого Он так далеко и так чудесно вел.

15. Учение Валтасара

Тени, отбрасываемые горами на пальмовую рощу при закате солнца, застилали нежную фиолетовую полосу неба, которую можно в сумерки видеть на горизонте. Ночь наступала рано и быстро. Когда в палатке стало темнеть, слуги внесли четыре бронзовых подсвечника и расставили их по углам стола. У каждого подсвечника было по четыре ветви, на каждой ветви по зажженной серебряной лампе с резервуаром, наполненным оливковым маслом. При ярком, даже обильном освещении трое за десертом продолжали разговоры на сирийском наречии как наиболее употребительном в этой стране. Египтянин рассказывал о встрече в пустыне трех мудрецов и соглашался с шейхом, что именно в декабре, двадцать семь лет тому назад, он и его товарищи, спасаясь от Ирода, прибыли к этой палатке, ища в ней убежища. Рассказ слушался с величайшим интересом, даже слуги остановились, чтобы узнать его подробности. Бен-Гур внимал ему как откровению, имеющему глубокое значение для всего человечества, а тем более для израильского народа. В его голове, как мы потом увидим, прояснялась мысль, которая должна была изменить все течение его жизни или даже совершенно поглотить ее. По мере развития рассказа впечатление, производимое на молодого человека Валтасаром, все усиливалось, так что в заключение в нем не осталось и тени сомнения в верности рассказываемого. В самом деле, ведь у него имелись налицо все гарантии достоверности. Если что и заставляло его задумываться, то исключительно последствия этого изумительного события.

Теперь необходимо объяснить, чего мог потребовать для своего удовлетворения пытливый ум. Это необходимо даже для нашего дальнейшего рассказа, который приближается к моменту появления в мире Сына Девы Марии. Его мы уже однажды увидели – после того, как Валтасар в вифлеемской пещере благоговейно оставил Его на коленях Матери. Отныне чудесное дитя будет предметом наших постоянных упоминаний. Медленный, но верный ход событий, с которым мы имеем дело, будет все более приближать нас к Нему, пока мы не увидим Человека, без которого не может существовать мир. Из этого объяснения проницательный ум, вдохновленный верой, может вынести многое. Всегда были люди, необходимые известному народу в известный период его истории. Он же был необходим всему человечеству во все времена – в этом отношении Он единствен и божествен!

Для шейха Ильдерима рассказ был уже не нов: он слышал его от трех мудрецов, и тогда, убежденный в его верности, принял в свидетельствовавших ему горячее участие, при том что оказывать помощь мудрецам при их бегстве от гнева Ирода было опасно. Теперь один из них снова сидел за его столом в качестве желанного гостя и уважаемого друга. Шейх Ильдерим, конечно, относился к его рассказу с полной верой, но, естественно, величие главного события в рассказе не оказывало на него того действия, не задевало его так чувствительно, как Бен-Гура. Он был араб, поэтому его интересы были более общи, в то время как Бен-Гур, израильтянин и иудей, был особенно заинтересован правдой событий. Надо вспомнить, что он с самой колыбели постоянно слышал о Мессии. В школах, в которых он учился, он познакомился со всем, что было известно о Его пришествии, заставлявшем избранный народ в одно и то же время надеяться, бояться и думать о собственной славе. Все пророки предвещали Его пришествие: оно служило и служит темой бесконечных толкований раввинов – в синагогах, в школах, в храме, во время поста и в праздники, в публичных и частных беседах. Народные учителя толковали о Нем до тех пор, пока, наконец, дети Авраама – куда бы ни бросила их судьба – не стали жить упованием на Мессию. Они твердо держались этого упования и сообразно ему устраивали собственную жизнь.

Разумеется, между самими евреями о Мессии разгорались частые споры, но все они сводились к одному вопросу: когда Он должен прийти? Еще к одному вопросу относительно Мессии избранный народ относился с удивительным единодушием: явившись, Он станет Царем иудеев, их политическим вождем, их кесарем. С помощью Своего народа Он должен совершить завоевание всей земли, и тогда во имя Бога и для их блага Он вечно будет управлять ими. Эта вера фарисеев, дорогой читатель, превосходила мечты македонянина. Его мечты касались только земли, они же, не довольствуясь землей, переносили свои мечты и на небеса, то есть в их смелом, безграничном полете богохульного эгоизма всемогущий Бог действительно должен был снизойти к ним ради их выгоды и вечно служить им, как раб, пригвожденный к двери.

