Онлайн чтение книги Бумажный театр
Джим Фенимор Стью (США)

Джим Фенимор Стью родился в Лондоне, но весь свой век провел в Соединенных Штатах Америки. Он был тренером по теннису. Жил в разных местах (Чикаго, Калифорния, Буффало и т. д.), везде давал уроки игры в теннис и вел приятную жизнь в тени высшего общества, которое обслуживал. Украдкой в свободное время писал рассказы, в которых ощутима ностальгия по доброй старой Англии, но которые при этом являются настоящими американскими «погремушками», как назвал их один критик. Сборники: «Красная губная помада», «Волна, которая покатится в Англию» и т. д. Его издавали «Нопф», «Винтаж Интернейшнл» и одно малоизвестное издательство из Пенсильвании — «Дифор». В Нью-Йорке одна его книга вышла в «Бук оф зе Монте Клаб». У него был красивый, хорошо поставленный голос, и одно время он выступал с музыкальной группой «Хантерс». Умер от СПИДа в 2003 году.

СИНИЙ ПОТ

В те первые дни в Вашингтоне я постоянно чувствовал желание сбросить с себя брюки. От жары и влажности штанины все время липли к телу.

Мне было тогда полных четырнадцать лет, и меня одного на несколько месяцев отправили из Европы к тетке в Вашингтон. Она жила неподалеку от Коннектикут-авеню в доме из красного кирпича. Увидев меня, дедушка Джо тут же сказал тетке:

— Этот быстро растет, он еще влетит нам в кругленькую сумму. Придется купить ему кроссовки и новые штаны, потому что эти будут ему коротки уже через два месяца.

Пока он говорил, в комнате внезапно стало темно, и я вздрогнул.

— Не бойся, — сказал дедушка Джо, засмеявшись. — Это опоссум. Он ходит к нам на окно пить молоко.

Дедушка Джо был весь в веснушках, как змеиное яйцо; мне он по тетке приходился двоюродным братом, и ему тогда еще не исполнилось семи лет. Он только-только пошел в школу. Я никогда не спрашивал, почему его так странно зовут. Их квартира была крошечной, так что головная боль, которая мучила тетку по пятницам, распространялась до самой середины леса, который тянулся за домом. Тетка жила на первом этаже, и ее окна, так же как и окна всех окрестных домов, смотрели в зеленое пространство, полное влаги, белок и опоссумов.

На следующий день дедушка Джо потащил меня «посмотреть, что пишут в лесу». И действительно, на некоторых стволах были пришпилены чьи-то некрологи, предложения о сдаче квартир и другие объявления самого разного рода. На одном от руки был написан номер телефона и следующий текст:

— Что это значит? — спросил я у дедушки Джо.

— Ты что, читать не умеешь?

— Умею, но кто это может «разыскивать семерых графов»?

— Ну ты и дурак! Пошевели мозгами. Представь себе, что твоя мысль — это шарик, которым нужно подтолкнуть другой шарик так, чтобы он покатился прямо в лунку!.. Знаешь седьмую букву алфавита?

Я начал считать, загибая пальцы:

— Эй, би, си, ди, и, эф, джи… Седьмая буква «джи», — сказал я.

— А теперь сложи, раз угадал! G + earls = gearls!

— Значит, ищут гёрлз, девушек. Для чего?

— Кто его знает для чего.

В этот момент лес наполнился волшебной тихой музыкой. Она изумила меня, и я спросил:

— Что это?

— Это Аусенция.

— Что?

— Аусенция. Так зовут одну нашу соседку, а кроме того, так называется песня из какого-то фильма, поэтому она часто ставит ее и слушает. Она сама из Лимы. И про нее кое-что рассказывают. Не очень понятное. И что у нее за прозвище, я тоже не понимаю. Ее называют Глубокая Глотка.

— Почему?

— Не знаю. Мама говорит, что нехорошо так про нее говорить. Аусенция раньше была монахиней, но ее изнасиловали, и после этого она ушла из монастыря.

Дедушка Джо смущенно улыбнулся и рассказал мне нечто довольно странное, что я, разумеется, понял, в то время как он сам, рассказчик, не понимал, потому что был еще совсем сопляк.

Тут мы увидели еще одно объявление, прикрепленное к дереву:

Я не хотел снова спрашивать, что это значит, а просто сорвал его и сунул в карман.

Придя домой, я вытащил объявление и сложил текст: G + eyes = wanted! То есть GUYS WANTED, а это означает, что ищут парней. Дома никого не было, ни тетки, ни дедушки Джо; я набрал значившийся в объявлении номер, и в трубке раздался глубокий красивый голос. Мне не удалось бы определить, мужской он или женский, если бы я не услышал:

— Аусенция. Кто говорит?

