Онлайн чтение книги Человек в лабиринте
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 

I

 Мюллер часто и подолгу бывал в одиночестве. Подписывая первый брачный контракт, он настаивал, на пункте о разлуке — пункте типичном и классическом. Лоран не возражала, ибо знала, что его работа время от времени будет требовать поездок туда, где она не сможет или не захочет бывать. В течение восьми лет супружества он воспользовался этим пунктом трижды, и его отсутствие длилось четыре года.

Эти периоды отсутствия Мюллера не были решающими. Контракт супруги не возобновили. Мюллер за эти годы убедился, что он может выдержать одиночество, и оно даже некоторым образом ему благоприятствует. «Мы развиваем в одиночестве все, кроме характера», — писал Стендаль. Под этим Мюллер, возможно, и не подписался бы, но его характер уже вполне сложился, сложился прежде, чем он начал браться за те задания, которые требовали длительных одиночных экспедиций на безлюдные и опасные планеты. Он вызывался добровольно. В известном смысле он и на Лемнос удалился добровольно, хотя это уединение досаждало ему куда больше прежних. И все же он справлялся. Трудно приходилось в сексуальном отношении, но не настолько, как он предполагал; а остальное — дразнящие интеллект дискуссии, перемена мест, взаимное воспитание личностей — это все как-то быстро перестало ему требоваться. Ему хватало развлекательных кубиков из его багажа, а очень много впечатлений поставляла сама жизнь в лабиринте. Не томился и отсутствием воспоминаний. Он мог припомнить пейзажи сотни планет. Человечество проникло повсюду, посеяло семена колоний у тысяч звезд. Вот, например, на Дельте Павлина VI, отстоящей на сто двадцать световых лет, эта планета неожиданно оказалась удивительной. Название ее было именем Локи, по мнению Мюллера, название было дано ошибочно — ведь Локи был хитрым и быстрым, со щуплой фигурой, а поселенцы на Локи, после полусотни лет пребывания вдали от Земли начали исповедовать культ неестественной полноты, для чего задерживали в организме сахар. За десять лет до своего несчастливого визита к гидранам Мюллер прилетел на Локи. Вообще-то это была довольно хлопотная миссия, планета не поддерживала постоянной связи с материнским миром. Мюллер помнил эту раскаленную планету, на которой люди могли обитать лишь в узкой полосе умеренного климата. Он продирался сквозь стену зеленых джунглей над черной рекой, а на берегах ее кишели животные, с глазами, словно драгоценные камни. Наконец, он добрался до жилищ потных толстяков, каждый из которых весил не менее полутонны. У порогов своих домов, покрытых соломой, погрузившись в истинно буддийское созерцание, сидели люди. Мюллер до этого никогда не видел столько жира на единицу массы. Наверняка, должны были существовать препараты, помогающие усваивать столько сахара и глюкозы. И это не диктовалось условиями жизни: просто люди желали быть тучными. Уже на Лемносе Мюллер припоминал плечи, выглядевшие как бедра, и бедра, выглядевшие колоннами, животы круглые и еще раз круглые, триумфальные, огромные.

Весьма гостеприимные обитатели Локи предложили шпиону, прибывшему с Земли, в подруги даму. Тогда Мюллер понял, как относительны вкусы. Во всей деревне отыскалось две дамы, которые, будучи толстыми, по местным критериям казались тощими, хотя превышали все нормы полноты, принятые на родине Мюллера. И ему не дали ни одной из них — из этих несчастных, недоразвитых стокилограммовых заморышей. Видимо, законы гостеприимства не позволили. Они почтили Мюллера светловолосой великаншей с грудьми, подобными пушечным ядрам, и с целыми континентами ягодиц.

Во всяком случае, впечатление незабываемое.

