Онлайн чтение книги Большая телега
δ

– Будешь смеяться, но ехала-то я в Менд. Старинная подружка зазвала, она восьмой год замужем за тамошним жителем – вот столько мы, получается, и не виделись, в смысле, со дня ее свадьбы, да и там я всего полчаса высидела. Ее мама, понимаешь, хотела как лучше, чтобы все как у людей, наняла тамаду, простая душа, и как только он начал профессионально увеселять публику, я пулей выскочила на улицу, даже не прихватив с собой гребень, зеркало и платок на случай погони… Счастье, кстати, что жених по-русски почти не понимал, а то сбежал бы из-под венца, он же, знаешь, трепетный такой дядечка, ему бы дни напролет Верлена наизусть шпарить, а там хоть трава не расти.

Ну, в общем, когда Людка узнала, что я теперь в Париже, тут же взвилась: а ну, давай, дуй ко мне в Менд, душа пропащая. А я, понимаешь, как-то не очень хотела, мы же, считай, восемь лет не виделись, столько всего случиться успело, я уже почти забыла – ладно бы только Людку, но и ту девицу, которая с ней дружила, причем не то чтобы по собственному выбору, а потому что тезки, две Людмилы на факультете, Люд и Люс, всем казалось, что будет логично, если мы подружимся и везде будем ходить вместе, и мы послушно подружились, оправдали ожидания, так, кстати, часто бывает… И теперь что ж, выходит, воскрешать давно забытую старую себя, которую помнит Людка, и начинать все сначала? А с другой стороны, когда еще будет повод съездить в Лозер. Я, знаешь, вовсе не так легка на подъем, как может показаться. То есть, очень даже легка, но только если понимаю, зачем надо ехать. Когда есть цель. Вот захотела с тобой поговорить и прилетела сюда как миленькая, не раздумывая. Но это потому что очень приспичило. А то бы еще долго не собралась, хотя близко, и билеты не намного дороже, чем в кино.

В общем, я помаялась, помаялась, и тут вдруг внезапно выяснилось, что группа, которую я должна пасти в начале следующей недели, не приедет, что-то там у них разладилось, а следующая только в четверг. И я поняла – это меня судьба уже буквально пинками гонит в Менд к Людке, лучше не сопротивляться, уж больно силы у нас неравные, и тут же купила билет – так, чтобы уехать в воскресенье утром и вернуться в среду вечером. Все рассчитала и спланировала, умничка.

Люс саркастически ухмыляется. У нее это отлично получается, Люс – чемпион по саркастическим ухмылкам. Уж на что я сам силен в этом виде спорта, но по сравнению с ней – жалкий любитель. Одного этого достаточно, чтобы растопить мое сердце: у меня слабость к людям, превосходящих меня в умениях, в которых я сам преуспел, даже таких пустяковых, как ухмылки. Впрочем, у Люс я еще много чему могу поучиться. Уж на что я наловчился круто менять свою жизнь и, забив на так называемые «достижения», начинать все не с нуля даже, а с минусовой отметки, но и в этой области она для меня вполне авторитет. А я для нее – поддержка и опора.

Как-то легче дышится, когда точно знаешь, что в мире есть другие такие же придурки, – как-то сказала Люс. – Моей крыше приятно съезжать в сопровождении чужих крыш, выбравших примерно то же направление движения. Полное одиночество – хорошее дело в пределах собственной квартиры, но не в масштабах планеты. Знать, что по земле ходит пара-тройка похожих на тебя существ – необходимое и достаточное условие душевного комфорта.

В целом, я с ней согласен. Поэтому, когда (пару раз в год, не чаще, увы) выясняется, что Люс хочет повидаться, я бросаю все и начинаю приводить в порядок гостевую комнату, или, напротив, бегу покупать билет. Люс – это Люс, точка.

– Что бы я без тебя делала, – говорит она, принимая из моих рук полулитровую кружку с бергамотовым чаем.

Специально выбрала такой момент, чтобы можно было подумать – это она за чай благодарит. Но я-то знаю, не за чай, а вообще, в принципе. За сам факт моего существования. А Люс знает, что я знаю. Но мы оба можем делать вид, будто у нас просто происходит обмен формальными любезностями. А можем не делать.

– Никому, кроме тебя не могу рассказать про эту дурацкую поездку, – вздыхает Люс. – Даже себе не могу. Правда, правда. Просто сесть и вспомнить все по порядку, как было, не завираясь, в смысле, не искажая факты ради достоверности. Пробовала. Трудно. Очень трудно.

– О, – говорю. – О-о-о. Факты, которые хочется исказить ради достоверности. Это мне нравится.

– Мне, пожалуй, тоже, – неуверенно кивает Люс. – Когда другие рассказывают. А когда я сама наедине с собой молча их помню – уже не очень.

– Ладно уж, – улыбаюсь, – выкладывай, не тяни.

Но Люс все-таки тянет. Бродит по моей крошечной кухне с кружкой в руках, заглядывает в холодильник, закрывает его, так ничего и не выбрав, задумчиво гладит желтый бок лежащего на столе яблока, наконец, возвращается на подоконник, где стоит кружка с остывающим чаем, забирается туда с ногами, укладывает подбородок на колени и продолжает свой рассказ…