— Я звоню по объявлению, — ответил я.

На другом конце провода послышался смех, а потом:

— Не дрочи, когда со мной разговариваешь!

Я как ошпаренный выдернул руку, привычно находившуюся в кармане. Снова раздался смех.

— Откуда вы узнали? — с трудом выдавил я.

— Дурачок, а ты сам догадайся. Я же тебя через окно вижу! Приходи, попробуем договориться. Ты мне нужен, как я и написала в объявлении.

— Для чего? — спросил я испуганно.

— Не бойся, я тебя не съем. Мне нужен поддельный шаман для одной гуманистической миссии.

— А что такое шаман?

— Что-то вроде индейского колдуна. Приходи завтра, в шесть вечера.

И — кроткие гудки.

Вот так.

Разумеется, назавтра, в шесть часов, отправляясь к Аусенции, я ни слова не сказал ни дедушке Джо, ни тетке. Найти ее оказалось легко, потому что она опять завела ту же самую мелодию. Жила она в огромной пустой комнате, где были только сундук, стул и гамак с крупными ячейками, сплетенный из веревок двух цветов и подвешенный к потолку. Порог ее комнаты произносил разные слова. Когда я входил, он сказал: «Ого!»

На сундуке горела свеча, хотя был еще день. На стене висело пестрое пончо, такие в Андах носят священники. Рядом с ним — шапочка в таком же стиле, разных оттенков оранжевого цвета. Аусенция сидела в гамаке и через соломку пила чай из тыквы. Она сделала мне знак сесть на сундук и молчать, пока песня не закончится.

У нее были накачанные силиконом губы, прямые, похожие на черную траву волосы, а возраста она не имела. На голове у нее была мужская шляпа, а на одном пальце ноги перстень. Она смотрела сквозь меня своими тощими глазами, красивыми до боли. Ее грудь под пончо казалась совсем плоской, как у мужчины, а живот был обнажен, так что виднелся пупок, накрашенный красным. От нее пахло белым чаем. Казалось, она сидит здесь вечно и живет только в своих стеклянных вечерах, а в остальное время не появляется. Словно проживает только в той части суток, где обязана присутствовать.

Как только песня закончилась, она выключила проигрыватель, повернулась ко мне и одним неописуемо точным и сильным плевком погасила стоявшую передо мной свечу.

— Ну, видел?

— Что?

— То, чему должен научиться и ты. Имей в виду, главное — это заранее набрать во рту побольше слюны. А потом, после того как немного поупражняешься, ты сможешь попасть плевком далеко и прямо в цель.

— Что это за цель? — спросил я.

— Цель в том, чтобы помочь мне.

— А что я получу взамен?

— Денег не получишь, но, если тебя что-то мучит и не дает покоя, я смогу тебе помочь. Это и будет компенсацией. А теперь иди и не появляйся, пока не научишься с одного плевка попадать в замочную скважину. Договорились?

Я отправился домой, если так можно было назвать теткину квартирку. И принялся упражняться. Упражнялся я очень усердно. Укрепил в лесу на одном из деревьев пустую пивную банку и старался попасть в ее отверстие. Спустя неделю я снова пришел к Аусенции и, стрельнув плевком, погасил зажженную свечу, которая ждала меня на сундуке.

— Хорошее начало, — сказала Аусенция и посадила меня рядом с собой в гамак. — Отлично, — продолжала она, — а теперь я должна рассказать тебе одну историю, которая очень важна для нашего дела. В горах, там, неподалеку от Лимы, жил колдун, сеньор Эусебио. Он носил такое же пончо и шапочку, какие ты видишь у меня на стене. По четвергам он сидел на бочке на «базаре ведьм», и мы, девочки разного возраста, от пяти до тринадцати лет, приходили кое-что ему показать. Мы становились друг за другом, расстегивались и, когда подходила очередь, задирали свои пончо, чтобы показать ему груди. Он оценивающе рассматривал их, ощупывал, щипал за сосок и, если был доволен, говорил: «Отлично!», или «Очень, очень хорошо!», или «Будут гораздо лучше, растут, не беспокойся!» И каждой из нас давал по мелкой монетке. Но иногда он говорил: «Никуда не годится! Ты плохо стараешься!» И такой не давал ничего.

