Онлайн чтение книги Детские игры
Дэвид Грант. Кровососы

У семьи Уиндропов был большой сад, в дальнем конце которого стоял деревянный сарай. Поначалу его использовали для хранения садового инвентаря и всякого хлама, но сейчас помещение сарая было целиком предоставлено в распоряжение восьмилетнего сына Уиндропов — Мэрвина. При этом родители мальчика преследовали двойную цель: во-первых, у Мэрвина появился свой собственный закуток, где он мог делать все, что угодно, а заодно стал бы постепенно приучаться к самостоятельности; во-вторых, сарай должен был стать тем местом, где родители могли оставить сына, уходя в гости и не желая слишком травмировать его психику своим отсутствием. Таким образом они обретали возможность сходить в театр, на танцы или встретиться с друзьями, не беспокоясь о мальчике. Вскоре отец с матерью не без удовольствия заметили, что чем бы ни занимался Мэрвин в сарае, увлечение обычно настолько захватывало его, что он с полнейшим безразличием относился к факту отсутствия родителей.

Главное хобби Мэрвина заключалось в коллекционировании разных животных и наблюдении за их поведением. Было похоже, что мальчик действительно заинтересовался животным миром и со временем при помощи и содействии отца (добиться которого, правда, ему удалось лишь после долгих упрашиваний) он добился удивительных результатов в разведении всевозможных маленьких живых созданий, начиная от кроликов и кончая гусеницами. Мальчик проводил в сарае много времени, внимательно наблюдая за передвижениями животных, изучая их привычки, всматриваясь в детали подчас короткой, но весьма насыщенной жизни, сменявшейся тихой и незаметной смертью.

Впрочем, эта идея с сараем имела и свою отрицательную сторону: Мэрвин стал привыкать к подобному быстрому и легкому избавлению от родительской опеки и слишком уж быстро становился самостоятельным, а его любовь к мамочке и папочке столь же стремительно переключалась на животных, взлелеянных им в дальнем конце сада. Впрочем, если у четы Уиндропов иногда и возникали неясные сомнения по этому поводу, то они недолго их мучили, быстро испаряясь под воздействием атмосферы приятного времяпровождения. Они даже считали себя счастливчиками оттого, что судьба подарила им ребенка, которого вполне можно было оставить одного, ничуть не тревожась за его благополучие. Как и всякий ребенок, Мэрвин также не видел во всем этом ничего плохого, так что все могло бы идти своим чередом, не причиняя никому ни беспокойства, ни тем более вреда, не случись однажды серьезной неприятности, которая впервые продемонстрировала мальчику всю глубину его одиночества.

В первое время после того, как Мэрвин завладел сараем, родители неизменно появлялись у дверей и робко информировали сына о том, что собираются куда-то пойти. Позднее они стали приходить в сарай уже готовыми к уходу и коротко бросали:

— Ну, ладно, Мэрвин, мы пошли.

Обычно увлеченный каким-нибудь занятием, мальчик также бурчал им что-то в ответ — на том общение и заканчивалось. Заметив почти полное отсутствие интереса к ним со стороны сына, родители вскоре вообще перестали наведываться в сарай. Изредка они сообщали ему за обеденным столом о своих планах, но чаше не делали даже этого, а просто спокойно уходили, предоставляя сына самому себе.

Как — то вечером они, по обыкновению, ушли, ничего не сказав Мэрвину, то ли в гости, то ли в кино. Мальчик в это время увлеченно переделывал ящик из-под апельсинов, конструируя из него клетку для недавно пойманного ужа. Начинало смеркаться, и он зажег свет, действуя все с той же беспредельной увлеченностью, которой стали отличаться все его поступки в периоды одиночества. Лампочка была довольно слабая, и мальчику пришлось низко наклониться, состругивая излишки дерева неловко зажатой в руке стамеской. Неожиданно лезвие соскочило, из левой руки заструилась кровь, а все тело пронзила острая боль. Стамеска свалилась на пол, и Мэрвин кинулся прочь из сарая, громко крича от страха и боли. Он пробирался через сад к дому, часто спотыкаясь и не переставая плакать; рука плетью свисала вдоль тела, кровь капала на землю. Наконец, добравшись до дома, он кинулся наверх — к родителям. Там было темно.