– Честно говоря, я еще на вокзале могла бы понять, что поездка будет та еще. Когда по перрону бредет толпа мужиков в рогатых шлемах с разноцветными чемоданами на колесиках, это, мне кажется, вполне себе внятный знак: «Осторожно, весь мир сошел с ума», или что-то в таком роде. Но я и бровью не повела. Заняла свое место, достала компьютер и принялась барабанить по клавишам – в моей жизни всегда есть место переводу, который скоро сдавать, как правило, завтра же; я сама не всегда понимаю, откуда они берутся, видимо, просто самозарождаются из информационого мусора, которого полно в окрестностях любой головы… В общем, до Клермон-Феррана я глаз от экрана не поднимала, а там схватила свою сумку и побежала на автобус, у меня всего десять минут на пересадку было, а эти гады еще остановку перенесли и указатели не поменяли, еле успела, плюхнулась на сидение, пока отдышалась, мы уже поехали. Только тогда я наконец огляделась и обнаружила, что на соседнем сидении разместилась бородатая женщина… Почему ты не удивляешься? Можно подумать, ты бородатых женщин каждый день видишь. А вот лично я – впервые в жизни. Всегда была уверена, что это вообще выдумки. Ну, мужики в балаганах надевали платья с накладным бюстом, или тетки искусственные бороды клеили на радость зевакам. Но тут она сидела совсем рядом, и я готова поклясться: борода была самая настоящая. Ухоженная такая, аккуратно подстриженая, очень густая светло-каштановая борода. И бюст не накладной. У нее платье было с глубоким вырезом, так что без обмана. А сиськи здоровенные, даже не знаю, какой это размер – восьмой? Десятый? В общем – ух! Сиськи, борода и декольтированное платье в цветочек – немыслимое сочетание. И я так одурела от этого зрелища, что пялилась на нее во все глаза, не могла заставить себя отвернуться, сама не знаю, что на меня нашло. Наконец, даме это надоело, и она снисходительно так спросила: ну, чего пялишься? Тебя что, в детстве в цирк не водили? И я сказала: нет, не водили. Это, кстати, правда, я всего один раз в цирке была, родители его терпеть не могли, да и мне не особо понравилось, так что я больше не просила… Неважно. В общем, бородатая тетка пригорюнилась, пожалела меня – как же так, несчастный ребенок. Сказала: сходи обязательно, при первой же возможности, и я пообещала: ладно, схожу. А потом она вышла в каком-то городке, я даже его название не разобрала, а я уткнулась носом в оконное стекло, за которым изгибались горные склоны и зеленели каштановые леса, и поехала дальше. Вроде как в Менд, к Людке, воскрешать призраки былого. То есть, я до последнего момента была в этом уверена. Пока водитель не объявил: «Марвежоль, авеню Руссель», – и автобус остановился на площади, у древних каменных ворот такой нечеловеческой красоты, что у меня дух захватило при мысли о том, что должно скрываться за этими воротами. И я, знаешь, вдруг подумала – а ведь если сейчас не выйду, фиг когда-нибудь еще сюда попаду. Это же глухомань, департамент Лозер, туристы им не интересуются, во всяком случае, не те, кого я пасу, а ради собственного удовольствия я сюда не вернусь, разве только к Людке стану регулярно ездить, но это, честно говоря, вряд ли, я от нее, скорее всего, сбегу навек, не дожидаясь среды.

И тут водитель подходит ко мне, настойчиво касается плеча: ваша остановка, мадам, просыпайтесь. Перепутал с кем-то, ясное дело, я ему свой билет до Менда показывала, но его ошибка оказалась последней каплей, я схватила сумку и пулей выскочила из автобуса, думая на бегу: вот и хорошо, вот и правильно, а Людке позвоню, скажу, не успела на пересадку, переночую в Клермон-Ферране, приеду завтра.

Пока я все это обдумывала, автобус уехал, и я осталась на площади. С одной стороны древние ворота, которые мне так приглянулись, с другой – бар «Le Diabolo», и так меня тронула эта наивная инфернальность, что я немедленно отправилась туда и потребовала чашку кофе, а пока мне его готовили, обнаружила, что на втором этаже, над баром, маленькая гостиница, я ее тут же про себя окрестила «У черта на рогах», и там, конечно же, нашлась свободная комната, и не одна. Марвежоль, мягко говоря, не туристическая мекка, и слава богу, такая красота должна оставаться в забвении, на радость редким знатокам и транзитным пассажирам вроде меня.

В общем, я бросила в номере сумку с компьютером, чтобы случайно не засесть за перевод в ближайшем кафе, это у меня, понимаешь, как нервный тик, и налегке поскакала на улицу. Вошла в те самые ворота, вдохнула, выдохнула и подумала, какой все-таки молодец водитель, что с кем-то меня перепутал, и какая молодец я, что не стала спорить и вышла. Потому что красота неописуемая; да, я знаю, такое можно о каждом втором маленьком французском городке сказать, но хуже от этого они не становятся.

Я, конечно, предполагала, что в вокресенье, во второй половине дня в городе будет не слишком людно. Но за первые полчаса я вообще никого не встретила, натурально, ни души. Правда, нашла целых два открытых кафе – ну как, открытых, двери-то нараспашку, а посетителей нет, и за стойкой почему-то никого, так что я не решилась войти, это как в чужой дом без хозяина… Ладно, неважно. Потому что в третьем по счету кафе был, можно сказать, аншлаг: за барной стойкой хмурый мужик со сросшимися бровями, при этом красивый – убиться можно. За столиком у входа скучает над растаявшим мороженым долговязая конопатая девица, с виду старшеклассница, а в уголке у окна примостилась старушка в сиреневой стеганой куртке, я только потом разглядела, что она азиатка – раскосая, желтолицая и древняя, как иероглифическая письменность. Когда я вошла, эти трое так на меня посмотрели, как будто я – панк с зелеными волосами и семью кольцами в носу. То есть, с веселым антропологическим любопытством – дескать, что за чудо такое к нам пожаловало? А какое из меня чудо. Тетка как тетка, в меру симпатичная, волосы собраны в хвост, джинсы, курточка – нас таких миллионы. Ну, правда, приезжая. Новенькая, то есть. Практически прекрасная незнакомка. Я решила, они поэтому так уставились, и расслабилась. Пусть себе таращатся, лишь бы накормили – да вот хоть мороженым. Потому что маковая росинка у меня во рту, конечно, с утра была. Но всего одна. И очень-очень давно.

Правда, в первый момент меня смутил запах паленой органики, слабый, но, знаешь, такой нехороший, как будто где-то под столом миниатюрная модель ада для грешных инфузорий припрятана. Но потом я поняла в чем дело: тут готовят в печи на открытом огне. И если этот хмурый красавчик согласится поджарить мне кусок мяса…

Он, похоже, прочитал мои мысли. Потому что сразу, не здороваясь, спросил:

– Голодная?

