Онлайн чтение книги Черно-белый танец
Глава 8

Арсений

Трубка леденила ухо и руку. Шумел Ярославский вокзал. Из репродуктора хрипело: «Прибытие поезд номер один Владивосток – Москва ожидается в…» Вокруг Арсения сновали вольные люди – много людей.

А в трубке – длинные гудки. Долгие, безнадежные.

И вдруг – двухкопеечная монета упала в прорезь автомата. Арсений услышал запыхавшийся голос. Ее голос. Милое, протяжное «алле-е?»

И вмиг улетели все заготовленные слова.

«Привет, Настя… Я в Москве проездом… Я хотел бы увидеть сына… Хотя бы издалека…»

– Алло? Что вы молчите? – нетерпеливо сказала она в трубку.

Она. Настя.

Арсений все равно молчал. А Настя – она непонятно как догадалась. И выкрикнула вдруг:

– Сеня, это ты? Ты вернулся?

И ему ничего не оставалось делать, кроме как сказать:

– Да, это я.

Язык вдруг стал шершавым как наждак. Голос не слушался.

– Сеня, Сенечка, где ты?!

Пауза. Он не мог произнести ни слова.

– Сеня, ну говори!

– Я на вокзале. Ярославском, – удалось ему выдавить из себя.

– Будь там, – немедленно сказала она. – Будь там. На месте. Никуда не уходи. Никуда! Будь там, где стоишь. У автоматов. Я сейчас приеду. Подожди меня. Подожди.

Он молчал. Слишком много на него обрушилось: воля, Москва, суета, свобода… И – Настя.

– Ты слышишь меня, Сеня? – из трубки лился взволнованный, торопливый, радостный голос. – Ты понял меня?

– Да, я понял, – с трудом проговорил он и бросил трубку на рычаг.

…Она появилась гораздо быстрее, чем он ожидал. В лисьей шапке, лисьем полушубке.

Настя стала еще красивее, чем раньше. Намного красивее, чем он представлял себе.

Она подбежала к нему. Хотела, кажется, броситься ему на шею, но он стоял как истукан, даже рук к ней не протянул. И она словно осеклась. Остановилась в двух шагах. Ее глаза наполнились слезами.

Пассажиры электричек и скорых поездов на бегу с любопытством смотрели на эту сцену: кажется, свидание – но какое! Во-первых, с утра, а, во-вторых, что за странные люди встретились! Она – красотка, явно из высшего общества, одета богато и во все импортное. А он – то ли колхозник из глубинки, то ли бывший зэк: ушанка, ватник, сапожищи. Стоят как истуканы друг напротив друга, и девушка почему-то плачет.

– Поедем, – сказала она сквозь слезы и взяла его за руку. Его ладонь оказалась совсем не той, что была ей знакома: громадная, шершавая, мозолистая.

– Поедем ко мне, – повторила Настя. – Никого нет дома.

– А где Николенька?

– На даче. С мамой. А муж в командировке. Я одна.

Она потянула его за руку, и Арсений позволил ей себя повести.

– Я только проездом, – процедил он наконец заранее заготовленную фразу. – На денек. Вечером в Южнороссийск.

Она удивленно глянула на него, но ничего не сказала.

Они вышли на Комсомольскую площадь. Площадь опять поразила Арсения – обилием людей, толкотней и новыми зданиями.

Настя вела его за ручку, как маленького.

– Метро же там, – уперся он, вдруг демонстрируя забытые навыки столичного жителя.

– А мы не на метро поедем, – весело сказала Настя. Настроение ее неожиданно переменилось, она стала радостной и деловитой.

Она подвела его к белой машине. Ключом открыла перед Арсением дверь. Усадила его на пассажирское кресло. Обошла авто, заняла водительское место.

В автомобиле пахло чем-то необыкновенным, головокружительным – наверное, ее духами.

– Плохо, что белая машина, – озабоченно сказала Настя. – Зимой очень пачкается. Но других не было. В Союзе надо лопать, что дают.

«У нее совсем другая жизнь, – подумал Арсений. – И мне в ней нет места».

– Ты умеешь водить? – спросил он.

– Уже умею, – засмеялась она.

Достала из-под сиденья радиоприемник, вставила его в гнездо. Включила. Откуда-то сзади донеслась мелодия. Арсений вздрогнул. Песня оказалась точно та самая, что он слышал посреди заснеженной улицы в Соликамске:

В этом совпадении заключался, возможно, какой-то знак. Какой-то символ.

