Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 25. ЛЮБОВЬ НА ЗАДВОРКАХ

Окно выходило на задворки, и поверх занавески смутно темнел глухой забор и горбилась крыша курятника. Дмитрий поднялся и ударился головой все о ту же балку,

— О, черт! Строились же люди? Домишки до пупа, а заборищи до небес! Я люблю забор веселый, решетчатый, чтоб за ним гуси-птицы ходили…

— Мне очень интересно знать, какие ты любишь заборы, — с обычной легкой иронией сказала Тина.

Он искоса взглянул на нее. Она лежала на спине, вытянув руки поверх одеяла. Он усмехнулся про себя: «Пионерка в тихий час в Артеке на веранде». «Лежите прямо, дышите ровно». И выражение школьно-пионерское. А ведь минуту назад… Они, женщины, это умеют…»

Теперь у него часто возникало такое ощущение, что она может мгновенно встать и уйти, не оглянувшись, не изменив этого отчужденно спокойного выражения светлых глаз.

Он вырывал часы для свидания с ней трудом и ложью. Он тайком, боясь встречных, пробирался в эту хибару и, придя, натыкался на отчужденность, подобную колкому и острому ноябрьскому льду.

Каждый раз нужно было начинать с того, чтоб расколоть этот лед своими руками, растопить своим теплом.

«Стоит на миг уменьшить мою «теплоотдачу», как снова вся обледенеет, — продолжал он думать. — Не умеет она любить, что ли?»

Их любовь, втиснутая в четыре стены, задыхалась. Размолвки вспыхивали то и дело сами собой, как электрические заряды в загустевшем, застоявшемся воздухе.

Она начала одеваться, не стыдясь его, но лицо у нее оставалось таким чужим, что ему неловко стало смотреть. А она, казалось, забыла о его присутствии.

О чем она думала? Какие не подвластные ему мысли текли своей чередой под этим чистым и выпуклым лбом?

Она вздохнула легко, обвела покойным, чуть печальным взглядом комнату, смятые подушки и сказала с оттенком насмешки:

— Кажется, у нас осталось только это…

Плечи ее были так смуглы, точно она только что пришла с пляжа.

Он всем корпусом повернулся к ней.

— А этого, по-твоему, мало? — Конечно.

Чем одностороннее делалась их любовь, тем сильнее, Острее и горше становилась эта единственная, непомерно разросшаяся сторона. Словно за свою слишком суровую юность теперь отквитывался он запоздалым избытком чувств. Он взглянул на часы — оставалось десять минут. Он сжал ее плечи.

— Глупыш! Привязанность, дружба и прочее — это лишь функция времени. А вот такая тяга друг к другу… это… это… — у него оборвалось дыхание.

— Ну? Что это? — с тем же оттенком насмешки и высокомерия спросила она.

Он отпустил ее плечи и сам с усилием засмеялся над своими словами, прежде чем выговорить их:

— Это, если хочешь знать, дар небес.

— Странные подарки делают тебе твои небеса.

— А тебе твои? Тебе твои никаких не делают. Скажи моим спасибо! Ты существуешь за счет моих. Кто увез тебя тогда на дачу? Кто ищет тебя по цехам? Кто отогревает эту ледышку? — Он шутя сжал ее горло. — Говори, рыбья кровь! Что подарили тебе твои небеса?

— Пусти… скажу… — Она освободилась от него. — Мои подарили мне вот это… — Ее ладони скользнули по его лицу. — Подарили мне тебя.

Такая глубокая нежность звучала в словах, что он затих, обескураженный. Она умела вот так, одной фразой перевернуть все внутри.

— Ты говоришь, что ты ищешь меня. А сегодня я полчаса ждала тебя в коридоре.

— Почему?

— Дверь была открыта, и я слышала, как ты спорил с Ухановым.

— Он говорит, что я под видом партийного контроля лезу не в свои функции.

— Что же тебе остается делать, если он не выполняет своих функций?

Он вспомнил, как жена уговаривала: «Митя, не вмешивайся! Пусть их…» Ему захотелось сказать Тине что-то очень хорошее.