Возвращаясь к Бен-Гуру, заметим, что в его жизни были два обстоятельства, благодаря которым ему удалось быть сравнительно свободным от влияний дерзкой веры своих соотечественников.

Во-первых, его отец принадлежал к саддукеям, которые вообще могут быть названы либералами: они придерживались свободных взглядов в деле отрицания души, они были строгими хранителями и суровыми блюстителями закона, каким находили его в Книгах Моисея. Что же касается всякого рода прибавлений к этим Книгам со стороны раввинов, то к ним саддукеи относились с насмешливым пренебрежением.

Саддукеи составляли, бесспорно, секту, но их религия была скорее философией, нежели вероисповеданием: они не отказывались от наслаждений благами жизни и видели много хорошего в язычестве. В области политики они представляли полную противоположность фарисеям. Естественно, что воззрения секты саддукеев сын унаследовал от отца вместе с его имуществом, и мы видели, как постепенно он усваивал эти воззрения, пока на помощь не явился второй спасительный случай.

Для того чтобы лучше оценить влияние богатой пятилетней жизни в Риме на молодой ум и характер Бен-Гура, необходимо вспомнить, что великий город был в то время средоточием всевозможных народностей, местом политических и коммерческих собраний, а также необузданных наслаждений. К золотому столбу на форуме стекались живые потоки людей – то во мраке полной неизвестности, то в блеске неприступного великолепия. Если изысканные манеры, утонченность обращения, знания, славные подвиги и не производили на Бен-Гура особенного впечатления, то как мог он, сын Appия, переходя изо дня в день в течение долгого периода времени из прекрасной виллы близ Мизенума в приемные покои кесаря, не поддаться сильному влиянию того, что ему приходилось видеть царей, принцев, посланников, заложников и просителей из всех известных стран, покорно дожидающихся того рокового "да" или "нет", от которого зависело их существование. Эти собрания, наверное, не имели ничего общего со сборищами в Иерусалиме по случаю празднования Пасхи, однако когда Бен-Гуру случалось сидеть под пурпурной крышей величайшего цирка в качестве одного из трехсот пятидесяти тысяч зрителей, ему, вероятно, нередко приходило в голову, что, может быть, есть народы, заслуживающие по крайней мере божественного внимания, если не милосердия, – такие народы, которые, благодаря своим страданиям, и что еще хуже – безысходности своего положения, не имея ни малейшей надежды на лучшее будущее, были вполне достойны братски разделить обетование, данное его соотечественникам. Молодой человек не мог не заметить следующего. Нищета народа и его безнадежное положение не имели никакого отношения к религии. Его ропот и стоны не были направлены против богов, не роптал он и на недостаток в них. В густых лесах Британии друиды набирали себе последователей: Один и Фрея царили в Галлии, Германии и Гиперборейской стране, Египет вполне удовлетворялся своими крокодилами и Анубисом, персы поклонялись Ормузду и Ариману, одинаково ими почитаемыми, индусы в надежде на нирвану продолжали терпеливо шествовать сумрачными путями, начертанными Брахмой, прекрасные греки все еще воспевали богов Гомера, не забывая своей философии, между тем как в Риме боги считались самой обычной и незначащей вещью. Исходя из своего желания властители мира воздавали почести и совершали жертвоприношения то на одном алтаре, то на другом, восхищаясь ими же самими придуманным пандемониумом[44]Место сборища злых духов. Они досадовали на ограниченное количество божеств, ибо, израсходовав их всех, стали обожествлять своих царей, воздвигая им алтари и поклоняясь в них. Нет, причиной людских несчастий была не религия, а дурное управление, всевозможные формы несправедливости и тирании. Пропасть, в которой находились люди, была ужасна, но, по существу, она носила политический характер. Всюду – в Александрии, Афинах, Иерусалиме – молились о появлении царя-полководца, а не нового предмета поклонения.

Рассматривая такое положение дел через две тысячи лет, мы можем сказать, что спасение от всеобщего беспорядка могло явиться только в лице того, кто бы доказал, что он истинный и всемогущий Бог, пришедший в мир спасти людей. Но люди того времени, даже самые проницательные из них, возлагали все свои надежды на ниспровержение Рима: падет Рим – и последует спасение от неминуемых преобразований. Так думали они и поэтому молились, составляли заговоры, бунтовали, сражались и умирали, орошая землю сегодня кровью, завтра слезами, и всегда с одинаково печальными результатами.

