Онлайн чтение книги Блокада. Книга 1
7

Лица, собравшиеся в кабинете рейхсканцлера, ждали Гитлера уже около получаса. Это были Геринг, Геббельс, фельдмаршал Кейтель, генералы Йодль, Браухич, Гальдер, несколько офицеров оперативного управления штаба вермахта, Розенберг, двое стенографов.

Фюрер прибыл с опозданием. Он произносил одну из своих запланированных на сегодня речей в западной части Берлина, увлекся, забыл посмотреть на часы. С тех пор как Германия стала подвергаться воздушным атакам англичан – они начинались обычно под вечер, – Гитлер решил заниматься пропагандистской деятельностью только в первую половину дня.

Частые выступления – в пивном ли подвале мюнхенской «Левенбрау», излюбленной аудитории фюрера, в берлинском ли «Спортпаласе» или в каком-либо другом месте – были его давней потребностью.

Теперь же, накануне «дня великого решения», они стали просто страстью.

Гитлер утверждал, что должен каждый день вглядываться в глаза своего народа, а народ, которому так скоро предстоит вступить в решающий бой, разумеется, не должен лишаться счастья каждый день видеть своего фюрера.

На совещание в имперской канцелярии Гитлер опоздал. Все вызванные были уже в сборе, когда он, ни на кого не глядя, вошел в свой кабинет, лишь на мгновение чуть приподняв руку с откинутой ладонью в знак приветствия.

Он начал говорить тотчас же, не ожидая, пока вскочившие со своих мест люди вновь рассядутся. Это тоже в последнее время стало манерой Гитлера – начинать говорить чуть не с порога, подчеркивая тем самым нежелание тратить хотя бы минуту впустую.

Так и сейчас Гитлер быстро пересек кабинет, остановился у своего огромного письменного стола и, как бы продолжая уже начатую речь, сказал:

– Секретность должна быть абсолютной. Решение, которое вы сейчас услышите, детально продумано мною и должно стать определяющим в осуществлении плана «Барбаросса». Позднее штаб Йодля оформит его приказом. Итак… – Он сделал паузу и обвел всех присутствующих колючим взглядом. – Итак, первое, что необходимо усвоить всем, от генерала до солдата: война против России не может вестись по-рыцарски. Ее нельзя сравнивать ни с одной из войн в прошлом. Это будет война идеологических и расовых противоположностей. И вести ее надо беспрецедентным, безжалостным способом!

Эти два последних слова Гитлер подчеркнул резким взмахом руки.

Он сделал несколько шагов вперед и, подойдя почти вплотную к сидящим в креслах людям, сказал:

– Идеология, которую нам предстоит сокрушить, вырвать с корнем, уничтожить бесследно, не просто витает в воздухе. Нет! У нее есть конкретные носители. Их много. Но главные – комиссары. Это слово в большевистском обиходе имеет широкий смысл и свою историю. Но сейчас я имею в виду комиссаров Красной Армии. Не все они официально носят это имя. Немалая часть комиссаров действует под наименованием политруков, секретарей партийных организаций, офицеров так называемых политотделов, инструкторов и тому подобное. Так вот, мною принято кардинальное и безоговорочное решение. Оно гласит…

Гитлер скосил глаза на стенографов, увидел, что они пишут, не отрывая карандашей от бумаги, и медленно произнес:

– …большевистские комиссары, как бы они ни назывались, должны быть физически уничтожены. Все. Поголовно.

Он сделал большую паузу, точно наслаждаясь мрачным смыслом только что прозвучавших слов, потом подошел к столу, повернулся лицом к собравшимся и бросил:

– Вопросы?

Вопрос задал педантичный Гальдер, начальник штаба сухопутных войск. Всем было известно, что он, невзирая на огромную загруженность оперативной работой военного времени, тем не менее регулярно ведет дневник. Изо дня в день. Людям Гиммлера доводилось два-три раза заглянуть в этот дневник. Они не нашли в нем ничего, кроме записей полученных приказаний, краткого содержания состоявшихся в течение дня бесед, упоминания о вечернем времяпрепровождении и часе отхода ко сну. Словом, ничего предосудительного.

Гиммлер с сардонической улыбкой назвал Гальдера «генерал-бухгалтером» и успокоился.