Она открыла платяной шкаф, и оттуда пахнуло запахами захудалости и старья, которым был пронизан весь домишко. Ему стало неловко оттого, что он не мог найти лучшего места для их любви. Он попробовал спрятать стыд за иронией:

— Социалистическая эпоха не приспособлена для адюльтера! Возьмем капитализм: за деньги все к твоим услугам — гостиницы, частные дома, чужие языки и даже чужие документы, — все можно купить. А попробуй организуйся в наше время: квартиры коммунальные, без управдома и без жилуправления ни «тпру» ни «ну». В гостиницах требуют командировочные и паспорта… Вот и крутись!

Она опустила руки, задумалась. Потом повернула к нему серьезное, усталое лицо.

— Социалистические люди не приспособлены для адюльтера. В частности, мы с тобой совсем не приспособлены… Ты знаешь это?

— Да…

Они оба сидели неподвижно и безмолвно, равнодушные к посвисту ветра и к скрипу ставен.

— Несколько лет назад, — продолжала Тина, — мой отец однажды говорил со мной об этом. Он говорил, что легкие романчики нам не нужны и не интересны. Они слишком дешевы для нас. Мы привыкли к большим внутренним ценностям… Наша жизнь так осмыслена и так наполнена! А большое чувство… Большое всегда опасно, если у него нет возможности естественного развития. Если большому потоку закрыть естественное русло, он может стать губительным. Большое требует осторожности. И тот, кто утрачивает осторожность… — Она остановилась.

— Что тот? — поторопил он.

— Тот должен быть готов к расплате,

— Чем и как расплачиваться?

— Своею любовью.

— Как своею любовью?

— Ты вспомни, как мы полюбили друг друга? Столь ко было большого, трудного, увлекательного, и все было вместе! Для большой любви нужно большое дыхание. Любовь на задворках — это не для нас. Теперь что ни слово у нас, то и обида. К чему мы пришли?..

Оба задумались о том, что стало с их чувством.

По-прежнему большое, оно становилось день ото дня одностороннее и уродливее.

Тина любила Дмитрия за цельность натуры, но видела лишь в постоянном раздвоении. Она любила его неуклонную принципиальность, но каждая их встреча была отступлением от его принципов. Она любила его за честность, но видела лишь опутанным ложью. Она любила его за ту большую кипучую жизнь, участницей которой! была недавно, но все дальше отходила от этой жизни, отгораживаясь от нее стенами хибары.

Его пленяли ясность, смелость, деятельность ее натуры, освежающей, как родниковая вода, но он все чаше видел ее печальной, холодной и утомленной. Несмотря на свою выносливость, она все сильнее уставала. И работа, и дом, и больной Володя, о котором нужно было заботиться, и эти тайные свидания выматывали ее физические силы. Но еще большей была ее душевная усталость. Душа, так же как тело, устает и немеет от неестественного, согнутого положения. Онемение усталости, которое Вяхирев принимал за охлаждение, все чаще заглушало Тинину энергию, ее бодрящую иронию, ее живой интерес к окружающему.

Они день за днем теряли друг в друге как раз то, что любили.

Оба сейчас поняли это, и оба затихли от горечи.

Он пытался бодриться:

— Люди любят по-разному. Когда один из любящит слабее, он подчиняется другому, и любовь идет гладко и скучновато. А мы равны. Поэтому и любовь у нас такая. Идет через пень-колоду, а все растет наперекор стихиям.

Из-за пряди волос блеснул голубой лукавый глая, и она сказала:

— Здорово… Интересно все-таки наблюдать, как происходит процесс очеловечивания орангутанов.

— Это ты к чему?

— Если не считать взлета наших первых дней, то только теперь ты научился довольно связно говорить о любви." Когда мне исполнится сто лет, ты сможешь даже написать мне что-то вроде стихов.

Она засмеялась. Смех был обидный, холодный и колкий, словно ледышки падали с высоты.

— Стихи, как и цветы, в тепле произрастают, — сказал Бахирев, — При твоей температуре произрастает один лишайник.

— Ну вот, мы опять поссорились. Знаешь, почему мы все время обижаем друг друга? Мы любовь обидели.

Наступило молчание.

Она подошла к нему, прижалась лбом к его плечу и постояла так минуту.