Остается прибавить, что Бен-Гур вполне разделял взгляды людей того времени, но не римлян. Пять лет пребывания в столице дали ему возможность увидеть бедствия порабощенных. Будучи в полной уверенности, что удручающее их зло – политического характера и может быть уничтожено только мечом, он первым начал готовиться к делу, когда придется прибегнуть к героическим средствам. В искусстве владеть оружием он достиг совершенства, но война имеет свои высшие задачи, и желающий успешно действовать на этом поприще не должен ограничиваться только умением колоть копьем и защищаться щитом – в сражении высшая задача полководца заключается в том, чтобы сплотить всех людей воедино и самому стать этим одним: истинный полководец как бы воин, вооруженный армией. Строя в своей жизни такие планы, Иуда думал также осуществить свою мечту – отомстить и за личные оскорбления, чего верней всего можно было достичь путем войны.

Теперь легко понять то чувство, с каким он слушал Валтасара. Рассказ затронул в нем самые чувствительные струны. Его сердце сильно билось, еще сильней забилось оно, когда он заметил, что уже нимало не сомневается ни в правдивости рассказанного, ни в том, что так чудесно обретенный младенец действительно Мессия.

Удивляясь тому, что Израиль остается глух к подобному откровению, а также тому, что сам он об этом до сих пор ничего не слышал, он задал себе самый существенный вопрос: "Для чего ниспослан младенец?" Извиняясь за то, что прерывает рассказ, Бен-Гур начал выведывать, какого мнения сам Валтасар на этот счет. Тот не заставил себя долго просить.

16. Искупитель душ

Если бы я знал, где находится Мессия, – сказал Валтасар по обыкновению просто, серьезно и искренно, – я сейчас же отправился бы к Нему! Ни моря, ни горы не остановили бы меня.

– Так ты пытался найти Его? – спросил Бен-Гур.

– Первым делом с моей стороны, после того, как я покинул убежище, которым пользовался в пустыне, – Валтасар с благодарностью взглянул на Ильдерима, – было узнать, что сталось с младенцем. Но прошел целый год, а я не осмеливался возвратиться в Иудею, так как Ирод, находивший удовольствие в кровопролитии, все еще удерживал за собой престол. В Египте после моего возвращения несколько друзей уверовали в то чудесное, что я рассказал им о виденном и слышанном мной. Одни из них вместе со мной радовались рождению Спасителя, другие всегда были готовы слушать повествование о Нем. Некоторые из моих друзей по моей просьбе начали разыскивать младенца. Сперва они направились в Вифлеем и нашли там канну и пещеру, но управляющего, который сидел у ворот в ночь рождения, в ту ночь, когда мы шли за звездой, уже не было: царь сменил его, и с тех пор его более не видели.

– Нашли же они какие-нибудь следы? – с жаром воскликнул Бен-Гур.

– Да, следы, запечатленные кровью, – стонущую деревню и матерей, еще оплакивающих своих детей. Тебе должно быть известно, что Ирод, услышав о нашем бегстве, послал убить всех младенцев в Вифлееме. Не спасся ни один. Вера моих посланников утвердилась, но они вернулись ко мне, говоря, что младенец умер, убитый вместе с другими.

– Умер! – воскликнул в ужасе Иуда. – Умер, говоришь ты?!

– Нет, сын мой, я этого не говорю. Я сказал, что они, мои друзья, сказали мне, что младенец умер. Я не верил тогда этому слуху, не верю ему и теперь.

– Значит, у тебя на этот счет есть какие-нибудь указания?

– Вовсе нет, вовсе нет, – сказал Валтасар, опуская глаза. – Святой Дух сопровождал нас только до младенца. Когда мы вышли из пещеры, взглянув на дитя и отдав Ему дары, то сейчас же обратили свои взоры на звезду, но она исчезла, и мы поняли, что теперь предоставлены самим себе. Последнее внушение Бога, последнее, какое я помню, направило нас ради нашей безопасности к Ильдериму.

– Да, – сказал шейх, нервно перебирая пальцами бороду. – Вы сказали, что посланы ко мне Духом Святым, я это помню.

– Я не имею никаких указаний, – продолжал Валтасар, заметив уныние Бен-Гура, – но, мой сын, я много думал, думал целые годы, вдохновляемый верой, которая, уверяю тебя, призывая в свидетели Бога, во мне теперь так же сильна, как и в тот час, когда я услышал голос Духа Святого. Если хочешь послушать, я расскажу тебе, почему я верую в то, что младенец жив.