Сейчас Гальдер высказал свое полное одобрение плану Гитлера, «величественному и колоссальному, как и все начинания фюрера», но поинтересовался, как следует в дальнейшем объяснять некоторое неизбежное противоречие между этим планом и Гаагской конвенцией.

Гитлер передернул плечами и ответил, что Россия в конвенции участия не принимает и, следовательно, не имеет никаких прав в этой связи.

Это была ложь, потому что все, кто был мало-мальски знаком с международным правом, знали, что еще в 1918 году советское правительство в официальном документе, подписанном Лениным, признало все женевские и гаагские конвенции. Но никто из присутствующих не промолвил об этом ни слова. Только Геббельс с места иронически заметил, что при наличии министерства пропаганды штабу сухопутных войск вряд ли следует отягощать свою деятельность заботами, не имеющими к нему прямого отношения.

Затем снова заговорил Гитлер. Он объявил, что с началом операции на Востоке необходимо ограничить функцию немецких военно-полевых судов. Отныне все действия немецких военнослужащих, которые в иных условиях могли бы считаться незаконными, не подлежат рассмотрению в этих судах. Деятельность военно-полевых судов должна сводиться к поддержанию дисциплины и безопасности немецких вооруженных сил, и только. Если любой русский так или иначе угрожает этой безопасности, то только дурак может настаивать на судебной процедуре. Этот русский должен быть попросту доставлен к немецкому офицеру, который единолично решит, виновен тот или нет. Если виновен, то наказание может быть только одно: расстрел.

Затем Гитлер отдал несколько важных распоряжений. Он объявил Гиммлера уполномоченным по решению «специальных задач», вытекающих из борьбы между двумя противоположными политическими системами, с правом действовать под свою личную ответственность и независимо от армии.

Геринг назначался уполномоченным по использованию всех экономических ресурсов Советского Союза для немецкой индустрии.

Розенбергу поручалось решение задачи несколько более отдаленной: разработка проекта государственного устройства России после окончания военных действий. И Гитлер, подойдя к своему огромному глобусу, коротко изложил основные принципы, которые должны лечь в основу этого проекта. Проводя ребром ладони по поверхности глобуса, он объявил, что европейская часть России должна быть разделена на государственные протектораты, Украина превращена в буферное, союзное с Германией государство. Три балтийских государства и Белоруссия будут присоединены к Германии, а Кавказ с его нефтяными районами перейдет под управление немецкого уполномоченного.

Гитлер говорил еще долго, короткими, рублеными фразами, резким, лающим голосом. То, что он излагал, не было новостью для людей, собравшихся здесь, в кабинете рейхсканцлера, в здании новой имперской канцелярии. Более того, и Геринг, и Гиммлер, и Геббельс, приглашенные сюда, – все они участвовали в разработке тех или иных частей изложенного фюрером плана. И тем не менее Гитлер не мог отказать себе в удовольствии в очередной раз явиться собравшимся в излюбленной им роли провидца и вершителя судеб мира…

Как правило, Гитлера считают невежественным человеком, и если слово «образованность» означает глубокие, систематические знания в какой-либо определенной области и бо́льшую или меньшую ориентированность в других, то германский рейхсканцлер был, конечно, невеждой, поскольку ни в учебном заведении, ни самостоятельно не изучал какого-либо предмета последовательно и объективно. К этому следует добавить, что за всю жизнь он не прочел, пожалуй, ни одного романа, ни одной поэмы, – во всяком случае, так утверждали приближенные к нему люди.

И все же невежество Гитлера было особого рода, поскольку он прочел много книг, главным образом по вопросам истории.

Это было беспорядочное, бессистемное чтение. Книги, имеющие несомненную научную ценность, чередовались со всевозможными пропагандистскими брошюрами или псевдонаучными изданиями безвестных авторов, рассматривающих историю человечества с точки зрения расистских, узкогеографических или мистических теорий.

Уже очень скоро интерес Гитлера к книгам стал носить отчетливо избирательный характер. Он стал вычитывать и запоминать в них, – а память у него была прекрасная, – лишь то, что прямо или косвенно могло бы служить подтверждением его, так сказать, любимых мыслей и целей. Это были мысли об избранности арийской расы – немцев прежде всего, о неполноценности рас других, о силе как решающем аргументе во всех исторических спорах. А цель сводилась к желанию утвердить господство Германии над остальным миром.

В своем стремлении завоевать весь мир Гитлер не был оригинален. Не он изобрел и расизм. Не ему первому принадлежала идея крестового похода против коммунизма.

