Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 24. ДОВЕРИЕ

Бахирев отдежурил ночную смену и с семи утра пошел в экспериментальный цех. Он любил пустынный цех в этот утренний час, когда дремлют трудолюбивые машины и только «гриб боровик» интимно разговаривает с ним своим мерным, добрым урчанием. Лишь в этот час он оставался один на один с ней, с этой конструкцией, уже воплощенной в металл. «Семь часов — мой роковой час, — шутя говорил он Тине. — Семь утра — час свидания с конструкцией, семь вечера — час свидания с тобой». К обеим он спешил нетерпеливо. По утрам он осторожно, почти ласково прикасался к тяжелым, темно-красным металлическим скобам, к их скользким, холодным поверхностям. Когда с куском металла связано столько тревог, трудов и чаяний, он уподобляется живому и любимому существу, А вечерами он стискивал хрупкие плечи Тины. Любовь становится весомой и сверкающей, как сгусток обработанного металла, когда жизнь на полном ходу вонзает в нее свои резцы.

К девяти утра цех уже наполнялся людьми: приходилось освобождать испытательные стенды. Испытания радовали. Доработанная и усовершенствованная конструкция день за днем все убедительнее доказывала свое превосходство.

Взбодренный ее мерным шумом, Бахирев вышел из цеха. Морозное утро дымилось. Красный, без лучей диск солнца выплыл из-за дальнего берега. Розовые дымы шли прямо в небо, курились во славу утра. Плотные, почти объемные тени цвета стали отпечатались на твердом розоватом снегу. Колеи дороги отчетливо и резко синели. Сухой скрип непокорного и сильного снега раздавался при каждом шаге. Бахирев шел в чугунолитейный. Сагуров и Василий Васильевич просили зайти посмотреть на вторую пескодувную машину, которую никак не могли отладить, посоветоваться насчет новой многомодельной оснастки.

Бахирев около недели не был в чугунке, соскучился и сам удивлялся этому. Чужой цех! Нет, он не мог быть чужим. Крохотные корешки, вырастая, все сильнее опутывают, захватывают и держат комья земли и кусочки щебня. Бахирев сам казался себе опутанным и захваченным такими корешками нового, прорастающего здесь, в чугунном цехе. Чугунщики тоже видели в нем своего, а не чужого. Ольга Семеновна пожаловалась:

— Что же это, Дмитрий Алексеевич, за порядки? Опять худые глины пошли! И дозаторы забиваются.

И он не мог не остановиться, не посоветовать насчет дозаторов. Сагуров встретил его радостно.

— Давно, давно ждем! — взмахом руки указал он на доски показателей. — Сто два к плану! Как работаем?

Он гордился и ждал похвалы, словно Бахирев по-прежнему был главным инженером.

— Я же теперь не в курсе общего положения, — улыбнулся Бахирев. — Я теперь могу сказать тебе одно: по деталям моторной группы чугунщики в ночную смену сработали крепко.

Но он говорил неправду. Он не мог смотреть на ЧЛЦ только с точки зрения «деталей моторной группы».

Когда они разобрались в пескодувке, к ним подошла Даша.

— Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич. Стерженщицы интересуются: по всему стержневому пойдут пескодувные машины?

Он опустил веки и представил себе строй пескодувных машин. Он уже не был главным и не отвечал за дела чугунолитейного. Почему же трудно сказать ей, что пока намечено всего две пескодувки? Но ведь это пока, А потом несомненно…

Он ответил, не подняв век:

— По всему цеху, Даша.

Но от нее нелегко было отделаться,

— А когда по всему цеху? Оставалось улыбнуться:

— Скажи лучше, когда ты меня на свадьбу позовешь! Совсем взрослая стала! Жениха-то приглядела?

Она так вспыхнула, что и Бахирев, и Сагуров, и автокарщица, грузившая стержни, засмеялись.

Все еще смеясь, он оглянулся и увидел рядом, за станком, тонкую смуглую шею, прикрытую Синим воротом Халата. Тина. Он не понял, почему вдруг замолк смех. Тина повернулась и густо покраснела. Она делала головой и руками какие-то знаки. Он подошел к ней:

— Что?

— Митя, нет… зачем ты подошел?.. Нет, я только хотела сказать, чтоб ты отвернулся, не смотрел на меня.

— Почему?

— Милый, ну, ты смотришь… у тебя все на лице написано… Они все замолчали даже…

А сама не отрывала от него глаз.

— Ты похудел! Отчего?

Они не виделись два дня и, неожиданно встретившись в стержневом, сразу глотнули и счастья и горечи. Жадно вглядывались друг в друга. Вновь открывали друг в друге то лучшее, любимое, что столько раз представляли себе в часы разлуки. С тревогой отмечали каждое новое выражение — отпечаток этих дней. Оттого, что, разлучаясь, они не смели даже произнести имен друг друга и погружались в два разных, наглухо отгороженных мира, каждый час разлуки разрастался в вечность и каждая встреча казалась возвращением из опасного путешествия в другой мир.

Вплотную к ним подошел Чубасов и сказал Бахиреву:

— Зайди, Дмитрий Алексеевич. Есть добрая новость. Чубасов ушел, и Бахирев, договорившись с Тиной о встрече, пошел следом.

«Какая может быть теперь для меня добрая новость?»

Встреча в чугунолитейном чем-то встревожила Чубасова. Уханов однажды полушутя сказал, что бывший главный ходит в ЧЛЦ из-за технолога Карамыш. Чубасов только поморщился, решив, что это одна из тех сплетен, которых немало вилось вокруг приметной фигуры Бахирева. Почему же сейчас сразу вспомнились слова Уханова?