— Как «любовь обидели»? — глухо спросил он.

— Она у нас большая, а мы затолкали ее в хибару, прячем, как позорище.

Она подняла лицо и сказала без привычной иронии, — печально и с той серьезной наивностью, которая когда-то так красила ее:

— Когда любовь обижают, она уходит. Митя, ты понимаешь?… Лучше нам самим уйти друг от друга, прежде чем она уйдет от нас.

— Она не может уйти…

— Она может изуродоваться. Это еще хуже. Она — самое дорогое, что было в моей жизни, я не хочу видеть ее искалеченной. Прощай.

— Тина! — сказал он в отчаянии. — Ну как это можно — повернуться и уйти после таких слов? Вынесла приговор — и хлоп дверью. Ты во многом права. Может быть, ты умнее меня, но откуда в тебе, в молодой и красивой, взялась вот такая жестокость? Откуда?

— Не знаю… Может, после гибели папы. Раньше я кэ была такою. Разве ты не знаешь? Все на заводе знают. Его расстреляли как врага народа. А я любила его больше всех… Тебе ничего не говорили?

— Кто же мне скажет, если ты молчишь? Но ты… ты почему никогда ни слова?

Она подумала.

— Зачем о таком печальном? Прощай.

Она поцеловала его и пошла к двери. Они никогда не выходили вместе, боясь встречи с заводскими, но сейчас ему захотелось пойти с ней.

— Тина!

Он еще раз увидел ее смуглое, диковатое лицо, чуть, расширенные татарские скулы и русские, смелые, спокойные глаза. Ему вспомнилось, как Алексеев говорил о ней: «Русская с примесью татарского — вдвойне русская».

Она махнула рукой и скрылась.

Он сидел растерянный и сразу затосковал о ней. Tax бывало часто: когда она приходила, его раздражали еа независимость, отчужденность; когда ее не было, он тосковал. Не смея выйти за Тиной, он кружился по комнате, натыкаясь на щербатые стулья. «Никогда ни ползвука, нн полслова… — думал он. — Меня изводят пробоины тракторов… А со мной рядом моя женщина, с пробоиной в сердце…»

Он понял эту смесь несоединимых качеств: доброты сердца и жесткости суждений, чистосердечия и скрытности, ясной доверчивости ребенка с холодноватой иронией человека, закаленного и все испытавшего.

За ее спокойствием увидал он сейчас необычную выносливость. Кто, кроме нее, мог, входя во все подробности его жизни, ни разу не потревожить своей печалью?

Кто, кроме нее, мог вот так вставать в шесть часов утра, обиходить больного мужа, прийти в цех и работать до ночи, в темноте идти сюда, к нему, отвечать на его ласку, с нежной иронией понимания переносить его грубость, ничего от него не требовать и находить умение и силу для гого, чтоб двумя словами перевернуть все в нем, поднять и облагородить происходившее? И добираться трамваями на другой конец города, и снова работать, и стряпать, штопать, и лечь далеко за полночь, чтоб с рассветом начать то же самое. И остаться при этом мягкой, нежной, спокойной. Кто мог это? Тина могла.

Кто в мире любил его так беззаветно и бескорыстно? Жена? Но, едва сказав о своем чувстве, она уже потребовала его забот, брака, семьи, уюта. Он дал ей все, что мужчина должен дать женщине. Все, кроме любви. Сейчас она сидит в уютной квартире, среди детей, спокойная, обеспеченная. А Тина?.. Утомленная работой и его любовью, добирается она сейчас домой морозным вечером, редкими трамваями. Он обвиняет ее в холодности, а она просто устала! Устала от забот, от трудов, от этих одиноких ночных дорог, от лжи, от притворства, от любви на задворках. Как она доберется сегодня домой, в метель, в холод? Может быть, она уходит навсегда? Уходит навсегда и уносит свою любовь, обиженную и искалеченную. В ее взгляде, в ее коротких словах, в последнем взмахе руки было скрытое прощание. Как он не услышал этого? Догнать!

Он выбежал за ней. Снежные вихри вились меж домишками, бились в закрытые ставни. Он вспомнил, как обидел ее сегодня, когда сказал ей «рыбья кровь».