Но никогда еще все эти замыслы и идеи не сплетались в единый клубок столь причудливо, как в голове Гитлера.

Разумеется, главным и решающим в поступках Гитлера была всегда логика империалиста. Даже в минуты высшего упоения властью он всегда помнил о том, кто ему эту власть вручил. Гитлер был мастером политического шантажа, хотя осуществление его интриг значительно облегчалось тем, что действовал он в атмосфере мюнхенской политики западных держав, используя их ненависть к коммунизму, к самому факту существования Советского Союза.

Однако каждое явление в социальной сфере обладает не только общими закономерностями, но и своей конкретностью.

И то, что Гитлер был далеко не первым в истории человечества претендентом на мировое господство, не может заслонить тех специфических его черт, которые, отнюдь не являясь решающими, тем не менее придавали его словам и поступкам мрачную маниакальность, характерную для совершенных им злодеяний.

Когда говорят о духовных истоках немецкого фашизма, нередко вспоминают Ницше, точнее, созданный им образ «белокурой бестии», «сверхчеловека», признающего лишь культ силы, попирающего общепринятые нормы поведения. Называют также имя Хустона Стюарта Чемберлена, англичанина, переселившегося в прошлом веке в Германию, автора книг, проникнутых идеями расизма.

Гораздо менее известно людям имя человека, влияние которого на Гитлера было несомненным. Этого человека звали Ганс Хёрбигер. Этим именем были подписаны письма одинакового содержания, которые летом 1925 года получали десятки, а может быть, и сотни немецких и австрийских ученых. Несколько строк в этих письмах вызвали наибольшее возмущение адресатов. Вот они, эти строки: «Отныне вам придется выбирать, с кем вы – с нами или против нас. Гитлер расчистит политику, а Ганс Хёрбигер сметет ложные науки. Символом возрождения германской нации будет доктрина вечного льда. Берегитесь! Становитесь в наш строй, пока не поздно!»

Ультиматум был встречен возмущением или насмешками, хотя автором письма отнюдь не был обыкновенный безумец. Ганса Хёрбигера в Германии многие знали. Знали, как он выглядит, шестидесятипятилетний великан с громадной белой бородой. Знали по имени: он обладал множеством различных дипломов и написал несколько книг. Он был автором входившей в моду в некоторых кругах теории. Она отрицала современную астрономию и математику. В ее основе лежали древние мифы.

Ганс Хёрбигер был создателем завораживающе-романтической абракадабры – так называемого учения о космическом льде «Вельтайслере», или сокращенно «Вель».

С начала двадцатых годов, после знаменитого мюнхенского «пивного путча», имя Гитлера приобрело относительную известность. О нем часто писали в немецких газетах, его имя изредка упоминалось и в прессе мировой. Его лозунги, его терминология, сколь по-разному ни относились бы к ним разные люди, касались проблем, находившихся в центре мировой политики, и поэтому вызывали естественный интерес.

Хёрбигера же знали только в Германии, для остального мира это имя не значило ничего. Его утверждения, что «наука – это декадентский фетиш» или что «математика – грошовая ложь», казалось, могли привлечь внимание лишь своей вопиющей абсурдностью. И уж конечно вначале никому не приходило в голову устанавливать какую-либо связь между лжеученым, мистиком Хёрбигером, чья воспаленная мысль витала где-то в таинственных пространствах «вечного льда», и «барабанщиком»-практиком, требующим уничтожения Версальского договора, избиения евреев, марксистов и вооружения Германии. Никто не улавливал этой связи.

Впрочем, «никто» – все же преувеличение. По крайней мере два человека эту поначалу неуловимую внешне связь ощущали. Одним из них был сам Гитлер. Второй носил имя Генриха Гиммлера. Он был владельцем птичьей фермы и пока что скрывался в тени, которую отбрасывал первый.

Эти два человека еще тогда, в двадцатых годах, содержали своих личных астрологов, учеников Хёрбигера. Только много лет спустя история зафиксирует, что астролога Гитлера, по иронии судьбы, звали Фюрер. Это произойдет тогда, когда ему в официальном порядке будет присвоено нелепо звучащее звание – «полнообладатель математических, астрономических и физических наук».

