Онлайн чтение книги Бумажный театр
Жан Трестурнель и другие (ФРАНЦИЯ)

Жан Трестурнель родился в 1950 году в Алжире. Его отец француз, мать из коптов. По образованию юрист, имел адвокатские конторы в Париже и Бордо, специалисты-правоведы часто ссылаются на его работы, связанные с законодательством Франции, Бельгии и Дании XVII и XVIII веков. Время от времени он публиковался в парижских издательствах «Бельфон», «Нуар сюр Блан» и «Мемуар дю Ливр», в Монако его издателем был «Эдисьон дю Роше». Но в целом литература для него оставалась занятием второстепенным. Автор сборников рассказов «Послеполуденный чай из цветов» и «Африка без Африки». Эта сторона его деятельности могла бы остаться забытой, если бы он не решился на шаг, связанный с электронной литературой. Например, тот рассказ, который вошел в настоящую антологию, является плодом коллективного творчества. Он написал его начало и придумал название «Птичий хор из Парижа», а затем поместил в Сети, после чего на его приглашение продолжить рассказ откликнулись Габриэла Мод, Антон Харасовиц и Пол Анси. Все вместе они и закончили его. Публикуемый текст взят из Интернета.

ПТИЧИЙ ХОР ИЗ ПАРИЖА

В те времена, когда я жил в квартале Марэ, на улице Старой Храмовой (которая стекает к Сене параллельно другой, более новой тамплиерской Храмовой улице), я волей-неволей узнал кое-что из истории этого края. Когда-то он был самостоятельным, то есть в давно отшумевшие века, французские власти не имели права собирать здесь налоги и заключать под арест обвиненных в любых нарушениях. Поэтому-то в прошлом здесь охотно селились банкиры, евреи и тамплиеры. Названия тех двух улиц, которые только что упоминались, как раз с ними и связаны. С другой стороны, поблизости от нынешнего музея Пикассо, было несколько улиц, где евреи держали корчмы с выставленными в витринах блюдами, которые совершенно волшебно пахли. Один мой старый друг, сербский эмигрант Радошевич, который знал все, но каким-то волшебным образом не стал от этого ничуть умнее, говорил мне, что кошерные обеды никогда не имеют того вкуса, какой они обещают глазам и носу, и поэтому всегда разочаровывают. Как бы то ни было, я пробовал и эту пищу, как, впрочем, и всякую другую, встречающуюся в Париже, и ничто никогда не показалось мне невкусным. Я ем все, что лежит у меня в тарелке, и пью все, что есть в бокале. Курю я тот табак, что оказался в кармане, но после полудня я люблю выкурить трубку не в помещении, а в каком-нибудь из многочисленных парков французской столицы.

Даже те, кто хорошо знает Париж, редко заходят в парк, который стал моим излюбленным местом для послеполуденного курения. Он совсем небольшой, и, как в любом парижском парке, в нем есть вода и скамейки, а на исходе дня его закрывают на замок. На ограде моего парка висит металлическая доска, сначала я подумал, что на ней какое-то предупреждение или распорядок для посетителей, где указаны часы, когда ворота открыты и закрыты. Но оказалось, что это не так. Хотите — верьте, хотите — нет, но на ней было написано следующее:

Итак, парк оказался чем-то вроде живого музыкального аттракциона. Хотя я внимательно ознакомился с текстом на доске, я и до этого, и после приходил сюда просто выкурить трубку, а вовсе не слушать пение птиц. Трубка здесь имела какой-то особый вкус, который мне очень нравился. Потому что, точно так же как бывают дни, когда трубка не раскуривается, бывают и места, в которых трубка пахнет лучше и доставляет большее удовольствие, чем где-нибудь еще. Это, кстати, относится и к женщинам. Так что всегда, когда у меня была такая возможность, я в пять часов пополудни сидел возле воды в этом парке и курил. Разумеется, при этом я невольно слушал, а точнее, слышал птиц. Казалось, что они действительно каждый день поют одну и ту же песню и что здесь постоянно собирается один и тот же птичий хор. Однажды я внимательнее прислушался к их пению, и тут у меня чуть не выпала трубка изо рта. Я совершенно явственно расслышал, что птицы вполне определенно высвистывают: «Сенткруа!»

Я изумился и сначала подумал, что птицы произносят «святой крест», и объяснил себе это тем, что, по-видимому, деревья, которые их привлекают, посадил в давние времена очень набожный человек, способствовавший этим тому, что птицы теперь возвещают всему свету то, что имела в виду его вера. Но этого объяснения мне хватило ненадолго. Птицы, перед тем как вполне ясно произнести «Сенткруа», пели еще что-то совершенно непонятное.

У меня мурашки забегали по коже, когда я предположил, что это может быть чьим-то именем! Мужским именем! Внимательно вслушавшись и несколько раз проверив свою догадку, я пришел к выводу, что птицы и мне, и всем, кто пришел в этот парк, повторяют, как неразумному и не желающему слушаться несмышленышу, одно и то же: «Сенткруа! Сенткруа! Сенткруа!»

А это действительно была известная в старые времена во Франции фамилия.