«Что было? — думал он. — Ничего же не было. Ну, он держал ее за руку. Мало ли кого случается взять за руку! Но это выражение! Счастливое и… пьяное. И она! Как она смотрела на него! С испугом и с каким-то забвением, не то восхищением… Да нет, показалось мне! У него такие дети. Жена. Серьезный мужик. И, все говорят, отличный семьянин».

Когда Бахирев вошел своей обычной грузной и мерной походкой, когда взглянул узкими, глубоко посаженными глазами, когда заговорил с обычной деловитостью, Чубасов вздохнул с облегчением. «Показалось! Показалось, конечно. Серьезный же мужик».

— Новость преотличная, — сказал он. — Через три дня едешь в Москву со своими противовесами.

Бахирев от неожиданности так повернулся, что скрипнуло тяжелое кресло.

— Я?! Я поеду?

— Ну да, ты.

— А как Вальган?

— Проглотил. Пришлось подчиниться большинству в парткоме.

— Может, вместе поедем, а? Все-таки бывший, снятый. Как они там…

— Ничего, не маленький! Послезавтра отчетно-выборное. И не надо было бы тебя отпускать, да так совпало.

Вяхирев догадался, чего стоило Чубасову добиться этой поздки для него, для снятого, для бывшего главного. Рука Бахирева принялась быстро дергать вихор, Чубасов улыбнулся:

— Давно хочу я спросить: что это у тебя обозначает? Скальпировать ты себя самого, что ли, собираешься за провинности? Или мозги подтягиваешь на высокий уровень?

— Мозги, мозги подтягиваю, — ответил Бахирев и тихо, от признательности, проскрипел — Спасибо тебе.

Чубасов свел собольи брови.

— Чего спасибо? О тебе, что ли, забочусь? О заводе! Ты скажи, противовесы у тебя «подтянуты» до должного уровня? Сумеешь доказать в министерстве? Не завалишь?

— Конструкция отработана. Испытания доказательны. Преимущества ясны. Надо менять. До весны. До сева. Сейчас большинство тракторов на ремонте и с противовесами затишье. С весны они опять полетят. Все ясней ясного.

Они говорили о делах, но когда Бахирев собрался уходить, Чубасов опять взглянул на его гладко расчесанные спереди волосы с этим неожиданно торчащим на затылке вихром и, повинуясь неясной интуиции, внезапно даже для самого себя и как бы вскольз сказал:

— На спортбазу лыжи привезли. Тебе для ребятишек не надо? Кстати сказать, ты знаешь, как твои ребята помогают отцу в сложной ситуации?

— Ребята мне помогают? — удивился Бахирев.

— Еще как! Они в поселке в фаворе. Хорошие ребята. Тебя-то пока не все раскусили. Наши все еще присматриваются. А тут семьища — дай бог всякому! Вызывает доверие и располагает. Наши любят семейный дух…

Чуб асов говорил просто, как бы к слову и между делом.

И вдруг левая бровь Бахирева поднялась, глаза блеснули остро и понимающе. Усмешка тронула губы.

— Ну, я думаю, коллектив не за одни семейные добродетели ценит инженеров! — Он сказал и сразу прервал разговор. — Я пойду в лабораторию. Займусь подготовкой документации.

Он ушел. Не прозвучало ни одного лишнего слова. А Чубасов ясно услышал такой безмолвный разговор:

«Предостерегаешь?..»

«Да… Предостерегаю…»

«А кто ты такой, чтоб предостерегать?»

«Показалось? — опять подумал он. — Ах, черт побери, с этим «хохлатым бегемотом» и до галлюцинаций недолго докатиться».

Бахирев готовил материалы к поездке до тех пор, пока от цифр не зарябило в глазах: сказывалась бессонная ночь.

Тогда он пошел домой и лег, но не заснул, а забылся на полчаса. Перевозбужденный мозг не мог успокоиться, и в мыслях мешались противовесы, Тина, Чубасов, Москва, ЧЛЦ. В комнате было полутемно и тихо. Катя в последнее время стала спокойнее. С того дня, как ее муж превратился из главного инженера в сменного, отношение соседей стало участливее и теплее. Ее привечали у Рославлевых, и она твердо усвоила их точку зрения на то, что падение Бахирева — дело временное. Теперь ее больше тревожила внутренняя отдаленность мужа. Его жизнь всегда протекала в стороне от нее, и долгое время ей казалось это естественным. Среди новых друзей она видела иные отношения: все, от дедов до внуков, жили заводом. Рославлевы заставили ее по-новому взглянуть на Бахирева. Она считала, что он так же добросовестно работает на заводе, как она сама когда-то работала в кассе универмага. Это было просто и понятно. Но у Рославлевых говорили о его борьбе, о его смелости, даровитости, принципиальности.

Она верила Рославлевым и пугалась: за многие годы жизни она не увидела и не поняла в нем как раз того, за что ценили и любили его лучшие из друзей. Минутами ей начинало казаться, что она живет с незнакомым человеком. Она старалась успокоить себя: «Не обязательно, чтоб вся семья работала на заводе! Деловые мужчины любят как раз простых, домашних, но красивых и уютных женщин».

Она старалась быть как можно красивее и уютнее. Но этo не производило впечатления на Бахирева. Или то, что годилось для иных, не годилось для него? Или и в этом она не понимала мужа, с которым прожила столько лет?

