Онлайн чтение книги Человек в лабиринте
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

I

Когда они встретились на следующий день, то оба чувствовали себя свободнее. Роулинг после отдыха под проволочной снотворной сетью в лагере, выспавшийся и посвежевший, нашел Мюллера возле высокого пилона на краю большой центральной площади.

— Как ты думаешь, что это такое? — начал Мюллер, едва Роулинг приблизился. — Такой же стоит на каждом из восьми углов. Я наблюдаю за ними несколько лет. Они вращаются. Взгляни.

Он указал на одну из граней пилона. Приближаясь, Роулинг с расстояния десяти метров начал ощущать излучение Мюллера. Однако преодолел себя и подошел ближе. Накануне он был не так близко за исключением той ужасной минуты, когда Мюллер схватил его и привлек к себе.

— Видишь это? — спросил Мюллер, похлопывая по пилону.

— Какой-то знак.

— Я выпаривал его почти шесть месяцев. Использовал кристаллы хрусталя вон с той стены. Каждый день посвящал этому час или два, прежде чем на металле остался явственный след. Потом наблюдал. В течение одного здешнего года знак совершает полный оборот. Значит, эти столбы вращаются. Незаметно, но вращаются. Разновидность календаря.

— А они… а ты… а ты когда-нибудь…

— Ты что-то заговариваешься, парень.

— Извини. — Роулинг отступил на пару шагов, стараясь не подать виду, что ему вредит близость Мюллера. Раскраснелся, взъерошился. На расстоянии пяти метров почувствовал облегчение, но и там, чтобы выдержать, должен был себе повторять, что переносит излучение легче.

— О чем ты хотел спросить?

— Ты наблюдал только за этим пилоном?

— Делал отметки и на других. Наверняка, вращаются все. Но я не нашел механизма. Под этим городом расположен некий фантастический мозг. Старый, миллионы лет ему, а он все работает. Быть может, это — жидкий металл, в котором циркулируют зачатки сознания. Этот мозг вращает пилоны, заведует доставкой воды, чистит улицы.

— И расставляет ловушки.

— И расставляет ловушки, — подтвердил Мюллер, — но с этим я не разбирался. Когда я проводил раскопки, здесь и там под мостовой, то натыкался только на грунт. Быть может, вы, сукины дети, археологи, найдете мозг этого города. А? Есть какие-нибудь следы?

— Вроде бы нет, — ответил Роулинг.

— Ты говоришь и вроде бы сомневаешься.

— Потому что я не знаю. Я не принимал участия в работах внутри лабиринта. — Роулинг невольно улыбнулся неуверенно и тут же пожалел об этом, так как услышал по контрольной линии замечание Боудмена, что неуверенная улыбка заранее предполагает какую-нибудь ложь, и каждую минуту Мюллер может его уличить. — Я работал преимущественно вне лабиринта, — пояснил Мюллеру. — Возле входа. А позднее, когда мы вошли, меня направили прямо сюда. Поэтому я не знаю о других открытиях. Если что-нибудь открыли вообще.

— Они намерены раскапывать мостовую? — спросил Мюллер.

— Не думаю. Мы зачастую не копаем вовсе. Есть исследовательская аппаратура, сенсорные приборы, лучевые зонды, — воодушевленный собственной импровизацией, Роулинг продолжал: — Когда-то археология была разрушительницей, это верно. Чтобы исследовать, что находится под пирамидами, мы должны были разобрать сами пирамиды. Но сейчас ко многим работам привлекаем роботов. Понимаешь, это новая школа, подземное исследование без раскопок. Таким образом мы сохраняем памятники прошлого дня…

— На одной из планет Эпсилон Индейца, — сообщил Мюллер, — каких-нибудь пятнадцать лет назад группа археологов совершенно разобрала древний памятник неизвестного происхождения и никаким образом не удалось восстановить это здание, так как никто не знал, по какому принципу оно построено. Как ни пытались сложить, оно рассыпалось, и это была огромная утрата. Я видел случайно эти руины несколькими месяцами позже. Конечно, ты знаешь об этом случае.

Роулинг об этом случае не знал. Покраснев, он сказал:

— Да, в каждой области найдутся бракоделы…

— Только бы не появились они здесь. Я не хочу в лабиринте никаких разрушений. Это не значит, что у вас на это много шансов. Лабиринт и сам хорошо обороняется. — Мюллер небрежными шагами отошел от пилона.