Это в моем пересказе выходит грубо, а тогда прозвучало как-то удивительно хорошо и уместно, как будто я вернулась домой после долгой прогулки, тут не церемонии разводить, а кормить надо. Я уже и не помню, когда меня так встречали. Ну, в детстве, наверное. Но с детством у меня сложно, я его помню, как кино или книгу, – очень мило, но при чем тут я?

Но тогда я не рассуждала, а просто энергично закивала – дескать, еще какая голодная, давайте сюда все, что есть. Он меня правильно понял, даже не стал расспрашивать, чего мадам желает, а поставил на стойку глиняный стакан с сидром и пошел к печи. Первым делом в ад отправились куски грешного хлеба и нераскаявшегося козьего сыра; помучившись, сколько положено, они перевоплотились в изумительные гренки для салата, который временно заслонил для меня весь мир. А потом на мою тарелку плюхнулся кусок мяса, пожаренного именно так, как я люблю – сверху корочка, внутри – кровавый сок, и только не говори, что помнишь меня вегетарианкой, это я по молодости, по глупости, больше не повторится.

Когда от куска осталось чуть больше трети, я перевела дыхание и, так сказать, вернулась в реальный мир. То есть, подняла голову от тарелки. Ненадолго, но успела заметить, что хмурый красавчик смотрит на меня с почти материнской нежностью, а китайская бабушка и конопатая старшеклассница распахнули окно и, высунувшись туда по пояс, курят страшную черную вонючую сигару, одну на двоих. И от этого зрелища в душе моей воцарились мир и покой, доселе ей, бедняжечке, неведомые. Ну правда, как будто домой вернулась, и всю эту троицу сто лет знаю, и они ведут себя, как я привыкла, и нам хорошо вместе, как всегда . Ух, как же это было здорово! И наверное поэтому, когда хозяин сказал: «Жуй быстрее, скоро закрываемся, ты же не хочешь опоздать на представление?» – я быстро-быстро замотала головой, дескать, конечно, не хочу, и только потом удивилась: что за представление такое? Но не сомневалась ни секунды – если зовут, надо идти.

Когда я попыталась расплатиться за еду, хмурый красавчик поглядел на меня, как на дурочку, только что пальцем у виска не покрутил, точнее, все-таки покрутил, но пальцем какой-то дополнительной невидимой руки – вроде бы, ничего не произошло, а всем присутствующим ясно, что он это сделал. Но я все равно улучила момент, когда мой благодетель отвернулся, и сунула пять евро под тарелку; я бы больше положила, но в кошельке была еще сотня одной купюрой, и все, а поди получи сдачу у человека, который вовсе не хочет брать с тебя денег. Короче, я рассудила, что пять евро все-таки лучше, чем ничего, и с более-менее легким сердцем отправилась курить на крыльцо. Конопатая девица выскочила следом, попросила сигарету, села рядом на ступеньку, и так чудесно мы с ней там молчали о своих запутанных девичьих делах, что у меня снова возникло это дивное ощущение: я дома, и любимая младшая сестренка рядом; мне почему-то всегда казалось, что сестры примерно так и общаются, почти без слов, с такой, знаешь, обоюдной немного снисходительной нежностью. Но я, конечно, не знаю, как оно бывает на самом деле, у меня-то только брат, причем он на пятнадцать лет старше; мы, можно сказать, едва знакомы… Неважно.

Наконец, на крыльце появился хозяин, по-прежнему хмурый и ослепительно красивый. И в тот же миг как-то резко стемнело, как будто он был не человеком, а огромной грозовой тучей. Человек-туча достал огромную, в несколько десятков – я не преувеличиваю! – связку ключей, с явным наслаждением ими побренчал, наконец, выбрал нужный и принялся запирать дверь. Я опомниться не успела, а он поднял меня со ступеньки, практически за шкирку, как котенка, сказал: «Пошли».

И мы пошли. По дороге хозяин кафе потрясал связкой своих ключей, вызванивая какую-то смутно знакомую мелодию, а девица на ходу пританцовывала под этот аккомпанимент, и я вдруг заметила, что и сама – ну, не то чтобы в пляс пустилась, но шагать начала, сообразуясь с ритмом, а время от времени, когда того требовало музыкальное сопровождение, останавливалась, подпрыгивала или хлопала себя ладонью по бедру, совершенно не стесняясь своих спутников. Глазеть по сторонам это, впрочем, не мешало.

Мы пересекли площадь, на которую выходили двери и окна нашего кафе, нырнули в узкий короткий переулок, почти сразу снова свернули, поднялись по ступенькам на холм, на вершине которого стоял собор, окруженный строительными лесами, обошли его по периметру и начали спускаться.

– А бабушка? – Вдруг вспомнила я. – Она осталась в кафе?

– Матушка Чан уже на небесах, – сказала конопатая девица, да так серьезно, что я задрала голову и уставилась вверх. Но там, разумеется, не было ничего, кроме рваных облаков, подкрашенных розовым закатным заревом, и бледного ломтика ущербной луны.

Интересно, что она имела в виду? Не померла же старушка за минуту до закрытия, в самом деле. Да и владелец кафе, сколь бы угрюмо не хмурил брови, совершенно не похож на Раскольникова. Не тот тип.

Бедняга не догадывался, что не прошел кастинг, поэтому не утратил мрачности, успешно заменявшей ему безмятежность.

– Матушка Чан-Э присоединится к нам позже, когда покончит с делами, – церемонно сообщил он. – Ей будет приятно узнать, что ты о ней беспокоилась.

Надо же, подумала я. Матушка Чан-Э[12]Чан-Э – в китайской традиции имя живущей на Луне бессмертной богини.. Стоило ехать в департамент Лозер, чтобы внезапно запутаться в складках парадного халата господина Ляо Чжая[13]«Ляо-Чжай», полностью «Ляо-чжай-чжи-и», «Повести о странном из кабинета Ляо» (в некоторых интерпретациях «из кабинета неудачника») – название книги китайского новеллиста Пу Сун-лина, по прозвищу Лю-цюань (1622–1715). В русских переводах сборников фантастических новелл о лисах-оборотнях, бесах, бессмертных божествах и даосских монахах («Рассказы Ляо Чжая о чудесах») «Ляо Чжай» обычно трактуется как имя, вернее, псевдоним автора, и у рядового, то есть не знающего китайский язык читателя, ассоциируется именно с «господином», а не с «кабинетом».. Впрочем, что это я? Стоило, еще как стоило.