— Тина… — сказал он вслух. — Рыбка моя!

Он говорил это, обращаясь к заборам, к сугробам.

Он остановил проезжавший грузовик, встал на подножку, сунул деньги шоферу.

— Гони к мосту! К трамвайной остановке… Скорей!..

Мне надо поймать одного человека, пока он не уехал. Скорей!

У остановки было пустынно. Два пьяных спорили о чем-то, да одинокая женская фигура таилась за деревьями — Тина!

Он подбежал к ней, увел в переулок. Она испугалась:

— Что с тобой? Что случилось?

— Ничего… Просто стало необходимо еще увидеть тебя. Иди сюда… Ко мне… — Он распахнул пальто, прижал ее к себе, закрыл полами.

— Что с тобой? Митя?! Что с тобой? — Она ощупала его лицо. — У тебя лицо дрожит? Что случилось?

— Нет… А может быть, да… Я все бежал к тебе. Все хотел сказать… — он говорил бессвязно и торопливо.

— Что хотел сказать?

— Что ты одна… Что, может, ты права была, когда говорила о процессе очеловечивания…

— Почему? Что? — Она пыталась и не могла проследить поток его мыслей.

— Я сейчас шел и говорил о тебе.

— Кому?

— Забору… Дереву…

— Что жe ты говорил?

— Я говорил: «Тина, рыбка моя»…

Прижавшись друг к другу в темном переулке в морозную ночь, они стояли, не замечая времени.

— Я испугался, что все кончено, что ты уходишь совсем. Мы же должны быть вместе! Я не могу без тебя.

— Невозможно.

— Тина…

— Ты опять о том же, Митя. Я же знаю тебя! Если б нам отдали детей… Если бы она отдала их, если б у нас хватило жестокости отнять у нее или если бы они сами оставили ее ради нас… Три «если», и ни одно из них не осуществимо. Ты не из тех, кто бросает детей. Ты не оторвешься от них. Но я боюсь не за них — зачем притворяться? Я боюсь за себя и тебя. У меня хватило бы жестокости и эгоизма перешагнуть через их счастье ради нашего… Но ты не будешь счастлив… А значит, и я… Я уже говорила тебе: сейчас ты живешь с ними, но рвешься ко мне и тоскуешь обо мне. А если ты будешь жить со мной, ты будешь тосковать о них и рваться к ним.

Он плотнее прижал ее.

— Это так. Но ведь я готов пойти на это… пойти на эту тоску.

— Я понимаю тебя лучше, чем ты сам. Ты будешь тосковать о них все сильнее… И придет такой час, когда тебе станет невтерпеж. И я буду видеть, как день ото дня гаснет твоя любовь. И однажды ты упрекнешь меня за себя и за них.

— Никогда!

— Не на словах. В душе. Но ведь я все равно услышу… И я не смогу этого вынести. Нет, Митя. У меня как в той сказке о распутье: быть твоей женой и не быть твоей любовью или быть твоей любовью, но не быть женой… Третьего выхода у меня нет. А из двух я выберу только второй! — И, сильнее прижавшись к нему, она тихо жаловалась: — Митя, любимый, я все вспоминаю нашу весну… Такой мягкий свет в «фонарике»… И липы цвели… И мы с тобой мечтали о новых цехах и все ходили вместе по заводу! И никого не боялись. Ни людей, ни самих себя. Ведь уже была любовь. Но какая счастливая, ясная… Когда и как эта весна ушла от нас?

Он хотел утешить ее.

— Она не ушла… Она с нами. Мы ссоримся потому, что оба переутомлены и перенапряжены. Дай мне еще немного времени. Я разрублю этот заводской узел, и тогда… Мы найдем выход? Нет безвыходных положений.

— У нас есть выход. И только один — разлука.

— Нет!

Он не сдавался. С железным упорством, столь характерным для него, он твердил свое, наперекор обстоятельствам, наперекор разуму, наперекор самой жизни.

Прощальная мартовская метель наметала вокруг них сугробы, засыпала снегом плечи и головы. Стыли ноги, шли часы, а Дмитрий все стоял, прижав Тину, и не мог ни отпустить ее, ни увести с собой…