«Кто же, черт побери, был этот Сенткруа?» — спросил я самого себя и тут только понял, что птицы загадали мне загадку. Я начал рыться в книгах, потом в Интернете. Но не смог найти ничего подходящего. Этих Сенткруа оказалось слишком много. Тут нужно было знать еще что-нибудь, например точное имя. Но его у меня не было. Я расспросил уже упоминавшегося моего друга Радошевича, который знал всё про всё, что существует под сводом небесным, но он, как всегда, сел в лужу. Так что мне пришлось положиться на себя. Однажды, когда я в очередной раз тщетно вслушивался, как птицы повторяют и повторяют загадочное имя, мне пришло в голову, что трубку чистят и с одной, и с другой стороны, так что, может быть, стоит попытаться начать с другого конца и мое расследование.

И это сразу принесло мне удачу. Я узнал, что тип парка, в котором деревья посажены с умыслом привлекать только определенные виды певчих птиц, возник отнюдь не в XVIII веке, а на сто лет раньше, известно, что где-то после 1676 года в Париже уже имелся «поющий парк». Получалось, что этот парк, который произносил имя Saintecroix и в котором я сейчас курил трубку, имел несколько предшественников. Вероятно, это имя звучало и в тех старинных парках, посаженных в XVII и XVIII столетиях, потому что независимо от того, какое поколение птиц пело, те же деревья, должно быть, и тогда привлекали тех же птиц. Но что делать дальше, я не знал.

Тогда на помощь мне пришел табак. Трубка помогает думать. Мозг реагирует на огонь, чувствует опасность и, хочет человек того или нет, пытается спасти его, то есть перехитрить. Так было и на этот раз. Мой мозг меня перехитрил, он пришел к выводу, что героя этой птичьей песни следует искать в XVII веке. После этого дело сдвинулось с места. Вот что я обнаружил.

У известного в XVII веке парижанина виконта Антуана Дрё д'Обрэ, который владел Офмонтом и Вельже и был королевским советником, было две дочери и двое сыновей. Одна его дочь стала монахиней-кармелиткой, а вторая, красавица с синими глазами и кожей, как свидетельствуют источники того времени, шелковистой и гладкой, получила большую известность. Звали ее Мари-Мадлен д'Обрэ.

Эта Мадлен и будет героиней рассказа. В двадцать один год она вышла замуж за красивого и богатого господина, который командовал полком нормандцев. Так говорят хроники того времени. Однако в хроники сведения эти попали вовсе не благодаря ему, а благодаря Мадлен, потому что она прославилась, можно сказать навечно, по двум причинам. Во-первых, из-за большой любви, но не к собственному мужу, а к одному из друзей мужа, капитану конницы, звавшемуся как раз Годэн Сенткруа. Второе, из-за чего Мадлен осталась в истории, гораздо важнее. Она получила известность как одна из величайших отравительниц своего времени. Суд, перед которым она в конце концов предстала, предъявил ей обвинения в отравлении собственного отца, обоих братьев, в попытке отравления мужа и своей сестры, монахини-кармелитки. Суд вынес смертный приговор, и ей отсекли голову в Париже в 1676 году. Позже палач за стаканом вина хвастался, что это был один из лучших ударов его меча.

Однако улики, которые в XVII веке привели Мадлен на эшафот, сегодня не выдерживают критики. Истина оказалась совершенно иной. Любовник несчастной прелюбодейки Мадлен, Сенткруа, был знаком с швейцарским химиком, который и производил яды — витриол, жабью кровь и мышьяк. Сенткруа привез химика в Париж, чтобы использовать его знания в своих целях. Яды были обнаружены у него, а не у мадам Мадлен. Ее любовник, как было установлено судом, раз десять противоядиями спасал от отравления близких ему лиц, то есть хорошо разбирался в этом. Между любовником и мужем не было ревности, как можно было бы ожидать, нет, у них существовало нечто вроде заговора. Мадам Мадлен, судя по всему, была лишь богатой наследницей, которая оказалась в руках бессовестных мужа и любовника. Ее великую любовь и прелюбодеяние спланировала эта пара. Муж и любовник. У них были свои причины и своя цель. Они принялись с помощью ядов устранять членов ее семьи, чтобы через нее заполучить фамильные богатства. Она предстала перед парижским судом как своего рода жертвенный агнец или, правильнее сказать, козел отпущения. Все на этом процессе было повернуто против несчастной Мадлен. Уликами стало даже то, что она посещала больницы и приюты для нищих, ухаживала за больным отцом, была щедра к своим слугам (из которых никто не был замешан в заговоре против госпожи). В пользу невиновности Мадлен говорит и ее смерть: она так и не признала себя виновной, пыталась спастись от псевдоправосудия в Англии, Голландии и Бельгии, а когда все-таки была осуждена, держалась во время казни «как святая», что сказано в одной из хроник того времени, причем проводить ее на тот свет собралась огромная толпа сочувствующих.

Знаменитая мадам де Севинье, которая, возможно, и сама почувствовала, где лежит истина, написала о казни Мадлен следующие слова:

«Остается фактом, что Мадлен, жена Бринвилерса, живет теперь в воздухе, ее несчастное маленькое тело после казни было брошено в огромный костер, и ее пепел оказался повсюду, так что мы вынуждены были вдыхать его, и, по словам мелких душонок, от этого мы все получим небольшое отравление, что нас весьма удивит…»

Сейчас мы знаем, что истина в то время была известна и кое-кому еще. Птицам. Или, правильнее говоря, тому, кто устроил первый поющий парк в XVII веке. И тем самым сохранил для будущего истину и имя подлинного отравителя. Отравителем был Годэн де Сенткруа.

«Годэн де Сенткруа! Годэн де Сенткруа!»