– Как же тут у вас хорошо, – невольно выдохнула я, когда мы, завершив спуск, свернули под невысокую полукруглую арку и оказались в очередном переулке, вымощенном булыжниками и застроенном узкими каменными домами совершенно в моем вкусе.

Вообще-то, не в моих привычках докучать местным жителям своими восторгами, я слишком хорошо знаю цену таким эмоциям. Среднестатистический восхищенный турист уже потому всем доволен, что вырвался на время из привычного круговорота жизни: ему не надо толкаться в городском транспорте, покупать продукты для ужина, выносить мусор, сверяясь с приборами, высчитывать квартплату, ложиться пораньше, предусмотрительно поставив в изголовье будильник, ворочаясь с боку на бок, сочинять ответы на каверзные вопросы, которые завтра поутру непременно задаст начальник – вообще ничего в таком духе. Пожизненный раб распорядка пьян от внезапно наступившей свободы, ему так хорошо, что он почти не видит город, который искренне нахваливает; неудивительно, что туземцев его неуместные восторги только раздражают, как лепет захмелевшего гуляки, внезапно оказавшегося среди трезвых, занятых, озабоченных повседневными делами людей. Впрочем, ворчуны, заранее недовольные всем, что с ними может случиться, еще хуже, но не о них сейчас речь.

Короче, я не собиралась ничего такого говорить. И уж, тем более, восторженно выдыхать. Нечаянно получилось. Но мои попутчики не выказали неудовольствия.

– Ну так оставайся тут жить, если тебе нравится, – приветливо сказала моя новообретенная сестренка.

– С жильем проблем не будет, я храню ключи от всех опустевших домов старого Марвежоля, – заметил хмурый красавчик и с утроенным энтузиазмом забренчал своей колекцией цветного лома.

Я открыла было рот, чтобы объяснить: и рада бы остаться, но в Париже у меня работа, не то чтобы венец мечтаний, но жить вполне можно. А здесь как зарабатывать? На одних переводах я долго не продержусь. Но тут владелец множества пустующих домов добавил:

– Только ты должна будешь повесить за окно колокольчики. Это обязательное условие.

Его реплика сбила меня с толку. То есть, я просто забыла, что хотела сказать, и одновременно поняла: это совершенно неважно, не имеет значения, вылетело из головы, и черт с ним. Тем более, что впереди, уже совсем близко сияют разноцветные огни, льется музыка, незатейливая и сладкая, как жженый сахар, от жаровен валит сизый дым, сыплются на землю розовые лепестки, звенят, как птичий щебет, счастливые голоса.

– Это что, городской праздник? – спросила я, замирая от восторга: надо же, как удачно совпало!

– Можно сказать и так, – кивнул мой спутник.

– Ежедневный городской праздник, – вставила конопатая девица. Тут же поправилась: – Вернее, еженощный. – И, заметив мое недоумение, пояснила: – Представление. Оно бывает каждый вечер, но хуже от этого не становится.

Не могу сказать, будто ее слова что-то мне объяснили; с другой стороны, какая разница, каждый вечер они так веселятся или раз в год, я-то здесь первый раз в жизни и, скорее всего, в последний, а тут вдруг – такое , праздник, ярмарка, представление, я и вообразить не могла.

Мы сделали еще несколько шагов, вышли на площадь, которая, принимая во внимание общие масштабы старого города, никак не могла быть большой, но показалсь мне огромной, и как-то внезапно очутились в самом центре суматошного праздничного варева. Моих спутников тут все знали и, похоже, любили – подходили, хлопали по плечам, обнимали, троекратно целовали в щеки, и меня тоже, на всякий случай, раз с ними пришла. «Мендозо, – то и дело говорил кто-то, – да это же мсье Мендозо с сестренкой», – и к нам подходили все новые и новые желающие поздороваться.

Так они, оказывается, брат и сестра, надо же, совершенно не похожи; а фамилия у них, значит, Мендозо, думала я, вот и славно, я же как раз в Менд еду, легко будет запомнить.

Конопатую девицу вскоре утащили танцевать, а у нас в руках каким-то образом оказались кружки с яблочным сидром. Я начала оглядываться в поисках скамейки, но мсье Мендозо подхватил меня под локоть и повлек по направлению к центру площади, деликатно, но настойчиво.

– Место лучше занять прямо сейчас, – объяснил он. – А то половину не разглядим.

По дороге он то и дело отвлекался – то чмокнуть в щеку очередную красотку, то отломить кусок чужого пирога, то взять из чьих-нибудь рук деревянную свистульку, дунуть в нее, насладиться пронзительной трелью и с вежливым поклоном вернуть владельцу. Между делом раздобыл где-то глиняный колокольчик на серебряной нитке и повесил его мне на ухо, так что я чувствовала себя не то рождественской елкой, не то породистой коровой, но снять колокольчик не решилась, и теперь он тихонько позвякивал при каждом моем шаге.

Наконец, мы остановились у самого края большого, мелом очерченного круга, в центре которого лохматый мальчишка лет семи в серой меховой безрукавке лениво жонглировал полудюжиной горящих факелов – трюк сам по себе непростой, особенно если учесть юный возраст исполнителя, но я как-то сразу поняла – это еще не само представление, а только обещание, что оно скоро начнется.

– Ты когда-нибудь была в цирке? – спросил мой спутник, и я подумала: надо же, второй раз за день мне задают этот вопрос. А вслух сказала:

– Однажды, очень давно, так что не считается.

– Правильно, не считается, – согласился он. – Тем более с нашим цирком никакой другой не сравнится.