Сколько же их, всевозможных миров! Мюллер не мог насытить свою жажду странствий. Дела хитрых политических махинаций он оставлял для таких, как Боудмен: сам же, если требовалось, был достаточно хитер, почти как государственный деятель, но считал себя скорее путешественником-исследователем, чем дипломатом. Он дрожал от холода на метановых озерах; страдал от жары в пустынях, частичных подобиях Сахары; мерил с колонистами-кочевниками фиолетовые равнины, разыскивая заблудившиеся стада многосуставчатого скота. Счастливо отделался при катастрофе космического корабля в безвоздушном мире, даже это ему удалось, хотя отказал компьютер. Видел медные обрывы Дамбаллы, высотой девятнадцать километров. Плавал в гравитационных озерах планеты Мордред. Никогда не роптал.

И сейчас, затаившись в центре лабиринта, он смотрел на экран и ждал, когда эти чужаки доберутся до него. Оружие, маленькое и холодное, затаилось в ладони.

II

День клонился к закату. Роулинг подумал, что было бы все же благоразумнее послушаться Боудмена и переночевать в лагере, прежде чем двинуться в дальнейший путь к Мюллеру. Хотя бы три часа поспать, чтобы отдохнул мозг Но сейчас уже не до дремы: сенсорные индикаторы сообщили, что Мюллер недалеко.

Внезапно к моральным проблемам, тревожащим Роулинга, присоединился еще и вопрос отваги.

Ведь до сих пор он не совершил ничего выдающегося. Он еще только формировался, выполняя свои ежедневные обязанности в конторе Боудмена, время от времени улаживая кое-какие дела и решая вопросы, правда, иногда довольно деликатные. Он считал, что настоящая карьера впереди, что все было только вступлением. Роулинг чувствовал, что сейчас он стоит на пороге будущего, что уже ступил на этот порог. Это уже не тренировка. Высокий, светловолосый, молодой Нэд Роулинг, упрямый и честолюбивый, начал акцию, которая — если Чарльз Боудмен не преувеличивает — может в некоторой степени повлиять на ход истории.

Щелк!

Роулинг огляделся. Это среагировали сенсорные индикаторы. Из тени перед ним вынырнула мужская фигура — Мюллер.

Они стояли друг против друга на расстоянии метров двадцати. Роулинг помнил Мюллера великаном, и был удивлен, убедившись, что этот человек едва выше двух метров, ростом чуть выше самого Роулинга. Мюллер был в темном, поблескивающем одеянии. Лицо его в предсумеречном свете казалось наброском равнин и выпуклостей — только холмы и долины. В руке он держал аппаратик не больше яблока — тот самый, которым уничтожил робота.

Роулинг услышал тихий, дребезжащий голос Мюллера:

— Подойти ближе. Представь себе, что ты несмелый, неуверенный, приветливый и послушный. И руки все время держи так, чтобы я мог их видеть.

Роулинг послушно двинулся. Размышляя, когда же он ощутит последствия приближения к Мюллеру. И как же сверкает и манит взгляд тот шарик, который Мюллер держит, как гранату. На расстоянии десяти метров Ролуигг ощутил излучение. Да, несомненно. В конце концов, можно выдержать, если расстояние между ними не уменьшится.

Мюллер молчал:

— Зачем ты…

Снова прозвучало хрипло и грубо. Мюллер замолчал и покраснел, видимо, пытаясь приспособить свою гортань к требуемому произношению. Роулинг прикусил губу. Одно его веко чуть дергалось. В ухе слышалось дыхание Боудмена.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Мюллер на этот раз голосом естественным, глубоким, полным сдержанной ярости.

— Я хочу только поговорить. Именно так. Я не хочу причинить вам никаких неприятностей, господин Мюллер.

— Ты меня знаешь?

— Разумеется. Все знают Ричарда Мюллера. Ведь вы уже были героем галактики, когда я ходил в школу. Мы писали о вас сочинения. Рефераты. Мы…

— Убирайся! — вновь выкрикнул Мюллер.

— …и мой отец, Стефан Роулинг. Я давно вас знаю.

