Онлайн чтение книги Дело по обвинению
Глава 12

Всем юристам Нью-Йорка было хорошо известно, что судья Абрахам Сэмэлсон требует на своих процессах соблюдения строжайшего порядка. И в понедельник, когда начался процесс по делу Рафаэля Морреза, в залитом солнцем, отделанном деревянными панелями зале стояла приглушенная тишина, хотя он был битком набит кандидатами и присяжными, репортерами и просто любопытными. Карин и Дженнифер Белл сидели в заднем ряду и слушали, как судья Абрахам Сэмэлсон, который выглядел очень представительным в своем парике и мантии, объяснял зрителям, что суд рассматривает дело крайне серьезное и что при любой попытке превратить судебное заседание в балаган он немедленно попросит всех удалиться. С терпением воспитателя детского сада он объяснил, в чем заключаются его обязанности как судьи и попросил вызвать первого кандидата в присяжные.

Внешне отбор присяжных проходил спокойно и неинтересно. Хэнк, как представитель обвинения, задавал кандидатам обычные вопросы. Адвокаты трех подсудимых – их было назначено судом двенадцать человек – тоже задавали обычные вопросы. Процедура эта была длительной и по большей части скучной.

Майк Бартон, который вместе с остальными репортерами прислушивался к происходящему, со скучающим видом следил за тем, как отводились и оставлялись кандидаты и даже несколько раз подавил зевок.

– Мистер Нелсон, если бы прокурор доказал вам без всякого сомнения, что эти три молодых человека виновны в совершении предумышленного убийства, то смогли бы вы не колеблясь вынести обвинительный приговор?

– А почему я должен колебаться?

– Потому что, согласно Уголовному кодексу, предумышленное убийство карается смертной казнью.

– Нет. Я вынес бы приговор не колеблясь.

– И вы приговорили бы их к электрическому стулу?

– Да. То есть, конечно, в том случае, если бы они оказались виновными.

– Ну а если, напротив, представленные суду факты окажутся таковы, что, приняв их к сведению, можно было бы обратиться к суду с просьбой о помиловании, то позволили бы вам убеждения этического и морального характера обратиться к суду с такой просьбой?

– Да.

– Ну а если на суде будет доказано, что это было не предумышленное убийство, а преступление несколько менее значительное, скажем, непредумышленное убийство, то могли бы вы, приняв к сведению сообщенные вам факты, вынести соответствующий приговор?

– Не понимаю, что вы хотите сказать.

– Он хочет сказать, – вмешался Сэмэлсон, – что если прокурор попытается доказать, что эти ребята совершили предумышленное убийство, а представленные суду факты будут свидетельствовать о том, что убийство это было непредумышленное, то не повлияет ли мнение присяжных и уважаемого прокурора на ваше собственное? И таким образом настроит вас против вынесения приговора в виновности совершения этого менее значительного преступления?

– Нет, не повлияет.

– Удовлетворены ли вы таким ответом, мистер Рэндолф?

– Вполне. Благодарю вас, ваша честь.

– Ну, а если перед судом было бы доказано, что ребята эти вообще не совершили никакого преступления, то проголосовали бы вы в таком случае за их оправдание и освобождение из-под стражи?

– Да.

– Благодарю вас. Исключите его из состава присяжных, – сказал Рэндолф.

– Скажите мне, миссис Рили, где вы проживаете?

– Угол 38-й улицы и бульвара Брукнер.

– Много ли в этом районе пуэрториканцев?

– Да, много.

– И вам нравится ваш район?

– Ничего.

– Вы хотите сказать, что кое-что вам там не нравится?

– Да, кое-что не нравится.

– Что же именно?

– Я хочу сказать, что этот район становится плохим.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ну, я думаю, вы и сами знаете.

– Нет, я не знаю. Не будете ли вы так любезны объяснить мне это, миссис Рили?

– Простите, мистер Белл, – прервал Сэмэлсон, – но что именно вам хотелось бы знать?

– Я не вижу здесь необходимости играть словами, ваша честь. Пострадавший был пуэрториканцем и я пытаюсь выяснить, не связано ли у миссис Рили чувство, что район становится плохим, потому что постепенно начинает заселяться пуэрториканцами.

– Что ж, в таком случае вы и не играйте словами, а задавайте вопрос прямо.

– Так вы именно это чувствуете, миссис Рили?

– Да как вам сказать... вообще-то я не думаю, что район от них становится лучше...

– Отвод, – сказал Хэнк.

* * *

– У вас имеются какие-нибудь возражения против участия в составе присяжных на разбирательстве этого дела?

– Имеются.

– Какие именно?

– Дело в том, что за последние два года мне уже приходилось заседать в составе присяжных трижды. Мне это дело не нравится и я бы хотел, чтобы меня больше не вызывали.

– Если особых возражений не имеется, – сердито сказал Сэмэлсон, – то я думаю, мы можем освободить этого образцового гражданина.

* * *

– У вас есть дети, миссис Фрэнкворт?

– Да. У меня трое детей.

– Мальчики или девочки?

– И те и другие, сэр.

– Сколько им лет?

– Тринадцать, десять и восемь.

– Могли бы вы приговорить трех ребят к электрическому стулу?

– Думаю, что да. То есть, если бы они, конечно, оказались виновными.

– А как вы думаете: они виновны?

– Этого я еще не знаю.