Наверняка так и есть, – подумала я. – Уже потому хотя бы, что ни одно событие не сравнится с тем, что происходит со мной здесь и сейчас, в крошечном городке, о существовании которого я еще утром понятия не имела, после лучшего в моей жизни ужина, с кружкой благоуханного сидра в руках, рядом с самым красивым в мире мужчиной, еще и с колокольчиком этим дурацким, который он зачем-то на меня нацепил, а я, дура, и рада… О, даже если бы этот мальчишка жонглировал всего двумя погасшими факелами и оказался единственным пожелавшим выступить артистом, я бы все равно до конца дней вспоминала это представление как самое восхитительное, ну а если они еще хоть что-нибудь покажут – тогда вообще с ума сойти можно!

Мальчишке тем временем надоело жонглировать, он проглотил все шесть факелов поочередно и удалился с таким скучающим видом, словно теперь ему предстояло засесть за уроки.

– Эй, это как?! – Я требовательно потянула мсье Мендозо за рукав. – Как он это сделал?!

Тот пожал плечами.

– Ты сама видела, как: взял и проглотил. Да это пустяки, ребенок еще только учится, и в качестве награды за успехи ему позволяют развлечь публику перед представлением. Видела, какая у него постная физиономия? Это он прикидывается, чтобы никто не догадался, как он счастлив и горд… Молодец мальчишка, что тут скажешь. Далеко пойдет.

Но тут музыка зазвучала громче, и мой спутник умолк, а обо мне и говорить нечего, я не только французский язык, а сам факт существования человеческой речи временно забыла, когда откуда-то сверху, как леденцы из невидимой вазы посыпались люди, одетые в пестрые блестящие лохмотья. Коснувшись ногами земли, одни тут же принимались кувыркаться, другие – изрыгать огонь, третьи – карабкаться вверх по невидимым канатам, а самый колоритный, могучий старец с седыми кудрями до пояса начал доставать у себя из-за пазухи упитанных кроликов, которыми одновременно как-то ухитрялся жонглировать; доведя число кроликов до дюжины, он уселся на землю, предоставив им самостоятельно кружиться в воздухе до тех пор, пока зверьки не превратились в букеты белых роз, их фокусник тут же раздал стоящим поблизости женщинам. Один букет достался мне; кажется, еще ни одному подарку в жизни я не радовалась так бурно. Впрочем, когда несколько минут спустя букет бесследно исчез из моих рук, я была слишком увлечена представлением, чтобы огорчиться; я и удивиться-то толком не сумела, только отметила про себя, что, по-хорошему, надо бы.

Но кролики и букеты – это, и правда, были пустяки. Чем дальше, тем более невероятным казалось мне происходящее на импровизированной арене, за меловой чертой. Я своими глазами видела, как огромная змея играет на дудке, одновременно отбивая ритм хвостом по стоящему рядом барабану. Как из обычной чашки выливают воду и вместе с ней выплескивают на траву русалку, которую тут же подхватывает за руки свесившийся с трапеции воздушный акробат, и после нескольких кульбитов парочка, слившись в страстном поцелуе, исчезает в чердачном окне ближайшего к месту действия дома. Как, сокрушая булыжную кладку мостовой, в центре площади за несколько минут вырастает огромный бук, из дупла которого вылезают три девочки в накидках из листьев и начинают потчевать собравшихся сладкими буковыми орешками; несколько штук я съела, а один положила в карман, на память, и тут же ехидно сказала себе: можно подумать, без орешка ты вот так сразу все забудешь, моя бедная безмозглая сентиментальная Люс.

Но вообще-то, думала я в этот вечер на редкость мало, не до того было. Я даже не заметила, как исчез мой прекрасный угрюмый спутник, опомнилась, только когда он вернулся с пакетом печеных каштанов и отсыпал половину в мою протянутую ладонь.

Импровизированная арена опустела так же внезапно, как перед этим заполнилась. Все, включая недавно выросший бук, вдруг куда-то подевались, но зрители не расходились, и я поняла, что представление еще не окончено, но никак не могла сообразить, в чем оно теперь заключается.

– Не туда смотришь, – шепнул мне мсье Мендозо, – подними голову!

Я послушно посмотрела вверх и увидела, что с неба – в смысле, ниоткуда, из темноты и пустоты, свисает веревочная лестница, излучающая бледный голубоватый свет, а по ней неторопливо карабкается вниз крошечная человеческая фигурка. Время от времени из рукавов ее просторной куртки вылетали сияющие как фонари бабочки размером с откормленного голубя и тут же принимались носиться над площадью; в конце концов, они практически закрыли ночное небо, от их крыльев стало светло, как днем, а от их размеренного вращения у меня немного закружилась голова, сладко, как от поцелуя.

Но тут небесный посланец, наконец, спрыгнул на землю и оказался старой азиаткой из кафе, которую мсье Мендозо и его сестрица называли «матушкой Чан». Старушка нагнулась – я поначалу решила, что это она кланяется публике, но нет, матушка Чан принялась деловито сматывать в клубок начерченную мелом линию, отделявшую арену от зрительских мест. Закончив свой невероятный труд, она спрятала клубок за пазуху и принялась взбираться вверх по лестнице, столь же неспешно, как только что спускалась. Светящиеся бабочки понемногу забирались в ее рукава; в конце концов, на площади снова стало темно, только веревочная лестница еще какое-то время переливалась в небе сияющим росчерком, а потом погасла и она.

– Вот теперь все, – объявил мой спутник, легонько щелкнув пальцем по колокольчику, висящему на моем ухе. И будничным тоном добавил: – Если хочешь еще сидра, надо поторопиться, его вечно не хватает.

Народ, к моему удивлению, вовсе не спешил расходиться. Оркестр грянул какую-то залихватскую польку, и добрая половина присутствующих немедленно пустилась в пляс, а вторая, не столь добрая, устремилась к лоткам с остатками напитков и закусок; мы с хмурым мсье Мендозо были среди них, практически в первых рядах. Добыв по кружке сидра и по куску жареного овечьего сыра, уселись прямо на тротуар, в стороне от танцующих, чтобы перевести дух.

– Ну и как тебе? – гордо спросил он.

– Слов нет! – выдохнула я, чуть не подавившись горячим сыром от полноты чувств. – Никогда не думала, что уличные циркачи могут быть такими виртуозами!