Темное яблоко в руке Мюллера поднялось выше. Роулинг был под прицелом маленького квадратного отверстия. И вспомнил, как внезапно оборвалась связь с тем роботом…

— Стефан Роулинг? — рука Мюллера опустилась.

— Это мой отец. — Пот струился по левой ноздре. Испарения клубились облачком за плечами. А излучение все усиливалось, словно за пару минут настроилось на нужную волну. Тоска, мука, ощущение, словно цветущий луг внезапно сменился зияющей пастью.

— Я вас знаю давно, — повторил Роулинг. — Вы тогда только возвратились с… минутку, кажется, с планеты Эридана 82… Вы были очень загорелым, обожженным. Мне тогда было лет восемь, и вы подняли меня с пола и подбросили к потолку. Но вы отвыкли от земного притяжения и подбросили слишком высоко, и я ударился головой о потолок, даже заплакал. Но вы мне дали что-то в утешение… Такой — маленький коралл, меняющий цвет…

Мюллер опустил руку, яблоко исчезло в складках его одежды.

— Как тебя зовут? — спросил он сдавленно. — Фред, Тэд, Эд… да, кажется, Эд. Эдвард Роулинг.

— Позже меня стали звать Нэдом. Значит, вы меня помните?

— Немного. Твоего отца я помню гораздо лучше. Мюллер отвернулся и закашлялся. Сунул руку в карман. Поднял голову, и лучи заходящего солнца яростно заплясали на лице, окрасив кожу в оранжевый цвет. Нервно дернул пальцем. — Отойди, Нэд. Сообщи своим приятелям, что я не хочу, чтобы мне здесь мешали. Я тяжело болен и должен жить в одиночестве.

— Больны?

— Это какая-то загадочная гниль души. Слушай, Нэд, ты прекрасный, красивый парень. Я всем сердцем любил твоего отца, если ты не соврал, что он твой отец. И поэтому я не хочу, чтобы ты находился возле меня. Ты об этом пожалеешь. Я не угрожаю, я только констатирую факт. Отойди. Как можно дальше.

— Не уступай, — сказал Боудмен. — Подойди ближе. Прямо туда, где только сможешь выдержать.

Роулинг сделал один осторожный шаг, думая о шарике в кармане Мюллера, тем более, что глаза этого человека вовсе не свидетельствовали о логическом мышлении. Расстояние между ними уменьшилось по девяти метров. Излучение возросло почти вдвое.

— Извините, — произнес Роулинг, — но не надо меня прогонять. У меня нет плохих намерений. Если бы отец мог узнать, то он никогда мне не простил, что я встретил вас здесь и не помог.

— Если бы мог узнать? Что с ним сейчас?

— Он умер.

— Когда умер? Где?

— Четыре года назад. На Ригеле XXII. Он помогал прокладывать линию связи между планетами системы. Произошла катастрофа с усилителем, луч отразился и попал в отца.

— Боже! Он был еще молод!

— Через месяц ему бы исполнилось пятьдесят лет. Мы с мамой хотели его удивить, прибыть неожиданно на Ригель и устроить пышный банкет. А вместо этого я прилетел на Ригель один, чтобы сопроводить на Землю его останки.

Лицо Мюллера смягчилось, глаза сделались спокойнее. Губы немного обмякли. Да, именно так, словно чужое горе заставило его забыть о собственном.

— Подойди ближе, — приказал Боудмен.

Еще один шаг. Кажется, Мюллер его не заметил. И внезапно Роулинг ощутил жар, словно пышущий из плавильной печи, жар не физический, а психический, эмоциональный. Он задрожал, полный страха. До сих пор он не верил в реальность того зла, который причинили гидраны Ричарду Мюллеру. Не позволял верить унаследованный от отца прагматизм. Может ли быть реальным то, что нельзя воспроизвести в лаборатории, чем нельзя управлять? Что вообще не имеет облика? Разве можно вообще перестроить человека таким образом, чтобы он излучал свои эмоции? Ни один вид электрической энергии не может выполнить эти функции. И все же Роулинг ощущал рассеиваемое излучение.