По мере того, как увеличивалось расстояние, Роулинг чувствовал себя все лучше. Но Боудмен настоял, чтобы он следовал за Мюллером. Тактика преодоления отчужденности Мюллера включала сознательное вторжение в его эмоциональное поле.

Мюллер, не озираясь, пробормотал, словно бы для себя самого:

— Клетки снова закрыты.

— Клетки?

— Взгляни… там, на улице.

Роулинг увидел в стене дома нишу. Просто из мостовой перед нею торчали белокаменные прутья. Постепенно изгибаясь, они на высоте четырех метров входили в стену. Таким образом, все вместе создавало некое подобие клетки. По этой же улице, подальше, виднелось второе подобное сооружение.

Мюллер сказал:

— Их всего двадцать штук, они размещены симметрично на улицах, отходящих от площади. За мое время клетки отворялись три раза. Прутья каким-то образом вдвигаются в мостовую, исчезают. Последний раз, третий, был позавчера, ночью. Я никогда не видел самих процессов открывания и закрывания. Вот и сейчас проглядел.

— По-твоему, для чего могут служить эти клетки?

— В них содержали опасных животных. Может быть, пойманных врагов. А для чего еще нужны клетки?

— Но они и сейчас открываются.

— Город все еще печется о своих обитателях. Во внешние секторы ворвались враги, вот клетки и поджидают на случай, если кого-нибудь из них изловят.

— Ты имеешь в виду нас?

— Да. Врагов, — в глазах Мюллера внезапно вспыхнула паранойяльная ярость. Настораживающе быстро после логических рассуждений наступил этот холодный взрыв. — Гомо сапиенс. Самый безжалостный, самый грозный, самый подлый зверь во всей Вселенной!

— Ты говоришь так, словно веришь в это…

— Я верю.

— Оставь, — сказал Роулинг. — Ты посвятил жизнь благу людей. Невозможно, чтобы ты верил…

— Я посвятил жизнь, — медленно проговорил Мюллер, — благу Ричарда Мюллера.

Он стоял лицом к лицу с Роулингом. Их разделяло метров пять или шесть, но излучение было так сильно, словно находилось нос к носу.

— Благо человечества, — продолжал Мюллер, — не интересовало меня ни в малейшей степени. Я видел звезды и желал ими завладеть. Меня манила божественность. Меня не устраивал один мир, и я тянулся ко всем мирам. Потому и выбрал профессию, которая приблизила меня к звездам. Я тысячи раз видел смерть. Выдерживал предельные температуры. Вдыхал всевозможные газы. Сгноил легкие, пришлось их обновить. Ел такие мерзости, что только рассказ о них вызовет тошноту. А парни, такие как ты, восхищались мною и писали сочинения о моем великом самопожертвовании во имя человечества, о моей ненасытной любознательности. А я тебе сейчас все объясню. Да, я полон упрямства как Колумб, как Магеллан и Марко Поло. Но и эти великие путешественники в первую очередь искали выгоду. А выгода, которую искал я, — вот она, перед тобой. Я желал вознестись на сотни километров. Я желал, чтобы золотые памятники мне установили на сотне планет. Знаешь поэзию: «Слова — то наши шпоры… последняя слабость души благородной». Мильтон. А помнишь греков? Если человек возносился слишком высоко, то его швыряли наземь. И я попался на этом. Когда я сквозь тучи спускался к гидранам, то чувствовал себя богом. К черту, я и был богом. А когда возвращался оттуда, сквозь эти тучи… то снова был богом. Для гидранов наверняка. Я тогда мечтал: останусь в их мифах, вечно будут слагаться обо мне легенды. Искалеченный бог. Уничтоженный бог. Существо, явившееся к ним и потревожившее их так, что они вынуждены были его обезвредить… Но…