Чтобы не зацикливаться на этой мысли, Сеня спросил:

– Кто это поет?

– «Наутилус Помпилиус».

– Кто? – не понял он.

– «Наутилус Помпилиус». Новая группа. Кажется, из Свердловска. Или из Ленинграда. А ты никогда ее не слышал?

– Да нет, слышал, – мотнул головой Арсений. – Но только один раз.

Она запустила движок и лихо вклинилась в дорожное движение. Количество машин вокруг них поразило Арсения.

Из радио приемника донеслась новая песня:

Москва казалась сейчас Арсению – после пермских лесов, колонии, Соликамска – столицей мира. На него наплывали громадные здания. Вокруг суетились машины. Когда авто тормозило на светофорах, водители-соседи непременно оглядывали через окошко Настю, многие шоферы улыбались или делали приветственные жесты.

– Женщина за рулем – в Москве это чудо, – пояснила, нахмурясь Настя. – Не то что в Лондоне или Париже.

– А ты была в Париже?

– Нет, мне… – она осеклась. Поправилась: – Мне рассказывали.

Арсений понял, что она первоначально хотела сказать: «Мне Эжен рассказывал».

Они сидели рядом, были наконец вместе – но изо всех сил избегали говорить о главном. Потому что слишком многое для них сейчас было главным: их общий сын, и Настин муж, и Сенины бабушка с дедушкой, и чудесное освобождение Арсения, и его дальнейшая судьба…

Впрочем, ехали они недолго. Пронеслись по бульварам, пересекли улицу Горького – и вот Настя уже паркуется у хорошо знакомой кирпичной многоэтажки на Большой Бронной.

Охранник в подъезде проводил их любопытным взглядом.

– Он на тебя настучит, – сказал в лифте Арсений, уставя глаза в пол. Никуда больше смотреть ему не хотелось. Рядом ослепительная, словно небожительница, Настя, а кругом – зеркала. Они отражали красивую женщину – и небритого заскорузлого хмыря в телогрейке.

– Не имеет значения – настучит, или не настучит, – строго сказала Настя. – Женька… и мама… они… они слишком долго заставляли, меня молчать! А теперь – все. Хватит.

Она отворила замок и впустила его в квартиру.

– Давай, бросай свой сидор. Снимай телогрейку, сапожищи, – проговорила Настя. Она решила взять с ним теперь юмористически командный тон. – И топай в ванну.

– Я ненадолго, – пробормотал Арсений. – Вечером в Южнороссийск поеду.

– Да-да, – рассеянно согласилась Настя. Если б он в этот момент смотрел бы на нее, то увидел бы, что она закусила губу и глаза ее стали грустно-растерянными.

Арсений прошлепал по давно знакомому коридору в ванную. Она показалась ему образцом роскоши и комфорта: зеркала, мягкие полотенца, пузырьки с иноземными надписями.

– Вот станок, шампунь, крем для бритья, полотенце, халат, – распорядилась Настя. – Я удаляюсь.

…Он вышел через полтора часа – в халате, розовый, благостный.

– Садись есть, – без затей пригласила она его. На секунду ему показалось, что не было более трех с половиной лет разлуки. Все выглядело, будто бы они по-прежнему жили вместе в Измайлово: он пришел с работы, а она усаживает его ужинать. Но это ощущение быстро прошло – от мысли, что у нее есть муж. И у них с Настей – есть сын. Сын, которого Арсений ни разу не видел.

Настя сидела напротив и внимательно его разглядывала: коротко стриженные волосы. Две жесткие складки у рта. Сильно раздавшиеся плечи. Мощные руки.

– Мне надо быстрее все закончить в Москве, – проговорил он, погружая ложку в огненно-красный борщ. – Уеду в Южнороссийск.

На глазах у нее выступили слезы.

– Тебе нечего делать в Южнороссийске.

Он непонимающе глянул на нее. Настя выдохнула и решительно продолжила:

– Татьяны Дмитриевны больше нет. Твоя бабушка скончалась.

Он уронил ложку.

– Умерла? Она умерла? Когда?

– Семь месяцев назад.

– Почему же ты мне не написала?!

Она растерянно пожала плечами.

– Не знаю. Я не хотела… Не хотела тебя расстраивать.

– Расстраивать! – фыркнул он. Покачал головой. Спросил: – Что с ней было?

– Инсульт. Она не мучилась. Смерть, говорят, была мгновенной.