Услышав, что муж проснулся, она вошла, присела к нему на диван и взяла его ладонь.

— Что-то ты совсем не скучаешь обо мне…

Он отвернулся, сжал ее пальцы и тотчас отнял руку.

— Устаю очень, Катя… Ты же знаешь, какая работа…

Ему тяжела была и необходимость лгать и невозможность говорить с ней о том, чем он жил, тяжело было даже самое присутствие ее.

Она посидела еще, вздохнула и пошла к двери — большая, душистая, в бархатном халате; Толстая коса струилась по сильной спине.

— Устал, так отдохни… — Она осторожно прикрыла дверь.

«Устал!» Сейчас он встанет и, таясь от людей, сугробами, в темноте, пешком потащится sa два километра, в соседний поселок, чтобы яростно обнять худенькую, утомленную девочку с закопченной шеей и запахом металла и гари, застоявшимся в жестких стриженых волосах.

Бахиреву хотелось, чтобы Тина проводила его на вокзал, но Катя, искавшая сближения с мужем, решила устроить семейные проводы. Это оказалось кстати: с этим же поездом уезжала заводская делегация в Сталинград, и на перроне мелькали знакомые лица тракторозаводцев.

Вокзал невольно напомнил Бахиреву тот день, когда он впервые подъехал сюда с Вальганом и Кориловым. Неизвестностью веяло тогда от каждого столба на перроне, от улиц и площадей, от улыбок Вальгана и Корилова. Что ж, неизвестности теперь нет. Как говорится, «обстановка прояснилась». Чем стал для него этот город? Городом Тины и летающих противовесов? Нет, не только! Он стал также городом многих испытанных друзей и немногих непримиримых врагов.

Бахирев поставил чемодан в купе и вышел на перрон вместе с женой и детьми. Знакомые и незнакомые оглядывались, да и нельзя было не оглянуться: так милы были дети. Тоненькая Аня, похожая на мать чертами и ясностью лица, в своей синей с беличьим воротничком шубке, с бантом, выглядывающим из-под пуховой шапочки, была в том возрасте, когда девочка вот-вот превратится в девушку. Бахирев смотрел на нее сегодня с молчаливой и тревожной любовью. Так нежность и красота цветка вызывают и радость и печальные мысли о быстротекущем времени. Рыжик, в его пыжиковой шапке, сером пальто, делавшем его шире и крупнее, до смешного напоминал Бахирева не столько отдельными чертами, сколько складом и выражением упрямого лица. Милее всех был Бутуз. Он топал между братом и сестрой в своем красном башлыке и теплых красных штанишках с таким сияющим и в то же время деловито-озабоченным лицом, что нельзя было не улыбнуться, глядя на него. Вся тройка шагала по перрону, дружно взявшись за руки, то и дело оглядываясь на родителей.

Катя держала Бахирева под руку, гордая тем, что тракторозаводцы видят во всем блеске их семейное благополучие.

— Ты там, в Москве, всем докажешь, да, папа? — говорил Рыжик своим новым, басовитым голосом.

— Бутуз, поправь башлык! — привычно командовала Аня. — Папа, пойдем туда: видишь, там танцуют.

В кругу молодежи Синенький отплясывал за девушку, смешно помахивая платочком. Бахирев посмотрел, нет ли среди провожающих Тины. Ее не было. Ему хотелось поговорить с ней о том, что волновало, — о предстоящей поездке, о министерстве, о противовесах, о дружбе и помощи Чубасова.

— Кого ты ищешь? — спросила Катя, проследив за его взглядом.

— Жаль, Чубасова нет… — солгал он.

— Уж очень он гордый. Вчера встретил, едва посмотрел. Уханов, и тот всегда раскланяется.

Бахиреву захотелось тихонько скрипнуть зубами. «Тина! Тина! — затосковал он, — Если б она была рядом!» До близости с ней все, что говорила Катя, казалось ему обычным, он не знал тоски по иному. Теперь от каждой попытки поговорить с Катей оставалось такое ощущение, словно у него песок меж зубами или приходится с трудом вытаскивать ноги из чего-то вязкого, липкого.

Какая-то мать, уговаривая капризничающего мальчика, указала ему:

— Смотри, какие хорошие идут детки!

— Вот если бы вы всегда были такими, как сегодня! — вздохнула Катя и неожиданно остановилась. — Аня, смотри, да ведь это твой Витя! Что с ним?!

По перрону бесцельными, заплетающимися шагами одиноко брел унылый и взъерошенный мальчик. Пуговицы были застегнуты криво, и пальто перекосилось. Черный шнурок ботинка развязался и волочился по снегу. Витя увидел Аню, но не поздоровался. Аня отвернулась.

— Вы поссорились? — удивилась Катя.

— Ну его… Не хочу я…

Бахирев внимательно взглянул на покрасневшее лицо дочери.

— Что случилось, Аня?

— Он весь стал какой-то такой… Противный. Задирается… Его папа бросил.

Она сказала об этом гневно и презрительно, словно он был уличен в чем-то позорном — во лжи или краже.

Все мышцы Бахирева напряглись, но он старался говорить как можно безразличнее:

— Ну и что, если бросил папа?

— Ах, ну как ты не видишь? Ходит мрачный, злющий, с развязанными шнурками… какой-то весь… разнесчастный…

— А если «разнесчастный», не надо, значит, здороваться? — допытывался Бахирев, дивясь детской жестокости.

— Если бы он был хорошим, никто бы его не побросал… — Аня вздернула подбородок, уверенная в непогрешимости своей логики.