– Вообще-то, не такие уж они виртуозы, – снисходительно заметил мсье Мендозо. – По сравнению с людьми – несомненно. Но от оборотней можно требовать и большего.

– От оборотней?!

Одно из двух, подумала я. Или я так устала, что начала забывать французский, или это просто какая-то локальная шутка, непонятная непосвященным. Будем надеяться, все-таки второе.

– Ну, не думаешь же ты, что люди способны проделать все эти фокусы, – пожал плечами мой спутник.

Я не нашлась, что ответить и полезла в карман за сигаретами. Возможно, курение действительно не слишком полезно для телесного здоровья, но совершенно необходимо для душевного, по крайней мере, лично меня первая же затяжка мгновенно возвращает на землю, в какие бы заоблачные дали не унесся перед этим мой слабый разум.

Но на сей раз почему-то не помогло.

– Значит, говоришь, оборотни, – растерянно сказала я.

– Ну да. Они просто отдают долг, – заметил мсье Мендозо таким тоном, словно это все объясняло.

– Какой долг? – автоматически переспросила я.

– Прежде они сеяли здесь страх. А теперь сеют радость, – лаконично ответил он.

– Ага, вот теперь все стало понятно, – усмехнулась я, постаравшись вложить в свою реплику как можно больше сарказма, чтобы его проняло.

– Фундамент всякого города замешан на крови и радости, – тоном школьного учителя изрек мсье Мендозо. – В этом деле чрезвычайно важны пропорции: пока радости больше, город будет процветать. А если ее не хватает, город становится неподходящим местом для жизни. В таком городе умирают чаще, чем рождаются, а подросшие дети всем сердцем стремятся его покинуть и, как правило, добиваются своего. Марвежоль – хороший городок, заслуживающий любви. Но очень уж маленький. И очень старый. Людям, которые здесь жили, всегда приходилось нелегко. Но пока город был молод, радости хватало на всех с лихвой. Однако Марвежоль понемногу старился, и пару столетий назад его природная радость начала иссякать. Не то чтобы ее не стало вовсе, но – недостаточно. Дети тут рождаются куда реже, чем прежде, а если бы я захотел записать имена уехавших на поиски лучшей доли, мне пришлось бы извести столько бумаги, что в нее можно завернуть тебя целиком, да еще и в несколько слоев, как стеклянную вазу.

Я невольно улыбнулась, представив себе процесс упаковки.

– И тогда город заключил договор с оборотнями, – будничным тоном продолжал мой спутник. – Многие столетия они сеяли здесь страх и проливали кровь, и город охотно позволял им это, даже предоставлял кров и защиту, предчувствуя, что когда-нибудь от них будет польза. И теперь пришло время отдавать старый долг. Они, как видишь, неплохо справляются.

– Ну какие тут могут быть оборотни? – устало спросила я, все еще надеясь, что стала жертвой затянувшейся шутки. Не слишком удачной, но когда шутник так красив, требования к качеству его реплик как-то незаметно снижаются.

– Какие? Да самые разные, – мой прекрасный шутник был невозмутим и не собирался отклоняться от курса. – В основном, конечно, волки. Но не только они. И не только местные, такое развлечение никто не хочет пропустить, вот и сходятся отовсюду. Вон матушка Чан вообще с неба к нам спускается, хотя уж она-то точно не оборотень и никому ничего не должна… Мы всем рады, чем больше актеров, тем дольше длится представление, тем слаще спится нашим горожанам, тем радостней их пробуждение поутру – чего еще желать.

– «Спится»?! – Я окончательно перестала его понимать.

Тут мсье Мендозо очень внимательно на меня посмотрел, как будто впервые увидел.

– Эй, погоди, – удивленно сказал он. – Неужели ты подумала, что все это происходит наяву?

– Ннну, – смущенно заблеяла я, – а почему, собственно, нет? Я же только приехала. И не знаю, как у вас тут все устроено. А тут ты говоришь: представление, пойдем! И я иду, и действительно представление, лучшее, что я видела в жизни, но почему бы ему не быть наяву? Я как-то, знаешь, совершенно не усомнилась в реальности происходящего, да и с чего бы? Когда я оказываюсь в незнакомом месте, мне кажется, тут может случиться все что угодно. А может не случиться, это уж как повезет.

– Отличный подход к делу, – мой хмурый спутник вдруг улыбнулся, впервые за весь вечер. – Ладно, если так, значит все действительно было наяву – для тебя. В этом есть одно небольшое неудобство: в гостиницу тебе придется добираться пешком. Ты где остановилась?

– У черта на рогах, – машинально ответила я. И тут же исправилась: – Над баром «Le Diabolo».

– Ну, это недалеко, сразу за воротами, доберешься.

– Доберусь, – эхом откликнулась я.

– Перелезь в сад через забор и войди через заднюю дверь, – посоветовал мсье Мендозо. – Она всегда приоткрыта для кота. А хозяев не буди, им сейчас снится, что они снова молоды и пляшут на этой площади, – он неопределенно махнул рукой в сторону танцующих. – А потом им, небось, приснится, как они целуются, укрывшись в чужом дворе от утреннего дождя, в такой момент будить и вовсе свинство… И кстати об утреннем дожде, пора бы о нем позаботиться.

Он привстал, взмахнул рукой, и несколько секунд спустя рядом появилась его конопатая сестрица, раскрасневшаяся и запыхавшаяся.

– Уже? – деловито спросила она. – Пора?

– Я бы дал тебе поплясать подольше, но к утру нужен дождь, а небо, видишь, почти чистое.

– Ладно, – кивнула она, – надо так надо.

Они шагнули навстречу друг другу, обнялись и вдруг исчезли – пока исчезали циркачи на арене, это казалось мне почти естественным делом, а вот сейчас эти двое изрядно меня огорошили. Но я не столько испугалась, сколько расстроилась, обнаружив, что внезапно осталась одна, с пустой глиняной кружкой в руках и дурацким колокольчиком на ухе. Снимать его я не стала, так и пошла через весь город, бренча, как хозяйская овца, оглушенная, опустошенная, сбитая с толку, подгоняемая в спину ласковым теплым ветром.