— Эта клетка…

— Позволь мне закончить! — топнул ногой Мюллер. — Понимаешь, на самом деле я не бог… я маленький, паршивый смертный, который заблуждался о своей божественности, пока настоящие боги не встревожились и не проучили его. И они сочли нужным напомнить мне, что под пластиковым комбинезоном таится волосатая скотина… что в этом гордом черепе — звериный мозг. Это по их совету гидраны использовали хитрый фокус, наверное, одно из своих хирургических изобретений, и открыли мозг. Я не знаю, сделали они это от злобы, чтобы я чувствовал все муки ада, или просто излечили меня от моего врожденного недостатка, а именно — от невозможности проявить себя. Чуждые нам создания. Ты только вообрази их… Но, как бы там ни было, они выполнили эту маленькую операцию. Я возвратился на Землю. Прокаженный и герой в одной особе. Станьте рядом — и вас стошнит. Почему? Да просто напомнит вам, что зверь таится и в вас. А в результате мы попадаем в замкнутый круг. Каждый меня ненавидит, ибо, приближаясь ко мне, познает свою душу. А я ненавижу каждого, ибо знаю, как они трепещут предо мною. Я — носитель заразы, а эта зараза — правда. Я утверждаю, что счастье человечества — в непроницаемости черепного свода. Если бы люди обладали зачатками телепатии, если бы они имели то, чем владею я, то они не могли бы выносить друг друга. А гидраны могут читать мысли друг друга. И это, скорее всего, приносит им удовольствие. А мы не можем. Вот поэтому я и утверждаю, что человек является наиболее достойным пренебрежения скотом во всем космосе. Он не способен вынести даже собственную вонь… Душа не желает знать душу.

Роулинг сказал:

— По-моему, эта клетка уже открылась.

— Что? Сейчас посмотрю!

Мюллер подбежал так стремительно, что Роулинг не успел отодвинуться и получил порцию излучения. На этот раз боли не было, он увидел осень. Высохшие листья, увядающие цветы, пыль и дыхание ветра, ранние сумерки. Роулинг почувствовал скорее сожаление, чем отчаяние, сожаление от кратковременности жизни, от неминуемости ухода. Тем временем Мюллер, позабыв обо всем остальном, внимательно глядел на алебастровые прутья клетки.

— Они выдвинулись в мостовую уже на несколько сантиметров. Почему ты только сейчас сказал?

— Я и перед этим пытался. Но ты меня не слушал.

— Да-да, эти мои чертовы монологи. — Мюллер захихикал. — Нэд, этого зрелища я ждал долгие годы. Эта клетка, несомненно, открывается. Смотри, как быстро прутья исчезают в мостовой. Это странно, Нэд. Никогда до этого она не открывалась дважды в году, а сейчас — уже второй раз на этой неделе…

— Может, ты этого попросту не замечал? — подсказал Роулинг. — Может, спал, когда…

— Сомневаюсь. Смотри!

— Как ты думаешь, почему она открывается именно сейчас?

— Вокруг везде враги, — ответил Мюллер. — Меня город уже признал. Я постоянный обитатель. Я живу здесь так давно. А сейчас речь идет о том, чтобы запереть тебя. Врага. Человека.

Клетка отворилась полностью. И следа прутьев не было видно, только в тротуаре остался ряд маленьких отверстий.

— Ты никогда не пытался посадить кого-либо в эти клетки? — спросил Роулинг. — Какого-нибудь зверька?

— А как же. В одну клетку притащил большого зверя, убитого. Не затворилась. Потом посадил несколько маленьких зверьков, пойманных живьем. Тоже не затворилась. — Мюллер нахмурил брови. — Однажды даже сам вошел, чтобы проверить, закроется ли клетка, если почувствует живого человека. Но нет. Не советую тебе проделывать подобные эксперименты, если будешь один. — Замолчал и через минуту спросил: — Ты хотел бы мне помочь в исследовании всего этого? А, Нэд?

Роулинг ужаснулся. Разреженный воздух вдруг стал обжигать легкие, словно огонь.

Мюллер спокойно продолжал:

— Ты только войди внутрь и постой там пару минут. Посмотрим, закроется ли клетка, чтобы тебя задержать. Это стоит проверить.

— А если она закроется? — спросил Роулинг, не принимая всерьез это предложение. — У тебя есть ключ, чтобы меня из нее выпустить?

— Эти прутья всегда можно разрушить.

— Но это уничтожение. А ты сам говорил, что не позволишь ничего уничтожать.

— Порой приходится уничтожать, чтобы добыть знания. Быстрее, Нэд. Войди внутрь.