– Читали ли вы что-нибудь об этом деле в газетах?

– Да.

– И вы еще не составили своего собственного мнения относительно виновности этих ребят?

– Нет, я не верю тому, что читаю в газетах.

– Ну а поверите ли вы тому, что услышите в суде?

– Да.

– Поверите ли вы всему, что вы здесь услышите?

– Я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, что вы можете услышать в суде совершенно противоречивые версии от защиты и от обвинения. Вынесение вами приговора предполагает, что вы поверите одной из этих версий – Но сначала мне ведь нужно выслушать факты. А потом уж я сама решу, что верно и что нет.

– Ну а как вы вообще расцениваете убийство, миссис Фрэнкворт?

– Иногда как преступление.

– Но не всегда?

– Нет, если оно было совершено при самозащите.

– Были ли у вас когда-нибудь знакомые пуэрториканцы?

– Нет, сэр.

– Имели бы вы что-нибудь против, если бы вам пришлось жить с кем-нибудь из них по соседству?

– Мне никогда еще не приходилось жить с кем-нибудь из них по соседству, так что я не знаю. Думаю, что если бы они оказались хорошими соседями, то я бы ничего не имела против.

– Вы родились в этом городе, миссис Фрэнкворт?

– Нет.

– А где вы родились?

– В Англии. В Америку я приехала, когда мне было двенадцать лет.

– Благодарю вас, миссис Фрэнкворт. С разрешения суда, я не имею возражений против этого присяжного заседателя.

* * *

– Какого рода деятельностью вы занимаетесь, мистер Эбени?

– Я владею несколькими ресторанами.

– Где именно?

– Здесь, в городе.

– Нанимаете ли вы пуэрториканцев?

– Да.

– Почему?

– Потому что они хорошие работники.

– Сколько же у вас служит пуэрториканцев?

– Да приблизительно около пятидесяти.

– Значит вам приходится иметь иногда с ними дело лично?

– Конечно. Мне они нравятся.

– Ну а негров вы нанимаете?

– Нет.

– Почему?

– Просто никогда не приходилось нанимать их, вот и все.

– У вас нет против них никаких предубеждений?

– Да нет, просто мне никогда не приходилось их нанимать.

– Мистер Белл, – опять прервал его Сэмэлсон, – насколько мне известно, в этом деле не замешаны никакие негры. Это заседание может оказаться довольно долгим и я не вижу необходимости еще больше удлинять его, спрашивая свидетелей по вопросам, совершенно не относящимся к настоящему делу.

– Мне просто хотелось узнать, ваша честь, как далеко простирается терпимость мистера Эбени.

– Тем не менее, его отношение к неграм никоим образом не может быть связано с настоящим делом.

– В таком случае у меня нет больше к нему никаких вопросов.

* * *

Окончательный состав присяжных был утвержден только через неделю.

Затем прокурор и защитники произнесли вступительные речи. Хэнк сказал, что неопровержимо докажет, что подсудимые виновны в совершении предумышленного убийства. Защитники же, естественно, объявили присяжным, что они докажут полную невинность обвиняемых.

– На этом суде вы услышите много пламенных речей, – сказал один из адвокатов защиты, – услышите и много бесстрастных речей о расовой терпимости, о физической неполноценности и об этом бедном невинном слепом мальчике, который был безжалостно зарезан обвиняемыми. Но во имя правосудия, во имя справедливости, во имя самого господа бога, мы просим вас выслушать все это умом, а не сердцем. Мы представим на ваше рассмотрение ясные и логически обоснованные факты, и эти факты, бесстрастно суммированные, подскажут вам, какой приговор вам следует вынести из той комнаты, в которой вам предстоит решить, надо или не надо лишать жизни этих трех юношей. И я уверен, что приговор этот будет: невиновны!

А потом начался сам процесс. Суду были представлены свидетели, полицейские, производившие арест, помощник прокурора, который был вызван в отделение, лейтенант Ганнисон, сыщик Ларсен, – и все они показали, что вечером 10 июля одежда трех обвиняемых была в крови. На второй день процесса Хэнк вызвал для дачи свидетельских показаний Энтони Апосто. Когда Апосто произносил слова присяги, в зале воцарилась тишина. На нем был опрятный синий костюм, белая рубашка и темный галстук. Когда он сел, Хэнк подошел к нему, внимательно на него посмотрел и сказал:

– Будьте добры сказать суду свое имя.

– Энтони Апосто.

– Вас, кроме того, называют Бэтмэн?

– Ага.

– Откуда у вас это прозвище?

– Я его себе выбрал.

– А почему Бэтмэн?

– Не знаю.

– Вы не знаете, почему взяли именно это прозвище?

– Он же есть в комиксах. Бэтмэн то есть.[11]Бэтмэн (англ. «Человек – Летучая Мышь») – прозвище одного из персонажей американских комиксов.

– Да, я знаю. Вы любите читать комиксы?

– Ага. Люблю смотреть картинки.

– А читаете плохо?

– Да, не очень хорошо.

– Но комиксы вам читать нравится?

– Ага.

– Почему вам нравятся комиксы о Бэтмэне?

– Он смелый. Потом он всегда хорошо одет – в черный костюм. И у него есть друг Робин, с которым он вместе живет. Они с ним почти как братья.

– Кем вам больше хотелось бы быть: Бэтмэном или Робином?

– Бэтмэном.

