Из большой гостиной доносился шум голосов. Я постоял у двери, но, так и не решившись войти, повернулся и пошел по длинному коридору. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, я толкнул обитую сукном дверь. За ней был темный проход, но вдруг в конце его распахнулась еще одна дверь, и я увидел просторную ярко освещенную кухню. На пороге стояла старая женщина – дородная, грузная старуха. Вокруг ее весьма обширной талии был повязан белоснежный крахмальный фартук. Как только я взглянул на нее, я понял, что все в порядке в этом мире. Такое чувство всегда возникает при виде доброй нянюшки. Мне уже тридцать пять, но у меня появилось ощущение, что я четырехлетний мальчуган, которого обласкали и утешили.
Насколько я знал, няня никогда раньше меня не видела, но это ей, однако, не помешало сразу сказать:
– Вы ведь мистер Чарльз? Заходите на кухню, я вам чаю налью.
Кухня была просторная и необыкновенно уютная. Я сел за большой стол в центре, и няня принесла мне чаю и на тарелочке два сладких сухарика. Теперь я окончательно почувствовал себя в детской. Все стало на свои места, и куда-то ушел страх перед чем-то темным и непонятным.
– Мисс София обрадуется, что вы приехали, – сказала няня. – Она последнее время перевозбуждена. Все они какие-то перевозбужденные, – добавила она с явным осуждением.
Я обернулся:
– А где Жозефина? Она пришла вместе со мной.
Няня прищелкнула языком, выражая свое неодобрение:
– Подслушивает где-нибудь под дверью и пишет в своей дурацкой книжке. Она с ней не расстается. Давно пора отправить ее в школу, играла бы там с детьми, такими же, как она. Я не раз говорила об этом мисс Эдит, и она соглашалась, но хозяин все доказывал, что ей лучше всего здесь.
– Он, наверное, души в ней не чает.
– Да, он ее очень любил. Он их всех любил.
Я взглянул на нее с удивлением, не понимая, почему привязанность Филипа к своему потомству няня так упорно относит к прошлому. Она увидела мое недоумение и, слегка покраснев, сказала:
– Когда я говорю «хозяин», я имею в виду старого мистера Леонидиса.
Прежде чем я успел что-то ответить, дверь распахнулась и в кухню вошла София.
– Чарльз! – удивленно воскликнула она и тут же добавила: – Няня, как я рада, что он приехал.
– Я знаю, родная.
Няня собрала кучу горшков и кастрюль и унесла их в моечную, плотно закрыв за собой дверь.
Я вышел из-за стола и, подойдя к Софии, крепко прижал ее к себе.
– Сокровище мое, ты дрожишь. Что случилось?
– Я боюсь, Чарльз, я боюсь.
– Я тебя люблю. Если бы я только мог увезти тебя отсюда…
Она отвернулась и покачала головой:
– Это невозможно. Через все это мы должны пройти. Но знаешь, Чарльз, есть вещи, которые мне трудно вынести. Мне ужасно думать, что кто-то в этом доме, кто-то, с кем я каждый день встречаюсь и разговариваю, хладнокровный и расчетливый убийца…
Я не знал, что ей на это ответить. Такого человека, как София, трудно было отвлечь или утешить ничего не значащими словами.
– Если бы только знать… – сказала она.
– Да, это главное.
– Знаешь, Чарльз, что меня больше всего пугает? – Голос ее понизился почти до шепота. – Что мы можем так никогда и не узнать…
Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… И в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, не узнаем, кто убил старика Леонидиса.
Я вспомнил вопрос, который все время хотел задать Софии.
– Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной?
– Я понимаю, куда ты клонишь, Чарльз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали.
– Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно…
– Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе – он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина – она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода – спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Так ведь?»
София сделала небольшую паузу, а затем сказала:
– И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно?
Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе яму. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и легкий способ прикончить человека был предложен самой жертвой.
Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала:
– Да, все это чудовищно, тебе не кажется?
– Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит?
– На какие?
– Что ты была права и это не Бренда. Она не могла воспользоваться этим способом, зная, что вы все слышали и наверняка бы вспомнили.
– Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна.
– Но не настолько, чтобы не сообразить в данном случае, – возразил я. – Нет, это не могла сделать Бренда.
София отодвинулась от меня.
– Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? – сказала она.
Что должен был я ответить на это? Что я не мог… просто не мог твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда».