Мюллер произносил это странным тоном приказа. Он стоял в позе настороженного выжидания: полуприсев, свесив по бокам руки.

«Словно он сам собирается бросить меня в клетку», — подумал Роулинг.

Тихо прозвучал голос Боудмена:

— Сделай это, Нэд. Войди в клетку. Покажи, что ты ему доверяешь.

«Ему-то я доверяю, — подумал Роулинг, — но не доверяю этой клетке».

Он тревожно представил, как, лишь замкнутся прутья, в клетке провалится пол, и он съедет куда-нибудь в подземелье, прямо в бадью с кислотой или в огненное озеро. Могильник для пойманных врагов. А откуда я могу знать, что это не так?

— Войди туда, Нэд, — шептал Боудмен.

Это был красивый и абсолютно безумный жест. Роулинг переступил через ряд маленьких отверстий и остановился спиной к стене. Почти тотчас же прутья поднялись из мостовой, и не осталось даже лаза в ограде. Пол не провалился. Не вспыхнули лучи смерти. Не произошло ничего, как боялся Роулинг, но он попал в плен.

— Интересно, — произнес Мюллер. — Скорее всего, эта клетка обнаруживает разум. Поэтому не удались попытки с животными, живыми или мертвыми. Что ты об этом думаешь, Нэд?

— Я очень рад, что помог тебе в исследованиях. Но обрадовался бы еще больше, если бы меня выпустили отсюда.

— У меня нет власти над этими прутьями.

— Ты говорил, что можешь их разрушить.

— Зачем торопиться? Подождем с разрушением, хорошо? Может быть, она сама отворится. В клетке ты в абсолютной безопасности. Если захочешь, я принесу тебе чего-нибудь поесть. Или твой коллеги встревожатся, если ты не вернешься до сумерек?

— Я им сообщу, — кисло ответил Роулинг. — Но я надеюсь, что до того времени я отсюда выберусь.

— Не торопись, — услышал он голос Боудмена. — В худшем случае мы сами тебя вытащим. Пока угождай Мюллеру, как только можешь, пока окончательно не завоюешь его симпатии. Если ты меня слышишь, коснись правой рукой подбородка.

Роулинг коснулся правой рукой подбородка.

Мюллер сказал:

— Ты довольно отважен, Нэд. Или глуп. Иногда я не уверен, не одно ли это и то же. Но, так или иначе, я тебе благодарен. Я должен знать, для чего эти клетки.

— А, вот видишь, я тебе пригодился. Люди, вероятно, несмотря на все, не так уж чудовищны.

— Сознательно — нет. Но шлам в глубинах их сознания отвратителен. Вот, напоминаю тебе. — Мюллер приблизился к клетке и положил руку на гладкие прутья, белые, как кость. Роулинг почувствовал сильнейшее излучение. — Вот что под черепом. Я сам, разумеется, никогда этого не понимал. И даже сейчас могу представить, только экстраполируя реакцию других. Какая, должно быть, это гнусность!

— Я мог бы к этому привыкнуть, — возразил Роулинг. Он уселся в клетке по-турецки. — А ты сам после возвращения на Землю с Беты Гидры IV пытался с этим как-то справиться?

— Говорил со специалистами по преобразованиям. Но они не могли определить, какие именно изменения произошли в моих нервных волокнах и не знали, что делать. Очень мило, не так ли?

— Ты еще долго оставался на Земле?

— Несколько месяцев. Достаточно долго, чтобы убедиться, что мои прежние знакомые зеленеют, едва приблизятся ко мне. Я начал жалеть себя и ненавидеть людей, что в общем-то одно и то же. Знаешь, я даже хотел покончить с собой. Чтобы избавить мир от ходячего несчастья.

Роулинг заметил:

— Не верю. Для некоторых людей самоубийство попросту невозможно. Ты один из них.