– Ты ездила на похороны?

– Нет. Я не смогла. У Николеньки ветрянка была… Я ездила к Татьяне Дмитриевне раньше. За полгода до ее смерти. Я всегда хорошо к ней относилась. Ну, ты помнишь. А в этот раз мы с ней просто подружились… Ешь давай, остынет.

Он по-лагерному быстро подчинился команде: взял ложку и машинально, не замечая вкуса, принялся хлебать борщ.

– Мне написала о ее смерти ее подруга. Такая же старушка, как она. И о похоронах написала. Все прошло нормально. И место на кладбище у Татьяны Дмитриевны хорошее. Рядом с дедом, Николаем Арсеньевичем. Море оттуда видно во все стороны. Они ведь оба любили море…

Арсений как автомат продолжал есть. Он не чувствовал вкуса пищи. И не чувствовал даже горечи утраты. Кажется, годы, проведенные в лагере, отбили в нем способность испытывать обычные человеческие чувства: горе, сострадание, жалость. Остались только грубые инстинкты: голод, жажда, страх.

– Мне очень жаль, Сеня, – сказала Настя.

На щеках Арсения заходили желваки. Он доел борщ, отставил тарелку, произнес:

– Значит, все старики умерли. И твои, и мои.

Нет, он никак не мог осознать всю тяжесть утраты. Арсений глухо добавил:

– И я, наверное, виноват в их смерти. В смерти их всех, – голос звучал бесстрастно. – Но видит бог, я этого не хотел.

Она навалила ему в тарелку жареного мяса с картошкой – это блюдо он любил больше всего. Она как чувствовала, что он вернется именно сегодня.

Придвинула ему тарелку. Опять села напротив, подперла лицо рукой: ни дать ни взять любящая жена, встречающая мужа после работы. Женщина, которой – как всякой любящей женщине – нравится смотреть, как ее мужчина ест. Только… Только она была не жена ему.

– Я знаю, что ты не виноват, – проговорила Настя. – Я всегда знала, что ты ни в чем не виноват. Я в этом ни секунды не сомневалась. А теперь в этом не сомневается никто.

– Что ж, – безучастно произнес Арсений. – Я хотел поскорей повидаться с бабушкой. А придется ехать на могилу…

– Боюсь, – сказала Настя, – у тебя еще есть проблемы. Там, в Южнороссийске. Мне соседка Татьяны Дмитриевны написала. Вроде бы квартиру твоих бабули и дедули отобрали. В пользу государства. Ведь ты там не прописан. И никто теперь не прописан.

– А где я был прописан? – Арсений наморщил лоб, мучительно вспоминая. Он многое забыл о вольной жизни. И о такой бюрократической тонкости, как прописка, – тоже.

– Ты был временно прописан в Москве, в общежитии. Только тебя и оттуда, естественно, выписали.

– Где же мне жить? – растерянно, словно ребенок, спросил Арсений.

– Здесь, в Москве, – решительно проговорила Настя. Кажется, она все продумала о его дальнейшей жизни. – Я помогу тебе снять квартиру. Будем пробовать восстановиться в университете. Пойдешь работать.

– Почему меня выпустили? – вдруг спросил он. Он доел все до крошки. Облизал вилку. Надо же, он ел вилкой! Больше трех лет он обходился алюминиевыми ложками.

Настя дернула плечом:

– Тебя выпустили за отсутствием состава преступления. В связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Дело об убийстве моих стариков возобновлено, отправлено на доследование.

– А какие новые обстоятельства открылись?

– А ты не догадываешься? – пристально посмотрела она на него.

Арсений уткнулся в тарелку, глухо ответил:

– Нет.

– Расскажи мне, что ты делал в тот день, одиннадцатого марта, когда убили деда и бабку. Пожалуйста, расскажи.

Тон ее был строгим, чужим. Арсений посмотрел на нее через стол. Напротив него сидела почти незнакомая и совсем не такая уж любимая женщина.

Совсем не та, что являлась ему во сне в лагере. Не та, о которой он думал и которую вспоминал позавчера на заснеженной улице Соликамска – когда из чьей-то форточки разносилась странная песня.

«Все, что она делает – акт милосердия, – подумал Арсений. – Жалеет арестантика. Вполне в духе российских традиций… Она давно уже не моя любимая. Она – мужняя жена. Чужая жена. И мне нужно исчезнуть из ее жизни. Чем скорей – тем лучше. Чтобы не мешать ей жить. К тому же, я терпеть не могу, когда меня жалеют… А сын… Ну что ж. Сыном, как говорится, больше – сыном меньше… Будут, бог даст, у меня и другие дети. А этот… Пусть он остается их сыном. Ее и Эжена».