Мюллер спросил:

— Что ты делаешь на Лемносе, парень?

— Я археолог. — Ложь получилась неуклюжей. — Это мое первое путешествие в поле. Мы пытаемся детально по следовать лабиринт.

— А получилось так, что этот лабиринт оказался чьим-то домом. Вы ворвались в этот дом, растревожили покой.

— Скажи, что мы не знали о его присутствии, — прошептал Боудмен.

Роулинг заколебался.

— Мы понятия не имели, что здесь кто-то есть, — наконец произнес он. — И знать не могли, что…

— Поприсылали сюда этих ваших чертовых автоматов, да? И с той минуты, когда вы встретили здесь того, кто не желает принимать никаких гостей…

— Я не понимаю, — прервал его Роулинг. — Предположили, что вы потерпели крушение. И мы хотим помочь вам.

«Что-то слишком гладко идет», — подумал он.

— Разве вы не знали, почему я здесь?

— Я не знаю.

— Ты, может быть, и не знаешь. Ты был тогда еще мал, но эти… если они уже увидели мое лицо, то должны были сообразить. Почему тебе ничего не сказали? Робот передал изображение моего лица. Вы видели, что это я. И тебе ничего обо мне не рассказали?

— Я и в самом деле ничего не понимаю…

— Подойди ближе!

Роулинг двинулся вперед, хотя не чувствовал своих шагов. Внезапно он оказался лицом к лицу с Мюллером, увидел прекрасно развитую мускулатуру этого человека, увидел изборожденный морщинами лоб, устремленные на него гневные глаза. Ощутил на своем локте огромную ладонь. Ошеломленный столкновением, Роулинг даже пошатнулся, чувствуя состояние какого-то безмерного отчаяния. Однако попытался не утратить равновесия.

— А сейчас отойди от меня! — хрипло закричал Мюллер. — Довольно! Вон отсюда! Вон!

Роулинг застыл на месте.

Оставив его, Мюллер громко выругался и вбежал в низкое строение со стеклянистыми стенами и матовыми окнами, глядящими, как слепые глаза. Дверь затворилась так плотно, что на стене не осталось и следа.

Роулинг вздохнул, пытаясь справиться с собою. Лоб его пульсировал, словно что-то пыталось вырваться из-под кожи.

— Оставайся там, — сказал Боудмен. — Пусть у него пройдет приступ гнева. Все идет своим чередом.

III

За дверью Мюллер опустился на колени. Из подмышек струился ручьями пот. Его била дрожь. Он скорчился и крепко, едва не ломая позвоночник, охватил себя руками.

Вовсе не так хотел он встретить этого нахала!

Произнести несколько слов, холодно потребовать, чтобы его оставили в покое, а затем, если бы мальчишка не ушел, — уничтожающее оружие. Вот как он запланировал. Но теперь колебался. Слишком многое услышал и слишком много сказал. Сын Стефана Роулинга? Здесь группа археологов? Парень попал под действие излучения только тогда, когда подошел слишком близко. Быть может, с течением времени излучение теряет силу?

Он взял себя в руки и попытался проанализировать ситуацию. Откуда во мне эта враждебность? Почему стремлюсь к одиночеству? Нет ведь причины, чтобы я враждебно относился к людям Земли: ведь не мне, а людям плохо от общения со мной. Естественно, когда содрогаются они, но если избегаю их я, то причиной может быть лишь обессиливающая болезнь, которая развилась за девять лет одиночества. Неужели я дошел до того, что люблю одиночество как таковое? Или я отшельник по натуре? И уединился здесь только под^предлогом, что делаю это для блага ближних, ибо не желаю портить их жизни своим отталкивающим уродством? Но этот юноша приветлив со мною. Отчего же я убежал? Отчего поступил, как грубиян?