Ильдерим и Бен-Гур взглядом выразили свое согласие, и, казалось, напрягли все свое внимание, приготовясь слушать Валтасара. Их внимание разделяли и слуги, которые подошли ближе к дивану и внимали рассказу. В палатке водворилась глубокая тишина.

– Мы трое веруем в Бога.

Произнося эти слова, Валтасар склонил голову.

– И Он есть истина, – торжественно продолжал он. – Его слово – Бог. Холмы могут превратиться в прах, южные ветры могут высушить моря, но слово Его останется неизменным, потому что оно – истина. Его слова, обращенные ко мне на озере, были: "Благословен ты, сын Мизраима! Искупление наступает. С двумя другими людьми из отдаленных мест земли ты узришь Спасителя!" Я видел Спасителя – да будет благословенно Его имя! Но искупление, составляющее вторую часть обетования, еще должно наступить. Видишь ли, если младенец умер, то Того, Кому надлежит совершить искупление, не существует. Весь мир может превратиться в ничто, но как допустить то же по отношению к Божьему слову? По крайней мере, я не могу допустить этого.

Он поднял в ужасе обе руки.

– Искупление – дело, совершить которое родился младенец, и так как обетование остается в силе, то смерть не может оторвать Его от дела, пока оно не исполнено Им или, по крайней мере, пока Им не указан путь к его выполнению. Вот вам одно из оснований моей веры. Слушайте дальше.

Добрый человек остановился.

– Не хочешь ли выпить вина? Оно около тебя, – сказал почтительно Ильдерим.

Валтасар выпил и, подкрепившись, продолжал:

– Я видел, что Спаситель родился. По природе своей он подобен нам и подвержен нашим немощам, даже смерти. Примите это во внимание. Затем вы увидите, что дело Его – подвиг, для выполнения которого нужен муж мудрый, сильный, осторожный – муж, а не младенец. Чтобы стать таким мужем, младенец должен вырасти, как росли и мы. Подумайте теперь о тех опасностях, каким должна подвергнуться Его жизнь в долгий период времени от детства до зрелого возраста. Существующие власти – Его враги, Ирод – Его враг, а как отнесся бы к Нему Рим? Дабы Израиль не принял Его, надлежало во что бы то ни стало уничтожить младенца. Понимаете ли вы теперь, что самым лучшим способом спасти жизнь младенца в то время было скрывать Его. Вот почему я говорю себе в своей несокрушимой вере, которую ничто не поколебало: "Он не умер, но мы потеряли Его следы". Его дело осталось невыполненным, и Он появился снова. Вы видите теперь основания моей веры. Разве их недостаточно?

Глаза Ильдерима сочувственно заблистали. Бен-Гур, выходя из своего уныния, сказал:

– Я по крайней мере не могу их отвергнуть, но, пожалуйста, продолжай.

– Хорошо, – начал он спокойно, – видя убедительность этих оснований, более того, видя, что воля Божья участвует в сокрытии младенца, я вооружился терпением и с верой стал ждать. – Он поднял свои глаза, полные святого упования, и рассеянно заключил:

– Я и теперь дожидаюсь. Он живет, скрывая Свою великую тайну. Что из того, что я не могу отправиться к Нему или указать холм или долину, где Он пребывает. Он живет, может, как цветок, может, как уже зреющий плод, но благодаря вере в обетование и в разум Божий я знаю, что Он жив.

Благоговейный трепет овладел Бен-Гуром, его сомнения исчезли.

– Как ты думаешь, где Он? – спросил юноша тихо и нерешительно, как бы чувствуя на своих устах тяжесть священной тайны.

Валтасар ласково взглянул на него и ответил, не совсем еще освободившись от своей задумчивости:

– В моем доме у Нила, расположенном так близко к реке, что проплывающие мимо в лодках видят его отражение в воде, – в этом доме несколько недель тому назад я сидел и размышлял. Муж в тридцать лет, – говорил я себе, – уже должен возделать свое жизненное поле и как следует насадить его, потому что затем наступает зрелый период лета, едва достаточный для созревания посева. Младенцу, – продолжал я думать, – теперь уже двадцать семь: время для Его посева уже близко. И я задал себе тот же вопрос, сын мой, с каким ты обращаешься теперь ко мне, и ответил на него тем, что пришел сюда, на землю, которую твои предки получили от Бога. Где же Ему явиться, как не в Иудее? В каком городе Ему начать свое дело, как не в Иерусалиме? Кто же первым получит Его благословения, как не дети Авраама, Исаака и Иакова – излюбленные дети Господа?