– Хорошо, – он пожал плечами. – Слушай. Тем более что об этом уже всем известно. Я уже многим рассказывал. Ко мне в колонию полгода назад следователь из Москвы приезжал. Говорил, что она все рассказала… Вот как все тогда было…

…В тот день, одиннадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого, когда Арсений около часа дня вышел из редакции, ему неожиданно встретилась она. Милена. Старинная подружка Насти – Милена Стрижова. Милка.

Она всегда нравилась ему. Нравилась как женщина. Попросту говоря, он хотел ее.

Прозвучало несколько ничего не значащих фраз. «Как дела? Как ты? Как жизнь?» – однако она и в этот раз, как всегда, бросила на него такие горячие, призывные взгляды, что Арсений почувствовал, как в нем, помимо воли, нарастает желание.

– Что собираешься сейчас делать? – спросил он – кажется, не без умысла.

– Не знаю, – пожала она плечами. – С работы меня отпустили. Думала в ГУМ зайти. Может, там чего-нибудь выбросили.

– И у меня «окно», – усмехнулся он. – Я сегодня дежурю по номеру, а в типографию еще ехать рано.

– Тогда, – вдруг твердо сказала она, – пойдем ко мне, – и взяла его под руку.

Арсений понимал, что этого делать нельзя, но не нашел в себе сил сопротивляться. К тому же и портвейн плескался в нем, затуманивая голову. Хмель делал его податливым, безвольным и – одновременно – обострял желание.

Тем более – никуда не надо ехать. Может, если бы пришлось ехать, он бы передумал. Но они просто пошли пешком – вверх по Горького. Потом она попросила его: «Купи коньяку», приблизила губы к его уху и горячо зашептала свой адрес и потом фразу: «Я тебя жду…» И он, словно загипнотизированный, пошел к ней домой…

…Она ждала его. На плите булькал чайник. Столик в гостиной был сервирован: лимон, сыр, яблоки…

– Садись, – Милена указала ему на кресло. – Давай коньячку выпьем.

– Мне еще дежурить, – слабо запротестовал Арсений.

– Совсем немного. Для храбрости.

– Я и так храбрый, – усмехнулся он.

– Мне для храбрости, – со значением произнесла она.

Милена сама открыла бутылку, изрядно плеснула коньяку в большие фужеры.

– Давай выпьем за любовь, – сказала глядя ему прямо в глаза.

Арсений понимал, что ему надо откланяться. Уйти, сбежать. Он знал, что совсем не любит ее, Милену. Он любит Настю. Однако хмель, а пуще всего – молодое необоримое желание – приковывали его к креслу. И делали его немым. Хотя он хорошо понимал – уже тогда: все, что происходит – неправильно. Правильно было сказать ей решительно: «Я не люблю тебя». Отставить бокал, встать и уйти. Но вместо этого он чокнулся с ней. «До дна», – предупредила она и лихо выпила. Арсений тоже хлебнул.

На журнальном столике стояла фотография. На снимке – Милена в объятиях немолодого, но самоуверенного мужчины. Оба улыбаются в объектив: он – самодовольно, она – кисловато.

– Кто это? – Арсений кивнул на фотографию.

– Муж, – пренебрежительно ответила она.

– Ах, да, ведь ты замужем?

– А ты что, забыл? И что – я не могу быть замужем? – засмеялась она. – Только вы с Настькой можете?… Впрочем, вы-то как раз по-настоящему и не женаты. Так, живете вместе. Сожители, – снисходительно произнесла она.

– Я люблю ее, – заявил Арсений, словно защищаясь. Защищая их с Настей любовь, их никем не утвержденный и не признанный брак.

Но здесь, в чужой квартире, рядом с чужой и привлекательной женщиной эти слова о любви к Насте прозвучали неубедительно, словно он и сам в них не верил.

– Знаю-знаю, что любишь, – засмеялась она.

Лицо ее разрумянилось, глаза затуманились. Она смотрела прямо на него вызывающим взором – и от ее взгляда, и от хмеля ему казалось, что Настя далеко-далеко и о ней можно забыть.