Почему не мог? Что мне мешало? Чувство, что Бренда одна противостоит враждебности вооружившегося против нее мощного клана Леонидисов? Рыцарство? Жалость к более слабому и беззащитному? Я вспомнил, как она сидела на диване в дорогом трауре… вспомнил безнадежность в голосе. И страх в глазах. Няня вовремя появилась из моечной. Не знаю, почувствовала ли она напряженность, возникшую между нами.
– Опять про убийство и всякие страсти, – сказала она неодобрительно. – Послушайтесь меня, выкиньте все это из головы. Грязное это дело, и пусть полиция им занимается – это их забота, не ваша.
– Няня, неужели ты не понимаешь, что у нас в доме убийца?…
– Глупости какие, мисс София! Терпения у меня на вас не хватает. Да ведь наружная дверь всегда открыта – все двери настежь, ничего не запирается. Заходите, воры и грабители…
– Но это не грабитель, ничего ведь не украли. И зачем грабителю понадобилось отравить кого-то?
– Я не сказала, что это был грабитель, мисс София. Я только сказала, что все двери нараспашку. Любой заходи. Я-то думаю, это коммунисты.
Няня с довольным видом тряхнула головой.
– С чего вдруг коммунистам убивать бедного деда?
– Говорят, они повсюду влезут. Где какая заваруха, ищи их там. А если не коммунисты, так, значит, католики, помяни мое слово. Они как эта вавилонская блудница.
И с гордым видом человека, за которым осталось последнее слово, няня снова скрылась за дверью моечной.
Мы с Софией рассмеялись.
– Узнаю добрую старую протестантку, – сказал я.
– Да, похожа. Ну а теперь, Чарльз, пойдем. Пойдем в гостиную. Там нечто вроде семейного совета. Он намечался на вечер, но начался стихийно.
– Наверное, мне лучше не встревать.
– Ты ведь собираешься войти в нашу семью. Вот и посмотри, какова она без прикрас.
– А о чем идет речь?
– О делах Роджера. Ты, по-моему, уже в курсе. Но с твоей стороны безумие думать, что Роджер мог убить деда, Роджер обожал его.
– Я в общем-то не думаю, что это Роджер. Я считал, что это могла сделать Клеменси.
– Только потому, что я навела тебя на эту мысль. Но ты и тут ошибаешься. По-моему, Клеменси плевать на то, что Роджер потеряет все деньги. Она, мне кажется, даже обрадуется. У нее довольно своеобразная страсть не иметь никакой собственности. Пойдем.
Когда мы с Софией вошли в гостиную, голоса стихли и взоры разом обратились к нам.
Все были в сборе. Филип сидел в высоком кресле, обитом ярко-алой парчой, его красивое лицо как бы застыло – холодная, строгая маска. Роджер оседлал пуф у камина. Он без конца ерошил волосы, и они стояли торчком, левая штанина задралась, галстук съехал набок. Он был красный от возбуждения и, видимо, в боевом настроении. Чуть поодаль сидела Клеменси – большое мягкое кресло было велико для нее, и на его фоне она казалась особенно хрупкой. Она отвернулась от всех и с бесстрастным видом сосредоточенно изучала деревянную обшивку стены. Эдит расположилась в кресле деда. Она сидела несгибаемо прямо и, сжав губы, энергично вязала.
Самое отрадное для глаз зрелище являли Магда и Юстас. Как будто они сошли с картины Гейнзборо.[7]Английский живописец XVIII века, писавший лирические портреты и пейзажи. Они сидели рядом на диване – темноволосый красивый мальчик с хмурым лицом и возле него, положив руку на спинку дивана, Магда, герцогиня «Трех фронтонов», в роскошном платье из тафты, из-под которого была выставлена маленькая ножка в парчовой туфельке.
При виде нас Филип нахмурился.
– Прости меня, София, – сказал он, – но здесь мы обсуждаем семейные дела сугубо частного характера.
Спицы мисс де Хевиленд застыли в воздухе, я хотел извиниться и уйти, но София меня опередила. Она объявила твердым, решительным тоном:
– Мы с Чарльзом надеемся пожениться. И поэтому я хочу, чтобы он присутствовал.
Роджер соскочил со своего пуфа.