— Раньше был ничего мальчишка, а теперь спсиховался, — поддержал ее Рыжик. — У них вся семья разнесчастная. Мать и бабушка целый день то кричат, то ревут хуже маленьких. Витька теперь тоже то с кулаками кидается, то весь трясется…

Детям, выросшим в здоровом воздухе бахиревского дома, ни разу не видевшим родительских ссор, чужая распадающаяся семья представлялась чудовищной.

Они и не подозревали, сколько раз за этот год они были на грани такого же «разнесчастья». Бахирев на миг представил себе, что было бы сейчас с ними, если бы он ушел к Тине. Обозленный, надломленный, брошенный Рыжик, с развязанными шнурками, особенно жалкий, особенно отрешенный среди оживленных, благополучных людей… Даже подумать невозможно. Бахирев поправил на голове сына шапку. Рыжик почувствовал волнение отца и оглянулся:

— Что, папа?

— Нет, нет, все ладно, сынок. — Он опять коснулся шапки. — Вот так хорошо.

Рыжик покраснел под ласковой отцовской рукой. Бутуз закричал:

— И меня! И меня!

Даже сдержанная Аня слегка коснулась отцовского плеча заиндевевшим виском: позавидовала обласканному Рыжику.

Бахирев остро почувствовал свою вину перед этими существами. Разрушить их счастье ради своего? Да и было ли бы оно, это свое счастье? Ухитриться быть счастливым, когда несчастны они?

— А ну, ребята, пойдемте все вместе в буфет пить чай с пирожными!

И радостно и стыдно было видеть, как осчастливлены могут быть четыре навсегда доверившихся и преданных ему существа одной его фразой.

Они едва успели выпить по чашке чаю, как по радио объявили о начале посадки. Бахирев поднялся на ступеньку вагона. Жена и дети стояли рядом.

— Ты не волнуйся, папа! — говорил Рыжик. — У нас все будет в порядке. Ты там добивай свои противовесы.

С высоты вагона он казался маленьким, совсем беспомощным. Бросить эту троицу, теплую и беззащитную, в мороз, в гущу людей, торопливых, доверху заполненных чем-то своим?

«Разнесчастный» Витя прошел по перрону как предупреждение.

Поезд уже летел по чистому, снежному простору. Бахирев стоял у окна. Мохнатые снежные провода бежали по синеве неба. Нетронутые, чуть заслюденелые снега с их праздничным мирным блеском расстилались до горизонта. Красностволая сосенка стояла на холме, царила над серебром и синью, тянула к поезду рождественские ветки. Бахирев вспомнил Ухабинский район и позавидовал Курганову. С утра до ночи в этой чистоте, синеве. Жить этим миром и для этого мира. Что еще надо нам, бессребреникам и работягам? Снег, небо, красностволые сосны на увале. И завод рядом. И Тина. Без нее — как без этой сосны. И снова мысли забегали меж двумя привычными и раздирающими пополам полюсами: Тина — Рыжик… И снова отчужденно-озлобленный взгляд. мальчика на перроне, и черные шнурки ботинок на снегу…

Надломленная юность — уже не юность. И ему ли не знать это? Грязь, вонь, пьяный бред. Он впервые отчетливо понял, что горечь сегодняшнего дня была следом и отзвуком искалеченного детства. Выросший среди пьяных скандалов, со слезами, с руганью, с битой посудой и рваными, грязными тряпками, он, как к счастью, рванулся к обыкновенной, скучноватой тишине. Отсутствие слез и брани, целые тарелки и чистые салфетки представились редчайшими благами вселенной, а блюстительница этих благ — добрым гением. И вот прикован. Сейчас душа ищет того, для чего она создана, — не тишины, но грохота послушных цехов, не тарелок, не тряпок, но мощностей и площадей, на которых можно было бы наращивать эти мощности и ворочать ими. И вся судьба Бахирева в безудержном движении, но он прикован к этой душной салфеточной тишине. Где-то внутри, в душе, столкнулись силы прошлого и будущего, и он, зажатый ими, как тисками, кряхтит и корчится. Кого винить? Что спрашивать с двух безумных алкоголиков, которые сами были отрыжкой прошлого и калечили ребенка, не ведая, что творят? Но он знает, что делает. Он по себе знает, что изуродованное детство скажется так или иначе. Если у ребенка перебита нога, то человеку суждено хромать всю жизнь. Перебить обе ноги Рыжику?

В сотый раз обдумав, он в сотый раз понял, что не сможет обречь своих детей на утрату детства. Но он знал, что не сможет и не тосковать по Тине. До близости с ней семейная жизнь казалась ему обычной. Ребенку, рожденному в яранге, обычной кажется и жизнь за душным пологом, и спанье вповалку, и коптилка тюленьего жира, и то, что люди никогда не моются. Но вот он вырастает, учится в Московском университете, привыкает к читальным залам, к электрическому свету, к чистой постели, к мылу и горячей воде. Каково было бы опять вернуться на всю жизнь под душный звериный полог, в копоть тюленьего жира? Он вернется в селение для того, чтобы строить там новые дома, библиотеки, бани и электростанции. Он станет думать лишь о том, чтоб никому не пришлось вековать под звериной шкурой.

Бахирев уже не мыслил близости с женщиной без душевного проникновения, без стократного эха, которое каждую мысль и каждое чувство возвращает тебе обогащенным и делает мир щедрым и безграничным. Он не мог без этого и уже удивлялся тем, кто может. После близости с Тиной всякая иная близость казалась ему убогой и мерзкой в своем убожестве.