Гитлер многому научился у Хёрбигера, если слово «научился» здесь уместно. Но и для последнего уроки Гитлера не прошли бесследно. Приверженцы теории вечного льда объединялись в группы, подобно штурмовикам. И если их «Вель» кем-либо не воспринимался, они вколачивали его в слишком трезвую голову кулаками и кастетом.

По удивительному на первый взгляд совпадению именно те владельцы фирм, которые финансировали Гитлера, один за другим стали объявлять «Вель» своей официальной идеологией. В то время как проповедники теорий Хёрбигера избивали ученых, называвших теорию вечного льда невежественным бредом, а сам мессия расклеивал в университетских аудиториях прокламации («Когда мы победим, вы будете стоять на мостовой с протянутой рукой!»), владельцы ряда банков, страховых компаний и заводов стали требовать от своих служащих специальной присяги, содержащей слова: «Клянусь, что верю в теорию вечного льда!»

Для тех, кто робко спрашивал, что это за «вечный лед» и имеется ли в виду Северный полюс или Антарктида, издавались популярные брошюры. В них туманно, но вместе с тем энергично излагался смысл этого таинственного учения. В одной из таких брошюр говорилось:

«Наши нордические предки стали сильными во льдах и снегах. Поэтому вера в космический лед – естественное наследство нордического человека. Австриец Гитлер изгнал еврейских политиканов. Австриец Хёрбигер выгонит еврейских ученых. Всем опытом своей жизни наш фюрер показал превосходство вдохновения над профессионализмом. Потребовался второй прозорливый, чтобы дать нам полное понимание космоса».

Трудно себе представить, что кто-либо мог до конца разобраться в этой мистической галиматье, в этой претенциозной смеси языческой проповеди и призывов к разбою.

Однако Гитлер почитал Хёрбигера и, слушая его проповеди, приходил в состояние экзальтации…

Среди откровений Хёрбигера было одно, которое Гитлер хорошо усвоил. Смысл его заключался в том, что роль науки должна сводиться лишь к обоснованию и подтверждению того, что иррациональным путем, как некое озарение, открылось «сверхчеловеку».

Эта мысль импонировала Гитлеру, поскольку ему было необходимо отучить людей мыслить логически, сопоставлять причины и следствия, анализировать явления. Вместо этого они должны были научиться лишь воспринимать, то есть безоговорочно верить в каждое произнесенное фюрером слово.

В состоянии наркотического опьянения человеком овладевают химеры. Гитлеру важно было добиться, чтобы люди постоянно находились в состоянии эйфории жестокости.

Решающим был далекий от романтики расчет – коммунизм как реальная сила и как идеология был для фашизма естественным врагом номер один, а геноцид всегда является неизбежным спутником борьбы за мировое господство. И все же для того, чтобы вовлечь миллионы людей в поголовное истребление целых народов, для того, чтобы ввести в будничный обиход крематории для живых, изобрести газовые камеры, требовалось не только объявить совесть человека химерой, но и постараться его от этой химеры избавить. Если вся научная история человечества была не больше, чем интеллигентской выдумкой, заслоняющей историю «подлинную», с ее потопами, борьбой стихий, переселениями народов, гигантами и рабами, если таковым было прошлое человечества, то почему не должно быть таким же и его будущее?

Закончив совещание в новой имперской канцелярии, Гитлер направился в Бергхоф.

В Берлине, в Нюрнберге он ощущал себя трибуном – барабанщиком, полководцем. Бергхоф же, расположенный в котловине, среди величественных Альпийских гор, обычно настраивал Гитлера на торжественно-мрачный лад. Он представлялся себе как бы мрачным гением, недоступным взглядам смертных, верховным вершителем их судеб. Гитлер ехал в поезде – паровоз и два вагона, во втором размещалась охрана, – и, сидя у широкого, в половину вагонной стены, окна салон-вагона, снова и снова воспроизводил в своей памяти детали только что закончившегося совещания.

Сейчас Гитлер видел себя как бы со стороны. Он стоял у гигантского, на подставке из черного дерева, глобуса перед группой неподвижно сидящих людей, устремивших на него свои взоры.

Гитлер прикрыл глаза, и ему показалось, что этот глобус вырос до размеров земного шара. Но внезапно перед его глазами вдруг встала другая картина. Неожиданно глобус уменьшился до своих обычных размеров, и около него стоял он, Гитлер, но только несоразмерно маленький, карлик с дергающимися в нервном тике усиками, комично жестикулирующий, брызгающий слюной.