Мюллер медленно встал и отворил дверь. Вышел из дома. Уже наступила ночь, быстро, как всегда зимней порою. Небо было черно, а луны прожигали его тремя яркими огнями. Юноша все еще стоял на плацу, явно расстроенный. Самая большая луна, Клото, заливала его кудрявые волосы золотистым блеском, и они словно искрились внутренним огнем. Лицо в этом свете казалось очень бледным, резко выступали скулы. Голубые глаза блестели от пережитого потрясения — могло показаться, что парень ни с того, ни с сего получил пощечину.

Мюллер подходил, не решив, какую же избрать тактику. Он чувствовал себя большой, наполовину заржавевшей машиной, которая много лет была заброшена, а теперь снова приведена в действие.

— Нэд? — начал Мюллер. — Послушай, Нэд, я хотел извиниться перед тобой. Ты должен понять, что я отвык от людей. Отвык… от… людей.

— Все в порядке, господин Мюллер. Я понимаю, я отдаю себе отчет, что вам тяжело.

— Дик. Говори мне — Дик. — Мюллер поднял руки и развел их так, словно хотел собрать свет лун. Ему было страшно холодно. На стене, по другую сторону плаца, подпрыгивали и плясали тени маленьких зверьков. Мюллер продолжал: — Я уже полюбил мое одиночество. Ведь в определенном состоянии духа можно полюбить и дело рук своих. Прежде всего я желаю кое-что пояснить. Никакой катастрофы не было. Я прибыл сюда намеренно. Во всей Вселенной я выбрал одно-единственное место, где мое одиночество до конца моих дней выглядит правдоподобно, — и обрел здесь убежище. Но естественно, что должны были явиться сюда вы с целой свитой роботов и должны были попасть ко мне.

— Дик, если ты не хочешь, чтобы мы тут работали, — то мы уйдем! — воскликнул Роулинг.

— Наверняка так будет лучше и для вас, и для меня. Погоди. Останься. Тебе очень плохо возле меня?

— Не по себе, — неохотно признался Роулинг. — Но не так уж плохо, чтобы… нет, не знаю. На таком расстоянии мне только… муторно.

— Знаешь, почему? — спросил Мюллер. — Судя по твоим ответам, ты знаешь. Я уверен, Нэд, что знаешь. Ты только притворяешься, что не знаешь, как меня обидели на Бете Гидры IV.

Роулинг покраснел:

— Что-то в этом роде я припоминаю. Они подействовали на твой мозг.

— Именно так. Ты чувствуешь, как моя личность, моя душа, моя чертова душа просачивается в воздух? Ты черпаешь эти волны, эту нервную энергию просто из моего темени. Правда, мило? Попробуй подойти чуть ближе. Довольно! — Роулинг остановился. — Ну? — сказал Мюллер. — Вот сейчас сильнее. Большее давление. Запомни, что ты чувствуешь, стоя тут. Никакого удовольствия, не так ли? На расстоянии десятка метров еще можно выдержать. На расстоянии одного метра это становится невыносимым. Можешь представить, каково держать в объятиях женщину, когда ты выделяешь такое душевное удушье? А на расстоянии десятка метров женщину ласкать трудно. Во всяком случае, я не умею. Давай присядем, Нэд. Здесь нам ничто не грозит. У меня есть индикатор массы на тот случай, если в сектор забредет какая-нибудь скверная тварь, а ловушек здесь нет. Садись.

Он сам уселся на молочно-белую, гладкую мостовую из неизвестного мрамора, которая так мерцала, что весь плац казался шелковым. После секундного размышления Роулинг присел несколькими метрами дальше.

— Нэд, — спросил Мюллер, — тебе сколько лет?

— Двадцать три.

— Женат? Юноша усмехнулся:

— К сожалению, нет.

— Девушка есть?