— Благодарю, я сам в этом убедился. И не угробил себя, как видишь. Потянулся к лучшим наркотикам, потом пил и нарывался на всевозможные неприятности. И все же существовал дальше. В течение одного месяца лечился в четырех нервно-психиатрических клиниках одновременно. Пробовал носить свинцовый шлем, мягко выстеганный изнутри, он был призван задерживать мысленные излучения. Но это было все равно, что ловить нейтроны в ведро. В одном из публичных домов Венеры я вызвал панику. Все девочки выскочили в чем мать родила, едва раздался вопль моей души. — Мюллер сплюнул. — Знаешь, я ведь всегда мог пребывать в обществе или не пребывать, как хотел. Среди людей я был приветливым, сердечным, был неплохим товарищем. Не такой сияющий баловень, как ты, излишне благородный и красивый, но с людьми обходиться умел. Ладил с ними, умел с ними обращаться. А потом выехал путешествовать на полтора года, не виделся ни с кем и не разговаривал, и мне было весьма неплохо. А в ту минуту, когда навсегда покинул людей, я обнаружил, что, по сути, люди мне не нужны. И вот все позади… я подавил эти потребности, парень. Я перевоспитался так, что вижу человечество почти так же, как оно видит меня… для меня люди — это просто изуродованные создания, вызывающие дурноту и расстройства, и которых следует избегать. Провалитесь вы все в преисподнюю! Никому из вас я ничего не должен, разве что по доброй воле… Нет у меня никаких долгов. Я мог бы оставить тебя тут, Нэд, чтобы ты сгнил в этой клетке, и никогда меня не мучила бы совесть. Я мог бы проходить здесь по два раза в день и только усмехался бы твоим останкам. Не потому, что ненавижу тебя лично или ненавижу всю галактику, полную тебе подобных. Попросту потому, что пренебрегаю тобой. Ты для меня ничто. Меньше, чем ничто. Ты только горсть праха. Я уже знаю тебя, а ты знаешь меня.

— Ты говоришь так, словно принадлежишь к чужой расе, — удивленно заметил Роулинг.

— Нет, я принадлежу к человеческой расе. Я наиболее человечен изо всех вас, потому что я единственный, который не может скрывать свою человеческую суть. Ты чувствуешь это? Ты получаешь эту мерзость? То, что есть во мне, есть и в тебе. Лети, к гидранам, и они помогут это из тебя вызволить. И позднее люди будут бежать от тебя так, как они бегут от меня. Лети к гидранам… А я говорю от имени людей. Я говорю правду. Я тот мозг, исключительный мозг, который не спрятан под мясом и костями, парень. Я те внутренности, отходы, нечисть, мелкие пакости, болезни, зависть. Я, который притворялся богом. Они напомнили мне, кто я такой на самом деле.

— Почему, — спокойно спросил Роулинг, — ты решил прилететь на Лемнос?

— Мне эту мысль подсунул некий Чарльз Боудмен.

Роулинг, застигнутый врасплох, даже вздрогнул, когда Мюллер обронил это имя.

— Ты его знаешь? — спросил Мюллер.

— Да, знаю. Конечно. Он… он… большая фигура в нашем совете.

— Можно и так сказать. Собственно, этот Чарльз Боудмен и отправил меня к гидранам. Он, он не уговаривал меня коварно, не использовал ни единого из своих коварных приемов. Он слишком хорошо меня знал. И он, попросту, сыграл на моем самолюбии. Есть планета — напомнил он — где проживают чужие разумные существа, и должен найтись такой человек, который занялся бы ими. Конечно, это самоубийственная миссия, но вместе с тем и первый контакт с иным разумным видом, и не хотел бы я совершить это? Разумеется, я это совершил. Он предвидел, что я не смогу не соблазниться таким предложением. Потом, когда я возвратился в таком виде, он некоторое время старался меня избегать… быть может, не мог выдержать моего излучения, а может, из чувства собственной вины. Но в конце концов я до него добрался и сказал: «Смотри, Чарльз, вот каков я теперь. Скажи, куда мне обратиться, и что нам делать». Я подошел к нему близко. Вот так. Его лицо посинело, он должен был принять таблетки. В его глазах я видел отвращение. И тогда он напомнил мне о лабиринте на Лемносе.

— Для чего?

— Он считал, что это для меня подходящее укрытие. Не знаю, зачем он это сделал: по доброте сердечной или из жестокости. Быть может, он думал, что лабиринт убьет меня… приличная смерть для таких глупцов, как я. Лучше, чем глоток какого-нибудь растворителя и спуск в сточную канаву. Но я, разумеется, сказал ему, что и во сне не грежу лететь на Лемнос. Замел следы. Я даже разыграл гнев, принялся доказывать, что это последнее средство, на которое я решусь. Потом я месяц бездельничал в подземельях Нового Орлеана, а когда вынырнул на поверхность, то нанял корабль и прилетел сюда. Как только мог запутывал следы, чтобы никто не сориентировался, куда я улетел. Боудмен оказался прав. Это место мне действительно соответствует.