– Давай я тебе погадаю, – сказала Милена. И не успел Арсений отказаться, как она уселась на подлокотник его кресла и взяла его левую руку. Ее ладони оказались теплыми и мягкими. Ее тело прикоснулось к нему. От Милки пахло коньяком и терпкими духами, от ее близости закружилась голова, а желание стало еще сильнее.

– Линия жизни длинная, но извилистая, – сказала она, не выпуская его руку. – Ты будешь жить долго, но не всегда счастливо. И тебе суждены большие испытания. Я вижу дальнюю дорогу – очень дальнюю и долгую. И, представь себе, казенный дом… И еще – у тебя будет много женщин. И все они будут тебя любить… А с нынешней своей любовью, то бишь Настей, ты расстанешься. А потом… Потом, через много лет, ты… Ты, кажется, снова обретешь ее. А, может, и нет… И еще… – она нахмурилась, поворачивая его руку. – У тебя будет сын, но он станет не твоим сыном…

– Как это? – хрипло спросил он. Из-за сильного желания, казалось, у него перехватило дыхание.

– Не знаю, – прошептала Милена и соскользнула с подлокотника прямо к нему на колени. А потом наклонилась и поцеловала его прямо в губы. Он ответил на поцелуй. В сущности, она не оставила ему выбора. Он обнял ее плечи.

Она выскользнула из его объятий и быстро сняла свитер через голову. Потом, также через голову, стащила лифчик. Прямо перед его лицом ощутились ее белые плоские груди с темными, почти черными сосками.

– А где твой муж? – хрипло спросил он.

– Муж объелся груш, – засмеялась она. – Не бойся, он не придет. Он в командировке. В загран-командировке, – добавила Милка со значением.

К ее ногам упала юбка.

Потом она опустилась перед ним на колени и стала расстегивать его брюки…

– …Ладно. Я поняла, – прервала Настя рассказ Арсения. – Все то же самое мне рассказала и она. Она, Милка Стрижова. Это я заставила ее пойти к следователю… Вот таким образом у тебя появилось алиби. И вот почему, я думаю, тебя выпустили.

– А отчего Милка вдруг решила все рассказать? Только сейчас?

Настя дернула плечом. Теперь она уж точно выглядела как совсем чужая женщина. Абсолютно посторонняя.

– У нее с мужем нелады. Она любовников меняет, как перчатки. Не волнуйся, она быстро нашла тебе замену. Много замен.

– Мне она безразлична, – глухо сказал Арсений. – Можешь верить, можешь нет. И тогда была безразлична. Это был просто… Просто несчастный случай. Я другого не понимаю: почему Милка не рассказала обо всем тогда? Когда меня посадили? На следствии? Ведь ее же вызывали, наверно, к следователю?…

– Не понимаешь?! – глаза Насти сузились. – Правда не понимаешь?! Ну, ты дурак, Челышев, прости меня господи! Да ведь она – мстила!… Мне мстила. Мстила за то, что у меня богатые предки. За то, что у меня шмоток полно. За то, что я себе парня хорошего нашла – тебя, дурака, то есть… И она… Она добилась своего. Отомстила мне, и даже с лихвой. Она тогда, в тот день, одинадцатого марта, думала просто с тобой переспать – и этим меня уесть… Мужика отбить!… Да что может быть для подружки сладостней!… А она, видишь, совсем мне жизнь поломала. И тебе заодно – тоже.

Настя отвернулась. Потом снова глянула прямо в глаза Арсению – и опять ее взгляд был чужим, недобрым.

– Я вот другого не понимаю: а почему ты тогда, на следствии, молчал? Почему ты ничего не рассказывал? Ведь этот перепихон, – она презрительно скривила рот, – был твоим алиби!… Ты-то что молчал?!

– Ну, я, во-первых… – пробормотал он, глядя в сторону. – Во-первых, я не хотел ее компрометировать. Она все-таки была замужем…

– Боже, какой благородный! – язвительно бросила Настя. – Настоящий джентльмен! И ты, ради спасения чести прекрасной дамы – этой Милки несчастной! – такую муку решил принять?! В лагеря пошел?! На десять лет сам себя посадил?! Нет, ну ты, Челышев, и впрямь дурачок. Юродивый!…

Она фыркнула и отвернулась.