— Была одна. Контракт свободной связи. Был нами аннулирован, когда я отправился в эту экспедицию.

— Ага. А в вашей экспедиции есть девушки?

— Только женоимитаторы, — ответил Роулинг.

— Немного удовольствия, правда, Нэд?

— Вот именно, немного. Мы могли бы взять с собой несколько женщин… но…

— Что но?

— Чересчур опасно. Лабиринт.

— Скольких смельчаков вы до сих пор потеряли? — спросил Мюллер.

— Пятерых. Хотел бы я познакомиться с теми, кто построил такое. Наверное, пятьсот лет только проектировали, чтобы получилась эта дьявольщина.

Мюллер заметил:

— Дольше. Уж наверняка, это был величайший триумф их расы. Их триумф, их шедевр, их памятник. Как же они должны были гордиться этой душегубкой! Это итог, это квинтэссенция всей их убийственной философии, философии убийства чужаков!

— Ты только предполагаешь, или у тебя есть какие-нибудь находки?

— Единственная находка, которая свидетельствует об их творческих достижениях — это все вокруг нас. Но я знаю эту психологию, Нэд. Знаю об этом больше любого человека, ибо только я сталкивался с неизвестной расой разумных существ. Убивай чужого — вот закон вселенной. А если не убивать, то хотя бы немного придушить.

— Но мы же не такие, — ужаснулся Роулинг. — Мы не проявляем инстинктивной враждебности против…

— Вздор.

— Но…

Мюллер сказал:

— Если бы когда-нибудь на какой-нибудь из наших планет приземлился неизвестный корабль, то мы держали бы его в карантине, а экипаж изолировали бы и допрашивали до смерти. Может быть, мы навязали себе такой милый образ жизни, но это лишь результат нашего вырождения и самоуспокоения. Мы притворяемся, что способны поступить благородно по отношению к неизвестным чужакам, но это милосердие вытекает из нашей слабости. Возьмем, например, гидранов. Некая партия в правительстве считала, что вместо того, чтобы послать парламентера для переговоров, следует рассеять слои туч, которые окутывают их планету, дать им второе солнце…

— Что?!

— Этот проект был отклонен, и был выслан посол, которого гидраны погубили. Меня. — Что-то внезапно пришло Мюллеру на ум: — А вы имели с гидранами дела за эти девять лет? Был какой-нибудь контакт? Война?

— Нет, — ответил Роулинг. — Мы держимся подальше.

— Ты мне правду говоришь, а может, вы этих сукиных сынов выдворили из вселенной? Бог свидетель, что я ничего не имел бы против, а я ведь их не виню, что они так меня обидели. Они просто среагировали по-своему, ксенофобически. Нэд, мы с ними не воюем?

— Нет. Клянусь, что нет.

Мюллер успокоился. Через минуту он сказал:

— Ладно. Я не буду просить, чтобы ты меня подробно проинформировал в других областях. По сути, Земля меня не интересует. Вы еще долго собираетесь пробыть на Лемносе?

— Не знаем? Предполагаем, что несколько недель. Ведь мы еще и не начинали исследовать лабиринт. А какой объем работ вне его… Мы намереваемся сопоставить наши работы с трудами предыдущих археологов и…

— Значит, пробудете здесь еще некоторое время. Твои коллеги тоже собираются дойти до центра лабиринта?

Роулинг облизал губы:

— Меня выслали вперед, чтобы я завязал с тобой контакт. Пока других планов нет. Все зависит от тебя. Мы не хотим навязываться. Если ты не желаешь, чтобы мы здесь работали…

— Не желаю, — резко ответил Мюллер. — И повтори это своим коллегам. Лет через пятьдесят-шестьдесят, когда меня не будет в живых, тогда пусть лезут. Но пока я тут, я не желаю видеть никаких нахалов. Вы можете работать в нескольких внешних секторах. Но если кто-нибудь поставит ногу в секторы А, Б или Ц, то я убью его.