– Почему? – спросил Хэнк.

– Потому что он сильнее и храбрее. И ходит в хорошем черном костюме. Сказать по правде, Робин немного похож на девчонку.

* * *

– Вам нравится учиться, Энтони?

– Нет, не очень.

– На кого вы учитесь?

– На механика по самолетам.

– Вы хорошо учитесь?

– Не очень.

– А вам хочется стать механиком по самолетам?

– Что ж, эта работа хорошая. И платят за нее хорошо.

– Да, но хочется вам стать механиком?

– Да, пожалуй.

– Да или нет?

– Ну... Нет. Вообще-то, нет.

– Кем же вам в таком случае хотелось бы стать?

– Не знаю.

– Подождите, подумайте-ка хорошенько. Если бы у вас был выбор, если бы вы могли стать кем только захотите, что бы вы тогда выбрали?

– Не знаю.

– Подумайте.

– Ну, пожалуй, боксером.

– Почему?

– Мне нравится драться. И я хорошо дерусь. Это все знают.

– Вы хотели бы стать боксером потому, что они получают большие деньги?

– Да нет, не из-за денег. Мне просто нравится драться, вот и все. Я хорошо дерусь. Можете спросить кого угодно.

– Если суд освободит вас, Энтони, что бы вы дальше делали в жизни?

– Я протестую.

– Протест отклонен. Свидетель, отвечайте на вопрос.

– В жизни?

– Да.

– Не знаю.

– Допустим, что вас сегодня освободили бы. Что бы вы стали тогда делать?

– Не знаю.

– Пошли бы вы в кино? Или на футбол? Что бы вы стали делать?

– Наверно вернулся бы в свой квартал. Вот что я сделал бы. Наверно пошел бы туда.

– Ну, а завтра?

– Завтра? Что я сделал бы завтра?

– Да.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Откуда же мне знать, что я буду делать завтра?

– Свидетель, отвечайте на вопрос, – сказал Сэмэлсон.

– Завтра? Ну... – Апосто задумчиво сдвинул брови и на три долгие минуты погрузился в размышления. А потом ответил: – Не знаю, что я стал бы делать завтра.

Хэнк повернулся к защитникам:

– Я кончил.

Один из адвокатов Апосто поднялся с места:

– У нас нет вопросов к свидетелю, ваша честь.

– Хорошо. Свидетель может вернуться на свое место. Вызывайте следующего свидетеля.

– Вызывается Чарлз Аддисон.

* * *

Аддисон, высокий худощавый человек в сером костюме, вышел вперед и произнес слова присяги. Хэнк отошел к своему столу, зял папку и передал ее секретарю.

– Прошу приобщить это к делу, – сказал он.

– Что это такое? – спросил Сэмэлсон.

– Заключение психиатрического отделения больницы Бельвью относительно одного из обвиняемых, Энтони Апосто.

– Позвольте мне взглянуть, – сказал Сэмэлсон. Он перелистал ее и вернул секретарю. – Приобщите к делу, как представленное обвинителем.

– Благодарю вас, ваша честь, – сказал Хэнк и повернулся к Аддисону. – Ваше имя, сэр?

– Чарлз Ад... – Аддисон откашлялся. – Чарлз Аддисон.

– Ваша профессия, мистер Аддисон?

– Я психиатр.

– Где вы работаете, мистер Аддисон?

– В больнице Бельвью.

– Что вы там делаете?

– Я штатный психиатр палаты ПК-5.

– Что это за палата ПК-5?

– Детское отделение.

– Правда ли, что вы произвели психологическое обследование Энтони Апосто, когда он был прислан на исследование в вашу больницу?

– Да, правда.

– Будьте добры, взгляните. – Хэнк протянул ему папку. – Это ваше заключение?

– Да, это оно, – ответил Аддисон, заглянув в папку.

– Это заключение изобилует специальными терминами, мистер Аддисон, и я не уверен, что понял их все правильно. Не могли бы вы объяснить их мне?

– Попытаюсь.

– Здесь у вас сказано, что реакция Апосто на различные тесты указывает на слабое восприятие окружающей действительности и неспособность к оценке своих поступков. Как это понять в применении к подростку, который, по-видимому, заколол другого подростка?

– Это можно понять следующим образом: данный подросток не воспринимал это убийство как реальное убийство. Например, кто-нибудь мог ему сказать: «А здорово было бы заколоть того парня». В таком случае Апосто мог решить, что это действительно будет здорово. А возможно, он неправильно понял чьи-то слова и пришел в ярость, совершенно неоправданную действительным смыслом этих слов. Короче говоря, мотив его поступка, возможно, никак не связан с реальными обстоятельствами дела. Вот что подразумевает термин слабого восприятия окружающей действительности. Он мог убить, побуждаемый не реальными причинами, возникшими в конкретной ситуации, а в результате какого-то своего хода мыслей.

– Понимаю. По вашему мнению, мистер Аддисон, способен ли Энтони Апосто совершить поступок, требующий предварительной подготовки?

– Нет. Но я хотел бы уточнить. Нет – в том смысле, что индивид, способный заранее составить обдуманный план, по необходимости отдает себе ясный отчет в окружающей действительности.

– Вы слышали показания, которые только что давал Апосто?

– Да.

– Когда я спросил его, что он будет делать завтра, он не дал никакого определенного ответа.

– Возможно, он был слишком возбужден, оттого что его допрашивал прокурор.