Если бы мне было повеление отправиться искать Его, я старательно обыскал бы все селения по восточным склонам гор Иудеи и Галилеи, опускающихся в долину Иордана. Может быть, и теперь, в этот самый вечер, Он, стоя у порога дома или на вершине горы, любуется закатом солнца, но с каждым днем приближается время, когда Он сам станет светом мира.

Валтасар окончил рассказ. Все слушатели, даже хмурые слуги, под впечатлением его страстной речи содрогались, как будто в палатке перед ними неожиданно появился величавый призрак. Волнение улеглось не сразу. Сидевшие за столом погрузились в раздумье. Бен-Гур первым нарушил молчание.

– Я вижу, добрый Валтасар, – сказал он, – тебе все удивительно благоприятствовало. Я вижу, что ты, действительно, мудрый человек. Выше моих сил выразить тебе мою благодарность за твой рассказ. Я предчувствую наступление великих событий и заимствую у тебя долю твоей веры. Но прошу тебя, доверши свой рассказ: объясни нам, в чем будет состоять миссия Того, Кого ты ожидаешь, Кого с этой ночи буду ждать и я, как подобает верующему сыну Иудеи. Он должен быть Спасителем, говоришь ты, но разве вместе с тем Он не должен быть и Царем Иудейским?

– Сын мой, – со свойственной ему кротостью сказал Валтасар, – миссия Его есть божественная тайна. Причина же, побудившая меня проповедовать в Александрии и в деревнях по берегам Нила, направившая меня, наконец, в пустыню, где Дух Святой осенил меня, заключалась в нравственном падении человечества, которое, по моему мнению, произошло от того, что люди забыли Бога. Я скорбел о несчастиях людей, скорбел обо всех без исключения. Они пали так низко, что, мне казалось, один только Бог мог бы их спасти, если бы Ему угодно было взять на себя это дело. Я молился о том, чтобы Он явился, чтобы я удостоился узреть Его. "Твои добрые дела победили. Искупление наступает: ты узришь Спасителя" – так говорил мне голос. И с этим ответом я радостно направился в Иерусалим. Кто же может рассчитывать на искупление? Все без исключения. Но каким путем? Укрепляйся в вере, сын мой. Говорят, что счастья не будет до тех пор, пока не будет свергнут Рим с его холмов, то есть что современные бедствия происходят не от того, что люди забыли Бога, как об этом думаю я, но от дурных правителей. Нужно ли говорить, что правители никогда не отстаивали интересы религии? Сколько царей, о которых ты слышал, были лучше своих подданных? О нет, нет! Искупление не может иметь политических целей – низвергнуть правителей и государей, освободить их места, чтобы другие заняли их и пользовались ими. Предполагать, что такова Его миссия, значит сомневаться в премудрости Божьей. Я говорю тебе словами одного слепца, обращенными к другому: "Тот, Кто придет, будет Спасителем душ, и искупление предполагает Бога, сходящего на землю, и справедливость как необходимое условие пребывания Его на ней".

На лице Бен-Гура ясно выразилось разочарование. Голова его опустилась, и хотя он не был согласен с Валтасаром, но все-таки не чувствовал себя способным в эту минуту оспаривать мнение египтянина. Не то было с Ильдеримом.

– Клянусь величием Бога! – воскликнул он горячо. – Такое решение противно обыкновенному порядку вещей. Раз установившиеся привычки людей не могут быть изменяемы, нужно, чтобы во главе каждого общества стоял вождь, облеченный властью, иначе преобразования невозможны.

Валтасар спокойно встретил эту вспышку.

– Ты судишь, добрый шейх, на основании человеческого разума, но забываешь, что искупление освободит нас именно от наших человеческих заблуждений. Человек в качестве подданного служит честолюбию царя, Бог же печется о спасении души человека.

Ильдерим хотя молчал, но качал головой, не желая соглашаться с ним. Что касается Бен-Гура, то он обдумывал приведенные Валтасаром доводы.

– Отец, – позволь мне так называть тебя, – сказал он, – о ком тебе следовало спросить в воротах Иерусалима?

Шейх одобрительно взглянул на Бен-Гура.

– Мне нужно было спросить у народа, – спокойно сказал Валтасар, – где родившийся Царь Иудейский.

– И ты видел Его в Вифлеемской пещере?