О противовесах он почти не думал в эти минуты. Там все уже было ясно и все доказательно. Он не сомневался в том, что в министерстве, ознакомившись с его доводами и материалами, убедятся в их бесспорности.

Через день Бахирев мчался в машине по метельным, еще темным улицам утренней столицы. В вестибюле гостиницы «Москва» уже толпились командировочные. Он не стал дожидаться очереди и вместе с чемоданчиком, чертежами, расчетами помчался в министерство.

«Может, и без гостиницы обойдусь. Подпись Бочкарева — и тотчас обратно на поезд. Если установится летная погода — лечу самолетом».

Заместитель министра Бочкарев, хорошо знакомый и танкостроителям и тракторостроителям, и на этот раз был в командировке. Бахиреву сказали, что вопрос решается в главке. Главный конструктор направил Бахирева к начальнику главка, а секретарша начальника заявила, что вопрос передан в министерство.

Пройдя все эти инстанции, Бахирев добрался до приемной второго заместителя министра Беловодова.

На широком диване приемной сидели ожидающие. Сейчас, когда решение вопроса было в руках заместителя министра, каждый час промедления казался Бахиреву преступным: каждый час сходили с конвейера тракторы, обреченные на аварию. Однако он понимал, что там, где ждали месяцы, один час не меняет дела. Он открыл папку, еще раз просмотрел докладную и чертежи, и, как всегда, это успокоило его.

В этих чертежах была та особая простота конструкции, которую Бахирев воспринимал как «здоровье» «гриба боровика». Ощущение жизнеспособности узла возникало с первого взгляда, и это вселяло в Бахирева уверенность в исходе дела. Он не понимал, что подобное ощущение конструкции машины свойственно не всем. Необходимо особое чутье, особый дар, и тому, кто лишен этого дара, нельзя растолковать и этого ощущения, как нельзя человеку, лишенному музыкальности, объяснить, почему одно созвучие гармонично, а другое нет.

Бахиреву, от природы щедро одаренному конструкторским чутьем, оно представлялось естественным свойством каждого. Ему не приходило в голову, что другие могут не понять вещей, столь очевидных для него самого. Успокоенный лицезрением чертежей, он погрузился в полудремотное ожидание.

В небольшом, скромно обставленном кабинете сидел худой, маленький человек с отвисшей кожей лица и манерами толстяка. Он так поднимал сухую голову с остры. ми глазками и устало-брезгливым маленьким ртом, словно опустить ее мешали двойной подбородок и толстая шея.

Он разговаривал по телефону, не сразу кончил и неохотно переключил внимание на Бахирева.

— Ну? — сказал Беловодов, как бы спрашивая: «Рвался, письмами бомбардировал, добился своего, приехал. Чего тебе еще нужно?»

Бахирев сразу почувствовал эту интонацию, но он был занят раскладыванием чертежей. Он шел с козырного туза. Разложив чертежи он так же односложно, как Беловодов, сказал:

— Вот.

— Это чего?

— Старая и новая конструкции. Здесь написано.

Пальцы заместителя министра пробежали по чертежам, полистали докладную. Полистав, он сделал странное движение плечом и рукой и, не повернув головы, как будто она с трудом поворачивалась, скосил остренькие глазки на Бахирева.

— Сколько часов испытывали?

С первого вопроса Бахирев почувствовал необъяснимую враждебность. Это, однако, не обеспокоило его. Он приехал не искать симпатии, но утверждать новую конструкцию. А несомненность этой конструкции была очевидна.

— Тысячу часов испытаний.

Беловодов сморщился, словно хотел сказать: «Ну, так я и знал». Он бегло взглянул на чертеж, зато пробуравил глазками самого Бахирева.

Беловодов много слышал о Бахиреве. Он знал, что это инженер, который начал свою работу на заводе скандально, с первого месяца завалил программу и так дезорганизовал производство, что завод до сих пор расплачивается противовесами. Срочно снятый с работы, он по какой-то странности остался на этом же заводе в качестве сменного и принялся бомбардировать всех письмами, требуя ни больше, ни меньше, как остановки производства до внедрения новой конструкции. Все это пахло авантюризмом. История с новой конструкцией была очевидной и несостоятельной попыткой свалить собственную вину на конструктивные ошибки и сухим выйти из воды. Так характеризовали Бахирева Вальган и другие близкие Беловодову люди.

Личное впечатление подтверждало рассказы. Сменный инженер, мрачный, вихрастый, помятый с дороги, ворвавшийся в кабинет со своими папками, такими же помятыми, как он сам, был странен. Его мрачная самоуверенность ни в какой степени не соответствовала ни его положению сменного инженера, ни его делам, ни его виду. «Выскочка. Авантюрист, — решил Беловодов. — Удалось один раз прорваться к должности главного, прогорел и вот опять ищет лазеек».

— Тысячу часов испытаний, — повторил он слова Бахирева. — А вам известен закон? Гарантийный срок, согласно закону, не меньше двух тысяч.

— Но практически это значит еще минимум три месяца напряженной работы.

— Я спрашиваю: вы закон знаете? Почему вы представляете данные, не проверенные как полагается?

— Конструкция говорит за себя… Взгляните. Вы даже не взглянули. Испытания показали, что это конструкция в одиннадцать раз устойчивее той. Да ведь это видно с первого взгляда. Смотрите!

Приезжий был наглее, чем можно ждать. Беловодов понял возмущение Вальгана.