– А вы сейчас возбуждены?

– Не очень.

– Почему же вы считаете, что Энтони Апосто был возбужден?

– Энтони Апосто – дефективный подросток с очень низким умственным развитием. Показатель его умственных способностей – шестьдесят семь. Мой же показатель равен ста пятидесяти двум и, насколько мне известно, я не дефективен.

– Но, несмотря на его возбуждение, – сказал Хэнк, – разве он не мог решить, что ему делать завтра?

– Да, я считаю, что Энтони Апосто способен составить план на завтра. Возможно из-за низкого умственного развития он не сумеет осуществить этот план, но план на такое близкое время он безусловно составить может.

– Понимаю, – сказал Хэнк. Он был, казалось, чем-то встревожен. – А был ли он способен заранее спланировать убийство Рафаэля Морреза?

– Я не думаю, что он способен заранее разработать план убийства, – сказал Аддисон.

– Но он способен убить в состоянии аффекта?

– Да.

– Рассердившись?

– Да.

– А сознавал ли бы он в этом случае, что совершает убийство?

В зале наступила мертвая тишина.

– Да, – сказал Аддисон. – Он сознавал бы, что убивает.

Карин увидела из глубины зала, как напряглась спина Хэнка и поняла, что он ждал совсем не такого ответа.

– Одну минуту, мистер Аддисон, – поспешно сказал Хэнк. – В вашем заключении сказано, что развитие этого подростка близко к первоначальному уровню. Что это означает?

– Первоначальный уровень – чисто теоретическое понятие. Оно просто означает умственные способности, с которыми человек рождается.

– Другими словами, умственное развитие Апосто соответствует умственному развитию новорожденного младенца?

– Нет, я...

– Разве может новорожденный различать добро и зло, мистер Аддисон?

– Я не хотел сказать, что Апосто развит не больше новорожденного. Вы, конечно, это понимаете. Оценивая интеллект, мы обычно исходим из средних данных. Мы пытаемся установить норму – интеллектуальный уровень, соответствующий возрастному уровню. С точки зрения психологии, интеллект только тогда является интеллектом, когда мы...

– Сколько лет вы работаете в Бельвью? – быстро спросил Хэнк.

– Двенадцать.

– И все, что вы можете нам сообщить, это то, что интеллект это интеллект, то есть интеллект. Это же почти цитата из Гертруды Стайн.

* * *

В глубине зала Карин сразу поняла, что Хэнк изменил тактику. Сначала он представил Аддисона как эксперта, а теперь старался сделать из него дурака.

– Все это немного трудно объяснить неспециалисту, – надменно сказал Аддисон. – Когда мы говорим, что человек обладает интеллектом десятилетнего ребенка, то в действительности мы имеем в виду не это. Имеется множество различий качественного характера. Эмоционально Энтони Апосто мог не сознавать того, что он делает. Но интеллектуально он это понимал. Он знал, что если он наносит удар ножом, то совершает преступление.

– Вам известно такое юридическое понятие – «безумие»?

– Известно. Апосто не безумен. Как с юридической, так и с медицинской точки зрения. Он умственно неполноценный, но он способен понять, что означает удар ножом.

– А откуда вы это знаете? – сердито спросил Хэнк. – Откуда вам известно, что происходило в его сознании, когда он ударил ножом другого подростка?

– Это мне неизвестно. Но я не могу также и утверждать, будто он не знал, что делает. Ведь именно это вы хотели от меня услышать?

– Я хотел услышать от вас то, что вы хотели сказать, – ответил Хэнк и, повернувшись к защитникам, сказал: – Я кончил.

Адвокат Апосто сказал:

– У нас нет вопросов, ваша честь.

Сэмэлсон перевел взгляд с него на Хэнка и сказал отрывисто:

– Суд объявляет перерыв на десять минут. Мистер Белл, зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет.

* * *

– Садитесь, Хэнк, – сказал Сэмэлсон.

– Благодарю вас.

– Здесь сейчас нет судьи и прокурора. Сейчас тут сидят только друзья. Хорошо?

– Да, конечно.

– В таком случае, ответьте мне только на один вопрос, ладно?

– Валяйте.

– Вы добиваетесь увольнения?

– Не понимаю.

– Бросьте, Хэнк, вы великолепно знаете, о чем я говорю. Вы только что допрашивали свидетеля, добиваясь от него заявления, что Апосто не отвечает за свои поступки. Когда Аддисон не пошел вам навстречу, вы решили дискредитировать его как свидетеля.

– Я полагаю, что я...

– Я хочу кое-что сказать вам, Хэнк. Защитники в этом процессе отнюдь не дураки. Их назначил суд и, возможно, они согласились, рассчитывая на газетную рекламу, но тем не менее они не дураки. Все они искушены в уголовных делах. И, можете быть уверены, у них уже приготовлены свидетельства двух психиатров, готовых под присягой показать, что Апосто неспособен осознать последствий даже партии в шашки. Вот почему они отказались от перекрестного допроса ваших свидетелей, у них наготове свои люди. Поэтому вы поступили неумно, пытаясь сделать за них то, что они сами могут сделать гораздо лучше. Но меня интересует только одно: почему вы вдруг решили им помогать? Ну-ка, расскажите.

– Эйб...