Это был кадр из картины американского клоуна, жалкого комедианта по имени Чаплин. В прошлом году ему все же удалось закончить свою гнусную стряпню. Пустил ее в путешествие по экранам мира, несмотря на десятки, сотни тысяч марок, которые затратило немецкое правительство для подкупа многих американских чиновников…

Гитлеру докладывали, что комиссия по расследованию антиамериканской деятельности все же начала дело против этого подлого паяца, осмеявшего главу великой державы.

«Комиссии, конгрессы, парламенты!.. – мысленно произнес Гитлер, вкладывая в эти слова всю силу ненависти и презрения. – Порождение растленной, прогнившей цивилизации! К счастью, в большей части Европы с этим уже покончено».

Он усмехнулся, представляя себе, как несколько дюжих эсэсовцев крепко держат в руках извивающегося карлика, человечка с вывернутыми ступнями, в кургузом пиджачке и дурацком котелке. И он сам, Гитлер, наносит этому пигмею первый удар. Кулаком в морду. Ногой в пах…

Кулаки Гитлера невольно сжались. Несколько мгновений он наслаждался ощущением жестокой радости. Потом усилием воли прогнал, стер в своей памяти и этот подлый фильм, и образ комедианта-ублюдка.

Теперь перед его мысленным взором раскинулась огромная, никогда не виденная им воочию территория. Города, села, леса, горы, поля, люди. И все это было объято огнем. Пламенело небо…

В Бергхофе Гитлера ожидал Данвиц. Любимец фюрера уже получил разрешение принять участие в предстоящих грандиозных военных действиях. Через неделю ему предстояло отправиться в Восточную Пруссию, чтобы занять должность командира пехотного батальона в одной из частей сформированной группы армий с кодовым названием «Север».

Гитлер любил видеть вокруг себя людей, готовых повиноваться ему по первому слову, первому жесту, людей, чьи мысли и желания являлись как бы продолжением его собственных.

Данвиц был именно таким человеком, но Гитлер выделял его не только поэтому. Он видел в нем как бы идеальный продукт своей системы, своего воспитания.

Данвиц не играл никакой роли в высокой политике. Его мало кто знал. Но Гитлер не мог не заметить постоянного обожания в его глазах, молчаливой экзальтации при первых же обращенных к нему словах, его поразительной восприимчивости к туманно-мистическим проповедям, которыми время от времени разражался фюрер.

В страстной просьбе отправить его на фронт, скорее мольбе, с которой Данвиц обратился к Гитлеру, он увидел знамение времени. Он хотел видеть свою армию состоящей именно из таких людей, как Данвиц. Отправляя этого офицера на фронт, Гитлер совершал как бы символический акт – он посылал туда частицу самого себя, ничтожную, но все же частицу.

…Он пристальным, впивающимся взором оглядел одетого уже в военно-полевую форму Данвица, когда тот застыл на пороге его кабинета, выбросив вперед руку.

– Итак, ты едешь, Данвиц? – торжественно произнес Гитлер.

– Да, мой фюрер, – мгновенно перенимая интонации Гитлера, с той же мрачной торжественностью в голосе ответил Данвиц. – Я явился, чтобы проститься.

Он резко опустил руку, но все еще стоял неподвижно.

Гитлер медленно встал и подошел к Данвицу.

– Что бы ты хотел услышать от меня на прощание? – спросил Гитлер.

– Только одно слово, мой фюрер: «Иди».

– Ты услышишь больше, чем одно слово.

В течение недавних трех часов Гитлер был вынужден слушать сухие, лишенные воображения речи генералов и сам тогда играл только одну из своих излюбленных ролей – роль полководца, Цезаря, Наполеона и Мольтке, соединенных вместе, – его слова были категоричными, фразы короткими, реплики непререкаемыми. Теперь Гитлером овладело желание говорить долго и красноречиво.

Он жестом сделал знак Данвицу следовать за ним и пошел к широкому венецианскому окну. Весеннее солнце освещало альпийские вершины, кое-где покрытые снегом.

– Смотри, Данвиц, на эти горы, – громко сказал Гитлер. – Любуйся ими, ведь скоро тебе придется спуститься вниз. Вместе с миллионами моих солдат ты отправишься в темную, мрачную страну. Слушай, Данвиц, – откидывая назад голову, продолжал Гитлер. – Многие думают, что я хочу завоевать эту страну. Они ошибаются. Я хочу ее уничтожить. И кем бы ты ни стал на фронте – полковником или генералом, чем бы ты ни командовал – батальоном, полком или дивизией, – главным для тебя должен оставаться этот мой замысел. Ты понял меня? Если нет, спрашивай. Я жду!