– Мы видели Его и поклонились Ему, поднеся наши дары: Мельхиор – золото, Гаспар – ладан, а я – смирну.

– Когда ты говоришь об этом событии, отец, то, слушая тебя, нельзя не соглашаться с тобой, но я не могу понять, каким царем должен стать младенец, – я не могу отделить царя от его власти и обязанностей.

– Сын мой, – сказал Валтасар, – мы обыкновенно рассматриваем то, что нам попадается под ноги, не замечая более важного, если оно удалено от нас. Ты видишь только титул "Царь Иудейский", но если ты попытаешься проникнуть в тайну, скрытую за ним, камень преткновения исчезнет сам собой. Титул – звук пустой. Твой Израиль видел лучшие дни – дни, когда Бог любяще называл твоих соотечественников Своим народом и обращался к нему через пророков. Тогда же Он обещал ему Спасителя, которого я видел, – обещал как Царя Иудейского. Естественно, что появление Его должно согласоваться с обещанием. Теперь понятно тебе, почему я так вопрошал о Нем у ворот Иерусалима? Подумай, что значит даже с мирской точки зрения унаследовать достоинство Ирода? Разве Бог не мог дать Своему избраннику большего? Если ты думаешь, что всемогущий Отец, нуждаясь в титулах, прибегает к заимствованиям у людей, то почему же мне не было приказано свыше спросить, например, хотя бы о кесаре? Прошу тебя, вдумайся глубже в предмет нашего разговора. Спроси лучше, царем чего будет Тот, Которого мы ожидаем. В этом, сын мой, заключается ключ к тайне, без которого ни один человек не поймет ее.

Валтасар набожно поднял глаза.

– В мире есть царство не от мира сего, хотя оба они нераздельны и немыслимы одно без другого, – царство, обширностью своей превосходящее все моря и земли и безграничное, как вечность. Существование его так же несомненно, как и то, что в груди каждого из нас бьется сердце, и мы, не замечая того, живем с ним со дня нашего рождения до самой смерти. Для человека оно недоступно, пока он не познает своей души, ибо царство это не есть царство плоти, но духа, и господство его полно великой, несравненной, беспредельной славы.

– Ты говоришь загадками, – сказал Бен-Гур, – я не слышал о таком царстве.

– Я тоже не слышал, – сказал Ильдерим.

– А я больше ничего не могу сказать, – прибавил Валтасар, опуская глаза. – Что это за царство, для чего оно и как его достичь – никто не может познать этого, пока не придет младенец и не воцарится в нем. Он несет с собой ключи от невидимых врат, которые Он раскроет для Своих избранных, и в их числе будут все возлюбившие Его, ибо только для них настанет искупление.

Наступило долгое молчание, которое Валтасар принял за окончание разговора.

– Добрый шейх, – сказал он мягко, – завтра или через день я отправлюсь в город. Моей дочери хочется взглянуть на приготовления к ристалищу. Я скажу тебе потом о дне нашего отъезда, а с тобой, сын мой, мы еще увидимся. Мир вам обоим, спокойной ночи!

 Все встали из-за стола. Шейх и Бен-Гур провожали глазами египтянина, пока его выводили из палатки.

– Шейх Ильдерим, – сказал Бен-Гур, – сегодня ночью я услышал много странного – все это надо обдумать.

– Иди, и потом я приду к тебе.

Они опять омыли руки, после этого по знаку хозяина слуга принес Бен-Гуру сандалии, и он вышел.

17. На берегу озера

Неподалеку от двора росла группа пальм, отбрасывавшая тень частью на воду, частью на землю. С деревьев раздавалась приветственная песнь соловья. Бен-Гур остановился его послушать. Во всякое время это пение рассеяло бы назойливые мысли, но рассказ египтянина был так чудесен и так взволновал его, что Бен-Гур, подобно рабочему, изнемогающему под тяжелым бременем, не мог наслаждаться музыкой – его ум и тело жаждали отдыха.

Ночь была тиха, поверхность воды невозмутимо спокойна. Старые звезды одна за другой стали показываться на востоке, каждая на своем обычном месте. Лето царило везде – на земле, на озере и на небе. Все чувства Бен-Гура были возбуждены, воля подавлена, разгоряченное воображение усиленно работало. Эти пальмы, небо, воздух вызывали у него представление о той далекой жаркой стране, куда удалился Валтасар. Озеро с неподвижной поверхностью напомнило ему другое такое же озеро в пустыне, на берегу которого этот добрый человек стоял и молился, когда ему явился лучезарный Дух. А что, если чудо повторится – повторится для него? Он страшился и вместе с тем жаждал этого, даже ждал видения. Мало-помалу его возбуждение стало ослабевать, он начал приходить в себя и наконец почувствовал, что способен рассуждать.