— Но как ты, — спросил Роулинг, — добрался до центра лабиринта?

— Мне попросту не повезло.

— Не повезло?

— Я желал погибнуть в блеске славы, — сказал Мюллер. — Мне было безразлично — переживу я дорогу через лабиринт или нет. Попросту, двинулся и хочешь-не-хочешь, добрался до центра.

— Мне трудно в это поверить!

— А было более или менее именно так. Суть в том, что я принадлежу к таким типам, которые вынесут все. Это некий дар природы, если не что-нибудь сверхъестественное. Я наделен необычайно быстрыми рефлексами. Как говорится, шестое чувство. И воля к жизни у меня сильнее. Кроме того, я привез индикаторы массы и множество других необходимых приспособлений. К тому же после выхода в лабиринт заметил лежащие останки и смотрел вокруг немного внимательнее, чем обычно. А если чувствовал, что глаза отказываются мне служить, то останавливался и отдыхал. В секторе Аш я был уверен, что погибну. Я этого желал. Но судьба решила иначе: я прошел там, где не удалось пройти никому другому… может, и потому, что шел без боязни, равнодушно, оттого не было и следа напряжения. Шел, как кот, мышцы работали исправно, и, к моему разочарованию, я пробрался сквозь самую опасную часть лабиринта, и вот я здесь.

— Ты когда-нибудь выходил наружу?

— Нет. Иногда захожу в сектор Е, в котором сейчас твои коллеги. Два раза был в секторе А. Но в основном остаюсь в трех центральных секторах. Я устроился довольно удобно. Запасы мяса держу в радиационном холодильнике, целый дом отвел для библиотеки, есть соответствующее место для женоимитаторов. В другом доме препарирую зверьков. Я часто выхожу на охоту. И осматриваю лабиринт, хочу исследовать все устройства. Надиктовал несколько запоминающих кубиков. Думаю, что твои коллеги-археологи просмотрели бы их с удовольствием.

— Наверняка, в них масса информации, — заметил Роулинг.

— Еще бы! Вот и уничтожу их, чтобы никто из вас ничего не увидел. Ты голоден, парень?

— Немного.

— Принесу тебе обед.

Мюллер размашистой походкой двинулся к ближайшим строениям. Когда он скрылся, Роулинг тихо произнес:

— Ужасно, Чарльз. Скорее всего, он помешался.

— Не будь в этом так уверен, — ответил Боудмен. — Безусловно, девять лет одиночества способны поколебать человеческое равновесие. Мюллер уже тогда, когда я видел его последний раз, не был уравновешенным. Но, возможно, он начал вести с тобой некую игру… притворяется безумным, чтобы проверить степень твоего легковерия.

— А если он не притворяется?

— Учитывая то, что нам известно, его заблуждения и помешательство не имеют ни малейшего значения. Они даже помогут нам.

— Не понимаю.

— А тебе и не надо понимать, — сказал Боудмен. — Только спокойно, Нэд. До сих пор ты играешь, как по нотам.

Мюллер возвратился, держа тарелку с мясом и изящный хрустальный бокал с водой.

— Ничем лучшим не могу угостить, — сказал он и пропихнул кусок мяса сквозь прутья. — Местная дичь. Ты ведь питаешься калорийно, не правда ли?

— Да.

— Так и полагается в твои годы. Сколько, говоришь, тебе лет? Двадцать пять?

— Двадцать три.

— Еще хуже.

Мюллер подал Роулингу бокал. Вода имела приятный вкус, а, может быть, была безвкусной. И сам молча уселся перед клеткой и занялся едой. Роулинг отметил, что излучение уже не столь ужасно, даже с расстояния менее пяти метров. «Видимо, все. же можно приспособиться, — подумал он. — Если кому-то надо».

После долгой паузы он спросил:

— А ты не вышел бы на пару дней отсюда, чтобы познакомиться с моими коллегами?

— Исключено.

— Они просто мечтают с тобой побеседовать.

— Но разговор с ними совершенно не интересует меня. Я предпочитаю беседы с дикими зверями.