– Я думаю, что понял вас, мой фюрер! – глухо сказал Данвиц, не спуская глаз с Гитлера. – Я должен убивать врагов. Не щадить их в бою…

– Нет! – выкрикнул Гитлер. – Этого мало, мало! Я хочу стереть с лица земли это государство. Хочу, чтобы на месте Москвы и Петербурга стояли озера, хочу физически уничтожить эту славяно-монгольскую расу, всю эту смесь азиатов, евреев, цыган, недочеловеков, возомнивших себя людьми! Ты можешь подумать, что не хватит снарядов и бомб? Но я уничтожу их не только снарядами и бомбами…

Правое плечо его начало подергиваться, белки глаз покраснели. Он приблизил свое лицо к лицу Данвица.

– Слушай, – хрипло сказал Гитлер, понижая голос, – мой великий план уже разработан. После того как мы разобьем большевистскую армию – на это уйдет несколько недель, – все продовольствие, все минеральные богатства России будут направляться только в Германию. В России начнется голод. Всеобщий, неумолимый голод. Он будет страшнее, чем чума. Погибнут миллионы. Но это входит в мой план. Выживут тысячи, может быть, десятки тысяч. Те, кто будут копаться в земле сохой и мотыгой. Те, кто будут обслуживать немецких господ. Ты понял меня, Данвиц?

Да, Данвиц понял. Он на все смотрел глазами своего фюрера.

Сейчас перед воспаленным мысленным взором Данвица раскинулось море крови. Он видел самого себя стоящим по колено в этом море, подобно Зигфриду, совершающему ритуальное омовение в черной крови поверженного им дракона.

– Я понял вас, мой фюрер! – торжественно заявил он.

Гитлер удовлетворенно кивнул и сказал:

– Разумеется, высшие командиры будут иметь необходимые инструкции. Но ты – мои глаза. Ты – мои уши. И если тебе станет известно о чем-то, что расходится с моими намерениями, ты должен немедленно известить меня. Я дам указание фон Леебу, чтобы твои донесения немедленно передавались.

Он сделал несколько шагов по комнате.

– Вся кампания займет, как я уже сказал, полтора месяца, максимум два, – как бы про себя произнес Гитлер, не глядя на Данвица, – после этого останутся, так сказать, детали. Создание администрации, мероприятия Гиммлера и так далее… Кое-кто пытается пугать меня русской зимой. Но мы не будем воевать зимой! – неожиданным фальцетом выкрикнул Гитлер. – Впрочем, – добавил он уже спокойно, – зима этого года будет в России мягкой.

– Это прогноз метеорологов? – нерешительно спросил Данвиц, которому не раз приходилось слышать о страшной русской зиме.

– К черту метеорологию! – снова яростно крикнул Гитлер. Он провел ладонью по влажному лбу, откинул назад прилипшую прядь волос. Затем сказал, понижая голос: – Мы вступаем в новый цикл. От вечного льда к циклу огня. Мои солдаты – это первые носители магического пламени. Зима падет перед нами ниц.

Он снова подошел к Данвицу и, казалось, обращаясь не к нему, а к каким-то другим, невидимым слушателям, воскликнул:

– Нет, мы не будем воевать зимой! Русские не смогут выдержать единоборства с немецкой армией больше чем шесть недель. Я знаю это, знаю!

Он поднял руку с вытянутым указательным пальцем, как бы заклиная.

– Слушай, – продолжал он, снова обращаясь к завороженно смотревшему на него Данвицу, – ты убедишься в правде моих слов при первой же встрече с русскими. Испытай первого же захваченного в плен русского. Его стойкость. Силу его духа. Найди способ проверить все это. И ты поймешь, что никто из них не в силах нам противостоять. Оказавшись с глазу на глаз с нами, все ничтожество их существа предстанет обнаженным. Вся их идеология, их преданность коммунизму – все, как шелуха, спадет, рассыплется, едва только над ними будет занесен меч национал-социализма. А теперь – в путь, майор Данвиц! Когда прозвучит труба, ты должен быть на месте, в первых рядах. Прощай!