— Я спрашиваю, товарищ Бахирев: вы знаете закон?

Кто дал вам право настаивать на внедрении в массовое производство конструкции, не прошедшей законного испытательного срока?

— Я вам второй раз отвечаю, — вспыхнул Бахирев, — что конструкция говорит за себя! Если все испытывать, то не надо быть инженером. Вахтером надо быть!

Грубость вызвала любопытство: очевидно, в этом кабинете грубили не часто.

— Это как же вахтером?

— После испытаний и вахтер отличит хорошее от плохого. Инженер должен чувствовать, понимать и рассчитывать конструкцию.

— Не знали, не знали! — Беловодов забавлялся. Надо было взять себя в руки, попробовать убедить: — Положение катастрофическое. Мы ежедневно гоним с конвейера на поле сотни негодных тракторов,

— Было катастрофическое положение. Согласен. Вы бедлам развели весной на заводе! Вас сняли! Сейчас технология изменена, и обрывов противовесов за последнее время нет. А вы все продолжаете будировать… С какой целью?

Он уличал? В чем?

— С какой целью? — переспросил Бахирев. — С единственной целью: предупредить массовые аварии. С этой или следующей посевной начнутся массовые обрывы противовесов! Необходимо немедленно изменить конструкцию на обоих заводах и снять все противовесы этой конструкции на тех тракторах, что уже выпущены на поле!

— Вы понимаете, что вы говорите? — тихо спросил Беловодов. — Остановить два завода! Снять противовесы на тысячах тракторов, разбросанных на полях всего Советского Союза! Для этого нужна совместная согласованная санкция нескольких министерств. И вы хотите, чтоб все это было сделано на основании вот этой вот… филькиной грамоты? Ведь у вас не выполнены элементарные условия испытаний.

— Но видно же! Видно! — страдая, указал Бахирев на чертеж.

— Что видно? Видна возмутительная небрежность. Видно, что даже вот корочки вашей папки изжеваны и из «мяты. Видны крайняя легковесность и поспешность. Я бы сказал больше: производственный авантюризм виден во всей этой истории.

Бахирев наконец понял, как он выглядит в глазах Беловодова. Эти глаза видели докладные, письма, заявления Вальгана и его приближенных. Они не видели побоища тракторов у заводских ворот. Что же делать? Бахирев растерянно оглядывался, ища выхода и поддержки. Солидные шкафы с книгами, экспонатами. Застекленные фотографии на стенах. С точки зрения этого застекленного благополучия и сам Бахирев, и его спешка, и витающие над ним противовесы, и тракторы с пробоинами представляются странной авантюрой. Но разве можно судить с точки зрения стекла и бумаги? Разве втиснешь в шкаф жизнь со всей ее борьбой, сложностью?

Пока он раздумывал, Беловодов говорил по телефону. Звонил Сталинград. Сразу вслед за ним позвонил Челябинск.

«И с ними так же: бумага, стекло, телефон?» — спрашивал себя Бахирев. Сложная жизнь колоссально разросшегося производства явно не размещалась в этой комнате. Сюда доходило лишь ее бумажно-телефонное отражение!

— Я понимаю, — сказал Бахирев, когда Беловодов положил трубку, — отсюда обрывы противовесов кажутся крохотным эпизодом, а моя настойчивость — авантюризмом. Но если бы вы видели не бумаги, а сами потерпевшие тракторы так, как видел их я…

«Авантюрист» был опаснее, чем показался сначала. Он играл на самой выигрышной струне — на своей близости к жизни. Беловодов хорошо знал эту породу инженеров, ставивших себе в заслугу грязные руки и стоптанные сапоги. Их было много, людей, считавших министерский кабинет Беловодова чем-то вроде грыжи или аппендикса и в самих себе полагающих пуп земли. Беловодов считал, что они не могут не завидовать и кабинет, и машине, и всему обиходу министерско-московской жизни. За их критическим отношением к министерству он видел личную зависть. Предоставь любому из них даже не кресло в министерстве, а один подлокотничек, — и они усядутся с превеликой радостью и будут сидеть! А поскольку этой плеяде не предлагают даже подлокотничка, она пытается по возможности смести самое кресло.

— Понятно. Понятно все, что вы хотите сказать. «Министерство оторвано от заводов». Тезис не новый.

— Я хочу сказать, что заводов стало великое множество. Чтобы избежать бумажного руководства, работники министерства должны обладать многими качествами. Вас я не знаю. Но я знаю, что Бочкарев обладает как раз этими качествами. Я прошу, чтобы мой вопрос был передан ему, когда он вернется.

Бахирев совершил очередную бестактность. Беловодов понял: приезжий из тех, кто будет ходить и жаловаться по всем возможным организациям и инстанциям. Надо было это в корне пресечь.

— Завод знает не только Бочкарев, но и другие! — Он встал. — В министерстве знают и понимают больше, чем вы думаете, товарищ Бахирев. Мы знаем, что вы провалили технологию, вовлекли завод в катастрофу и теперь хотите свалить все на конструкцию и уйти от ответственности.

Бахирев тоже встал.

— Я не ухожу от ответственности. Сочтите меня виновным за прошлое, судите и наказывайте. Я приехал говорить о будущем. О новой конструкции. Она технологичне, дешевле, прочнее той, которая имеется.

— Я уже сказал, есть закон, который запрещает менять массовое производство без должного срока испытаний.

— Я пойду в ЦК! — взорвался Бахирев.

«Так я и знал, — убедился Беловодов. — Из сутяг и кляузников. Обрубить сразу».