Цель его жизни была определена. Обдумывая ее, Бен-Гур замечал в ней один пробел, который он не мог ни заполнить, ни обойти, – пробел ужасный, как пропасть. Стоя на одном ее краю, он мог только смутно видеть противоположную сторону. Если он, сделавшись начальником, проявит такую же опытность, какую проявлял, будучи воином, то к чему он должен направить свои усилия? К революции? Конечно, она необходима, но ход революции всегда один и тот же, и чтобы вербовать приверженцев, всегда нужен, во-первых, предлог для вербовки, а во-вторых, какая-нибудь осязаемая практическая цель. Вообще храбро сражается тот, кому есть за что мстить, но еще храбрее тот, кто, побуждаемый местью, постоянно имеет в виду славную победу, которая сулит ему исцеление ран, награду за храбрость или память и признательность потомства в случае смерти. Чтобы выяснить, насколько для приверженцев обаятельна цель и велика вера в успех, Бен-Гуру необходимо было знать их, чтобы обратиться к ним, когда будет достаточно подготовлена почва для действия. Очень естественно, что приверженцами окажутся его соотечественники: оскорбление Израиля есть личное оскорбление для каждого из сынов Авраама, и каждый обиженный носит в себе вдохновляющий стимул. Итак, причина для мести налицо, но цель – какова должна быть цель? Посвящая обсуждению этой части своего плана целые часы и даже дни, он обыкновенно приходил только к общей, неясной, сомнительной идее национальной свободы. Может ли эта идея служить достаточным стимулом? Отрицательный ответ в корне убил бы его надежды, но он боялся сказать и "да", так как ответ этот не удовлетворял его. Он знал силы этого страшного врага и его искусство, превосходящее собой даже силу. Если бы можно было заключить всеобщий союз, но – увы! – это невозможно. Можно надеяться только – как долго и серьезно он останавливался над этим "только" – на героя, который возглавил бы одну из порабощенных наций и своими воинскими подвигами прогремел бы по всей земле. Какой бы славой тогда покрылась Иудея, если бы она оказалась второй Македонией с новым Александром! Опять увы! Между раввинами еще возможна храбрость, но уж никак не дисциплина. Ему вспомнилась насмешка Мессалы, когда они были в саду Ирода: "Все, что вы завоевываете в течение шести дней, в седьмой вы теряете". Встречаясь с этим препятствием и не имея сил преодолеть его, Бен-Гур всегда отступал назад и, сознавая свое бессилие, готов был отказаться от всего, надеясь только на случайность. Явится герой или нет – одному Богу известно. Понятно теперь, какое впечатление произвел на Бен-Гура рассказ Маллуха об истории Валтасара. Он слушал его с необычайной радостью и надеждой, что в этом заключается разгадка всех его затруднений. Вот, наконец, найден так долго ожидаемый герой, и этот герой – сын народа Израиля и вместе с тем Царь иудеев, а с ним, конечно, войско!

Но ведь царь не может быть без царства! Он должен быть таким же славным воином, как Давид, мудрым и блестящим правителем, как Соломон, и царство Его должно обладать таким могуществом, о которое разобьется Рим. Его предсмертная агония сменится возрождением, и наступит мир, предполагающий вечное господство иудеев. Сердце Бен-Гура сильно билось, как будто он уже видел Иерусалим столицей мира и на Сионе трон всемирного владыки.

Для энтузиаста было редким счастьем, что он встретил в палатке шейха человека, лицезревшего Царя. Бен-Гур видел этого счастливца, слушал его и мог узнать от него все, что касалось будущих перемен и времени, когда должно произойти великое событие. Если это свершится скоро, он должен будет отказаться от похода с Максентием и приняться за организацию и вооружение приверженцев своей идеи, чтобы Израиль был готов к наступающему великому дню возрождения.

Удовлетворял ли Бен-Гура чудесный рассказ Валтасара? Нет, от него на будущее ложилась тень великой неизвестности, которая – заметь это, читатель! – покрывала более царство, нежели Царя. "Что это за царство? Каким оно должно быть?" – в раздумье спрашивал себя Бен-Гур.