— Мамочка! Папочка! Я порезался! — кричал он, но так и не услышал никакого ответа. Ребенок немного подождал, перевел дыхание, изумленный тем, что родители не спешат к нему на помощь. Потом позвал еще раз, но ответа опять не дождался. Тогда он стал бегать по дому, заглядывая в каждую комнату и не переставая звать мать и отца. В конце концов Мэрвин вбежал в свою спальню и, содрогаясь от душивших его рыданий, повалился на кровать. Его правая неповрежденная рука судорожно вцепилась в покрывало, да так, что побелели суставы пальцев. Обессиленный, он продолжал с шумом всхлипывать, глотая воздух и пытаясь справиться с собой.

Борясь с болью и охватившим его потрясением, Мэрвин сжал зубы и, набравшись смелости, посмотрел на раненое запястье. Каким-то чудом артерия не была задета, хотя из раны продолжала обильно вытекать кровь и боль пронизывала всю руку. Мальчик неотрывно смотрел на нее, и месяцы самостоятельной жизни словно всплыли на поверхность его сознания. Немного придя в себя, он почти твердым шагом вышел из комнаты, подальше отставив порезанную руку, и направился в сторону ванной. Там он открыл кран с холодной водой и сунул ладонь под струю.

От соприкосновения раны с леденящей влагой ребенок едва не лишился сознания, однако природная воля помогла ему все же устоять на ногах. После этого он вынул из шкафчика над раковиной пузырек с йодом, зубами вытащил пробку и дрожащей рукой полил рану бурой жидкостью, тут же завопив от дикой боли. И снова, сжав зубы, он пересилил боль, понимая, что все эти меры действительно необходимы. Лицо его приобрело сероватый оттенок, но взгляд оставался твердым, когда он, отыскав бинт, принялся неловко обматывать им руку, припоминая, как это когда-то делала мать. Только сейчас мать не пришла к нему на помощь — ни она, ни отец ни помогли ему! Этого он им никогда не простит.

В конце концов мальчику удалось кое-как перебинтовать кисть и завязать узел. Кровь, смешиваясь с йодом, продолжала сочиться сквозь марлю, однако его это уже почти не волновало: он чувствовал слабость от потери крови и потрясения, вызванного не столько самой травмой, сколько тем обстоятельством, что он остался один и вынужден был сам оказывать себе помощь, тогда как это было обязанностью других. Снова доковыляв до своей спальни, он рухнул на кровать и потерял сознание.

Уиндропы очень приятно провели вечер и домой явились заполночь. Едва войдя в дом, они сразу же увидели первые признаки случившегося. Стоявший в холле маленький столик был опрокинут, а лежавшие на нем газеты оказались перепачканными кровью. Зайдя в другие комнаты, они буквально в каждой из них увидели кровавые следы. Супруги стояли, объятые ужасом, и безмолвно окидывали взором страшную картину, пока миссис Уиндроп с криком "Мэрвин!" не кинулась вверх по лестнице, куда тянулась дорожка багровых капель на полу. В ванной они обнаружили лужу крови, после чего поспешили в спальню Мэрвина. Мальчик, как в лихорадке, метался по постели, лицо его было бледным и покрылось градинами пота. Поврежденная рука лежала на подушке, успевшей глубоко пропитаться кровью.

Родители вызвали по телефону врача, который, бегло осмотрев мальчика, в свою очередь позвонил на станцию скорой помощи. Затем он с каменным выражением на лице выслушал их сбивчивые объяснения случившегося. Впрочем, узнал он от них довольно мало, поскольку они сами толком ничего не знали. Взгляд, которым он окидывал то одного, то другого из родителей, был столь явно осуждающим, что его одного, пожалуй, было бы достаточно, чтобы наказать чету Уиндропов, хотя в тот момент они и понятия не имели о том, что ждет их впереди.

Руку, хотя и с большим трудом, все же удалось спасти, но пользоваться ею мальчик теперь практически не мог, и она наподобие клешни свисала вдоль тела, способная лишь толкать и подтягивать отдельные предметы, да и то, если они были не слишком тяжелые.