Некоторые из состоятельных родителей, узнав, куда ходят по четвергам их дочки, пытались этому препятствовать. Давали детям деньги, чтобы те туда больше не ходили. Тогда сеньор Эусебио перестал давать нам монетки. Но мы все равно приходили к нему и сами отдавали ему те деньги, что получали от родителей.

Теперь-то я понимаю, что он знал способ помочь в физическом развитии даже самым слабым девочкам, а ведь это так важно для любой женщины. Он умел не просто добиться, чтобы соски у всех становились крупными, как ягоды ежевики, он умел сделать так, что груди многих девочек можно было позавидовать. И я взяла тебя в помощники, чтобы ты сыграл роль дона Эусебио. Потому что здешним девочкам тоже очень не хватает кого-нибудь, кто мог бы помочь им расти и развиваться. Я научу тебя всему, что он делал. Возьми вон те ножницы и срежь с моей головы два волоса. Постарайся, чтобы они были как можно длиннее. Теперь на минуту забудь о себе, потому что для того дела, которое сейчас тебе предстоит, ты вообще не важен, важны только те существа женского пола, которым ты должен помочь кое-чего добиться в их созревании.

Аусенция сбросила с себя пончо, и я увидел ее грудь, плоскую, но с огромными сосками, которые торчали вперед, словно большие пальцы. Соски эти, темно-лиловые, с малиновым оттенком, были похожи на два гриба, потому что каждый состоял из округлой и большей верхней части и нижней, тонкой, напоминавшей ножку. Аусенция велела мне сделать две петли на срезанных волосках и надеть их на соски ее грудей.

Когда я выполнил это, она попросила меня осторожно, чтобы не навредить ей, затянуть петли. После чего надела пончо, и на этот день все было закончено. Она без лишних слов проводила меня до двери, сказала прийти завтра, а потом запустила свою песню.

В ту ночь я не спал. И чего только сам с собой не выделывал.

Едва дождавшись вечера, я отправился к Аусенции. Ее порог на этот раз проговорил: «Тяжело!» — словно ему было больно, что я наступил на него.

Аусенция стояла возле находившейся на полу большой тарелки. Тарелка была наполнена разноцветными предметами, которые издали напоминали конфеты или маленькие шоколадки.

— Что это? — спросил я.

— Это ты.

— Я?

— Да. Или правильнее было бы сказать, что это твои энергии, злые и добрые. Вот в этом камне, здесь, скрыто твое завтра, в том, другом, — твои страсти, здесь — будущие болезни твоих ног, это твоя голова. Это, зеленое, твой мужской член. И так далее.

— Не верю. Откуда у тебя все это?

— Значит, ты не понял. Ладно. Давай объясню тебе то же самое, но по-другому. У природы много языков. Человек постепенно, веками и тысячелетиями, забывал их, и наконец у него остался только один язык — его собственная речь, речь людей. Здесь у меня, в нашем деле, нам потребуются некоторые из таких забытых языков. Потому тут и стоит эта тарелка. В ней разными цветами представлены многие из тех языков, которые люди больше не помнят. Не помнишь их и ты. Не буду объяснять, как все они попали в мою тарелку. Тебе достаточно знать, что я принесла их из Анд. Теперь иди в лес, сорви с какого-нибудь дерева два листа и принеси их во рту. Они заменят тебе языки, которые ты забыл задолго до своего рождения.

Когда я принес два листа, она сказала:

— Это, из кости, завернутое в синее, — это твой нюх. Нужно сделать его способным заговорить на одном из тех забытых языков, чтобы он чувствовал, когда потеют желания или когда человек испытывает страх.

И она опустила лист на синий узелок. Потом подошла к своей тыкве, размешала содержимое соломкой и дала мне понюхать. Пахло чем-то горьким и резким.

— Запомни этот запах.

— Что это?

— Это «синий пот» — запах страха. Когда ты его почувствуешь, то будешь знать, что тот, от кого он исходит, сильно напуган. И в соответствии с этим ты сможешь поступить правильно. Вот этот сверток, в розовом, — твой ум. Нужно будет его немного подстегнуть. Ему придется поработать не на одном языке, а на двух. При этом я имею в виду вовсе не английский и испанский. Речь идет о тех самых забытых языках. Ты знаешь, что такое компьютерная мышь?

— Знаю. Она щелкает.

— Правильно. Но бывает и двойной щелчок. Вот так и должен работать ум. — И Аусенция опустила лист на этот второй сверток. — На сегодня все. Не забудь прийти в четверг вечером.

В четверг вечером я вышел из теткиной квартиры, закрыл ее на ключ и, отойдя на три метра, обернулся и стрельнул слюной в замочную скважину. Я остался доволен. В лесу стоял твердый куб тишины, в котором каждый звук зависал, как букашка в куске янтаря.