Арсений, по-прежнему глядя в сторону и мучительно подбирая слова, сказал:

– Но, понимаешь, мой адвокат… Которого ты наняла… Кстати, спасибо тебе за это… Я очень тебе признателен… Он, наверное, правда классный адвокат… Так вот он говорил, что и без этой истории, без моего алиби, он вполне обойдется. И справится. И что все у меня образуется. Что никаких улик у следователей на самом деле нет. И что не надо никому рассказывать, что я в тот день, одиннадцатого марта, и как раз в то время, когда твоих… твоих убивали, был с Милкой… Потому что тогда мне придется говорить об этом на суде. И, разумеется, об этом случае узнают все. И судьи, и прокурор… И ты… И этот случай сыграет как раз совсем не в мою пользу… Моральный облик и все такое.

– Вот как? – удивленно подняла брови Настя. – Значит, адвокат сам просил тебя ничего не говорить на следствии о встрече с Милкой? Не подтверждать твое алиби? И именно поэтому ты ничего не сказал?!

– Да, – сосредоточенно кивнул Арсений.

Настя задумалась, а потом глухо произнесла:

– Вот так адвокатишка… Настоящий профессионал… Ну, маманя, ты мне и удружила…

– О чем ты?

– Не я нанимала адвоката! – яростно выпалила Настя. – Не я. Не я платила ему. Откуда у меня тогда были деньги! Нанимала его и платила ему мама. Я только просила ее, чтобы адвокат был самый лучший.

– Значит, он оказался не самым лучшим, – спокойно заявил Арсений.

– А я… а я… – пробормотала Настя. – А я поверила ей! – И закончила уж совсем непонятно: – Я честно выполнила свою часть сделки!

– Какая сделка? О чем ты? – потребовал Арсений.

– Ни о чем, – отрезала она. И резко перевела разговор: – Положить тебе еще? Добавки?

– Да! – решительно сказал он. – Да!

Насте показалось, что пища волнует его в данный момент куда больше, чем следствие, вина, Милка, адвокат… Она вскочила, стала греть ему порцию, прибереженную для себя. Она и не думала, что у него окажется такой аппетит.

– А как ты? – вдруг спохватившись, вяло спросил Арсений. – Учишься, работаешь?

– Я на дипломе, – ответила она, не оборачиваясь. Помешивала шкворчащую картошку с мясом. – Потеряла год, когда Николенька родился. Уходила в академку. Ну, и работаю одновременно. Корреспондентом, в «Московских новостях». Это сейчас самая лучшая газета. За ней у киосков очереди с шести утра стоят.

– Да, здорово я от тебя отстал, – безучастно произнес он.

– Ничего, нагонишь. Ты талантливый.

Она поставила перед ним тарелку с едой.

– Будешь писать мемуары. Для «Московских новостей» и «Огонька». Лагерная тема сейчас в моде.

Он передернулся.

– Что, не хочешь вспоминать? – она поняла его жест.

– Не хочу, – резко отрубил он.

– Тогда поможешь мне раскрыть, кто убил моих деда с бабкой.

– Раскрыть?

– Ну да. Тебе же нужно оправдаться. Следователи, мне кажется, не очень-то будут землю рыть из-за убийства четырехлетней давности. А ты никогда не отмоешься добела, пока не найдешь настоящего убийцу. А мне… Мне это тоже надо. Отомстить.

Лицо Арсения вдруг выразило такую растерянность, что Настя пожалела, что сказала об этом. «Похоже, пока он не адаптировался, с ним нужно обращаться как с маленьким, – подумала она. – Не ставить перед ним никаких задач. И говорить только о самых простых вещах».

– Ладно, – решительно заявила она. – Сейчас поешь – и баиньки. Твоя комната тебя ждет.

– Знаешь, – задумчиво сказал он, на миг отрываясь от сосредоточенного поглощения пищи, – я три года не спал на настоящих простынях. И… – он сделал паузу, нахмурился, покраснел, но все-таки выдавил из себя: – И женщины у меня все это время не было.

– Ну, простыни – это пожалуйста, – усмехнулась она. – А вот на меня ты, как на женщину, можешь не рассчитывать. Все давно прошло, Сеня. Очень давно. Мы теперь с тобой друзья. – Она чуть не ляпнула: «Даже гораздо больше, чем друзья», но удержалась, продолжила. – Хорошие и давние друзья. И я сделаю для тебя все, что смогу. Все, что в моих силах… Но я…

Она мучительно подбирала слова, но ей хотелось, как бы это ни было сложно, объясниться с ним прямо сейчас. Объясниться – раз и навсегда.

– Я – замужем за другим. Понимаешь? И я ему верна. И я… Я больше не люблю тебя, Арсений.