Раскаяние родителей было искренним, и они делали все возможное, желая искупить свою вину. И все же они не могли не заметить, что в сердце сына не осталось даже и намека на былую привязанность к ним — теперь он практически не. покидал сарая, все свое время уделяя животным. С матерью и отцом маленький Уиндроп держал себя исключительно вежливо, подчас даже приветливо, но со стороны могло бы показаться, что он является другом семьи, а отнюдь не их восьмилетним сыном. Неожиданно прорезавшийся интерес к нему мальчик воспринимал с оттенком некоторого снисхождения, что, конечно же, сильно огорчало родителей. Улыбался он теперь редко, да и то лишь общаясь со своими питомцами. Когда он смотрел на них, сидящих в своих маленьких клетках, в его взгляде сквозили нежность и теплота, так резко контрастировавшие с ненавистью, таившейся в глазах при общении с родителями. Когда они осмеливались поднять на него взгляды, эта враждебность мгновенно исчезала и на ее место приходило нечто иное, огорчавшее их отнюдь не меньше, — глухое безразличие.

Отец стал частенько наведываться в сарай, чтобы взглянуть, чем занимается сын, продемонстрировать интерес к его увлечениями, возможно, завоевать симпатию, однако всякий раз замечал, что на любую его фразу или действие тот реагировал с неизменным равнодушием и холодностью. При этом Мэрвин практически не замечал присутствия отца, стоявшего в узеньком сарае, и вступал в разговор с ним лишь для того, чтобы коротко ответить на тот или иной вопрос, после чего снова с головой уходил в заботы о своих питомцах.

Усилия старшего Уиндропа оказались явно запоздалыми и потому, естественно, потерпели полную неудачу. Уязвленный отношением к нему сына, он испытывал одновременно чувство досады и оскорбленного самолюбия: кому же понравится, если тебя ни в грош не ценят и демонстративно предпочитают общаться с животными, а не с тобой.

— Это все из-за зверья, — сказал он как-то жене. — Надо будет от них избавиться. До тех пор, пока они живут в сарае, он на нас и взгляда не поднимет. Да, определенно надо будет с ними что-то сделать.

— Мы не можем так поступить, — возразила миссис Уиндроп. — Кроме них, у него не осталось ничего в жизни. Избавиться от них — значит, лишить его последней радости.

— Ну, что за ерунду ты говоришь, — с раздражением проворчал супруг. — Как это: не осталось ничего? А мы с тобой?

— В этом я не особенно уверена, — с сомнением в голосе проговорила женщина. — В любом случае, мне кажется, что дело здесь не только в его зверях.

"Да, ей-то что, — подумал Уиндроп. — С ней он так не разговаривал…"

— А вот ты взяла бы и сама сходила туда, а заодно и посмотрела, как обстоят дела, — предложил он жене. — Поговоришь с ним, а то у меня больше сил нет выносить его взгляд.

— Ну и пойду, — с вызовом ответила миссис Уиндроп и решительно направилась к сараю. Мэрвин увлеченно возился со своим ужом. Увидев эту картину, мать в испуге откинулась назад и уперлась спиной в дверной косяк. По презрительному взгляду сына она, однако, смекнула, что змея неядовитая.

— Привет, — нерешительно проговорила она.

Мэрвин положил ужа обратно в ящик и повернулся к черепахе. Матери не оставалось ничего другого, как молча смотреть ему в спину. Рассерженная, она поджала было губы, но тут же постаралась взять себя в руки. Затем повернула голову и окинула взглядом стоявшие кругом коробки и ящики, увидев всех этих хомяков, кроликов, ежа, гусениц, чуть похожих на миниатюрные пушистые комочки, ворону и даже одноухого кота, безмятежно умывавшегося лапой в углу сарая.

— Бог ты мой, сколько у тебя зверюшек! — проговорила она с наигранным энтузиазмом. Уголки рта Мэрвина чуть дрогнули. Он уже привык не только не замечать родителей, но даже не вспоминать их поступки, тем более прошлые. Однако в глубине души он был убежден, что в том несчастном случае именно мать повела себя, как настоящая злодейка. Он еще мог как-то понять отца — мужчина есть мужчина, — но ее не простит никогда! И сейчас она не заметила, как в глазах сына блеснули искорки ненависти, а потому повернулась и указала на дальний угол сарая.

— А там у тебя что?

Этот угол Мэрвин завесил старыми мешками, которые закрывали почти все пространство от потолка до пола, оставив сверху и снизу лишь небольшие полосы свободного от дерюги места.

Мэрвин оставил вопрос матери без ответа.

— Что у тебя там? — настойчиво повторила она.

— Мыши, — спокойно ответил мальчик.

— Какие мыши?

— Летучие.

— Что, летучие мыши?