Когда я входил, порог Аусенции проговорил: «Погоди!» Аусенция сидела в своей висячей сетке так, что ее ноги свешивались через край. Вся она была умытой солнцем и совершенно нагой. Она не встала, чтобы встретить меня. Я обошел вокруг гамака и остановился возле ее ног. Они были слегка раздвинуты, и между ними виднелись две красиво заплетенные косички. Я окаменел, а она сказала ледяным тоном:

— Парит. Влажность и жара. Из леса. Ты не хочешь скинуть с себя эти толстые штаны?

— Хочу. Все время хочу. Они просто облепили меня.

— Так сними их!.. Так, поглядим на тебя…

И тут произошло нечто совершено неожиданное. Молниеносным плевком она стрельнула в мой член с такой силой, что я застыл как загипнотизированный, уставившись на нее. Тут она сказала:

— Ну, посмотрим, на что ты способен!

Я резко выбросил струю слюны и попал Аусенции прямо в ее замочную скважину между двумя косичками. Аусенция захлопала в ладоши, поманила меня к себе, и мы занялись любовью. При этом она так и не вышла из гамака, а я овладел ею стоя, через одну из его ячеек, покачиваясь вместе с ее сетчатым ложем. Когда все закончилось, она сказала:

— Теперь одевайся, да поживее, скоро начнут приходить девочки.

И надела поверх моей одежды пестрое пончо дона Эусебио.

Как раз в тот момент, когда она натягивала мне на голову шапочку, вошли две первые девочки. Одной было около семи лет, а другой, чернокожей, лет десять.

Я уселся на сундук, а они подошли и расстегнули свои рубашонки. Аусенция кивнула мне, и я принялся исполнять обязанности дона Эусебио. В тот день я стал шаманом-самозванцем. А каждая девочка дала по нескольку центов.

У меня было пять сеансов, а когда число желающих иссякло, Аусенция поставила свою пленку с музыкой и развалилась в гамаке.

— Теперь понимаешь, почему прежде, чем ты взялся за роль шамана, нам пришлось заняться любовью. Не сделай мы этого, ты бы постоянно возбуждался тогда, когда не следует. Колдун не должен распаляться желанием, осматривая женские груди…

С делами на этот день было покончено. Уже уходя, я решился наконец спросить о том, что давно не давало мне покоя:

— Аусенция, скажи, почему тебя прозвали Глубокой Глоткой?

Она улыбнулась и ответила:

— Я не уверена, что следует показывать тебе почему. Подумаю до следующего четверга. Потому что, если я это сделаю, ты больше не захочешь заниматься со мной любовью, как сегодня. Больше ни о чем не спрашивай…

Когда я пришел к ней в следующий четверг, она не лежала нагая в гамаке, как в прошлый раз. Аусенция была одета в черные кружева и слегка покачивалась, сидя в гамаке. Подозвав меня движением руки, расстегнула на мне одежду и после этого проделала нечто такое, чего мне не забыть никогда. Она принялась постепенно засовывать меня себе в рот, словно куриную ножку, продолжая при этом покачиваться в своей сетке. Вперед-назад, вперед-назад, все глубже и глубже, пока я целиком не утонул в ее глубокой глотке. Я ужас как перепугался. Тут она начала меня заглатывать. Проходили долгие, все более и более сладкие секунды, а она глотала, глотала и глотала меня, глотала минутами, часами, неделями, глотала всю осень и всю зиму. Когда год подошел к концу, все было кончено. Я стал кем-то другим, кем-то иным, кем-то неизвестным самому себе.

Так я узнал, почему у Аусенции такое прозвище.

В тот день я принял только двух девочек. Как и положено, на мне были пончо и шапочка шамана. Одна из посетительниц оказалась совсем ненамного младше меня, при этом груди у нее считай что и не было. Я сразу почувствовал запах страха от ее кожи. Тот самый резкий и горьковатый запах «синего пота». Она боялась. Я погладил ее по голове, срезал у нее прядь волос и завязал по одному волоску на ее сосках. Они сразу немного покраснели и набухли.

— Хорошо. Со временем вырастут, — утешил я девочку, и она ушла, смущенная, встревоженная, но, кажется, довольная.

Собравшись уходить, я поцеловал Аусенцию в губы и направился к выходу. Перед дверью я обернулся и сказал ей:

— Спасибо. Ты волшебница.

— Это точно, — ответила она с какой-то завтрашней улыбкой и запустила свою песню.