– А почему бы и нет? – воскликнул он. – Я тебе все время твержу, Филип, что частного тут ничего нет. Завтра или послезавтра об этом узнает весь свет. Ну а вы, мой мальчик, – он подошел ко мне и дружески положил мне на плечо руку, – вы-то уж, во всяком случае, знаете обо всем. Вы ведь были утром в Скотленд-Ярде.
– Скажите, пожалуйста, как выглядит Скотленд-Ярд? – неожиданно подавшись вперед, громко спросила Магда. – Я так и не знаю. Там что, столы? конторки? стулья? Какие там занавеси? Цветов, конечно, нет? И наверное, диктофон?
– Мама, умерь любопытство, – сказала София. – Ты сама велела Вавасуру Джоунзу убрать сцену в Скотленд-Ярде. Ты говорила, там происходит спад.
– Эта сцена делает пьесу похожей на детектив. «Эдит Томпсон», безусловно, психологическая драма… или даже психологический триллер… Как вам кажется, что лучше звучит?
– Вы были утром в Скотленд-Ярде? – резко спросил меня Филип. – Для чего? Ах да, я забыл… Ваш отец…
Он снова помрачнел, и я еще сильнее ощутил нежелательность моего присутствия. Однако София крепко сжимала мою руку.
Клеменси пододвинула мне стул.
– Садитесь, – сказала она.
Я поблагодарил и сел.
– Что бы вы ни говорили, но, мне кажется, мы должны уважать желание Аристида, – сказала мисс де Хевиленд, очевидно продолжая прерванный разговор. – Как только утрясутся дела, связанные с завещанием, я передаю свою долю наследства в твое полное распоряжение, Роджер.
Роджер начал неистово теребить волосы:
– Нет, тетя Эдит. Ни за что!
– Я бы рад был сказать то же самое, – заявил Филип, – но приходится учитывать все обстоятельства…
– Фил, дорогой, разве ты не понимаешь, я ни одного пенса ни от кого не возьму.
– Правильно, Роджер, – поддержала его Клеменси.
– В любом случае, Эдит, он получит свою долю, когда с завещанием все уладится, – сказала Магда.
– Разве они успеют вовремя все оформить? – спросил Юстас.
– Это не твоего ума дело, Юстас, – сказал Филип.
– Мальчик совершенно прав! – воскликнул Роджер. – Он попал в самую точку. Катастрофу уже ничем не отвратить. Ничем.
В том, как он произнес последнюю фразу, мне послышалось даже какое-то удовлетворение.
– На самом деле тут и обсуждать нечего, – заметила Клеменси.
– Да и вообще, какое это все имеет значение? – сказал Роджер.
Филип поджал губы.
– Я-то думал, что это имеет большое значение, – сказал он.
– Нет. Никакого. Все это ничего не значит, когда его больше нет в живых. Нет в живых. А мы здесь сидим и обсуждаем денежные дела.
Едва заметный румянец окрасил бледные щеки Филипа.
– Мы только пытаемся тебе помочь, – сказал он сухо.
– Я знаю, Фил, знаю, милый, но никто ничего сделать не может, так что считай, что разговор окончен.
– Я полагаю, что мог бы уделить тебе некую сумму. Стоимость ценных бумаг сильно упала, а часть моего капитала вложена таким образом, что я не могу ее трогать. Недвижимость Магды и так далее… Но все же я…
– О чем ты говоришь, дорогой? Ты не можешь уделить никаких денег, – прервала его тут же Магда. – Смешно даже пытаться. Кроме того, это было бы не очень справедливо по отношению к детям.
– Я же вам без конца твержу, что ничего ни у кого не собираюсь просить! – закричал Роджер. – Я охрип повторять. Я доволен, что все решится естественным путем.
– Но это вопрос престижа, – сказал Филип. – Отцовского, нашего…
– Это не семейный бизнес. Он всегда находился в моем личном ведении.
Филип пристально посмотрел на брата.
– Оно и видно, – сказал он.
Эдит де Хевиленд поднялась с кресла:
– Мне кажется, мы все обсудили. Хватит!
Тон был категоричный, исключающий всякое ослушание.
Филип и Магда тоже встали, Юстас лениво двинулся к двери. В его походке была какая-то скованность. Он едва заметно припадал на ногу, хотя и не хромал.
Роджер, подойдя к Филипу, взял его за руку:
– Золотая ты душа, Фил. Спасибо, что подумал обо мне.