— Да, летучие мыши.

— А, понимаю, — нараспев проговорила женщина, спиной двигаясь к двери. — А я и не знала, что можно держать в неволе летучих мышей.

— Можно, — сказал Мэрвин, провожая ее долгим взглядом.

Миссис Уиндроп попыталась было сделать вид, что отнеслась к этому сообщению, как к самой обыкновенной вещи, хотя на самом деле почему-то почувствовала необъяснимый страх. Летучие мыши, которых она толком никогда в жизни не видела, олицетворяли для нее нечто отталкивающее, мерзкое. Она представила себе их маленькие тельца, похожие на обычные мышиные, выпученные незрячие глаза, пронзительный писк и стремительный, на первый взгляд, хаотичный полет. Она где-то читала, что некоторые из них даже пьют кровь людей и животных. Другую живность она еще могла как-то стерпеть, хотя отдельные особи заставляли ее невольно вздрагивать, когда она смотрела на них, — извивающихся в своих клетках или переползающих с одного растения на другое, однако при мысли о летучих мышах ей стало просто не по себе.

— Скоро будем обедать, — резко проговорила миссис Уиндроп и вышла из сарая.

Мэрвин прошел в угол и откинул край одного из мешков. Со стропил свисали целые гроздья летучих мышей. Внешне они казались более крупными, чем живущие в Англии особи, хотя, возможно, это было игрой света, отбрасывавшего на стены длинные тени. Мальчик с любовью посмотрел на них, а затем как бы случайно провел рукой по своему горлу. Он почти ничего не почувствовал, но знал, что они там — две крошечные ранки, малюсенькие царапины, от прикосновения к которым сердце его неизменно наполнялось радостью. Что же тут поделаешь: друзей нужно кормить…

Вернувшись в дом, миссис Уиндроп не замедлила проинформировать мужа.

— Теперь и летучих мышей завел.

— Летучих мышей? А их что, тоже можно содержать?

— Выходит, что можно.

Мэрвин сказал ей правду: он умел их содержать в неволе. Действительно, животные чувствовали себя великолепно, хотя самому ему приходилось от этого страдать. Его молодой организм стал довольно быстро поправляться после того несчастного случая, он стремительно набирался сил, улучшился цвет лица. Однако спустя некоторое время опять появилась бледность, он начал чахнуть, увядать, словно пережил новую трагедию. Могло показаться, что его мальчишеское тельце словно усыхает…

Это не ускользнуло и от внимания родителей, которые со свойственной им неловкостью и чопорностью попытались было заговорить с ним. Они заставляли его больше есть и гулять на свежем воздухе, дольше спать, но были по-прежнему не в силах выносить взгляд сына и сквозившие в нем молчаливое презрение и извечный упрек, так что им, по сути дела, не оставалось ничего иного, как оцепенело наблюдать и молчаливо терпеть. Для себя родители решили, что все это последствия памятной трагедии, и в глубине души все же надеялись, что со временем мальчик поправится.

Но однажды совершенно случайно миссис Уиндроп заметила на горле Мэрвина те самые две отметинки.

В тот день она сидела на кухне и лущила горох, а Мэрвин пришел из сарая, чтобы умыться. Он был еще бледнее обычного, глаза его горели, точно в лихорадке. Встав у раковины, мальчик взял мыло и открыл воду. Мать подняла на него взгляд и заметила на коже сына следы от двух уколов, причем ей показалось — она судила по их виду, — что нанесены они буквально несколько минут назад. Миссис Уиндроп подошла к Мэрвину и, запрокинув его голову, стала рассматривать пятнышки.

— Откуда это у тебя? — спросила она.

Мэрвин раздраженно откинул голову назад, его бледные щеки покрыл румянец.

— Ниоткуда, — словно отрезал от и твердо посмотрел на мать.

Ей не удалось выдержать его взгляд. Когда мальчик вышел из кухни, она глубоко задумалась. Что это было? Может, его укусило в саду какое-то насекомое? Точно, его определенно кто-то укусил!

…Летучие мыши! Она неожиданно вспомнила про них, безмолвно свисавших с потолка в углу сарая, и судорожно вздохнула, когда в мозгу у нее зародилась фантастическая идея. Она тотчас же бросилась к мужу и рассказала ему обо всем, включая и свои догадки.

— Ты должен поговорить с Мэрвином, — заключила женщина. — Ты просто обязан проявить характер и заставить его все тебе рассказать.