Стояло влажное послеобеденное время, я был один и ждал на ступеньках перед подъездом, когда вернется из школы дедушка Джо или придет с работы тетка. Воздух внутри был тяжелым. Снаружи, высоко надо мной, среди макушек сосен и елей, как море, шумели волны ветра. Тут-то непонятно откуда и возник парень с бейсбольной битой. Он принялся размахивать ею у меня под носом, и ее тяжелая ручка просвистела в каком-нибудь сантиметре от моих зубов. Потом он чуть не попал мне по шее. При этом он оттеснял меня к дверям теткиной квартиры. Он был огромный, но, судя по всему, моложе меня, чернокожий, со светлыми, похожими на миндаль ногтями. И с прозрачными глазами, от которых кровь у меня в жилах заледенела.

— В вазе на столе лежат десять долларов для таких, как ты, бери и проваливай, пока мой брат не вернулся, — сказал я и постарался встать так, что ему, чтобы оказаться напротив меня, нужно было повернуться к окну спиной.

— Не воняй, — ответил он. — Выкладывай все, что есть в доме, или сверну тебе шею, как цыпленку.

Мне следовало соображать побыстрее. Я начал собирать во рту слюну, моля Бога, чтобы на карниз вспрыгнул опоссум, он часто появлялся именно в это время дня.

— Не знаю я, где они держат деньги, я приехал из Европы, я у них в гостях. Видишь, я еле-еле говорю по-английски. Подожди, брат придет, он покажет тебе, где деньги.

— Не парь мне мозги, не боюсь я ни тебя, ни твоего брата.

— Вот и подожди его, а пока давай выпьем кока-колы, жарища какая…

Не дожидаясь ответа, я достал из холодильника бутылку и протянул ему.

В его глазах блеснуло что-то похожее на удивление.

Левой рукой он схватил бутылку и сделал большой глоток, но почти одновременно с этим треснул битой по стоявшему на столе стакану. Осколки разлетелись во все стороны, он отшвырнул бутылку и двинулся на меня.

И снова у него в глазах мелькнуло что-то одновременно и наивное, и кровожадное. Тут зазвонил телефон.

— Снять трубку или нет? — спросил я его.

Он опешил и просипел:

— Кто это?

Я вдруг почувствовал, что он вспотел, и узнал тот самый запах, резкий и горький. «Синий пот». Это придало мне храбрости.

— Думаю, это моя девчонка.

— У тебя что, есть девчонка?

— Да.

— Какая?

— Могу рассказать, пока мы ждем моего брата.

Продолжая собирать во рту слюну, я начал рассказывать, постепенно перемещаясь таким образом, чтобы заставить его полностью повернуться спиной к окну.

— Моя девушка раньше была монахиней. В Андах, это в Южной Америке. Она была невинна. Однажды она шла по лесу, и вдруг из кустов выскочил какой-то человек, накинулся на нее и изнасиловал. Когда все было кончено, он спросил ее:

«Что ты скажешь в монастыре, когда вернешься?»

«Я монахиня, и я должна говорить правду. Так что я расскажу все так, как оно и было. Что я шла по лесу, что вдруг из кустов выскочил какой-то человек, набросился на меня и изнасиловал семь раз…»

«Как это семь раз? — возмутился парень. — Да я тебя всего один раз завалил».

«А что, ты разве куда-то спешишь?» — спросила его монахиня.

Чернокожий засмеялся, а я увидел подбирающегося к окну опоссума. Мой мозг должен был сработать на двойной щелчок. Нужно было продолжить рассказ и выиграть время, пока опоссум не вспрыгнет на окно. Анекдот закончился слишком быстро. Я снова заговорил, по-прежнему не глотая слюну:

— В монастыре монахиня с плачем рассказала все настоятельнице и спросила, есть ли способ после всего пережитого ею ужаса снова стать чистой и невинной, как прежде.

«Трудно, однако можно попробовать несколько сгладить все это… Возьми стакан и семь лимонов, выжми из них сок и выпей».

«И это вернет мою невинность?» — спросила настоятельницу монахиня.

«Нет, но, по крайней мере, сотрет с твоего лица омерзительное выражение блаженства…»

В этот момент опоссум вскочил на окно и заслонил свет, чернокожий парень оторопел, не понимая, что происходит, и я метким плевком угодил ему прямо в глаз.

— У меня СПИД! — выкрикнул я, прошмыгнув мимо него через входную дверь прямо на Коннектикут-авеню.

Разумеется, это была ложь. Но он-то этого знать не мог.

Как, впрочем, и я не мог тогда знать, есть у меня СПИД или нет.