— А я… меня ты примешь?

— Время от времени. Мне трудно предугадать свое настроение. Если захочешь со мной поговорить — приходи. Но если скажу «убирайся к черту», то уйдешь. Ясно?

Роулинг лучезарно улыбнулся.

— Ясно.

Роулинг поднялся с мостовой. Увидев это, Мюллер тоже встал. Роулинг сделал к нему пару шагов.

— Ты куда, Нэд?

— Я предпочитаю нормально говорить на таком расстоянии, а не орать издалека. Можно подойти к тебе немного ближе?

Мюллер спросил подозрительно:

— Ты что, какой-нибудь своеобразный мазохист?

— О, извини, нет.

— А у меня нет никаких склонностей к садизму. Я предпочитаю, чтобы мы не сближались.

— Но это и в самом деле не так уж страшно, Дик.

— Врешь. Ты не выносишь этого излучения так же, как и остальные. Скажем, меня точит проказа. Если у тебя извращение и тяга к прокаженным, то я очень тебе сочувствую, но не подходи близко. Видишь ли, меня мучит вид кого-либо страдающего по моей вине. Роулинг остановился:

— Ну, если ты так считаешь… Послушай, Дик, я не хочу тебя беспокоить. Я только предлагаю сочувствие и помощь. Может, я делаю это так, что тебя нервирует… ну, скажи, и я попробую по-иному. Ведь у меня нет никакой цели, чтобы все усложнять.

— Это звучит невразумительно, парень. Собственно, чего ты от меня хочешь?

— Ничего.

— Тогда зачем морочишь голову?

— Ты же человек и давно находишься здесь в одиночестве. С моей стороны это естественно, что я хочу поддерживать с тобой отношения, хотя бы сейчас. Или это звучит глупо?

Мюллер пожал плечами:

— Из тебя неважный товарищ, — сказал он. — Лучше бы ты со своими благородными порывами шел себе прочь. Нет способа мне помочь, Нэд. Ты можешь только бередить мои раны, напоминая все, чего уже нет, или, более того, — чего я уже не знаю. — Мюллер, снова холодный и отстраненный, смотрел мимо Роулинга туда, где прыгали по стенам тени зверьков. Мюллеру хотелось есть, и пришла пора охоты для ужина. И он закончил сухо: — Сынок, я, кажется, снова теряю терпение. Самое время тебе уходить.

— Хорошо. Но можно мне возвратиться завтра?

— Кто знает. Кто знает.

На этот раз улыбка юноши была искренней:

— Спасибо, что ты согласился со мной побеседовать, Дик. До свиданья.

IV

В неспокойном мерцании лун Роулинг покинул сектор А. Голос мозга вел его той же трассой, при этом в самых опасных местах на указания мозга накладывался голое Боудмена.

— Начало положено хорошее, — произнес Боудмен. — Уже плюс, что он вообще вступил в контакт. Как ты себя чувствуешь?

— Паршиво, Чарльз.

— Оттого, что был так близко от него?

— Оттого, что вел себя, как свинья.

— Не казнись, Нэд. Если каждый раз перед выходом туда мне придется читать тебе наставления…

— Я выполню свое задание, — прервал его Роулинг. — Но оно может мне не нравиться.

Он осторожно прошел по каменной плите с пружиной, которая при неловком шаге швырнула бы в пропасть. Какой-то зверек с зубами вампира заржал так, словно издевался. По другую сторону плиты Роулинг толкнул стену в определенном месте, и она расступилась. Вступил в сектор Б. Посмотрев вверх, увидел над притолокой щель, которая явно была видеофоном. На всякий случай улыбнулся щели — вдруг Мюллер наблюдает за его возвращением?