Муж попытался было отмахнуться.

— Сколько бы я его ни расспрашивал, он все равно ничего не говорит. Да и потом, мне лично все это кажется слишком нелепым.

Однако чуть позже старший Уиндроп все же решился пойти к сыну и расспросить его об этих отметинах, причем не столько ради выяснения этого вопроса, сколько чтобы доказать сыну и, главное, самому себе, что он все же остается старшим в доме и имеет над ним какую-то власть.

В тот же вечер он вошел в спальню сына. Мальчик отдыхал. Вид Мэрвина потряс отца: тело его буквально таяло, угасало, а бледно-матовое лицо почти светилось на фоне слабо освещенных стен.

— Мэрвин, пожалуйста, позволь мне осмотреть твое горло.

Тот не пошевельнулся.

— Мэрвин, эти отметины у тебя на коже… — Уиндроп подошел к кровати и склонился над сыном, который лежал неподвижно и в упор смотрел на него. Мальчик попытался было отвернуться, когда отец присел к нему на кровать, взял голову в свои ладони и в свете настольной лампы принялся рассматривать его шею.

— Откуда у тебя это?

Молчание.

— Так, ладно, — проговорил Уиндроп, заранее отказываясь от новых расспросов, понимая их очевидную бесполезность. — Мне ты ничего сказать не хочешь. Что ж, хорошо, тогда я сам скажу тебе кое-что. Так вот, не только этих летучих мышей, но и остального зверья в сарае больше не будет. Ясно? А потом я собственными руками сломаю, в порошок сотру всю эту чертову хибару. Понял?!

— Нет! — Из глубины тщедушного тела мальчика вырвался отчаянный вопль, глаза его метали молнии. Он приподнялся на локтях, и Уиндроп невольно отшатнулся, ощутив исходившую от сына волну беспредельной ненависти. Он поспешно встал, но перед уходом решил еще раз подтвердить свою непреклонность!

— Да! — не терпящим возражения тоном проговорил он и вышел из комнаты.

Мэрвин снова бессильно опустился на подушку. Что же он будет делать без своего сарая? Без зверушек? Куда тогда денутся летучие мыши? Кто их будет кормить? Где они найдут достаточно крови?..

Ответов на эти вопросы он не находил.

В тот вечер Уиндропы ложились спать в гораздо более приподнятом настроении, чем прежде. Что и говорить, решение принято, а после можно будет подумать и принять новые меры, чтобы вернуть былое расположение сына, тем более что тогда их попытки уже не будут стеснены каким-либо внешним пагубным воздействием. Еще немного посовещавшись, оба супруга почувствовали себя удовлетворенными и вскоре уснули.

Между тем в голове у Мэрвина возникла идея. Он терпеливо ждал у себя в комнате. Решив, что время настало, мальчик тихонько подошел к двери родительской спальни и осторожно постучал. Не услышав ответа, он так же тихонько приоткрыл ее и заглянул внутрь. Мать и отец спали. Снова прикрыв дверь, Мэрвин поспешил вниз, выскочил из дома и бросился через сад к сараю.

Еще издали он расслышал пронзительный писк — летучие мыши явно поджидали его. Он растворил деревянные двери, и крылатые животные выскользнули наружу, закружили в ночном небе, беспрерывно попискивая и иногда подлетая к одинокой фигуре мальчика, словно желая нежно прикоснуться к нему, прошептать на ухо что-то сокровенное…

Мэрвин направился назад к дому, и летучие мыши последовали за ним, все так же порхая над головой, иногда улетая куда-то вдаль, но всякий раз возвращаясь. Подойдя к двери дома, Мэрвин на секунду остановился, поднял предостерегающе руку.

— А сейчас потише, — приказал он полушепотом. Попискивание мгновенно смолкло.

Странная процессия пересекла порог дома: маленький худой мальчик с бледным лицом, одетый в помятую пижаму, и безмолвный рой летучих мышей. Мэрвин медленно шел по коридору, пока наконец не достиг дверей родительской спальни. Он остановился и оглянулся: все его друзья были с ним, ни одна мышка не отстала. Чуть вымученно он мстительно улыбнулся, толкнул створки дверей и посмотрел на безмолвную летающую массу, состоящую из крыльев, шкурок, зубов…

— Ну, мышки, давайте, — тихо проговорил он.