– Если вы сомневаетесь в том, что эти мальчики виновны, вам следовало обратиться с этим к главному прокурору. Черт побери, вас же могут за это уволить! Вы хотите, чтобы вас уволили?

– Нет, я этого не хочу.

– Так чего же вы добиваетесь, Хэнк? Хотите проиграть дело?

– Вы не понимаете, Эйб. Я делаю то, что должен делать.

– Вы просто мне не доверяете.

– Я доверяю вам, Эйб. Но в этом деле вы – судья.

– Сейчас я не судья. Сейчас я ваш друг. Черт побери, Хэнк, разве я не заслуживаю вашего доверия? Чего вы собираетесь добиться?

Хэнк глубоко вздохнул:

– Я хочу добиться оправдания для Апосто и Ди Паче и снисхождения для Рирдона.

– Но почему?

– Потому что... потому что я считаю, что это и будет правосудием.

– Тогда почему же вы не пошли к главному прокурору? Почему не поговорили со мной до суда?

– Потому что впервые в жизни мне нужна газетная шумиха, Эйб.

* * *

Сэмэлсон поднялся из-за стола:

– Но это же ведь самоубийство, Хэнк. Вы губите себя!

– Нет.

– Да, черт возьми, да! Вас уволят, в этом можно не сомневаться! Вы же поставите всю прокуратуру в идиотское положение! И они вам этого не простят, Хэнк!

– Мне все равно! Если я этим добьюсь...

– Ничего вы этим не добьетесь. Вы только потеряете работу, и все. И не найдете другой!

– Возможно.

– Не возможно, а так и будет. Я этого не допущу. Мы сейчас же переговорим с защитниками. Когда вы им расскажете...

– Нет, Эйб, прошу вас. Дайте мне сделать все по-своему.

– Дать вам погубить себя? Вы этого хотите? Разве вы не знаете, что прокуратура на примере этих ребят намерена преподать урок остальным? Ведь весь город...

– И я намерен привести их в пример того, что можно сделать с человеком. Послушайте, Эйб, это ведь не таинственные выходцы с других планет, а напуганные, одинокие мальчишки.

– Расскажите об этом матери Рафаэля Морреза. Психологические рассуждения жертве не помогут.

– Видите ли, Эйб, в этом деле каждый из них – жертва.

– Закон совершенно недвусмысленно...

– Закон тут ни при чем! Я юрист, Эйб, и закон был всей моей жизнью. Вы знаете это. Но как я могу требовать осуждения этих ребят, пока не узнаю, кто настоящий убийца Рафаэля Морреза? А тогда закон утрачивает смысл.

– Но разве вы не знаете, кто его убил?

– Да, Эйб, знаю. Мы все убили его.

– Хэнк! Хэнк!

– Мы все его убили, Эйб, потому что мы ничего не делаем. Мы только сидим сложа руки и рассуждаем об этом, и назначаем комиссии, и выслушиваем различные точки зрения – но все время мы знаем, в чем беда и у нас есть необходимые факты, но мы ничего не предпринимаем. Вместо этого мы позволяем, чтобы Рафаэль Моррез потерял жизнь.

– Так что же вы хотите сделать? Открыть кампанию сию минуту? В моем суде? Хэнк, вам никогда не...

– А разве может представиться более удобный случай, Эйб?

Сэмэлсон покачал головой:

– Это неправильный путь, Хэнк.

– Нет, это правильный путь, это единственно правильный путь. Кому-то надо встать и крикнуть! Надо, чтобы кого-нибудь наконец услышали!

– Но почему же, черт возьми, именно вы?

– Я не знаю, почему. Или, по-вашему, мне не страшно? Да мне было легче встать перед заряженной пушкой, чем идти сейчас в зал суда и опровергать собственное обвинение! Но поймите, Эйб, если кто-нибудь не сделает этого сейчас, если кто-то не прекратит всю эту чертовщину, то проще будет просто самим разрушить все преграды. И тогда закон и правосудие превратятся в пустой звук, потому что миром будут править дикари. А я не хочу, чтобы моя дочь, чтобы ее дети росли в лагере варваров. Я не хочу, чтобы их разорвали на куски, Эйб. Нельзя, нельзя, чтобы все эти молодые жизни пропали зря!

Воцарилось молчание.

Наконец Эйб Сэмэлсон сказал:

– Если бы я был моложе!

– Эйб...

– Я буду вести это дело беспристрастно! Не ждите от меня никаких поблажек!

– Вы знаете, что я их не жду.

– Вы попросту перережете себе глотку.

– Возможно.

– Ну что ж, идемте, пока нас не обвинили в сговоре.

У двери Сэмэлсон задержался и положил Хэнку руку на плечо:

– Желаю тебе удачи, Хэнк! Она тебе сейчас очень понадобится!

* * *

Первым свидетелем, которого Хэнк вызвал после перерыва, была Анджела Руджелло. Девушка нерешительно вышла вперед, оглядывая зал суда испуганными карими глазами. На ней было зеленое платье и туфли на высоких каблуках. Сев, она скромно натянула юбку на колени.

– Скажите, как вас зовут? – спросил Хэнк.

– Анджела Руджелло.

– Где вы живете, мисс Руджелло?

– В Гарлеме.

– Взгляните, пожалуйста, на обвиняемых. Вы знаете их?

– Да, – ответила она почти шепотом.

– Вы боитесь, мисс Руджелло?

– Немного боюсь.

– Меня?