— Ваше дело. Предупреждаю, однако, что ЦК мы уже информировали. У них есть заключение специалистов о том, что конструкция работоспособна и срывы зависят от технологической разболтанности завода. В ЦК известны также два решающих факта: первое — это то, что конструкция принята на двух заводах, а противовесы летят на одном — на вашем; второе — это то, что они летели главным образом в той серии, которая выпускалась во время болезни Вальгана, когда завод находился под вашим непосредственным руководством. Это не бумажка, товарищ Бахирев! — Он отодвинул бумаги Бахирева.

Это и есть жизнь! И ЦК об этой жизни знает. Кстати, я туда сейчас позвоню. Возьмите это, — он отодвинул бумаги. — Советую с такими филькиными грамотами больше в министерство не показываться. А тем более в ЦК! Хотя это уж ваше дело!..

Он нажал кнопку и сказал секретарше:

— Просите следующего!

Бахирев едва выбрался из комнаты. Кожа лица опять стала горячей и тесной.

Он пошел в ЦК и позвонил из бюро пропусков. Ему ответил молодой, торопливый голос:

— Товарищ Бахирев? Сменный инженер тракторного? По какому вопросу? О противовесах? Сейчас я уезжаю на завод до вечера. Давайте завтра!

Бахиреву, взволнованному и уязвленному, послышалась в словах излишняя жесткость и торопливость.

«Беловодов уже успел. Позвонил и обрисовал».

Он вышел и остановился у дверей. Машины стояли длинным строем возле заснеженного сквера. Толпы людей спешили по морозной улице. Никому не было дела до сменного инженера Бахирева с его летающими противовесами. "Ждать до завтра? Зачем? Что будет завтра? Что сможет он противопоставить заключению специалистов и словам Беловодова? Кем войдет он в ЦК? Опозорившимся, изгнанным виновником аварий и обрывов? «Производственным авантюристом»? С чем войдет? С не доведенными до конца испытаниями и бездоказательными бумагами в смятых корочках? Он больше всего уповал на убедительность новой конструкции. Но здесь, в ЦК, он будет разговаривать не с конструктором-тракторостроителем, и этот его главный козырь не сыграет. Зачем идти? Не разумнее ли вернуться и как можно скорее накрутить недостающую законную тысячу испытаний, и тогда снова?.. Куда же сейчас ехать? В гостиницу «Москва» или на вокзал за обратным билетом?

Усталость от всего пережитого и от многих бессонных ночей сковала его. Отупевший брел он по улицам, не чувствуя мороза, не видя людей, сам не зная куда. За мелькали машины, опоясанные шашечными клетками, — Такси. Он открыл дверцу.

— Куда? — спросил шофер. — На вокзал!

Он не телеграфировал домой о приезде. Он не мог говорить с Катей о том, что произошло, и не мог в час встречи притвориться, будто ничего не произошло. Он поехал на завод автобусом. Сойдя на остановке, наткнулся на Василия Васильевича и, боясь расспросов, попытался сделать вид, что не заметил его. Но старик пошел навстречу, сияя всем своим раскрасневшимся на морозе лицом. Он покрутил усы тем особым ухарским движением, которое появлялось у него в торжественных случаях.

— Ну, Дмитрий Алексеевич, поздравить можно! «Так я и знал, — покривился Бахирев, — Ждут удачи, невесть чего».

Он нехотя выдавил:

— Не с чем поздравлять, Василий Васильевич. Старик почему-то сразу переменился в лице:

— Как же это не с чем? С доверием! Этим пренебрегать не след! Это, я вам прямо скажу, вы зря… Зря. Зря… — Он вдруг самым изысканным образом приподнял над головой шапку и даже слегка шаркнул по снегу подшитым валенком. — До свидания. Будьте здоровы.

Бахирев знал, что старик принимает «великосветский» вид только в минуты горькой обиды.

«Что-то неладное я сказал. Он меня не понял или я его? На что опять обиделся?»

— Василий Васильевич!

Старик остановился и поглядел с тем же горько-обиженным и укоризненным выражением.

— Может, я опять неладное сказал? Очумел от поездки. Прямо с поезда, вот с чемоданом. И поездка такая, не приведи бог, поздравлять не с чем.

— Так ведь я вас и не с поездкой… Или вы ничего не знаете?

— Ничего я не знаю… С вокзала.

Старик расплылся шире прежнего:

— От меня, значит, от первого? Хорошей вестью приятно встретить. На отчетно-перевыборном в партком вас избрали, Дмитрий Алексеевич.

Бахирев опустил чемодан не сразу осмыслив неожиданное событие.

— С избранием! С доверием, значит.

— Меня? Ну, действительно… Хорошая весть! Спасибо.

Бахирев был взволнован, старик обрадовался этому и заторопился с рассказом:

— Что тут было! Два раза переголосовывали. Бы и тoгo не знаете, что директора не выбрали?

— Вальгана не выбрали?! — Бахирев чуть не выронил изо рта трубку. — Расскажите: как, что?

Они сели на скамейку детского скверика.