«Теперь я понимаю, — подумал Роулинг, — почему Мюллер решил уйти от людей. Я на его месте сделал бы то же самое, а, может, и похуже. Из-за дела с гидранами Мюллер получил душевную травму, и это в эпоху, когда ущербность, достойная жалости, относится к пережиткам прошлого. Попросту, считается преступлением против эстетики отсутствие конечности, глаза или носа. Эти недостатки легко исправить и хотя бы из чувства ответственности перед близкими подвергнуться переделке, пройти всякие хлопотные процедуры. Щеголять перед людьми своим увечьем — явление, безусловно, антисоциальное.

Но ни один специалист по пластическим операциям не возьмется устранить недостаток Мюллера. Такому калеке остается одно: удалиться от общества. Более слабый, возможно, выбрал бы смерть. Мюллер выбрал изгнание».

Роулинг еще весь дрожал после своего непосредственного контакта с Мюллером. Ведь целую минуту он воспринимал рассеянное, обволакивающее излучение невольных проявлений личности. Эти волны, хлещущие из глубин человеческой души, вызывали чувства угрозы и депрессии.

То, чем гид раны одарили Мюллера, не было даром телепатии. Он не мог «читать» мысли и мысли передавать. Из него самопроизвольно просачивалась личность: поток самой дикой жалости, река тоски и отчаяния, всевозможнейшая душевная нечисть. И он не мог это удержать. В ту быстро прошедшую, но долгую, как вечность, минуту Роулинг был всем этим захлестнут, а до этого и после его окутывала туманная, беспредметная жалость.

Но он переживал это по-своему. Печаль Мюллера стала печалью его личной, но облеклась в осознание тех кар, которые изобрел Космос для своих обитателей. И Роулинг почувствовал диссонансы всех созданий: обманутые надежды, отвергнутую любовь, резкие слова, нерастраченное сочувствие, голод, алчность и жажду, нож зависти, кислоту разочарований, ядовитое жало времени, гибель маленьких насекомых зимой, слезы божьих созданий. Познал он тогда старение, немочь, ярость, беспомощность, одиночество, опустошенность, пренебрежение собою и обман. И услыхал немой вопль космического гнева.

«Неужели мы все таковы? — задал себе Роулинг вопрос. — И все передаем то же, что и Мюллер, — и я, и Боудмен, и мама, и та девушка, которую я любил когда-то? И все, бродящие по свету, посылают такие сигналы, которые мы не принимаем из-за различной частоты волн. Это же настоящее счастье, что не принимаем. Чересчур больно было бы постоянно слышать эту жуткую песнь».

Боудмен произнес:

— Очнись, Нэд. Перестань размышлять и следи, чтобы тебя что-нибудь не угробило. Ты уже в секторе Ц.

— Чарльз, а как ты чувствовал себя рядом с Мюллером после того, как он вернулся от гидранов?

— Расскажу тебе позже.

— Чувствовал себя так, словно понял, что такое человеческое существо?

— Расскажу тебе позже… обещал же.

— Позволь мне говорить о том, о чем я желаю, Чарльз. Путь здесь безопасен. Я сегодня заглянул в человеческую душу… Потрясающе… Но… послушай, Чарльз, невозможно, чтобы Мюллер по-настоящему был таким. Ведь это добрый человек. Он излучает мерзость, но это лишь фон. Это что-то, что не следует слушать… всего лиши искаженные сигналы, точно так, если направишь усилитель к звездам и слушаешь голоса призраков… Тогда с самой прекрасной звезды доносится ужасный вопль, но это лишь реакция усилителя? это не имеет ничего общего с природой самой звезды… это… это… это…

— Нэд!

— Извини, Чарльз.

— Возвращайся в лагерь. Мы все отлично знаем, что Дик Мюллер — прекрасный человек. Именно поэтому он нам понадобился. Ты тоже нам необходим, поэтому замолчи и смотри, куда идешь. Медленнее. Спокойнее, спокойнее. Налево какой-то зверь. Ускорь шаги, Нэд. Но спокойно. Это единственный способ, сынок. Спокойнее.