– Нет.

– Его чести?

– Нет.

– И уж, конечно, не защитников? – сказал Хэнк, улыбаясь. – Уж в них, по-моему, нет ничего страшного!

– Нет, я их не боюсь.

– Я читал в газетах, что вы получили анонимное письмо с требованием не давать показаний. Это правда?

– Да.

– И поэтому вы боитесь?

– Да.

– Но вы только что присягнули перед судом говорить правду, всю правду и только правду. Вы так и поступите?

– Да.

– Несмотря на это письмо?

– Да.

– Хорошо. Видели ли вы этих трех мальчиков вечером Десятого июля?

– Да. Я их видела.

– Посмотрите на них хорошенько. Вы уверены, что это те самые мальчики?

– Да.

– Что же они делали?

– Они бежали.

– Откуда?

– Со стороны Третьей авеню.

– У них было что-нибудь в руках?

– Да.

– Что же?

– Ножи.

– Откуда вы это знаете?

– Потому что эти ножи они передали мне.

Хэнк подошел к столу, взял три ножа и сказал:

– Мисс Руджелло, это те ножи, которые эти три мальчика передали вам вечером десятого июля?

Анджела внимательно посмотрела на ножи и сказала:

– Да, те самые.

– Вы помните, кто вручил вам какой нож?

– Нет. Все это случилось так быстро! Я только взяла у них ножи и потом унесла их домой.

– Была ли на этих ножах кровь?

– Да.

– На всех ножах?

– Да.

– Что вы сделали с этими ножами после того как принесли их домой?

– Положила в бумажный мешок и убрала в дальний угол комода.

– Вы их сначала не вымыли?

– Я их не мыла.

– Значит, мисс Руджелло, когда вы позже передали эти ножи полиции, они были в том же самом состоянии, в каком вы получили их от этих мальчиков, не так ли?

– Да. Я с ними ничего не делала.

– Но вы не знаете, от кого именно получили какой нож?

– Да.

– У меня больше нет вопросов.

– Защита может приступить к допросу, – сказал Сэмэлсон.

* * *

– Мисс Руджелло, – спросил Рэндолф, один из защитников, – вы уверены, что эти ножи были вам действительно переданы сидящими здесь Артуром Рирдоном, Энтони Апосто и Дэниэлем Ди Паче?

– Да. Я в этом уверена.

– Так. Кто из них первым отдал вам нож?

– Не помню.

– Рирдон?

– Не помню. Все произошло слишком быстро.

– Ди Паче?

– Я вам говорю, что не помню.

– Но вы же помните, что именно эти три мальчика отдали вам ножи? Вы в этом уверены. Но вы не совсем уверены, кто вам дал эти ножи?

– Я протестую! Защитник пытается исказить показания свидетельницы. Она уже показала, что ножи были переданы ей рирдоном, Апосто и Ди Паче. Она просто не помнит, в каком порядке они ей были вручены.

– Протест принят. Вопрос снимается.

– У меня больше нет вопросов, – сказал Рэндолф.

– Вызывайте Дэниэла Ди Паче.

* * *

Дэнни встал. Он поглядел на адвокатов и, встретив их ободряющий кивок, неуверенно вышел вперед. На нем был темно-коричневый костюм. Он дал присягу и сел, вытирая о брюки вспотевшие ладони. К нему подошел Хэнк. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Вы Дэнни Ди Паче?

– Да.

– Вы знаете, Дэнни, что вас обвиняют в предумышленном убийстве, и если присяжные сочтут вас виновным, то вас ждет электрический стул? Вам это известно, не правда ли?

– Да. Я это знаю.

Хэнк взял ножи и протянул их Дэнни:

– Вы узнаете эти ножи?

– Нет.

– Вы даете показания под присягой, Дэнни, – резко сказал Хэнк. – Не добавляйте к предъявленному вам обвинению еще и дачу ложных показаний. Посмотрите на эти ножи. Вы их узнаете?

– Нет. Я их не узнаю.

– Скажите мне правду, Дэнни!

– Я протестую.

– Это те самые ножи, которыми был убит Рафаэль Моррез. Вы их несомненно узнали, так что перестаньте лгать мне.

– Я протестую! Свидетеля запугивают!

– Протест отклоняется.

– Вы узнаете эти ножи или нет?

– Ну ладно, – сказал Дэнни, поколебавшись. – Кажется, я их узнаю.

– Никаких «кажется»! Да или нет?

– Ну ладно – да! Узнаю.

– Который из них ваш?

– Не знаю.

– Который из этих ножей ваш, Дэнни?

– Не помню. Откуда я могу помнить?

Хэнк протянул ему один из ножей:

– Этот?

– Не знаю!

– Посмотрите же на него!

– Смотрю.

– Это ваш нож?

– Не знаю.

– Тогда чей же это нож? У него черная рукоятка и серебряный ободок. У вашего ножа рукоятка была черная?

– Кажется, нет.

– Следовательно, этот нож не ваш? Правильно?

– Наверное.

– Если у вашего ножа не было черной рукоятки и серебряного ободка, значит, этот нож не ваш, так?

– Может быть.

– Да или нет? Ваш этот нож или не ваш?

– Ладно. Этот нож не мой.

Хэнк вздохнул:

– Хорошо. Ну а этот, теперь что вы скажете? Нож с перламутровой рукояткой? Это ваш?

– Нет.