Обнялись и исчезли, ну надо же! – растерянно думала я, пока лезла в сад через забор, который, к счастью, оказался не слишком высоким. Дверь черного хода, как и обещал мсье Мендозо, была приоткрыта, на ее пороге дремал большой черно-белый кот, причем он устроился таким образом, что длинное мускулистое тело находилось в доме, а башка – снаружи, и оба уха, черное и белое, едва заметно трепетали на теплом ночном ветру.

Обнялись, значит, и исчезли, – сердито думала я, стоя в душе под тугими струями горячей воды. И, уже закутавшись в полотенце, позволила себе сформулировать рвущий сердце жалобный вопрос: – А как же я?!

Обнялись и исчезли, такие дела, – вздохнула я, когда моя голова коснулась подушки. И почти разрешила себе заплакать, но не успела, потому что заснула – мгновенно, крепко и сладко, как в детстве.

В моем сне шел дождь, видимо, потому, что наяву он тоже шел, стучал по крыше, лился на подоконник через распахнутую форточку, тяжелыми каплями стекал на деревянный пол. И еще в моем сне дул теплый ветер – этого, казалось мне, совершенно достаточно для счастья, пока дует ветер, я жива, а все остальное приложится.

«Когда ветер хочет казаться человеком, ему приходится разделить себя на несколько частей и разлить по разным сосудам», – вдруг подумала я. И так удивилась, обнаружив в своей светлой голове столь несусветную чепуху, что проснулась. Утренний дождь уже закончился, на небе сияло солнце, такое неправдоподобно желтое, как будто его только что нарисовал подающий надежды художник четырех с половиной лет от роду.

– Потому что ветер гораздо больше человека, и в одно тело ни за что не поместится, – сказала я вслух и тут же прикусила язык.

Что я окончательно сошла с ума, невелика беда, я всегда была к этому более-менее готова. Но вот бредить вслух не стоит ни при каких обстоятельствах, даже в абсолютно пустой комнате. Особенно в пустой комнате, если уж на то пошло.

Кофе и сигареты, – строго сказала я себе, – вот что тебя спасет, дорогая. И повторила:

– Кофе и сигареты.

Нарочно произнесла это вслух, чтобы перебить нехороший сладковатый привкус, оставшийся на губах от предыдущей фразы.

И отправилась вниз, в этот чертов бар. В смысле, в «Le Diabolo». Вчера днем я имела дело с хозяином, а теперь за стойкой стояла его жена, милая женщина лет пятидесяти, худая, как жердь, без намека на макияж и какие-либо средства ухода за кожей, но все еще очень красивая, я бы, по крайней мере, не отказалась так выглядеть в ее годы.

Получив кофе с молоком и круассан, я села у окна, из которого открывался прекрасный вид на городские ворота, и стала думать, что делать дальше.

Теоретически мне следовало собирать пожитки и ехать в Менд, к Людке, как собиралась. Но этот вариант, сказать по правде, казался мне наименее привлекательным. Какой, к черту, Менд, какая Людка? Я и раньше плохо представляла, о чем с ней говорить, а уж теперь-то, когда мне с собой общий язык найти непросто…

Ладно, решила я, все равно автобус будет только после обеда. И, обрадовавшись отсрочке, вышла на улицу.

…Несколько минут спустя я уже кружила по старому городу в поисках давешнего кафе. Не знаю, что там происходило на площади – наваждение, сон, бред и галлюцинации, очень похоже на то, но неважно. Кафе-то было самое настоящее. Салат с гренками и мясо никак не могли мне присниться, тяжесть в животе поутру веское тому доказательство. Ну и где оно?!

– Так, тут я вчера точно шла, – бормотала я, – этот балкон даже сфотографировала, а в этот бар заглянула, но там никого не было… Точно в этот? Ну да, все правильно, «Le Griffon», такое название ни с чем не перепутаешь. А потом я шла прямо, пока не попала на площадь. Совершенно верно, вот она, площадь. Кафе должно быть где-то здесь.

– Должно быть где-то здесь, – упрямо повторила я после того, как шесть раз обошла площадь по периметру, сунув нос во все открытые двери и тщательно изучив закрытые.

Потом я села на ступеньку чужого крыльца и расплакалась, впервые за… а даже и не знаю, за сколько лет. Во всяком случае, в школе я уже точно не ревела, ни разу за все годы, а позже – тем более, хотя поводы, конечно, были, причем гораздо более веские, чем пропажа какого-то дурацкого кафе в городе, где я сдуру вышла из автобуса и почему-то решила задержаться.

– Ну и чего ты ревешь? – строго спросил меня знакомый голос.

Я огляделась по сторонам, и совершенно напрасно, потому что этот красавчик, мсье Мендозо, сидел прямо передо мной, на корточках.

– Кафе здесь ищешь? – сочувственно спросил он. – Это ты напрасно. Мое кафе два раза подряд на одном и том же месте не появляется. И открываю я его ближе к вечеру…

– Удивительно, что при таком подходе к делу ты до сих пор не разорился, – вздохнула я, обнаружив, что у меня нет сил ни радоваться его внезапному появлению, ни удивляться словам, ни даже как следует рассердиться – да вот хотя бы на себя.

– У меня другой бизнес, – серьезно объяснил мсье Мендозо. – Кафе – это, как говорится, хобби.

– А где оно будет сегодня? – Спросила я.

– Понятия не имею. Это всегда выясняется в самый последний момент.

Мы немного помолчали. Я думала, что надо бы все-таки рассердиться, встать и уйти, но из этого ничего не вышло.

– Когда я предлагал тебе переехать в любой из пустых домов, я не шутил, – внезапно сказал мсье Мендозо. – И насчет колокольчиков в окне тоже не шутил, тебе непременно придется их повесить, – поспешно добавил он, словно все остальные условия договора мы уже обсудили.

Я с досадой пожала плечами.

– И что я тут буду делать, как по-твоему?