Что тут было-происходило! Сперва шло ничего, порядок порядком. В прениях интересуются рабочие, какое поступило в партком заявление на директора от комсомольцев модельного, Чубасов, конечно, читает это заявление относительно неправильного отношения к кокилю и к прогрессивной технике. Тогда берет слово Дронов, говорит про это письмо, что в нем, мол, звучат нездоровые настроения. Слушаю я и не могу с этим примириться. Громожусь я на трибуну. «Как же, говорю, нездоровые? Если бы комсомольцы молчали о безобразиях или бы зря кричали по углам, это были б действительно нездоровые настроения. А они прогрессу добиваются через парт ком! Через свои посты! Это и есть самое здоровое настроение». Поддержали меня Осипов и другие товарищи. Однако Дронов не соглашается. И пошла тут полная перепалка! Дронов опять хватается за письмо и говорит такие слова: мол, модельщики пишут про директора, что у него разговор, как у старорежимного хозяина. А у самих, мол, все письмо написано в развязном хозяйском тоне! Как дошел до этого, глядим, встает наш Корней Корнеич. Просит внеочередного слова. Тут, конечно, всеобщая тишина. Не говорун, редко-редко когда выступит!) А тут — внеочередное! И пошел разговор принципиальный об этом об самом слове — «хозяин». Корней Корнеевич доказывает: если хотите, чтоб молодежь по-хозяйски работала, не укоряйте ее и за хозяйские слова! Мы, мол, этим хозяйским духом и сильны! Словом, говорит про самое про основоположное. Весь зал рукоплещет! Выступает директор, ничего существенного изложить не может. «Я работал. Меня не оценили». Только усугубил положение. Приступили к выборам. Выдвигают тут и вашу кандидатуру. Были, конечно, и отводы. Опять повоевали, Поднялись тут и наши чугунщики, и моторщики, и модельщики присоединились. Надо сказать, Чубасов с Грининым поддержали. Проголосовали. Объявляют результат тайного голосования: Бахирев избран, Вальган нет! Как бомба разорвалась, ей-богу! Тут Уханов возражает: неправильное, мол, голосование. Два раза переголосовывали — один результат.

Бахирев грыз мундштук трубки. Вот, значит, как! Пока он там стоял у бюро пропусков, унылый, усталый, одинокий, здесь дрались за него и за его линию. И кто дрался? От мальчуганов из модельного до седоусых стариков, не считая таких людей, как Чубасов, Гринин.

Если б он знал, не уехал бы из Москвы ни с чем. На минуту потерял чувство общности с этими людьми — и уже слабость, уже растерянность, уже промах.

«Эх, буду ли я когда-нибудь человеком?» Он встал:

— Спасибо, Василий Васильевич. Помните, я однажды пришел к вам домой за наукой? Мне еще не раз приходить. Одно у меня оправдание: ученик я хоть и тупой, да старательный.

Через полчаса он, сжавшись, сидел перед разъяренным Чубасовым и гневным Рославлевым.

— Кто ты? — говорил Чубасов. — Тебя послали как человека, как инженера, как коммуниста тебя послали! А ты? Ты съездил, как… как… и слов не найду!

Бахирев кротко пошевелил плечами, потянулся к вихру, но тут же опустил руку.

— Беловодова испугался! — продолжал Чубасов. — Вот уж действительно: страшнее кошки зверя нет. Трус!

— Я не Беловодова… Я доводов, логики… Ведь у него, понимаешь, доводы. У нас противовесы летят, а на одноименном заводе? Нет, не летят! Законный срок испытаний выдержан? Нет, не выдержан. У него, понимаешь, своя логика… А я для него авантюрист, ловкач, который ищет лазейку.

— Хорошо, — тихим от злости голосом сказал Чубасов. — А ты, сам-то ты убежден в том, что ты не ловкач и не авантюрист? Или, может, ты сам не убежден в этом?

— Я убежден, — сказал Бахирев.

— Так почему же ты не стоишь на своем? Ведь дело-то не в тебе! Черт бы тебя взял, стали бы мы из-за тебя волноваться! Ты утверждаешь, что конструкция ошибочна, что рано или поздно начнется массовый обрыв противовесов.

— Утверждаю, — проговорил Бахирев и дернул свой вихор с такою силой, словно порешил во что бы то ни стало рано или поздно сам себя обезглавить и теперь примеривался.

Рославлев громыхнул кулаком по столу!

— Так что же ты… — Он закончил крутой бранью,

— Трус, — спокойно сказал Чубасов. — Трус. Вот ты кто.

— Плюнули ему в морду, — прогудел Рославлев, — так он до того перепугался, даже не вытирается! Он садится в поезд и везет плевки с собой на завод!

— Сколько надо дней, чтоб накрутить на моторе недостающую тысячу? — спросил Чубасов,

— Если работать так, как до сих пор, по три-четыре часа в сутки, то почти год.

— А кто тебе велел по три-четыре часа? Знал, что не обходимо больше, пришел бы в партком, добивался бы! А если на двухсменную работу? А если по двадцать часов в сутки? …

Бахирев кротко глядел в красивые яростные глаза парторга.

— Тогда около двух месяцев.

Чубасов не желал бахиревских заглядываний. Он отвернулся, сказал:

— Значит, надо организовать по двадцать, а то и по двадцать четыре часа.

Чтобы успокоиться он прошелся по комнате, стал у окна спиной к Бахиреву и произнес:

— Ты забыл о коллективе. А коллектив про тебя не забыл. Выбрали тебя в партком. Выступали люди, дрались, можно сказать, за тебя… Слыхал?

— Слыхал…

— Будешь по партийной линии двигать прогрессивную технику. Первая твоя партийная нагрузка. Сегодня вечером заседание парткома о планах работы.

— Но я еще не продумал, с чего начать.

— Зато я продумал. С того и начнем, что тебя надраим. Ясно?

— Ясно, — ответил Бахирев с прежней кротостью, глядя на длинную злую спину парторга.