– Значит эти два ножа не ваши, правильно?

– Правильно.

– Следовательно, этот последний нож ваш, правильно?

– Не знаю.

– Посмотрите на него. Посмотрите на него внимательно и скажите: тот ли это нож, который был у вас десятого июля?

– Я протестую.

– Протест принят.

– Просто скажите мне: это ваш нож, Дэнни?

– Не знаю.

– Когда я разговаривал с вами после ареста, вы сказали, что ударили Морреза ножом четыре раза. Так вот...

– Я протестую!

– Протест принят.

– Ударили вы Морреза четыре раза или нет?

– Я... я не помню, о чем тогда вам говорил. Это было уже давно.

– Да или нет?

– Я... я... да, я, кажется, вам это говорил.

– Что вы ударили Морреза ножом?

– Я протестую.

– Протест отклоняется.

– В состоянии самозащиты, – сказал Дэнни.

– Но вы ударили его ножом?

– Я протестую! Ваша честь...

– Протест отклоняется.

– Да, – ответил Дэнни. – В состоянии самозащиты.

– Этим ножом?

– Я протестую...

* * *

– Ваша честь, я не могу нормально допрашивать моего свидетеля, если каждый мой вопрос оспаривается! – сердито сказал Хэнк.

– Вы подсказываете свидетелю ответ, – крикнул Рэндолф.

– Но вы же не возражали, когда я вызвал его свидетелем, черт возьми!

– Соблюдайте порядок, – потребовал Сэмэлсон. – И в дальнейшем воздержитесь от стычек. Суд считает подобные вопросы допустимыми. Я предупреждаю представителя защиты: он не должен мешать допросу мелкими придирками. Свидетелю предлагается ответить на последний вопрос.

– Какой... какой вопрос? – спросил Дэнни и стер пот со лба и верхней губы.

– Прочитайте свидетелю вопрос!

– «Этим самым ножом?»

– Ну, Дэнни?

– Ну, а если этот нож мой?

– Отвечайте на вопрос!

– Да. Да, этим.

– Благодарю вас. А теперь расскажите мне, что произошло вечером десятого июля.

– Я уже вам рассказывал.

– Расскажите суду.

– Мы вышли погулять, – сказал Дэнни, словно отвечая затверженный урок. – Моррез напал на нас. У него в руке был нож. Так что нам пришлось защищаться.

– Кто из вас предложил пойти погулять?

– Да никто. Мы все вместе решили.

– Кто первый сказал: «Пошли погуляем?»

– Не помню.

– Это сказали вы?

– Нет.

– Апосто?

– Нет.

– Следовательно, это сказал Рирдон?

– Наверно. Может быть, Башня первый предложил погулять.

– Он сказал, что хочет пойти гулять?

– Не помню.

– Или он сказал, что хочет пойти на чужую территорию и устроить небольшую драку?

– Я протестую.

– Это он предложил пойти в испанский Гарлем и устроить небольшую драку?

– Я протестую.

– Ваша честь, вы только что предупредили...

– И должен предупредить вас, мистер Белл, – вы подсказываете свидетелю ответы. Протест принят. Оба вопроса снимаются.

– Когда Башня Рирдон позвал вас пойти погулять, – сказал Хэнк, – предложил ли он вам пойти в испанский Гарлем?

– Не помню. По-моему, он просто сказал: «Пойдем погуляем» или что-то в этом роде.

– А он не говорил, куда?

– Может и говорил.

– Он сказал: «Пойдем, пройдемся по Парк-авеню»?

– Может быть.

– Он сказал: «Пойдемте в испанский Гарлем»?

– Может быть.

– Хорошо, а когда вы пришли в испанский Гарлем, что вы сделали?

– Мы пошли по улице... – Дэнни повернулся к Сэмэлсону. – Я должен отвечать на этот вопрос?

– Вопрос вполне допустим. Будьте добры ответить.

– Мы просто гуляли по улице.

– Кто из вас первый увидел Морреза?

– Я... я не знаю.

– Башня?

– Да... думаю, что он... А какая разница? Мы же все его кололи.

В зале поднялся шумок и тут же замер, когда Хэнк наклонился к Дэнни:

– Почему вы ударили его ножом, Дэнни?

– Он напал на нас. У него был нож.

– У него была гармоника, Дэнни!

– Что?

– Разве это не правда? Разве в руках у него была не гармоника? Это ведь был вовсе не нож, правда?

– Я... я не знаю. Это было похоже на нож.

– Следовательно, вы знали, что это была гармоника?

– Нет, нет, я просто говорю, что она была похожа на...

– Что было похоже?

– Ну, гармоника. Вы же сами сказали, что это была гармоника, так?

– Да, так. Но когда именно вы поняли, что это была гармоника?

– Только что. Я ничего не знал, пока вы мне не...

– А когда вы ударили его ножом, вы знали, что это гармоника, а?

– Нет, нет! Я думал, что это нож!

– Кто первым его ударил?

– Б-Б-Башня.

В зале теперь стояла мертвая тишина. Для Дэнни и Хэнка зала не существовало. Они пристально смотрели друг на друга, по их лицам струился пот, оба напряженно наклонились вперед, словно ища и не находя контакта друг с другом.

– А кто вторым?

– Бэтмэн.

– А потом вы?

– Да, да. Я не хочу больше отвечать ни на какие вопросы. Я не хочу...