— А со мной беседуешь, — заметил Роулинг.

— Ибо это для меня ново. Ибо твой отец был моим товарищем. Ибо для человека ты довольно терпим. Но мне и в кошмаре не мерещится пройти в свору археологов, которые будут пялить на меня глаза.

— Так встреться только с двумя из них. Чтобы освоиться с мыслью, что ты снова возвратишься к людям.

— Нет.

— Не вижу пово…

Мюллер его прервал:

— Постой! Постой! А для чего я должен привыкать к мысли, что снова возвращусь к людям?

Роулинг смущенно ответил:

— Ну хотя бы потому, что люди уже здесь. Потому, что нехорошо так долго находиться вдали от…

— Ты что это замышляешь? Пытаешься обмануть меня и вытащить из лабиринта! Ах, парень, ну-ка, расскажи, что замышляется в твоем маленьком мозгу? Какие у тебя причины, чтобы приучать меня к людям?

Роулинг колебался. А на протяжении этого неловкого молчания Боудмен подсунул ему уклончивый ответ — именно такой, что требовался. Поэтому Роулинг и повторил эти слова, стараясь, чтобы они выглядели естественно:

— Ты считаешь меня интриганом, Дик. Но клянусь тебе: у меня нет нечестных намерений. Я признаю, что пытался тебя немного развлечь, привести в доброе расположение духа, завоевать твою благосклонность. Так и быть, скажу, для чего.

— Так и быть, скажи.

— Это для пользы наших археологических исследований. Мы ведь можем провести на Лемносе разве что несколько недель. Ты же здесь… сколько лет? Девять? Ты собрал массу сведений об этом лабиринте, Дик, и невежливо с твоей стороны держать их при себе. Вот мы и надеялись, что я тебя уговорю. Сначала ты подружишься со мной, потом придешь к тем, в сектор Е, поговоришь с ними, ответишь на вопросы, поделишься информацией…

— Невежливо с моей стороны держать сведения при себе?

— Ну да: Утаивать знания — грех.

— А со стороны людей вежливо называть меня нечистым, бежать от меня?

— Это другое дело, — ответил Роулинг. — Так рассуждать нельзя. Это результат твоего несчастья… которое ты не заслужил, и все сожалеют, что несчастье произошло, но ты должен понять, что людям трудно отнестись равнодушно к твоему… твоему…

— Моему смраду, — закончил Мюллер. — Ладно. Я понимаю, что возле меня жить трудно. Поэтому я предпочитаю не навязываться твоим коллегам. Не воображай, что я буду с ними беседовать, попивая чай, или что вообще вступлю в контакт. Я отдалился от людей и останусь в этом отдалении. И то, что я для тебя сделал исключение — не попрекай меня этим. И уж если объяснять до конца, то знай, что мое наказание не было незаслуженным. Я заслужил его, ибо заглянул туда, куда заглядывать не положено. Меня распирала спесь, я был уверен, что мне доступно все, и стал считать себя сверхчеловеком.

Боудмен и дальше продолжал шептать Роулингу подсказки. Чувствуя терпкий вкус этого вранья, Роулинг плел сеть дальше:

— Я не верю, что ты зол, как утверждаешь. Думаю, что ты поступишь правильно, если не поделишься с нами информацией. Вспомни времена своих собственных исследований. Если ты высаживался на какой-нибудь планете, а был некто, кто знал о ней что-нибудь важное, то разве ты не прилагал всех усилий, чтобы получить эту информацию… даже если этот «некто» был озабочен своими проблемами.

— Мне очень жаль, — сказал Мюллер. — Но это все меня больше не касается.

И он отошел, оставив Роулинга с двумя ломтями мяса и с почти пустым бокалом в клетке.

Когда Мюллер исчез, Боудмен сказал:

— Безусловно, он раздражен. Но ведь мы не рассчитывали, что проявит медовый характер. Ты берешь его за живое, Нэд. В тебе просто-таки сочетается хитрость с наивностью.

— А в результате я сижу в клетке.

— Это неважно. Мы можем выслать робота, чтобы тебя освободил, если клетка сама не отворится.

— Мюллер из лабиринта не выйдет, — прошептал Роулинг. — Он переполнен ненавистью. Пышет ею. Он ни в коем случае не позволит уговорить себя на сотрудничество. Я никогда не видел, чтобы в одном человеке накопилось столько ненависти.