– Жить, – ответил он. – Гулять по городу, ужинать в моем кафе, ходить на представления, когда пожелаешь – я хочу сказать, что это не обязанность, а просто возможность. Если захочешь потанцевать, можем попробовать, хотя я не уверен, что получится. По-моему, это умение при разделе целиком досталось сестренке…

– Ты что, разделил себя на несколько частей и разлил по разным сосудам ?

Сама не знаю, как и зачем я это сказала. И тут же вспомнила, что утром, когда эти слова звучали у меня в голове и срывались с губ, у них был отчетливый привкус безумия. А теперь я его не чувствовала. Видимо, уже привыкла быть сумасшедшей и нести околесицу. Я вообще быстро ко всему привыкаю.

– Всего на две части, всего по двум сосудам, – безмятежно ответствовал мсье Мендозо. – Рад, что ты сама все понимаешь, а то даже и не знаю, как стал бы объяснять… Так ты подумай насчет переезда. Город будет тебе рад, и я тоже.

Он поднялся, махнул рукой, от киоска с мороженым, стоявшего на другой стороне площади, отделилась высокая тоненькая фигурка и побежала в нашу сторону. Сестренка мсье Мендозо стремительно приближалась к нам, на ходу вылизывая вафельный рожок.

–  По разным сосудам , – невольно повторила я, глядя на нее, и содрогнулась, впервые по-настоящему осознав смысл этих слов.

– Это не страшно, а весело и ужасно интересно, – скороговоркой сказала она, подошла к брату, обняла его, вернее, повисла у него на шее, и они – нет, даже не исчезли, просто мне внезапно стало ясно, что их нет и, вероятно, никогда не было, и, пожалуй, уже не будет, да и с чего бы.

И я пошла назад, в «Le Diabolo», рассудив, что мне там самое место.

В баре я на всякий случай спросила хозяйку, знает ли она некоего мсье Мендозо. Дескать, он мой старый знакомый и, вроде бы, держит кафе где-то в центре города, но я не смогла его отыскать…

– Кафе? – Изумилась женщина. – Нет-нет, вы, наверное, неправильно запомнили фамилию вашего знакомого. В этом городе Мендозо только один, и он не «мсье», а юго-западный ветер. Считается, что он дует из Менда, даже имя в честь него получил, но я думаю, это неправда. Ветер прилетает, откуда вздумается, и дует, где захочет, а иначе зачем быть ветром, скажите на милость?

– Да уж, – вздохнула я. И заказала чашку кофе.

Выпила его залпом, вышла на улицу, села у входа, закурила и вдруг поняла, что мне смертельно надоела вся эта романтическая метафизика. Пусть себе прилетает откуда вздумается и дует, где захочет, а я поеду домой. Людке потом позвоню, придумаю что-нибудь или ничего не придумаю, пускай обижается, так даже лучше, лишь бы в гости звать зареклась, потому что я в эти края больше ни ногой. Хватит с меня. Хва-тит.

И я побежала наверх собирать вещи…

– И что было дальше? – спрашиваю я.

– Дальше? А что могло быть дальше? Автобус до Клермон-Феррана, поезд в Париж, перевод, вернее, два перевода, пять экскурсий и одно свидание. Впрочем, совершенно провальное. Я сбежала через полчаса и позвонила тебе, потому что поняла, что совсем свихнусь, если никому не расскажу, а слушать такое никто, кроме тебя, не станет… А потом отправилась за билетом. И поехала, и приехала. И вот, все рассказала. Кажется, мне действительно легче. Доктор, я буду жить?

– Долго и счастливо, – киваю я.

Какое-то время мы молчим. Тишину нарушает только тиканье моих часов. Когда-то я нашел их у мусорного бака, влюбился с первого взгляда и приволок домой. У этих часов есть большой круглый циферблат и прекрасный, исправно работающий механизм, но нет стрелок. Они громко тикают, отмеряя время, но не показывают результат, и это, с моей точки зрения, лучшее, что могут сделать милосердные часы для своего владельца.

– И что мне теперь делать? – наконец спрашивает Люс.

Пожимаю плечами.

– Полагаю, ты уже купила билет до Марвежоля? В один конец?

– Билет всегда можно сдать, – говорит она, уставившись в пол.

– Можно сдать. А можно не сдавать. Что мне по-настоящему нравится в жизни, так это многообразие возможностей.

– То есть, ты думаешь, я не сошла с ума? – осторожно спрашивает Люс.

– Пока нет. Вот если ты все-таки сдашь билет, тогда я, пожалуй, начну беспокоиться.

– Ладно, – бормочет она, – как скажешь. Я-то надеялась, что ты…

– Что я стану тебя отговаривать? И тогда ты, наконец, убедишься, что приняла правильное решение, назовешь меня дураком и уйдешь, хлопнув дверью?

– Хлопать дверью я не планировала, – сердито говорит Люс. – Но, в общем, да, я бы предпочла, чтобы ты меня отговорил. Должен же кто-то удержать меня от этой нелепой выходки.

– Если бы ты действительно этого хотела, ты бы пришла не ко мне. К кому угодно, только не ко мне, – смеюсь я, и она, наконец-то, тоже начинает улыбаться.

– Все гораздо хуже, чем ты думаешь, – вздыхает она. – Я уже успела уволиться. То есть, обещала поработать до конца месяца, но это – все. Впрочем, от квартиры пока не отказалась. Хорошая квартира, маленькая, но очень удобная, ты же там был, да? Скажи, отличная? И сравнительно дешевая. В общем, я не решилась вот так сразу с ней расстаться. Там пока одна моя подружка поживет, а потом видно будет… Слушай, ну чего ты такой довольный сидишь? Мне, между прочим, очень страшно. Я просто умираю от страха, ежесекундно! Ни о чем думать не могу, все из рук валится. Представляешь, вдруг я приеду, а там… А там просто маленький, красивый, богом забытый городок, их во Франции больше, чем блох на собаке. Дюжина кафе, пять продуктовых магазинов, две гостиницы, одна средняя школа. И никаких представлений по ночам. И никаких оборотней. И никакого ветра.

– Отставить панику, – говорю я. – Ветер там, в любом случае, будет. А это, если я все правильно понимаю, главное.