– Сколько раз вы его ударили?

– Четыре, четыре!

– Почему?

– Я уже говорил вам. Он...

– Почему, Дэнни?

– Я не знаю!

– Вы знали, что это была гармоника, так? Так?

– Нет!

– Вы знали об этом! Знали! Скажите мне правду, Дэнни!

Рэндолф вскочил:

– Одну минуту! Одну минуту...

– Скажите мне правду! Вы знали, что это была гармоника. Вы видели ее.

– Да! Да! Знал! – закричал Дэнни. – Ну что, довольны? Знал!

– Тогда почему вы ударили его ножом?

– Я... я...

– Почему? Почему, Дэнни? Почему?

– Потому что другие... другие...

– Потому что другие его ударили?

– Да! Да!

– И поэтому вы тоже его ударили?

– Да! Я ударил его четыре раза! Что вам от меня нужно? Я ударил его ножом! Ударил! Да, ударил!

– Вы не ударили его ножом! – крикнул Хэнк. – Вы лжете!

– Что? – сказал Дэнни. – Что?

И тогда, пока никто еще не опомнился, пока не рассеялось действие его слов, Хэнк бросился к своему столу, схватил с него голубую папку и почти швырнул ее секретарю.

– Я хочу, чтобы это было приобщено к делу как вещественное доказательство, – быстро сказал он. – Это заключение криминалистической лаборатории нью-йоркской полиции относительно ножей, которыми был убит Моррез. В заключении указывается, что кровь нашли на лезвии только двух ножей! Лезвие третьего ножа было чистым! Кровь была только на его рукоятке. – Он стремительно повернулся к Дэнни. – Это был тот самый нож, который вы признали своим, Дэнни! Вы перевернули его. Вы только делали вид, будто колете Морреза. Вы били по его телу рукояткой ножа!

– Нет! Нет! Я заколол его!

– Не лгите, Дэнни! Чего вы боитесь, черт подери?

– Соблюдайте порядок!

– Я заколол его! Заколол!

– Лжете!

– Я... я... я...

И тут Дэнни Ди Паче вдруг сдался. Обессилев, он скорчился на стуле и, встряхивая головой, начал тихо плакать.

– Вы ударили его ножом? – спросил Хэнк почти шепотом.

– Я никого в своей жизни не ударял ножом, – пробормотал Дэнни сквозь слезы. – Ни разу... ни разу...

– Успокойтесь, Дэнни, – ласково сказал Хэнк.

– Но я... я не хотел, чтобы они подумали, будто я боюсь. Я не мог позволить, чтобы они об этом догадались. Не мог!

* * *

Репортеры во главе с Майком Бартоном уже бросились к выходу. Мери Ди Паче, сидевшая рядом с мужем в первом ряду, вскочила, словно собираясь броситься к мужу.

Сэмэлсон быстро сказал:

– Объявляется перерыв до двух часов дня. Прокурора и защитников прошу немедленно пройти ко мне. – Он встал.

– Встать! – закричал секретарь, когда Сэмэлсон вышел, и зал суда сразу же превратился в шумный водоворот жестикулирующих фигур и перебивающих друг друга голосов.

А на свидетельском месте тихо плакал Дэнни Ди Паче. Хэнк вытащил платок из нагрудного кармана и сказал:

– На, сынок! Вытри глаза. Все уже позади.

– Я не должен был плакать, – сказал Дэнни, сдерживая рыдания. – Плачут только трусы!

– А иногда и настоящие люди, – сказал Хэнк, обрадованный, что мальчик взял у него платок.

* * *

Его останавливали Мери и ее муж, останавливали защитники, останавливали репортеры, которые, молниеносно позвонив в редакцию, тут же бросились назад, в зал суда. Но в конце концов он добрался до того места, где сидела его жена и дочь, и обнял их. Карин нежно поцеловала его, ее глаза сияли гордостью.

– А я отчаянно боялся! – повторил он и добавил, помолчав: – Но теперь я ничего не боюсь. – Внезапно он рассмеялся: – А знаешь, мне страшно хочется есть!

– Поторопись, – сказала Карин. – Ведь Эйб ждет.

– Конечно. – Он помедлил, сжимая ее руку. – Карин? – сказал он.

– Что?

– Не беспокойся. Все будет хорошо.

– Я не беспокоюсь, – ответила она.

– Ну и очень хорошо. Вы меня обязательно подождите. Я вернусь сию же минуту. – Он снова помолчал. – Я вас обеих люблю. Очень люблю.

Он повернулся и направился к двери слева от судейского кресла. Солнечный луч скользнул по его спине и на мгновенье озарил гордо поднятую голову. У двери он замедлил шаг. Потом решительно распахнул ее и твердой походкой вышел из зала суда.

– Ты был великолепен! – сказала она.

– Папа! Папочка! – сказала Дженни и крепко сжала его руку.

– Мне надо вернуться и поговорить с Эйбом, – сказал он им. – Вы ведь подождете меня? Мы позавтракаем все вместе.

– Хэнк, у тебя будут неприятности?

– Возможно. Меня могут уволить, Карин.

– Найдешь что-нибудь другое, – сказала она.

– Да, конечно. – Он помолчал. – Я был насмерть перепуган, Карин! Это было заметно? Видно было, как у меня дрожали коленки?

– Нет, дорогой, вид у тебя был очень смелый и... великолепный.