— Ты не знаешь, что такое ненависть, — сказал Боудмен. — И он тоже не знает. Уверяю, все будет хорошо. Конечно, еще будут какие-то промахи, но основа всего — его разговор с тобой. Он не хочет ненавидеть. Создай же условия, когда лед растает.

— Когда вы пришлете за мной робота?

— Позже, — сказал Боудмен, — если возникнет необходимость.

Мюллер не возвращался. Темнело, холодало. Роулинг сидел в клетке скорчившись, озябший. Он пытался вообразить этот город в те далекие времена, когда он жил, когда клетка служила для демонстрации животных, пойманных в лабиринте. Сюда приходили громадины — строители города, низкие и толстые, с густой, медного цвета шерстью, с зеленоватой кожей. Размахивая длинными руками, указывали на клетку. А в клетке корчилось создание, напоминающее земного скорпиона. Глаза его пылали, белые когти царапали мостовую, хвост неожиданно щелкал, а сам он только и ждал, чтобы кто-нибудь подошел поближе. Грохочущая музыка гремит в городе, чужаки смеются. От них исходит теплый мускусный запах. Дети плюют в клетку. У них огненная слюна. В ярких лучах лун пляшут тени. Отвратительный пленник, полный злых замыслов, чувствует себя одиноким без себе подобных, без существ, обитающих на планетах Альфесса и Маркаб — очень далеко. А тут целыми днями строители города приходят, издеваются, дразнят. Создание в клетке уже видеть не может их крепкие фигуры, ’ их переплетенные, длинные, тонкие пальцы, плоские лица и ужасные клыки. Но однажды мостовая под клеткой провалилась, потому что строители уже пресытились своим пленником из другого мира, и это создание, бешено размахивая хвостом, падает в провал на острия ножей.

Наступила ночь. Уже несколько часов Роулинг не слышал голос Боудмена. Мюллера не видел с вечера. По площади гуляли зверьки, преимущественно маленькие, но с внушительными зубами и когтями. А он на этот раз пришел без оружия. Готов был растоптать любое из этих созданий, если сунутся сквозь прутья.

Роулинг дрожал от холода. Хотелось есть. В темноте высматривал Мюллера. Это уже перестало походить на шутку.

— Ты меня слышишь? — спросил Боудмен. — Скоро тебя вытащим.

— Прекрасно, но когда?

— Мы высылаем робота, Нэд.

— Вам хватит пятнадцати минут, чтобы робот дошел сюда. Это безопасный сектор.

Минуту Боудмен молчал.

— Час назад Мюллер перехватил робота и уничтожил.

— Ты что, сразу не мог сказать?

— Вместо него мы выслали несколько роботов одновременно. Мюллер наверняка проглядит хотя бы одного из них. Все идет хорошо, Нэд. Тебе не угрожает никакая опасность.

— Если чего-нибудь не стрясется, — буркнул Роулинг.

Но разговора не продолжил. Чувствуя все сильнее холод и голод, он оперся о стенку и ждал. Увидел, как на площади, на расстоянии сотни метров, затаился маленький ловкий зверек, потом он напал и убил животное значительно больших размеров. Уже через минуту туда примчались стервятники, чтобы урвать клочья кровавого мяса. Роулинг слышал звуки пожирания и возни. Поле его зрения было ограничено, оттого он вынужден был вытягивать шею, чтобы заметить робота, высланного на помощь. Но робота не было.

Он чувствовал себя человеком, предназначенным в жертву, избранником смерти.

Стервятники закончили свою работу и тихо двинулись через площадь к нему — маленькие, схожие с лисицами зверьки, с длинными, постепенно суживающимися мордами, с лопатообразными лапами и желтыми изогнутыми когтями. Поблескивали огоньки зрачков, зверьки моргали желтыми белками, поглядывали на Роулинга с интересом, оценивающе, важно. Их пасти были вымазаны густой пурпурной кровью.

Они приближались. Роулинг увидел длинное, узкое рыло, просунувшееся между прутьями клетки. Лягнул. Рыло исчезло. — С левой стороны уже следующий протискивался между прутьями. А потом еще трое. И вдруг эти уродцы принялись лезть в клетку со всех сторон.