Так рано возникли вопросы, которым суждено было сопровождать младенца до самой смерти и даже пережить Его на земле, Его, непонятого в свое время, служащего предметом пререканий в наше, загадку для всех, кто не понимал или не понимает сейчас, что в каждом человеке бессмертная душа совмещается со смертным телом.

"Каким оно должно быть, это царство?" – спрашивал Иуда.

Нам, читатель, на это ответил сам младенец. Бен-Гур же слышал только слова Валтасара: царство это должно быть не от мира сего и не для плоти, а для духа – тогда-то и водворится господство величайшей славы. Что же удивительного в том, что несчастный юноша видел в этих словах трудную для себя загадку?

"Здесь не видно руки человеческой, – говорил он с отчаянием. – Царь с таким царством не может принести человечеству пользы. У этого царя нет ни советников, ни воинов, ни рабочих. В таком случае земля должна исчезнуть или воссоздаться заново, а чтобы управлять ею на новых началах, нужно придумать что-нибудь новое взамен вооруженных рук и грубой силы. Но что же именно?"

Здесь он опять встречал загадку. Он не мог понять того, чего и мы часто не понимаем, – в деле водворения мира на земле любовь могущественнее силы.

В разгар своих мечтаний Бен-Гур вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

– Мне надо сказать тебе одно слово, сын Аррия, – сказал Ильдерим, остановившись около него. – Одно только слово, потому что ночь уже на исходе.

– Я с удовольствием выслушаю тебя, шейх.

– Верь всему, что сегодня слышал, – сказал Ильдерим, – исключая то, что касается будущего царства младенца, которое Он должен воздвигнуть на земле. Не думай об этом, пока не увидишься с купцом Симонидом – это один хороший человек здесь, в Антиохии, с которым я тебя познакомлю. Египтянин большой мечтатель, но его мечты слишком несбыточны. Симонид человек более мудрый: он приведет тебе целый ряд сказаний твоих пророков, укажет Книгу и страницу, которые убедят тебя в том, что ожидаемый Мессия будет действительно Царем Иудейским. Да, клянусь величием Бога, – Царем таким же, как Ирод, но еще более великим и могущественным. Тогда-то мы узнаем всю сладость мщения!.. Я кончил. Мир тебе!

– Постой, шейх!

Хотя Ильдерим и слышал его зов, но не остановился.

– Опять Симонид! – горько сказал Бен-Гур. – Всюду и везде Симонид! Сначала я слышал о нем от одного человека, теперь слышу от другого. Я как будто нахожусь в зависимости от слуги моего отца. Если он и не мудрее египтянина, то во всяком случае богаче его, потому что ловко пользуется тем, что по праву принадлежит мне. Клянусь Торой, совершенно напрасно искать укрепления в вере у неверующего, и я не сделаю этого.

– Чу!.. Пение! Чей это голос – женщины или ангела? Он слышится со стороны озера.

По озеру скользила лодка, в которой сидела поющая. Звуки ее мелодичного голоса, нежные, как звуки флейты, все громче и громче разносились над заснувшей поверхностью воды. Слышно было, как весла медленно поднимались и опускались. Через некоторое время можно было разобрать слова песни на греческом языке, употреблявшемся тогда преимущественно для выражения сильных чувств:

В последнем слове "прости", долетевшем до Бен-Гура, слышались горькие слезы разлуки. Из груди Бен-Гура вырвался звук, похожий на рыдание.

– Я по голосу узнаю ее – это дочь Валтасара. Как хороша ее песня и как прекрасна она сама!

Ему вспомнились ее большие глаза, полузакрытые слегка опущенными веками, овальные, румяные щеки, полные губы с ямочками в углах и грация ее высокой гибкой фигуры.

– Как она прекрасна! – повторил он.

И его сердце учащенно забилось.

Вдруг пред ним, как бы поднимаясь из озера, появился образ другой женщины. Она была также прекрасна, хотя и не дышала такой страстью, она была моложе, с детски нежным выражением лица.

– Эсфирь! – прошептал он, улыбаясь. – Вот она, моя звезда, которую я мечтал увидеть!

И он медленно пошел к шатру.

До сих пор в его жизни, полной несчастий и жажды мести, не было места для любви. Не начало ли это счастливой перемены?

О которой же из них он больше думал, когда входил в палатку?

Эсфирь подарила ему чашу, но и египтянка подарила тоже.

Обе они явились ему под пальмами в одно и то же время.

Которая же из них?