Братья вместе вышли из комнаты.
Магда последовала за ними, бросив на ходу: «Столько шума из-за ерунды!» – а София заявила, что пойдет поглядеть, готова ли моя комната.
Эдит де Хевиленд стоя сматывала шерсть. Она посмотрела в мою сторону, и мне показалось, что она хочет что-то сказать, но затем, видно, передумала и, вздохнув, вышла вслед за остальными.
Клеменси подошла к окну и, повернувшись спиной, стала глядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову.
– Слава богу, кончилось, – сказала она и затем добавила с гримасой отвращения: – Какая безобразная комната!
– Вам не нравится?
– Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и пыли.
Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал, что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер.
Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытая от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы будуар операционной.
Бросив взгляд через плечо, она сказала:
– Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может разыгрывать свои спектакли. – Она взглянула на меня: – Вы поняли, что здесь сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено и подписано.
В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд.
– Вам этого не понять, – сказала она раздраженно. – Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца – они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома – слишком большая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.
– И что в этом плохого?
– Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть.
– Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такая насильственность так или иначе вещь скверная.
– Если бы он не строил из себя такой личности…
– Строить личность нельзя. Он был личностью.
– Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали какие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельными и еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. – Она снова повернула голову и посмотрела на меня: – Вы полагали – так, во всяком случае, вы сказали полиции, – что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.
– Теперь я понимаю, – сказал я виновато.
– Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно – как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать.
Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.
– И куда вы поедете? – спросил я.
– На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье – сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем – там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот. – Она вздохнула. – Роджер смешной. Больше всего он беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется, крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила эту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Я никогда больше не была так счастлива. И при всем том – я никогда не любила Ричарда так, как я люблю Роджера.
Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко ее чувство.
Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня:
– Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.
Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси Леонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекают деньги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся к собственности.
Однако есть много людей, для которых деньги сами по себе лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги дают.
Я сказал:
– Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования.
Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.
Ответ был неожиданным:
– Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.
– И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?
– Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: – Скорее бы только все прояснилось!
– Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я. – Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства – у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать?
Она метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова.
– Нельзя заниматься гаданием, – сказала она. – Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоуренс первые, на кого падает подозрение.
– Так вы думаете, что это могли сделать они?
Клеменси пожала плечами.
Она постояла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хевиленд.
Эдит направилась прямо ко мне.
– Я хотела бы с вами поговорить, – сказала она.
Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это…
– Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь – он в этом не виноват.
– Я и не думал… – начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:
– Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… всегда был милым… Но его надо понять.
Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала:
– Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно – он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец, и мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в своей скорлупе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал – дети ведь тоже страдают… – Помолчав, она продолжала: – Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется – ужасно так говорить, тем более что я уверена, он этого не осознает, – сам факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы.
– То есть вы хотите сказать, что он даже обрадовался, видя, в какое глупое положение поставил себя Роджер?
– Да, именно это я и хочу сказать, – подтвердила Эдит и, слегка нахмурившись, добавила: – Не скрою, меня огорчило, что он тут же не предложил помощь брату.
– Но почему он должен был это делать? Роджер ведь сам устроил все это безобразие. Он взрослый человек. У него нет детей, о которых он должен заботиться. Если бы он заболел или по-настоящему нуждался, его семья, безусловно, помогла бы ему. Но я не сомневаюсь, что Роджер предпочтет начать жизнь сначала, притом совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи.
– Скорее всего, да. Он считается только с Клеменси. А Клеменси существо неординарное. Ей и вправду нравится жить без всяких удобств и обходиться одной чайной чашкой, притом третьесортной. Для нее не существует прошлого, у нее нет чувства красоты.
Ее острый взгляд буравил меня насквозь.
– Это тяжелое испытание для Софии, – сказала она. – Мне жаль, что омрачены ее юные годы. Я их всех люблю, и Роджера, и Филипа, а теперь вот и Софию, Юстаса, Жозефину. Все они мои дорогие дети. Дети Марсии. Я их всех нежно люблю. – После небольшой паузы она неожиданно сказала: – Но, обратите внимание, люблю, а не делаю из них кумиров.
Затем, резко повернувшись, она пошла к двери. У меня осталось ощущение, что она вложила в эту брошенную напоследок фразу какой-то особый смысл, который я так и не уловил.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления