Онлайн чтение книги Детство Лермонтова
Часть четвертая. УЛЫБКИ И УКОРИЗНЫ

Глава I

Барская усадьба. Помещица и ее дворовые. Свадьба Дарьи Куртиной

Барская усадьба отделялась от деревни Тарханы глубокой канавой шириной в две сажени, а глубиной с небольшой колодец. Она была вырыта нарочно так, чтобы крестьянам в усадьбу ходить было затруднительно; вернее было бы сказать, что это не канава, а ров, но очень длинный, более версты. Если обойти канаву, то выйдешь в бескрайное поле, а оттуда — пожалуйста, иди по дороге обходом версты две и тогда только попадешь в усадьбу. У ворот вызови сторожа и входи, если впустят.

Деревня вытянулась двумя улицами. Налево и направо старые-престарые избы, подмазанные глиной, смешанной с соломой; все крыши соломенные, пухлые; солома везде: и на гумне, и на сараях.

Улица в деревне ровная, широкая, немощеная, с комьями черной засохшей, растрескавшейся грязи; выбоины на каждом шагу. Впрочем, жителям деревни знаком здесь каждый бугорок, а в темноте, кроме собак, кто же ходит по деревне? Даже гуляки и те стараются досидеть у друзей до зари, только бы не шагать по пустынной, неосвещенной улице. Избы идут одна за другой, и в темноте их не отличишь. Света же, кроме лунного, здесь никакого нет, разве что с барского двора приходят люди и светят фонарями себе под ноги. Улица, просторная и плоская, только около усадьбы идет в гору, а дальше тянется, покрытая комковатой грязью и травкой, до ветряка, откуда расходится дорога на Чембар и на Каменку. Там, в конце деревни Тарханы, виднеется давно начатая высокая красноватая постройка — кирпичная церковь для крестьян. Несколько лет уже носят кирпичи все, кому это назначено, но здание не окончено. Слишком много надо, не успевают крестьяне наделать достаточное количество кирпичей, обжечь их и доставить на постройку, хотя старая кладбищенская церковь уже обветшала и придется ее скоро ломать за ветхостью. А дальше через пустырь и поле раскинулось кладбище.

…У стариков Кочетковых были две дочери — Марфа и Серафима, обе пригожие, ловкие, веселые, поэтому Арсеньева взяла их к себе в дом, в горничные, а стариков оставила одних. Степан Петрович был, собственно, не старик — ему всего-то лет сорок пять, но он вернулся с войны без ног и стал теперь хуже старика. Ведь иной старик так в поле орудует, что любо-дорого смотреть! Степан Петрович умел сапожничать, этому ремеслу он научился в походах. Но в Тарханах никто кожаной обуви не носил, всё лапти да конопляники[12] Конопля́ники — самодельная обувь из стеблей конопли. с онучами, поэтому Степан Петрович стал портняжить — шить зипуны. Жена его, отбыв барщину, копала свой огород, сеяла рожь, даже улей содержала. Пока муж был в солдатах, она извелась и дошла до бедности отчаянной — голая стояла ее изба, ни ведра, ни миски, ни корыта. Всякий раз зимой у соседей приходилось корыто просить, когда нужно было постирать.

Плакались старики, что помещица забрала у них дочек. Ведь будь девушки дома, другая была бы жизнь! Но ничего поделать не могли и только шептались в бессонные ночи:

— Ох, ежели бы…

Наконец набрали денег на покупку ведра и радовались, что стало легче хозяйничать. Но вот послали Евдокию Ивановну, или Дуську, как ее звали до сей поры, на барщину — солить капусту. Весь день она шинковала кочаны и наконец к вечеру вместе с другими женщинами покатила огромную бочку в погреб. Подталкивать тяжесть надо было на холм, вверх, но ослизлая бочка вдруг вырвалась из рук женщин, которые ее толкали, и покатилась под гору. Евдокия Ивановна подбежала, уперлась и задержала бочку, однако надорвалась; она села на землю и встать не смогла; ее довезли домой на попутной телеге, но дома ей стало еще хуже, и она поняла: так нестерпимо бывает только перед концом. Никогда еще с ней такого не бывало! Захотелось Евдокии Ивановне перед кончиной повидаться с дочками, благословить их и наказать смотреть за отцом, иначе он один, калека, пропадет. Стала она просить мужа сходить на барский двор, позвать их. Степан не хотел уходить, боялся оставить ее одну, но она настаивала, и он покорился. В бессоннице, в стонах прошла тяжелая ночь. На рассвете Кочетков стал собираться, крепко завязал у пояса овчину, взял в руки деревяшки и стал двигаться на руках, волоча тело по земле.

По пути он заполз в избу соседа, чтобы попросить кого-либо присмотреть за его женой, пока он доберется до барского двора, но изба была пуста, только на лавке, под окошком, мальчик лет пяти мирно спал, обнимая трехлетнего брата. На столе мать оставила детям еду на весь день, а сама с мужем ушла на барщину.

Кочетков добрался до усадьбы, когда уже рассвело; он понадеялся, что скоро управится, и прибавил ходу, но сил своих не рассчитал и, когда добрался до цели, от изнеможения стал страшен: глубоко запавшие от бессонной ночи глаза; бледные губы, в черной густой бороде, едва шевелились. Едва переводя дыхание, он упросил сторожа впустить его в ворота усадьбы, и тот направил его к управляющему Абраму Филипповичу, который вышел из своей избы и велел мужику дожидаться, пока проснется помещица, тогда он пойдет к ней с докладом.

— Да мне нельзя ждать! — возражал Кочетков. — Больно моя старуха плоха, помереть может!

Абрам Филиппович согласился в душе, однако возразил:

— Что ж это, я из-за тебя барыню будить буду? Она-то ведь одна, а вас много!

— Да на кой ее будить! — упрямо повторил Кочетков. — Отпусти сам дочек моих! Ты же власть!

— Без головы я, что ль? Барыня тут, как же я сам распоряжаться посмею? Обожди!

Так Кочетков и остался перед домом управляющего, поглядывая на окна девичьей и ожидая, что Абрам Филиппович его просьбу уважит.

Вскоре в окне показались Марфа и Сима и молча стали переглядываться с отцом; затем из двери, обитой холстом, выбежала на кухню девушка с пустым подносом и, проходя мимо Степана Петровича, тихонько, на ходу спросила его, зачем пришел. Тот быстро сказал. Девушка вошла в кухню и, возвращаясь оттуда с тем же подносом, наполненным только что испеченным хлебом, сунула горячий каравай Степану Петровичу в руки и спросила подробности о болезни жены. Выслушав Кочеткова, она пошла в девичью. Вскоре снова появились у окна дочки с заплаканными глазами, показывая знаками, что они не смеют уйти. Наконец вышла Марфуша с пустым ведром в руках, пробежала мимо отца и сказала, что как только они осмелятся, то скажут барыне и попросят их отпустить. Из кухни она пошла назад с ведром, наполненным кипятком, спросила о матери, всхлипнула, но, не задерживаясь, поторопилась в дом.

После этого Марфуша и Сима долго не появлялись у окна, и Кочетков томился, думая: «А что, ежели старуха тем временем помрет?»

Но вот на дворе возникла суета; в кухне стали бегать дворовые девушки и сообщили, что барыня встала и умывается. К Степану Петровичу подошла скуластая девушка с маленькими умными, но недобрыми глазами, одетая получше других, с виду приветливая, но она неожиданно жестко сказала, что лучше бы старику идти домой. Когда барыня скажет свое решение, дочки сами придут к матери в деревню. Старик стал ее уговаривать, повторяя, что мать помирает, но девушка его прогоняла настойчиво и безжалостно.

Тем временем в окне, что рядом с девичьей, показался мальчик в белой вышитой на вороте рубашке с пояском и стал смотреть, что делается во дворе. Он заметил Кочеткова, который горячо и неспокойно уговаривал Дарью. Мальчик с интересом и жалостью стал его разглядывать, потом отошел от окна и побежал в спальную к бабушке. Она сидела в кресле и держала одну ногу в тазу с горячей водой, а другую положила на колени Марфуши, которая, сидя на скамеечке, обрезала ей ногти.

— Еще один с войны пришел! — печально доложил мальчик. — Без ног он, на руках ходит! Жалко его, бабушка! А твоя Дашка его гонит!

Марфуша вздрогнула, и горячие слезы покатились из ее глаз.

Арсеньева забеспокоилась, спросила, в чем дело. Марфуша от волнения не могла говорить.

Дарья Куртина, которая уже успела вернуться, поджала тонкие губы и твердо сказала:

— Ну что ж! Подождет, пока вы, ангел наш барыня, свое слово скажете. Должен мужик свое место знать.

И она рассказала, в чем дело.

Мальчик внимательно и выжидающе посмотрел на Арсеньеву.

— Марфуша мне ногти дострижет и пойдет. А Сима покормит собак, и тогда тоже ее отпущу.

— Пусти их сейчас, бабушка! — сердито закричал мальчик. — Ведь мама их ждет, своих дочек!

Он топнул ногой и заплакал. Христина Осиповна тотчас же схватила его за руку и потащила в детскую, выговаривая ему по-немецки:

— Фуй, шанде, Михель! Как ты смеешь учить свою бабушку! Она сама знает, что ей надо делать.

Но он вырвался из рук немки и кричал Арсеньевой:

— Сейчас же отпусти, сейчас!

Он раскраснелся от гнева и выжидательно смотрел Арсеньевой в глаза. Она огляделась и увидела такие же выжидательные и гневные взгляды всех горничных.

— Молчи, Мишенька! — Обратившись к Марфе, Арсеньева сухо сказала: — Идите обе! Идите, я разрешаю.

Марфа и Сима поклонились в пояс и заторопились, а Миша поцеловал руку бабушки своими нежными губами. Но бабушка не сразу смягчилась и обратилась к Христине Осиповне:

— Я ведь говорила, что он меня всегда слушается, а вас — не всегда. Вы не умеете унять ребенка, а я умею!

Тем временем Дарья Куртина взяла ножницы, села на скамеечку и, с благоговением приняв ногу помещицы, стала сама обрезать ей ногти.

Так начался день.

После завтрака пришел Абрам Филиппович с докладом, и Миша сказал, что ему не хочется идти от бабушки и он возле нее будет тихо-тихо рисовать. Арсеньева долго беседовала с управляющим. Когда он кончил свой доклад о хозяйстве, то, заложив руки за спину, продолжал почтительно стоять, переминаясь с ноги на ногу, и просил разрешения молвить свое рабское слово.

— Это насчет чего же? — сурово спросила Арсеньева.

— Насчет женитьбы…

Браками своих крестьян Арсеньева всегда интересовалась, выслушивала внимательно управляющего, высказывала свое решающее мнение, подходяща ли невеста жениху, и часто заранее решала, кому из дворовых на ком жениться. Сегодня Абрам Филиппович выступил ходатаем за Дарью Куртину и за своего родственника Андрея Соколова, и Арсеньева приняла эту просьбу благосклонно. К обоим она благоволила, к тому же никаких перемен от этого брака произойти не должно было — оба останутся при доме, работу свою будут продолжать выполнять с усердием, вопрос только в одном: где их поместить поближе. Тут же надумали в виде свадебного подарка пристроить им к избе управляющего небольшой теплый чулан. Вот и хорошо! Пусть там живут.

— Губа-то не дура у нашего Андрея! — оживленно воскликнула Арсеньева. — Какую кралю себе подыскал! Женишок тоже не плох — смирен только уж слишком. Ну, да она за двоих боевая!

Тут появились смущенные жених с невестой; они повалились в ноги Арсеньевой, и та снисходительно поздравила их.

Объявили обручение, или, как в Тарханах говорили, «запой».

Вскоре родственники и гости собрались у родителей невесты в деревенской избе, что стояла на пригорке довольно близко к канаве, которая отделяла помещичий дом от деревни. Избу к торжественному случаю побелили, украсили по-праздничному, навесили полотенца на образа, сшили новые, из розового ситца, наволочки на подушки. Подруги Даши помогли ей сшить одеяло из лоскутков и новое платье.

Стол накрыли белым холстом, наставили разных закусок, сделали студень из коровьих ног, которые отец невесты ездил закупать в Чембаре. Купили в Каменке сухой тарани, поставили огурчиков своего засола, кислой капусты, пирогов из ржаной муки с морковью и со свеклой, творогу и сметаны, яблок печеных, моченых и сырых, варенья ягодного и пряников медовых. Завели вишневую брагу на дрожжах и своего куренья вино. Словом, выставили почти весь свой запас.

К началу пиршества ждали приезда самой помещицы; она обещала благословить свою любимую горничную и дядьку внука.

Арсеньева действительно приехала и даже внука привезла с собой. Мишенька первый вышел из экипажа, и за ним помещица прошла в избу, а сенной лакей Алексей Максимович Кузьмин, в ливрее с галуном, внес корзину с подарками: образ и материя невесте на зимнее и летнее платье, а жениху — овчинный тулуп. Миша подарил невесте пуховую шаль, а жениху — сапоги с голенищами.

Арсеньева благословила молодых. Ее с внуком посадили во главе накрытого стола, возле молодых, и стали петь свадебную песню:

После пения стали плясать. Невеста с женихом плясали лучше всех; они оба бывали и в Москве, и в Пензе, и в Чембаре, и на Кавказе и знали разные городские танцы. Миша веселился и тоже поплясал. Но Арсеньева его скоро увезла, и веселье без нее стало непринужденнее: плясали так залихватски, что даже «вилку станцевали» — вилку, воткнутую в кислую капусту, случайно уронили на пол, не заметили и растоптали тяжелыми каблуками.

Свадьбу свою Андрей Соколов и Дарья Куртина справляли после пасхи, на красную горку, венчались они в новой домовой церкви, и опять-таки присутствовала Арсеньева с внуком.

После обряда все двинулись в дом невесты, к Куртиным. Впереди по улице шли, вытянувшись линией, парни с балалайками, они играли и приплясывали, за ними шли новобрачные. Дарья — в белом платье с фатой, жених — в белой рубашке, оба окруженные толпой девушек, с невестой — подружки, мальчики с образами — свечные братья. Мише тоже дали понести образ, и он пошел со всеми. Вся деревня была приглашена на свадьбу, все судачили насчет торжества любимой горничной помещицы.

Дарья, как вышла с утра из бани, так и не сдала румянца, пылала, важничала и нежничала с Андреем, хвастаясь перед незамужними подружками.

Андрей Иваныч, отныне ее законный муж, смирный, но веселый и подвыпивший, все пощипывал себя за руку, стараясь удостовериться, что он ведет себя как подобает.

Присутствие помещицы с внуком стесняло его до крайности, но ничего поделать было нельзя — за честь это надо было почитать!

Когда дошли до дома Куртиных на пригорке, молодых на пороге осыпали хмелем и поднесли им каравай хлеба с солью, накрытый чистым рушником, повели за стол, пили за их здоровье, кричали им «горько», пели и плясали.

Арсеньева с внуком и на этот раз побыла недолго и возвратилась к себе.

После их ухода свадебное веселье вспыхнуло с новой силой. Гости пели и смеялись. Все не помещались в избе и вышли на улицу. Туда вынесли стол и угощение.

Однако молодые оставались в избе только до темноты, а потом зажгли ручные фонари, накинули армяки поверх платья и удалились к себе, в новый чуланчик на барском дворе.

Наутро, когда Мишенька проснулся и, по обыкновению, стал у окна чайной комнаты, наблюдая, что видно на дворе, он очень удивился, что по двору пошли ряженые — молодые девушки в своих лучших платьях; на шее звенели бусы; из-под платков выбивались полосы цветных материй в виде лент. Парни надели тоже поверх зипунов разноцветную одежду, вроде как рядятся на святках; у некоторых штанины были разного цвета: правая — зеленая, левая — красная. Маска в длинном белом халате, подпоясанном красным кушаком, изображала Деда Мороза: за ушами прикреплена была мочальная борода, а усы, щеки и нос нарумянены свеклой. Впереди ряженых шел, приплясывая, высокий парень с балалайкой, в вывернутой длинной овчине до земли, а за ним везли на подводе сундук невесты с приданым.

С пением свадебных песен дошли ряженые до чулана, где поселились молодые. Они вышли во двор смущенные и веселые. Ряженые вручили им сундук с приданым, его внесли в помещение, а затем все должны были идти опять в дом невесты опохмеляться.

Миша захотел смотреть ряженых. Христина Осиповна с Лукерьей и другие няни повели его, укутав потеплее, во двор. Марфушка понесла поднос с угощением, с леденцовыми конфетами, пастилой и пряниками, чтобы мальчик их раздавал гостям.

Мишеньку приветствовали все. Андрей даже отошел от невесты, подхватил его и расцеловал.

Миша всех угощал, а ряженые тут же во дворе пошли в пляс, и он с ними. Они осторожно и бережно плясали с мальчиком, а когда стали петь, Мишенька подпевал им и говорил в рифму.

Глава II

Миша заступается за дворовых

В новом доме появились новые слуги. Из деревни взяли в горничные девушку лет пятнадцати, Матрешу. Заметили ее на масленице, на кулачном бою, когда Матреша, машинально луща семечки, азартно следила за бойцами. Лицо ее, очень приветливое и задорное, всем нравилось. Она часто закатывала глаза, удивляясь какой-либо новости. Нос у Матреши был очень мал — его обступали широкие, мясистые щеки с ямочками. Жаль, что кожа у Матреши была не гладкой, а то бы она прослыла красавицей. Когда она отплясывала во дворе и толстая коса ее из жестких прямых волос, расчесанных на ряд, подскакивала у нее по спине, многие парни на нее заглядывались. Матреша всегда была аккуратно одета: на бедной ее домотканой рубахе и фартуке нельзя было увидеть ни грязи, ни дырочек, потому что она не ленилась штопать и стирать.

Когда ее взяли в барский дом, она удивила всех своей неторопливостью. Но это не означало, что она не поспевала, — наоборот, она успевала без спешки делать все, что ей поручалось, переделывать уже не приходилось. Прищурив свои свинцово-мутные глаза, она зорко замечала малейший беспорядок и тотчас же его устраняла.

Арсеньевой Матреша понравилась, и она велела ей убирать в своей спальной.

По утрам Матреша входила в детскую со стопкой свежевыглаженного белья и с начищенными сапожками в руках и обращалась к Мише с приветствием:

— Доброго утречка, барин! Вставать не желаете ль? Нынче у барыниной пудели Адельки трое щеночков родилось, да каки беленьки, курчавы, как овечки!

Мотя ловко раскладывала белье, и няня Лукерья начинала одевать Мишу.

Садясь на кровати, Миша тотчас же отвечал Моте двустишием, рифмуя «овечки» и «колечки», а Матрена, закатывая глаза, удивлялась:

— Ну и барчук! Вот сочинил песню!

Матреша была почти девочка, с ней было легко и весело, Миша любил ее спрашивать, какая погода, можно ли идти гулять.

Матреша понравилась истопнику Прохорову, и он пожелал на ней жениться. Дарья рассказала, что Прохоров отнес Абраму Филипповичу хорошую хорьковую шапку и просил за него замолвить словечко. Арсеньева нашла брак подходящим, потом вспомнила, что Матрешу она не видела давно, уже с месяц, потому что та работала в домовой церкви, куда ее назначили.

Арсеньева взяла Прохорова истопником в дом, потому что он был человек обходительный. Прохоров занимался на деревне скорняжным ремеслом и жил неплохо. Он ходил на базар продавать свои изделия и имел своих заказчиков, умел со всеми договариваться вежливо и сдержанно, вот его и взяли в барский дом. В его обязанности входило топить по утрам печки во всем доме и баню и заправлять свечи для вечернего освещения. Вскоре выяснилось, что он напряженно работал только до обеда, а после ему делать было нечего и он сидел в передней на ларе с ливрейным лакеем Алексеем Максимовичем Кузьминым и потихоньку шил шапки из заячьих и разных других шкурок. Одно время Арсеньева велела ему подавать к столу, но затем освободила его от этой обязанности: он весь так пропах псиной и мехами, что, когда подавал тарелки, аппетит у помещицы пропадал. Тогда ему велели после обеда переодеваться и докладывать о приезжих гостях. К его радости, гостей было не так уж много, и он ревностно упражнялся в шитье шапок разных размеров и фасонов, причем шапки шил не только тарханским крестьянам, но и на сторону.

В сенях на ларе частенько сидели втроем старик Кузьмин, истопник Прохоров и доезжачий Потапов.

Покойный Михаил Васильевич был страстным охотником и содержал псарню. Потапов был у него доезжачим — старшим псарем, который распоряжался собаками во время охоты. Теперь псарня была продана, но за Потаповым сохранилось название доезжачего, тем более что обязанностью его теперь осталось охотиться и в Долгой роще, и во всех лесах, принадлежавших Арсеньевой. Потапов любил свое дело, и рассказы его об охоте были неистощимы. Он обязан был отдавать помещице ценные шкурки — медвежьи, лисьи, беличьи, хорьковые, — а заячьи мог брать себе, сдавая ободранных зайцев на кухню.

Арсеньева одобрила решение Прохорова жениться на Матреше, хотя и подумала, понравится ли Мотьке такой жених? Уж очень робок, хотя плечист и силен. Ему было под тридцать, а он целые дни корпел над шапками и весь заработок отдавал в семью — отец у него был строгий. Одного только опасалась Арсеньева: что Матреша, когда выйдет замуж за истопника и переселится в его дом, где он хранит собачьи шкуры, вся пропахнет ими. Однако Дарья, которая тоже получила от Прохора отличные заячьи варежки, стала утверждать, что Мотька такая чистоплотная, что ей не страшна никакая грязь.

Лето было жаркое и ласковое. Миша лежал в саду на пледе, разостланном на траве, и смотрел в небо. Стоял летний ясный день — их немного бывает в году в Тарханах, и роскошные белые облака плыли по ярко-синему жаркому небу, сходились, сплывались и медленно таяли, оторвавшись от массы белоснежных хлопьев.

Няня Лукерья стояла с зеленой веткой в руках и отгоняла мух, Андрей Соколов тоже помахивал веткой, но бестолково, потому что дремал стоя. Когда ветка вываливалась из его рук, он быстро ее поднимал и продолжал махать. Христина Осиповна сидела на скамейке возле своего питомца и, отирая пот, читала по-немецки вслух о невероятных похождениях рыцарей, и Миша внимательно слушал. Но вот он перебил чтение:

— Христина Осиповна, а русские книги есть?

— Конечно, Михель, есть.

— А почему у нас в доме нет книг?

— Как нет? У бабушки есть библия, евангелие и псалтырь.

— А других книг на свете нет?

— У вашей маменьки было много разных книг и у дедушки. Я видела их в старом доме, но теперь их не видно.

Разговор еще не был окончен, когда появилась Арсеньева и спросила:

— Ты, дружок, не на земле ли лежишь?

Миша, не отвечая на вопрос бабушки, попросил ее:

— Бабушка, купи мне краски! Я хочу, как богомазы в церкви, рисовать, а то все мел да мел!

— Хорошо, душенька, куплю и краски и кисточки. Хорошие краски куплю.

— И много бумаги купи.

— Куплю, Мишенька, куплю.

— Бабушка, Христина говорит, что есть на свете русские книги, что у мамы было много книг и у дедушки. Где они?

— Ох, душенька, это не книги, а вздор! Не стоит засорять себе голову такими книгами.

— Мама любила вздор? Что это ты такое говоришь, бабушка!

— Ох, Мишенька, не терзай меня, я не так сказала… Я просто не знаю, где эти книги, потому что просила дядю Афанасия их куда-нибудь увезти.

— Как же ты не подумала, что я их захочу читать?

— Э, голубчик ты мой, когда ты научишься читать, я тебе куплю книг, каких ты только захочешь. Но сейчас тебе рано — ты маленький.

Миша вздохнул:

— А вот ты большая, а что-то мало читаешь!

Бабушка оправдывалась:

— Читаю, Мишенька, когда время есть, читаю… Я больше всего люблю священные книги и псалтырь.

— Это про что?

— Ну, ты этого еще не поймешь. В общем, там сказано, как надо жить человеку, и разъяснено, что если он проживет жизнь добрым, справедливым, честным человеком, то он пойдет в рай. А если будет поступать нечестно, будет лгать, воровать, драться, не слушаться старших, то его черти потащат в геенну огненную, в ад, там его станут припекать горячими щипцами и поджаривать на огне.

Миша заинтересовался и стал расспрашивать подробности, но бабушка устала отвечать на пытливые вопросы внука и обещала ему выписать русские книги из Москвы. Миша очень обрадовался, долго думал о новых книгах перед сном и наутро, когда встал, тотчас же вспомнил о них. Он пошел умываться и очень удивился, что кувшин с водой принесла Матрена. Ее последнее время совсем не было видно, потому что она уходила убирать домовую церковь и проводила там почти весь день. Миша обрадовался, увидев Матрешу, и рассказал ей, что бабушка обещала ему выписать краски и книги из Москвы. Матреша сочувственно и грустно закивала головой, ее заплаканные глаза закатились; она хотела что-то сказать и не могла. Она отошла от Миши и начала мягким веником подметать пол.

Миша стал расспрашивать, почему она плачет, но Матреша затряслась от рыданий и убежала. Мальчик стал допытываться у мамушки Лукерьи, и та сказала, что Матреша плачет потому, что ей велели выйти замуж за истопника Прохорова, а она не желает выходить за него, потому что ее сватает Илья Сергеев.

Миша вздохнул и сказал, что он понимает: за двоих нельзя выходить. Но что делать, если оба хорошие? Подумав, он все-таки отдал предпочтение Илье Сергееву, он любил его за рисунки.

— Убери таз, чего подметаешь? — сказала няня Лукерья Матреше, и та покорно бросила веник и схватила таз.

Миша стоял посреди комнаты, хмуря брови и строго глядя на Матрешу.

— Кто тебе велел жениться с истопником? — спросил с интересом мальчик.

Матреша вздохнула и выронила таз; вода пролилась на пол, но девушка знаками, не раскрывая рта, показала Мише на соседнюю комнату, где одевалась бабушка.

— Она? — с недоумением переспросил мальчик. — Не может быть! Она добрая.

— Она, она! — с хрипом вырвалось у Матреши.

Миша недолго думая пошел в спальную бабушки.

— С добрым утром, Мишенька! — приветливо сказала Арсеньева. — Ты что это нахохлился, как петушок? На кого сердит?

— Бабушка, отвечай на честное слово: ты велела Моте замуж за Прохорова?

— Кто тебе сказал? Или сама, дура, жаловалась?

— Она не дура, она хорошая, а ты ее обижаешь! Какое тебе дело, кто на ком женится?

— Мишенька, ты еще многого не понимаешь. Я хозяйка, и я должна распоряжаться. Идем завтракать.

— Не хочу завтракать, если ты злая! Сегодня Мотю обижаешь, а завтра меня? Ты обидчица. Папу не любишь, Мотю мучаешь…

— Миша!

— Стыдно так! Вчера еще мне говорила, что в твоей книге написано, что злых людей после смерти будут черти поджаривать на сковородке.

Арсеньева вскрикнула: «Ах!» — и закрыла лицо руками.

— Михель! — воскликнула Христина Осиповна, хватая мальчика за руку и пытаясь его утащить в детскую.

Но Миша упирался, сжал кулаки и выкрикивал, обращаясь к Арсеньевой, гневные слова. Глаза его сверкали, лицо побледнело и исказилось. Арсеньева отняла руки от лица, взглянула на Мишу и испугалась: а вдруг с ним опять случится обморок? К тому же все дворовые девушки застыли, наблюдая эту сцену. И Арсеньева замахала руками и стала звать внука добреньким голосом:

— Молчи, Миша, молчи! Иди сюда, мой маленький!

Но он топал ногами и наступал на бабушку.

Арсеньева вздохнула и сказала, хмурясь:

— Подумаешь, какой у Матрешки защитник нашелся! — Недобрым огнем сверкнули глаза помещицы. Помолчав, она добавила: — Ну ладно, пусть идет за Илью, только через год.

Услышав это решение, Матрена побледнела. Арсеньева же притянула к себе внука и стала ему говорить недовольно:

— Мало тебе моих крепостных? Ты еще и меня своей крепостной сделать желаешь!

Но Миша преданно ласкался к бабушке и говорил ей, что он так и ожидал, что она разрешит Матреше. Впрочем, мальчик целый день удивлялся тому, что Матреша ходила затуманившись, воду из графина проливала, задевала мебель, споткнулась несколько раз на гладком месте и, видно, была чем-то озабочена.

К вечеру Миша забыл о ней, а утром Мотя опять пришла с кувшином, но почему-то голова ее была обвязана платком. Глаза ее опухли от слез, а лицо покрылось красными пятнами; впрочем, она терпеливо выполняла свою работу. Однако вскоре Даша велела ей снять платок с головы. Оказалось, что цирюльник голову Матреши остриг наголо. Матреша сразу стала некрасивая и испуганная и все норовила сидеть в девичьей, но Арсеньева ее все время вызывала и давала ей разные поручения, а потом велела вызвать истопника Прохорова, чтобы проверить, не нужно ли почистить дымовую трубу. Когда он вошел и увидел Матрешу, то задрожал мелкой дрожью, и лицо его исказилось. Стуча зубами, Прохоров бессвязно сказал, что завтра он придет с печником, тотчас же повернулся и ушел в сени и там, как говорят, плакал.

Бабушка делала вид, что ничего не замечает. Услыхав звон колокольчика, она встрепенулась. Оказалось, что приехал братец Афанасий Алексеевич; он привез с собой какую-то молодую девушку. Ласково поддерживая ее под руку, он усадил девушку в кресло и рассказал ее печальную историю.

Проезжая мимо Пачелмы, Афанасий Алексеевич увидел, что эта девушка сидит на обочине дороги и горько рыдает. Он остановил экипаж и подошел к ней.

Девушка оказалась знакомой. Это была взрослая дочка помещицы Давыдовой — Пашенька. Оказывается, мать только что выгнала ее из дому в одном платье и запретила возвращаться.

Произошло это так. Помещица Давыдова избила свою крепостную горничную. От побоев Матрена через неделю умерла. Друзья умершей, брат ее и другие дворовые, возмущенные расправой помещицы, стали шептаться, что надо бы заявить об этом властям. Тогда Давыдова стала их попрекать и избивать, выбирая для истязаний время, когда никого из посторонних в доме не было. Доведенная до отчаяния воплями и стонами, не умолкавшими в доме, дочка помещицы Пашенька не выдержала и бросилась на колени перед матерью, умоляя ее пощадить людей и прекратить расправу. Давыдова в запальчивости поколотила Пашеньку и вытолкнула ее за дверь, коря за непочтительность, проклиная ее и предупреждая, чтобы она не смела возвращаться домой. Пусть издохнет от голода под чужим забором. Потрясенная Пашенька в отчаянии добрела до дороги и, не зная, куда идти, опустилась на землю рыдая. Тут ее и нашел Афанасий Алексеевич. Выслушав эту историю, Арсеньева сказала:

— Пусть Пашенька не печалуется, пусть живет у нас! Не объест нас она, а дело в доме ей всегда найдется — на стол накрыть, в девичьей задать работу, поиграть на фортепьяно, в карты партию поддержать, почитать вслух. Девушка она хорошая, я ей жениха подыщу.

Пашеньке отвели комнату на антресолях. Арсеньева отдала ей несколько своих цветных платьев. Пашенька переделала их на себя, отгладила, понемногу приоделась, повеселела и прижилась. Вскоре она стала носиться по всему дому, исполняя поручения бабушки, которая допускала Пашеньку к своим гостям как девицу дворянского происхождения.

Арсеньева еще в молодости любила давать приют разным сиротам. Пашенька ей понравилась своей безответностью и незлобивостью и поэтому прожила несколько лет в ее доме.

Глава III

Стычки с бабушкой из-за дворовых продолжаются. Постоянные болезни Миши

Сима и Марфуша стали печальные и суровые после смерти матери; они только и мечтали возвратиться домой, чтобы ухаживать за безногим отцом. Пропадет он без женской руки, ох, пропадет! Ни одна старуха в деревне замуж за него не шла — не хотели работать на такого калеку, а дочек его помещица не отпускала: они угождали ей своей хорошей работой.

— Пропадет отец! — причитали девушки.

Марфуша должна была каждый день поливать цветы во всем доме. Цветов было множество, и с ними приходилось возиться много, пересаживать, увядшие букеты выбрасывать, заменять свежими; но у нее, как говорится, была легкая рука — она хорошо за ними ходила, и растения распускались пышным цветом.

Марфуша каждый день, убрав часовню, бегала на деревню и, разумеется, заходила к отцу на часок-другой и ему немного помогала. Арсеньева разрешила девушке кое-что делать для отца, если будет хорошо исполнять свою работу. С утра Марфуша бегала по всему дому, таская ведра с водой и поливая все цветы в зале и гостиной. Как только все шли завтракать, она торопилась в спальную Арсеньевой и там ухаживала за ее цветами, и в комнате Мишеньки, и в гостевой, и в чайной, и на антресолях — словом, по всему дому. После завтрака Марфуша бежала в часовню, там прибирала, после чего быстро шла к отцу и ему торопилась сделать все, что нужно.

Симу же Арсеньева определила ухаживать за собаками, и та водила гулять на цепочке всех бабушкиных шпицев и пуделей. Сима кормила собак, сажала их на тюфячки, когда они беспокоили помещицу, купала их, вышивала им ошейники, затирала их следы на полу в комнатах — словом, хлопотала весь день, тоскуя и убиваясь, что ухаживает за погаными, не любимыми ею тварями, тогда как больной и беспомощный старик отец тоскует в одиночестве.

Еще раньше, когда Сима вернулась с похорон матери, Миша ее сочувственно попросил:

«Расскажи про свою маму!»

Глаза Симы тут же наполнились слезами, которые быстро-быстро полились по ее щекам.

Мальчик спросил, догадываясь:

«Ее тоже посыпали цветами и унесли?»

Сима, заливаясь слезами, ответила:

«Какие там цветы! Отец сам доски сколачивал от сарая, чтобы гроб ей сделать… Денег-то нет! Просил тесу у Абрама Филипповича, а он не дал…»

Миша задумался и отошел, но ничего не сказал Арсеньевой, а когда узнал, что Марфушу назначили ходить в часовню и разрешили помогать отцу, то очень этим заинтересовался. С Марфушей он теперь иногда стал вести разговоры про ее отца и расспрашивал про могилу матери. Марфуша рассказала, что на деревне все любопытствуют, почему на памятнике изображен переломанный якорь, и многие просятся посмотреть, но не всех туда пускают. В порыве откровенности она рассказала, как посетил могилу Юрий Петрович. Все это так взволновало мальчика, что он не утерпел и стал расспрашивать бабушку, а та очень рассердилась и велела выпороть Марфушу за лишние разговоры.

Дарья велела Марфуше идти в контору, и Миша из окна чайной увидел, как она, бледная и разом осунувшаяся, накинула на себя полушубок и пошла к управляющему, а через некоторое время Абрам Филиппович и кучера Никанорка и Матвей повели ее со связанными руками, подталкивая, а она плакала и не хотела идти.

Мишу позвали к столу, и он, как всегда, перед тем как сесть за стол, посмотрел во двор. Заметив, что Марфушу повели, мальчик, не думая о последствиях, выскочил через девичью как был, в одной рубашечке, во двор и по снегу побежал освобождать Марфушу. Миша бросился с кулаками на Абрама Филипповича, укусил ему палец и стал кидаться на кучеров, которые вели девушку. Все растерялись и остановились, в недоумении переглядываясь.

Наконец Абрам Филиппович опомнился, быстро подхватил мальчика на руки и понес домой. Миша укусил его за ухо. Тем временем из саней возле девичьей выбежали Христина Осиповна в одном платье, Андрей Соколов, Лукерья. Управляющий передал ребенка на руки Андрею и стал отирать кровь с уха.

Миша находился в состоянии неистовства. Его внесли в чайную комнату, а он опять бросился к окну и стал выкрикивать: «Куда увели Марфушу?» Мальчик схватил с накрытого стола нож, бросился на бабушку и замахнулся на нее; Андрей Соколов едва его удержал.

Доктор Ансельм Левис посоветовал Арсеньевой вернуть Марфушу в дом, чтобы успокоить ребенка. Мише показали в окно, как Дарья Куртина побежала по снегу тоже в одном платье и что-то сказала Абраму Филипповичу и как тот, посасывая укушенный палец, распорядился. Кучера развязали руки Марфуше; девушка бегом бросилась домой, и Миша побежал к ней навстречу.

Мишу умыли, переодели. Бабушка сказала, что он, наверное, убьет ее своим поведением. А Марфуше не велели больше ходить в часовню и приказали работать в усадьбе, так что отцу ее никто не помогал.

Сцена с Марфушей произошла при гостях. Мишу раздражало, что в доме у Арсеньевой постоянно бывали гости: то соседи, то какие-то малознакомые люди приезжали по делам; бывали даже офицеры из полка, стоявшего в Чембаре.

После обеда все усаживались в зале за карты, и девицы танцевали с офицерами. Пашенька выступала в первой паре. Арсеньева любила сватать молодежь и приглашала женихов.

Мишу тоже выводили в зал. Гости ласкали его, целовали, брали на колени, играли с ним в жмурки, в кошки-мышки, пока старики перекидывались картами.

Но Миша вяло играл со взрослыми. Казалось, он совсем был здоров, но после приступов гнева мальчик опять начинал тяжело ходить, как бы хромал на обе ступни, тяжело ковылял и часто падал.

По-прежнему он чертил мелом на сером сукне разные линии и фигуры и проводил долгие часы за этим занятием. Чертя, он напевал, а иногда бормотал слова в такт и так углублялся в это занятие, что бывал недоволен, когда Христина Осиповна, отрываясь от своего вязанья, говорила:

— Мишенька, пора кушать. Дарья приходила — говорит, сейчас подают.

Няня Лукерья тщательно умывала его и переодевала, вела в чайную комнату, а он бежал к окну смотреть, что делается во дворе. Но Андрей Соколов его подхватывал и усаживал в высокое креслице, потому что бабушка не велела ему долго стоять у окна. Лукерья стояла за его креслом; в кармане она держала несколько чистых салфеток наготове.

Обычно к столу собирались бабушка, Христина Осиповна, Миша, доктор Ансельм Левис и Пашенька, и все они считали своей обязанностью напоминать Мишеньке, что надо хорошо кушать, и все показывали ему в этом пример. Но ребенок, сидя на высоком стуле, повязанный салфеткой, брезгливо морщась, раскрывал рот, и няня Лукерья заставляла его съедать обед, а главное, ненавистный ему кресс-салат: доктор Ансельм Левис верил в целебную силу фруктов и зелени.

Мишу заставляли ежедневно есть то шпинат, то салаты, приготовленные по-разному, но кресс-салат с черным хлебом — обязательно каждый день. Но все-таки мальчик болел, у него выступала сыпь по всему телу. Кожа от расчесывания покрывалась струпьями, так что по ночам сорочка опять стала прилипать к телу. Доктор Ансельм Левис кормил Мишу серой в облатках и утверждал, что это лекарство прекрасно очищает кровь и излечивает золотуху. За обедом доктор присутствовал неизменно, с удовольствием кушал блюда, которые сам же заказывал, и из года в год толстел и здоровел.

Арсеньева была довольна, что он взял на себя труд ежедневно проверять провизию и составлять меню.

Однажды, когда сыпь особенно измучила Мишу, Арсеньева стала расспрашивать доктора о пользе серных ванн. Он подтвердил, что мадам права: серные ванны излечивают самые тяжелые случаи кожных болезней, очищают тело человека, закаляют кожу на много лет. С древних времен считают, что это лучшее средство от золотухи.

Арсеньева предложила:

— Может быть, еще раз съездить на Кавказ? Сестрица Екатерина Алексеевна очень зовет опять погостить в Шелкозаводске. Ведь после первой поездки на Кавказ и я и Мишенька стали ходить! Конечно, поездка трудная, черкесы нападают на мирных путешественников. Но сестрица обещает, что нас опять встретят и проводят…

Миша захлопал в ладоши от радости и стал проситься ехать на Кавказ.

Так, начиная с зимы, Арсеньева стала готовиться к летней поездке, о чем и написала брату Александру Алексеевичу.

Глава IV

Сказки о Степане Разине. Погорелец Паша Сорокин. Елка. Игры с дворовыми

Зима наступила как-то сразу: снег шел подряд два дня и улегся все сравнявшей пухлой пеленой. И, если только чуть заплутаться, можно было свалиться в овраг.

Снег запушил балконы нижнего этажа вплоть до перил. Увидев такой снежный завал, Миша попросил, чтобы очистили входную дверь, а то нельзя было выйти гулять.

Через несколько дней дворовые ребята уже катались на самодельных коньках по пруду — он подернулся крепким, чистым льдом.

Днем, в тихую погоду, ясно смотрело солнышко, но к вечеру разыгрывался ветер; он пронизывал прохожих насквозь, до костей, и то гудел, то свистел, то завывал в печной трубе. Снежные заносы заметали дорогу, и она сделалась выше, чем обычно. Зимой, когда бывало двенадцать — пятнадцать градусов мороза, можно было, закутавшись в тулуп, ехать с приятностью в открытых санях: воздух свежий и легкий, морозец пощипывает, но легко дышится.

…Ежедневно появлялся управляющий Абрам Филиппович. Человек он был еще не старый, подвижной, с быстрыми глазами, очень угодливый, неглупый и знающий, а главное, не только готовый исполнять в мелочах волю своей госпожи, но и предугадывать ее желания. Усердие его Арсеньева принимала как должное, но ценила своего управляющего и постоянно награждала его — правда, за счет крестьян, но награждала так, что он оставался доволен. Абрам Филиппович входил всегда осторожно, внося с собой струю морозного воздуха, несмотря на то что бабушка велела ему отогреваться, прежде чем входить к ней; но он всегда торопился. Стоя на пороге, он долго кланялся в пояс, покамест Арсеньева ворчала:

— Опять явился, как ледяной статуй! Так и разит от тебя морозом!

Соколов, конфузливо пряча красные руки за спину, опять кланялся и начинал обычное вступление:

— Честь имею рабски донести: делов по горло. Скажем, морозы ударили, со скотом управляться надо.

— Корму, что ли, не хватает?

— Корму-то хватает. Как велели, кормим мякиной да яровой и отчасти озимой соломой, от этого корму и навоз подходящий. Нет, не в том дело. Нет порядочных помещений скоту. Хлевы-то из плетня, едва помазаны глиной, да и то разве можно сказать, что это хлевы? Крыши-то над скотом нету! Мерзнут коровки. Молока намного меньше дают.

— Ну так что ж! И у батюшки моего стояли, и у братьев в имениях коровы стоят на воле в зимние стужи, и ничего! Привыкли к воздуху, и сам знаешь, как коровы выносливы. Весна придет — отогреются. Телят, лошадей и Мишенькиных симменталок поставь в закрытых сараях, а этих оставь!

— Сумлеваюсь я, барыня-милостивица. Начались Никольские морозы, а самые лютые — рождественские и крещенские — впереди, да и февраль иной раз стоит холодный. Позвольте-ка лучше коров поставить в зерновой амбар, там половина помещения пустая.

— Ого! Все зерно провоняет твоими коровами. Уж ежели надо скоту тепло, то поставь их лучше в деревню и вели мужикам за ними ухаживать, в избах-то у них места хватает! Выбери малосемейных и к ним поставь. Свиней сгони в сарайчик, также и овец, а птица давно снята с пруда.

Затем следовал подсчет, сколько еще можно продать замороженного мяса и птицы.

Миша слушал, зевая, эти разговоры. В морозы соседи почти перестали ездить, каждый отогревался в своем углу. Отец давно не приезжал. Миша скучал и просил бумаги для рисования, но весь запас кончился, и бабушка давала мелки, чтобы рисовать на доске.

Зимой темнело рано, и под окошком слышался лай спущенных на ночь собак. Сторож бродил вокруг барского дома с колотушкой, и однообразный звук этот, казалось бы, должен был наводить сон, но Миша спал плохо. Тени от свечей на светлых стенах то увеличивались, то уменьшались. Мальчик наблюдал их вздыхая. Иногда он просил своего дядьку Андрея рассказать ему про старину, и тот охотно повторял сказку про Степана Разина.

— …В некотором царстве, в некотором государстве жил в селе крестьянин. Народился у него сын, Михайло. В одно время в прекрасное он поехал на работу и взял сына с собой. Напала на них шайка разбойников, отца и мать убили, а Михайлу с собой взяли. Привозят его в свой дом, отдали атаману. Принял он этого Михайлу на место своего дитя, стал его научать своему ремеслу. Прошло три месяца, атаман вздумал Михайле имя переменить, собрал шайку, чтобы окрестить его, и назвал Степаном.

«Ну, теперь ты мой сын, Степан, слушайся меня. Вот те шашка и ружье».

Стал Стенька своей шашкой владеть. Когда встретился с чудищем, развернулся своей шашкой и давай ему голову рубить, сколько силы его хватало, потому что он был не богатырь. Отрубил голову, стал брюхо разрезать и нашел там камень в кулак. Дивуется он: «Что это за камень такой?» Взял да и лизнул его и ахнул — узнал все, что есть на свете. «Вот, — думает, — этот камень мне будет дорог!»

Однажды под Василём напали стрельцы на удалых молодцов Стеньки Разина. Есаул как сноп свалился. Стенька крикнул ребятам: «Вода!» — спасайся, значит. Подбежали к Волге, сели в какую ни на есть посудину, и уплыли, а есаулово тело тут, на берегу, бросили, и три месяца его земля не брала, ни зверь не трогал, ни птица. Вот раз кто-то из прохожих подошел да и говорит: «Собаке, говорит, собачья и смерть!» Как только эти слова сказал, мертвый есаул вскочил на ноги и убежал бог весть куда… — И слышался таинственный, волнующий шепот дядьки Андрея: — За Волгой, на Синих горах, при самой дороге трубка Стенькина лежит. Кто тоё трубку покурит, станет заговоренный, и клады все ему дадутся, и он будет словно сам Стенька. Только такого смелого человека не выискивается до сих пор…

Дядька Андрей знал только одну эту сказку. В девичьей же Мише рассказывали сказки о разбойниках Ахмате, Шаргоне, об Алексее Емагишном или всякие страхи — например, про постоялые дворы, как хотели зарезать проезжую барыню.

После таких рассказов мальчику ночью снились тяжелые сны; он вскакивал, кричал и успокаивался нескоро.

Сказку о Степане Разине Миша любил разнообразить. Иногда он спрашивал дядьку:

— Хочешь, Андрей, я тебе расскажу про Степана?

Он начинал фантазировать, как Степан Разин живет теперь в тарханской Долгой роще, как он выходит оттуда, когда его никто не видит, как он является Мише в саду, когда он гуляет один, показывает места, где зарыты клады, и дает курить свою трубку.

Миша так подробно и ясно описывал наружность и одежду Степана, что Андрей пугался и оглядывался — не стоит ли Степан Разин у него за спиной.

Тогда Миша прекращал рассказы, затихал и, улыбаясь, спрашивал:

— Ты поверил мне, Андрей? А я ведь часто разговариваю со Степаном…

Сказками забавлялись со скуки. Но случались дни, когда обходились без сказок.

Абрам Филиппович, бывало, приходил в неурочное время. Арсеньева принимала управляющего иногда в спальной, которая находилась рядом с детской. Почти всегда Абрам Филиппович докладывал о делах неинтересных ребенку, и никто не думал, что тот вслушивается в эти разговоры.

Однажды вечером, запыхавшись, пришел управляющий, стал перед барыней и, заложив руки назад, почтительно доложил:

— Честь имею рабски донести: нынче беда. Сорокиных дом погорел, мужик помер, и баба спеклась. Один мальчишка четырех годов остался.

Арсеньева затрясла головой, и глаза ее блеснули гневом.

Тем временем Абрам Филиппович продолжал:

— Эх, беда! Ни за что люди пропали! Вернулся Сорокин с ночного хождения — он же у нас ночным сторожем — и спать залег. Баба ушла на пролубь бельишко полоскать, а в избе оставила мальчишку Пашку. Он баловался — из печи угольки на ворох конопли сбросил, ну, и вспыхнула куча! Мужик не проснулся — поди-ка походи ночь в такой мороз, так он спать непробуден. А Пашка бегом к маманьке на пролубь: «Спасай, мамка, дом, я коноплю поджег!» Она бросилась в полымя — мужа тащить — да и загорелась… Помогали, да не сумели помочь, господня воля. Хорошо, что пожар потушили, соседние избы отстояли. Снегом закидали избу, все бочки с водой-то позамерзли.

Арсеньева продолжала качать головой, а управляющий продолжал:

— А что прикажете с мальчонкой делать?

— Как — что? Пусть у стариков живет, у деда с бабкой.

— Нет их. Бабка от угару померла прошлый год, а дед от поносу. Брат есть у Сорокина старший, так у него самого восемь. «Не возьму, — говорит, — своих хватает». Есть прадед с прабабкой, Сорокин из сторожки на дороге. Приползли старики с погорельцами прощаться. Я деду сказал: «Бери мальчонку». А он грит: «Мне восемьдесят шестой пошел, а старуха чуть помоложе — куда нам? Не вырастим».

Вдруг из детской раздался голос Миши:

— Бабушка, покажи мне мальчика!

Арсеньева вздрогнула и схватилась за ручки кресла.

— Я сколько раз говорю — дверь запирать! — зашипела она на управляющего. — Чего у двери стоишь? Вошел — и запри!

Абрам Филиппович беспокойно огляделся вокруг, чувствуя свою вину, и повернулся, чтобы запереть дверь.

— Где мальчик? — послышался снова голос Миши, и он вошел к бабушке.

Тогда Арсеньева нехотя спросила, где маленький погорелец. Оказывается, Абрам Филиппович его оставил в сенях; там его Алексей Максимович взял на руки. Ребенок, наплакавшийся за день, голодный, взбудораженный, задремал от усталости и горя.

В сени пошли вчетвером: бабушка с управляющим и Миша впереди, а няня Лукерья шла и присвечивала, поднимая над головой сальную свечу в медном подсвечнике. Когда вошли в сени, Арсеньева подняла свой лорнет, висящий на цепочке, и стала внимательно разглядывать мальчика.

— Это он пожар наделал? — строго спросила она.

Мальчик очнулся и соскочил на пол.

Синие глаза его опустились под суровым взглядом барыни.

— Выпороть его надо хорошенько! — продолжала Арсеньева. — Какую беду наделал! Избу сжег, родителей уморил и всю деревню чуть не спалил!

Лицо мальчика искривилось гримасой, и он отчаянно заплакал, но Кузьмин прикрыл ему рот рукой и велел молчать. Мальчик хотел убежать, но его тотчас же поймали и привели обратно.

Арсеньева почувствовала, что кто-то дергает ее за платье, — оказывается, Миша. Он зашептал:

— Ты его не брани, бабушка, а утешь получше!

Паша, дрожа и заикаясь, попытался оправдаться:

— Я нечаянно!

Абрам Филиппович поддакнул бабушке:

— За «нечаянно» бьют отчаянно!

Тогда Миша вступил в разговор взрослых:

— Конечно, нечаянно! Разве он хотел своих родителей спалить? Подумай, бабушка, разве я могу тебя сжечь? Ты же мне нужна! Ты его прости и возьми к нам, как Пашеньку, он мне будет брат.

— Да что ты, Миша, говоришь несуразицу! Пашенька — девица дворянского происхождения, а Пашка — холоп.

Но Миша настаивал на своем. Надо отмыть мальчика в бане, тогда он станет хороший, совсем как дворянского происхождения. Миша настойчиво просил подарить ему мальчика.

Арсеньева хмуро молчала, а Мишенька, не замолкая, напоминал, что он давно просил брата. Столыпины не отдадут Алешу, потому что родителям он мил, а этот никому не нужен, даже старому дедушке, поэтому надо его взять себе.

Чувствуя, что внучек прав, и желая сделать ему удовольствие, Арсеньева сдалась и объявила, что «устами младенцев глаголет истина», что Пашка должен благодарить Михаила Юрьевича за заступничество — она согласна взять ребенка. Жить Пашка будет в избе с дворовыми, а когда Мишенька пожелает, то будут звать его играть с ним.

Так решилась судьба Паши Сорокина. Но не всегда исполняется то, что задумывает человек.

Когда мальчика свели в баню, или, как ее называли в Тарханах, «мыльню», прибежала Дарья Куртина и сообщила, что у ребенка сильно обожжены ноги. Пашу уложили спать с горничными девушками, и он всю ночь стонал и бредил.

Миша спал чутко. Он проснулся, и, когда услышал тяжелые вздохи и всхлипывания, ему показалось, что он слышит стоны матери в дни ее болезни. Прислушавшись, он вскочил и с плачем побежал искать ее по всему дому.

Бабушка, Лукерья, Христина Осиповна и Андрей ловили Мишеньку, но он отбивался и объяснял, что видел во сне, как мама стоит на пороге; надо раскрыть дверь или окно, и тогда она войдет.

Бабушка плакала и волновалась, ожидая беды. И действительно, у Миши к утру открылся жар. Он повторял одно только имя со страстным призывом и нежностью; он верил в чудо, верил в возвращение матери, протягивал к ней руки, как бы желая обнять ее и прижаться к ее груди.

Потом он явственно сказал:

— Бедный мальчик! Совсем один. Даже дедушка его не берет.

Арсеньева велела вызвать Абрама Филипповича, дала ему несколько ассигнаций и что-то зашептала. Вскоре в барский дом явился старик Сорокин из сторожки и сказал, что хочет взять мальчика к себе. Дед низко кланялся Арсеньевой и благодарил за помощь.

Мише показали дедушку. Мальчик удивился, какие у старика застывшие, неподвижные, «как у черепахи», глаза. Миша обрадовался, что, оказывается, старик любит Пашу и берет его к себе жить. Арсеньева даже вызвала кучера Никанорку, велела ему свезти больного в сторожку и разрешила внуку подарить Паше свою одежду, башмачки и немного игрушек, после чего стонущего ребенка увезли.

Через несколько дней всеведущая Дарья потихоньку доложила Арсеньевой, что Паша помер, но сенные девушки услыхали и стали шептаться. Юный Лермантов услыхал, вздрогнул, задумался, мрачно поглядел большими черными глазами на бабушку и сказал, что Паше лучше умереть, чем жить. Бабушка испугалась, каким тоном это было сказано, и решила чем-нибудь развлечь Мишеньку, поэтому велела готовиться к святкам.

После обеда оставались сидеть в чайной комнате и клеили игрушки для елки. Христина Осиповна была мастерица вырезывать разные коробочки, фонарики, хлопушки и муфты из цветной бумаги. Доктор Ансельм Левис умел лепить фрукты и овощи, красил их, мазал белком и посыпал борной кислотой, отчего яблоки и груши, морковки и огурцы начинали блестеть. Увлеченный рукоделием, он стал делать грибы и даже виноград, а потом так вдохновился, что слепил из соломы несколько гнездышек и туда положил настоящие воробьиные и ласточкины яички. Илья Сергеев лепил ангелочков из воска, колыбельки с новорожденными, и его работа восхищала Мишу; он взял кусок воску и сам стал лепить. Пашенька мастерила балерин с пышными юбками из тюля и с роскошными шляпками на голове. Бабушка вбивала в орехи тонкие лучинки с цветными ленточками, потом обмакивала орехи в белок и облепляла тончайшим листком сусального золота. Лукерья плела маленькие корзиночки из соломы и красила их в разные цвета.

Взрослые наслаждались этим занятием, но Миша вскоре заскучал.

Однажды, когда приготовления были в разгаре и все оживленно смеялись и переговаривались, любуясь своими произведениями, Миша мечтательно спросил:

— Бабушка, ты любишь стихи?

Арсеньева вскинула очки на лоб и спросила в недоумении:

— Не понимаю, какие стихи?

Мальчик произнес медленно:

— Люблю стихи! Хочется послушать.

Христина Осиповна, доктор и Ефим Яковлев продолжали делать свое дело, но бабушка крикнула:

— Дашка, собери девок и ступай поищи стихи!

— Чего-с? — переспросила Дарья и заморгала.

Видно было, что она сразу не могла сообразить того, что от нее требуют.

Через некоторое время она вернулась, видимо огорченная, что не может услужить, и в недоумении сказала:

— Простите, барыня-милостивица, только не знаю, где их искать. Стихов в новом доме нетути.

Арсеньева спросила:

— Пашенька, а у тебя нет стишков?

Пашенька покраснела и ответила смущенно:

— Альбом остался там…

Арсеньева сразу же вспомнила:

— Альбом-то у нас есть! Дашка, принеси-ка сюда альбом Марии Михайловны.

После того как альбом был принесен, бабушка стала читать некоторые стихи, и все присутствующие очень одобрили их; Миша тоже долго и задумчиво слушал.

Было еще рано, сумерки только сгущались, но Миша попросился спать. После умывания он заглянул в окно. Черные ветви деревьев покрылись снегом, грачи и вороны каркали, пролетая и торопясь куда-то. Миша позвал бабушку.

— Ты, милок, заболел?

— Скучно…

Равнодушный, лежа в своей кроватке, он сказал бабушке, что теперь понял: в этом доме он нужен только ей одной, и поэтому за любовь он всегда будет прощать ее и любить.

Потрясенная бабушка предложила сделать для него все, что он захочет, но он вздохнул и сказал, что ему ничего не надо.

К сожалению, она не понимала того, что он хотел, и из-за этого с ней бывало скучно.

— Бабушка, когда ты была молодая, ты песни пела?

— Нет, Мишенька, голосу бог не дал.

— А книжки читала?

— Нет, дружочек, времени-то не было читать. Пока с управляющим поговоришь, пока владения обойдешь, пока все подсчитаешь — какие тут книжки! Впрочем, псалтырь читала для душеспасения. А вот дедушка твой — он великий охотник до книг был…

И Арсеньева рассказала про театральные представления в большом доме. Начав с одушевлением, она вспомнила кончину мужа и недовольно умолкла.

— А ты танцевала, бабушка? У тебя была талия?

— До поры до времени и я плясала, да после знакомства с Михаилом Васильевичем танцы бросила. Сам знаешь — пока урожай подсчитаешь…

— Бабушка, а ты на небо смотрела?

— Зачем, Мишенька, в небо смотреть, когда на земле столько дела? Об одном доме и то забот тьма. Надо доглядеть, чтобы чист был, запасы припрятать, распределить, что продать, что оставить…

— Бабушка, а ты молодая была? Или уже с детства распоряжалась?

— Не дай бог свою власть в доме упустить.

— Я спать хочу. Только, когда вырасту, все по-своему буду делать.

— Ах, батюшка мой! Почему так рано спать? Вижу я, что ты скучаешь со мной, старухой… А может, хочешь, я девок тебе соберу, пусть повеселят моего миленького!

Она позвала Дашу, и через несколько минут вошли Марфуша, Сима, Матреша, Саша и Дарья. Все успели переодеться в новые сарафаны; девушки как на подбор — молодые, хорошенькие. Все, стесняясь, стали вдоль стены, ожидая приказаний.

— Хочешь, Мишенька, они тебе спляшут или песню споют?

А ну-ка, девки, пляшите русскую. Андрей, тащи свою балалайку!

Зашуршали накрахмаленные сарафаны; сильные, загрубелые в работе руки выгибались плавно, как лебединые шеи; молодые лица, отдаваясь веселью, расцветали и хорошели.

— Э-эх! Восемь девок, один я! — воскликнул, смеясь, Андрей и пошел вприсядку, сам себе наигрывая.

Миша попросил:

— Дай им, бабушка, угощения. Пусть еще попляшут!

Так и повелось. По вечерам стали приходить девушки.

Приближались святки. Девушки садились на полу, размещаясь в кружок, пели подблюдные песни и гадали: заставляли петуха клевать зерно — у кого у первой клюнет, та первая и замуж пойдет. У всех поклевал зерна петух, а у Матреши и Симы не пожелал — очень огорчились девушки. Потом смотрели в стакан с водой, куда брошено было кольцо. Выходили на двор, бросали через дом Абрама Филипповича кто свой валенок, кто лапоть. Матрешин лапоть так и застрял на крыше. Смеялись над Матрешей девки, а она даже заплакала от обиды, что ей замуж не идти: жених-то есть, а замуж нельзя!

Миша дразнил девушек, что прошлогоднее гадание не все сбылось. Девушки смущенно посмеивались, но все-таки гадали.

Бабушка велела вырубить в лесу большую елку, и в зале запахло свежим морозцем. Целый день взрослые обвешивали елку игрушками и сластями. И Миша сначала им помогал, но скоро устал и прилег на диван, глядя на приготовления.

На святки приходили в барские покои ряженые из дворовых; они плясали, пели, играли кто во что горазд.

Как только появлялось новое лицо, Миша бежал в диванную и говорил:

— Бабушка, вот еще один такой пришел!

И ребенок описывал всех как умел, каждую новую фигуру.

Ряженые, которые потешали барыню во время святок, освобождались от барщины.

Они ходили для веселья в необычной одежде — в пестрых нарядах: посмеяться, поплясать. Ходили по домам стайкой, как гуси. Нарядился один парень в овчинную шубу навыворот и рога себе приставил — вот те и козел, бьет в барабан; дед Мороз в белом зипуне и цветном колпаке ведет за собой Снегурочку в пестрых лентах; молодая красавица оденется русалкой, распустит волосы и зелеными матерчатыми листьями обовьет себе кудри и стан.

Ряженые водили под зажженной елкой хороводы, завлекали и Мишеньку, и он один среди взрослых весело топал ножками, дивуясь на невиданные чудеса, но никого не боялся, а всякого ряженого желал рассмотреть получше. Мальчик ко всем доверчиво шел — ему нравилось бродить как бы в заколдованном царстве, не похожем на будничный день.

Хоть девушки и гадали барчуку, что он очень скоро поправится, но и новый, 1820 год Миша встретил в своей маленькой кровати с перильцами и до весны лежал, худея и тоскуя, глядя в окно задумчивыми темными глазами. Он разлюбил игрушки и, скучая и страдая, капризничал.

Опять черная туча печали нависла над новым барским домом в Тарханах. Доктор Ансельм Левис замучил дворню поручениями, а больного — лечением, однако мальчик поправлялся медленно; он лежал с обострившимися чертами лица, с трудом поднимая веки.

К нему стали приводить играть детей дворовых, но они под бдительными взглядами взрослых робели и плохо развлекали Мишеньку.

Арсеньева обрадовалась ранней весне и мечтала, чтобы солнце оживило ребенка. Его стали выносить на воздух и катать в санях начиная с масленицы.

Праздник пасхи, по старинному обычаю, встречали долгими приготовлениями. К пасхе красили яйца в громадном количестве. На первый день праздника зал барского дома наполнялся девушками, которые приходили играть с барчуком; они скатывали красные яички с длинной подставки, целясь, чтобы одно ударилось о другое. Миша проигрывал, но, как только удавалось ему выиграть, он радостно бежал к бабушке и кричал:

— Я выиграл!

— Ну, слава богу, — отвечала ему Арсеньева. — Бери корзину яиц и играй еще!

Девушки шумели, играя с мальчиком, но Арсеньева не мешала праздничному веселью — только бы не тишина, только бы не отчаянные стоны и зовы Мишеньки…

Глава V

Поездка в Москву. Настоящий театр. Зверинец. В гостях у бабушкиных родственников

Как только Мишенька поправился, решили весной, перед поездкой на Кавказ, на долгий срок съездить в Москву. Из этого путешествия запомнились на всю жизнь поездки в театр и в имение дяди Дмитрия Алексеевича Столыпина.

Когда бабушка с пятилетним внуком после тяжкого, утомительного пути прибыла наконец в Москву, Мишу прежде всего удивило на улицах обилие золотых и размалеванных вывесок. Над магазинами красовались крупные буквы фамилий купцов, по бокам дверей, в простенках, висели выкрашенные железные листы с перечислением товаров, которые продавали, и на вывесках изображены были эти товары: мука в кулях, рыба с золотой чешуей; если нарисован был жирный, смирно стоящий бык, значит, в этом магазине продавали мясо; а над булочной красовался большой золотой качающийся крендель, который шевелился от малейшего дуновения ветра. Колбасы, сыр, ветчина изображались нежнейшими красками, а овощи походили на букеты. Цветочным же магазинам даже вывесок не требовалось, потому что сквозь стекла виднелись редкие цветущие растения. Интересные вывески висели над трактирами и гостиницами, и бабушка все высчитывала, сколько бы в Москве мог заработать Илья Сергеев, ведь он малевал не хуже!

Поразило Мишу обилие больших домов в Москве. Такие барские дома, как в Тарханах, попадались тут на каждой улице по нескольку в ряд, даже еще выше и красивее! Много новых домов выстроили в Москве после войны, ведь большинство бревенчатых зданий было сожжено во время пожара 1812 года. В центре города навели порядок, но на окраинах еще заметны были следы разрушений.

Бабушка торопилась к Мещериновым, — они приглашали погостить, но мальчик пожелал посмотреть Кремль, и по его желанию поехали в центр. Кремль поразил Мишу своей красотой, а вышина колокольни Ивана Великого изумила его — купол был заметен за несколько верст.

Путешественники долго любовались кремлевскими зубчатыми стенами, башнями с зеленой черепицей и цветными эмалевыми куполами храма Василия Блаженного.

Голоса многочисленных прохожих, стук колес разных экипажей, карет, телег, дрожек, извозчичьих пролеток, которые катились по неровной булыжной мостовой, оглушали. Постоянный уличный шум раздражал своей нестройностью и многообразием. Мороженщики, сбитенщики стояли на тротуарах и бойко выкрикивали название своего товара.

На следующий день опять поехали осматривать Москву, потому что Миша настойчиво требовал этого. Арсеньева повезла внука показать дом, где он родился.

Двухэтажный дом у Красных ворот с виду был хорош и окон много, но Миша интересовался, в какой именно комнате он родился. Войти в подъезд и в квартиру нельзя было — там жили другие жильцы, а между тем очень хотелось посмотреть. Бабушка рассказывала, что Миша родился в круглой комнате, а он еще не видал таких. Ведь все комнаты, которые он до сих пор видел, имели четыре угла, а он родился в какой-то необычной комнате — круглой!

Бабушка охотно рассказывала подробности того времени, но заплакала, говоря о болезни Марии Михайловны. Миша прекратил расспросы и перевел разговор:

— Почему в Москве почти все дома новые?

Арсеньева рассказала, что они выстроены после наполеоновского нашествия, после пожара, в котором были виноваты французы. В те страшные дни сильный ветер довершил бедствие, и великолепная столица представляла собою бушующий огненный океан. Враги обманулись. Они шли от берегов Сены и Луары, рассчитывая на легкую победу, но вместо этого им пришлось вкусить дым, смрад и горячий пепел. Многие из них погибли, многие не вынесли тягот этого похода. Проклятый Наполеон, сколько людей он погубил! Счастье, что братья бабушки все с орденами вернулись домой. Трое воевали: Николай, Дмитрий и Афанасий.

— И мой папа воевал! — с гордостью добавил мальчик.

Но бабушка промолчала и продолжала рассказывать, как трудно было бороться с таким хитрым и умелым врагом.

Миша попросил показать ему портрет Наполеона; хотелось посмотреть, какое у него лицо.

Бабушка допрашивала мальчика в недоумении:

— А зачем тебе?

— Хочу посмотреть.

Арсеньева согласилась:

— Ладно, увидишь. Наверное, у дяди Дмитрия Алексеевича есть портрет Наполеона.

Не раз Арсеньева говорила своему внуку про театральные представления в доме отца своего, Алексея Емельяновича, о затеях Михаила Васильевича и о спектаклях в большом тарханском доме; теперь же ей захотелось показать Мишеньке настоящий столичный театр. Она велела взять билет на модную оперу «Князь Невидимка» или «Личардо-волшебник» и вместе с мальчиком поехала в театр Пашкова на Моховую улицу.

Множество карет у театра свидетельствовало о том, что пьеса имела успех. Арсеньева с внуком немного опоздали: театральные коридоры и мраморные лестницы, покрытые красными бархатными дорожками, были безлюдны — приехавшие сидели уже в зале. Однако, когда вошли в ложу, увертюра еще не началась — не все съехались.

Освещены были только оркестранты — они сидели за нотными пюпитрами и настраивали инструменты. Но вот по лесенке взбежал на деревянный постамент человек с пышной шевелюрой, во фраке; он раскланялся с публикой, взял палочку с пюпитра, постучал, и все затихли. Неожиданно звуки, которые были до этой минуты нестройными и разрозненными, слились и зазвучали полным, многоголосым мотивом, и, в то время как зритель стал наслаждаться мелодией, взвился бархатный занавес, со сцены потянуло холодком и открылся вид роскошного сада с озером вдали, под безоблачным голубым небом. А по бокам сцены стояли мужчины и женщины в прекрасных цветных костюмах со шнуровками, вроде маскарадных, никогда не виданных Мишей еще ни в домах, ни на улицах. Они запели стройным хором, а затем начались пляски. Все это было волшебством наяву! Главный герой оперы то исчезал, то неожиданно появлялся. Героиня, созданная, казалось, не то из воска, не то из сахара, оказалась живой женщиной и тоже пела. На сцене происходили разные чудеса: бенгальский огонь вспыхивал то розовым, то зеленым светом. Шпаги перекрещивались, плащи героев развевались, шляпы со страусовыми перьями походили на воздушные пироги.

На сцене происходило что-то удивительное: стол, например, взлетал и превращался в огненную реку; дуб неожиданно разделялся на две части, и оттуда появлялся герой на облаке; сделан был мост, по которому через всю сцену проходили черные рыцари. Вызывал удивление зрителей движущийся слон с механическим устройством; он был в натуральную величину, и на спине его сидел человек. Всем понравился таинственный фокус — «вырастающая рука Цимбалы». Зрителям это казалось необъяснимым. Чудеса сменялись чудесами, гора превращалась в море, из куста делался грот, храм во всю ширину сцены спускался на облаках с группой гениев и амуров, а позади них виднелась прозрачная радуга. Показывали идиллию «Приятное местоположение с павильонами», а зимняя декорация — снег и льдины — вызвала даже аплодисменты зрителей.

Фантастическая постановка увлекала воображение не только пятилетнего ребенка — зрители восхищались музыкой, сказочным содержанием, пышными сценическими эффектами. Итальянский композитор и дирижер Кавос, приглашенный в Россию, писал для русской столичной сцены оперы и балеты, — они прочно держались на сцене и имели шумный успех.

Когда представление окончилось, в зале раздались бурные аплодисменты. Артисты, умершие на сцене по ходу действия, вышли перед бархатным занавесом и низко кланялись публике.

В ложу лакеи принесли шубы, и Арсеньева никак не могла всунуть руку Мишеньки в рукав его шубки из Селезневых шеек. Он стоял, судорожно сжимая пальцами бархатный барьер ложи и сверкая взволнованными глазами, упирался и не хотел уходить. Пусть еще играют!

Неожиданно он громко крикнул тоненьким голоском: «Bis!» — и захлопал в ладоши.

Его еле увели.

В карете он одолевал бабушку вопросами, но она плохо знала либретто и ворчала, что артисты играли недостаточно хорошо, что в молодости своей она видела представления и лучше. Мальчик молчал. Арсеньева обеспокоилась его молчанием, взглянула на ребенка и обомлела: огромные искрящиеся глаза его светились беспокойно и восторженно. Это были глаза Марии Михайловны, одухотворенные новой силой внутреннего света.

Боясь, что Мишенька заболеет от волнения, Арсеньева решила больше не брать его в театр, но, желая показать внуку разные диковинки, повезла его в зверинец.

Миша внимательно рассматривал никогда не виданных им заморских зверей. Шаловливые обезьяны смешили зрителей своими ужимками; роскошный откормленный лев, потряхивая гривой, недовольно рычал, сурово глядя на любопытных; сердитые тигры мягко шагали наискосок из угла в угол в своих узких клетках; орлы дремали на обрубленном дереве, которое для них врыли в землю; филины и совы, сидя на ветках, глядели поверх людей невидящими круглыми глазами.

За перегородкой стояло несколько оленей и лосей; они грустно и кротко поглядывали на приходящих. Очень понравились они Мише. Хозяин зверинца, заметив, что бабушка с внуком долго стоят у перегородки, подошел к ним и предложил купить зверей. У него было несколько оленей и лосей, но из-за тесноты помещения их негде было держать. Он велел слугам придержать их за рога, положил Мише на ладонь кусок черного хлеба и сахар, уговаривая мальчика погладить их и покормить. Но бабушка не разрешила: вдруг звери пальчики Мишеньке откусят?

Хозяин, снисходительно улыбаясь, покормил их сам и долго гладил их атласную шерсть.

Миша попросил:

— Купи, бабушка! Они будут жить у нас в Тарханах.

Арсеньева охотно согласилась:

— Что ж, дружок, купим, ежели желаешь, только бы ты был весел и здоров!

Согласившись, она дала крупную ассигнацию, и хозяин вывел небольшого олененка на тоненьких ножках и большого лося с ветвистыми рогами, надел им на шею веревки, подозвал Андрея Соколова, а в провожатые дал слугу из зверинца, и они благополучно довели оленя и лося до дома Мещериновых, где звери стояли в сарае до отъезда в Тарханы.

Впрочем, Миша никак не соглашался уезжать из Москвы, и Арсеньева решила съездить с внуком в имение брата своего, Дмитрия Алексеевича Столыпина, желая повидаться с его семьей. Дмитрий Алексеевич Столыпин был известен как человек передовой.

Как офицер-артиллерист он отличился в сражении под Аустерлицем. Ему пришлось вернуться домой из армии в связи с тяжелым ранением, и он занялся научной работой в области высшей математики.

Арсеньева очень хотела повидаться с братом Дмитрием, но его сейчас в Москве не было: он командовал корпусом в Южной армии, где завел ланкастерские школы[13] Ланка́стерские школы — начальные школы в Англии для детей неимущих, где применялась система взаимного обучения, с малым количеством учителей. Названы по имени учителя Ланкастера, предложившего эту систему. В России в начале XIX века ланкастерская система была подвергнута серьезной переработке декабристом М. Ф. Орловым, который открыл свою школу в Киеве. Обучением солдат в школе типа ланкастерской занимался Д. А. Столыпин. взаимного обучения.

В имение приехали до темноты.

Ворота открылись, и экипаж подъехал по аллее к белому двухэтажному каменному дому.

Тем временем слуги оповестили о прибытии гостей, и в парк вышли приветливая хозяйка, миловидная светская говорунья Екатерина Аркадьевна и ее сестра.

Старшая дочь Столыпиных тотчас же занялась приехавшим мальчиком и предложила ему играть в разбойники. Начались игры и беготня по всему дому, потому что пошел дождь и детям велели сидеть в комнатах.

Бабушка запретила Мише лазить по лестнице на антресоли, боялась, что упадет, поэтому играли в зале. Дети собрались стайкой. Все принимали участие в играх, а подростки Пашенька и Маша в минуту доброго расположения духа брали Мишеньку к себе на руки, целовали и приглаживали его кудри, удивляясь, как это среди черных как смоль волос над лбом у него белокурая прядь.

За ужином Арсеньева восхищалась имением брата: ей оно очень нравилось, и она вспоминала отца, который бывал здесь. Стали вспоминать забавы Алексея Емельяновича, его домашний театр, его умение управляться с разными делами быстро и решительно, с веселыми шутками, часто за дружеской трапезой.

— Что это, Лизонька, внучок тебя за рукав тянет? — спросила Екатерина Аркадьевна с недоумением. — Может быть, он еще хочет молока?

У Столыпиных детям не разрешалось вмешиваться в разговор взрослых, и поэтому фамильярность Миши с бабушкой всех удивила. Он привык обходиться со «своей бабушкой» запросто в Тарханах, а тут смутился, почувствовав, что ведет себя не по правилам приличия, и даже начал ей говорить «вы». Оправдывая внука, Арсеньева ответила, что он просит показать ему портрет прадеда. Екатерина Аркадьевна согласилась, добавив, что она это сделает после ужина.

Когда все встали и поблагодарили хозяйку, то пошли в зал, где в золотых рамах висели два портрета — Алексея Емельяновича и его жены. Стоя со свечой перед портретом свекра, Екатерина Аркадьевна сказала тихо, чтобы не слыхали дети:

— Дмитрий Алексеевич говорил: он не мог бы жить, как его отец. Конечно, как говорят, деньги не пахнут: дети получили готовое наследство, но умножать его такими же способами, как отец, они не хотят.

Дети уже разбежались по залу: они воображали, что, скользя по натертому паркету, катаются как на коньках. Девочки сели на диванчик и обсуждали какие-то домашние новости. Никто не заметил, что Миша стоит возле старших и прислушивается. Екатерина Аркадьевна рассказала доверительно, что и муж ее заразился свободомыслием, что он со своим другом Фонвизиным иной раз ведет такие вольные разговоры, осуждая действия государя, что она высылает детей из комнаты, чтобы они не прислушивались. Дмитрий Алексеевич с другом своим все толкуют о необходимости введения конституции и об освобождении крестьян, которые часто бунтуют.

Да что крепостные! Даже в войсках большое брожение. Политика государя вызывает протест среди свободомыслящих людей. Военные поселенцы отказываются повиноваться. В Чугуевском округе, под Харьковом, было восстание. Правда, их усмирили с чудовищной жестокостью: триста человек прогнали сквозь строй — через тысячу человек по двенадцати раз, это значит, что все они умерли после наказания.

Арсеньева с ужасом помянула времена Пугачева и стала рассказывать, что она, по возможности, мягка с крестьянами: больше двадцати пяти розог не назначает, чтобы не калечить людей, но без наказаний обходиться невозможно, а то крестьяне не станут уважать власть.

Тут она заметила, что Миша стоит около нее, и перевела разговор на другое. Все уселись на диван, а Мишу Арсеньева послала бегать с детьми, но он скоро вернулся.

— Чей же портрет показать тебе еще, Миша? — с легкой иронией в голосе спросила Екатерина Аркадьевна.

Миша, конфузясь, высказал свое заветное желание:

— Наполеона.

Дамы очень удивились. Наполеона? Интерес к портрету Наполеона в таком возрасте! Почему? Бабушка объяснила, что Мишенька одолевает ее вопросами, на которые она не всегда может ответить. Изумленная тетушка и ее сестра допытывались:

— Зачем тебе портрет Наполеона?

Миша, стесняясь, ответил:

— Много слыхал о нем, но не видел… — Подумав, он добавил: — Даже во сне не видел!

Екатерина Аркадьевна воскликнула «Ах!», а ее сестра высоко подняла брови.

— Mon dieu,[14] Mon dieu — боже мой (франц.) — зашептала Екатерина Аркадьевна, — да это вундеркинд какой-то! Хоть бы кто-нибудь из моих детей поинтересовался чем-нибудь подобным! Иди сюда, деточка! У дяди Дмитрия в папках и книгах есть портреты Наполеона. Пойдем, я тебе покажу.

Они пошли в дядин кабинет, и Арсеньева, забыв о том, что у нее болят ноги, пошла, как молодая, а за ними поплыла сестра тетушки со свечой.

Тетушка сняла с полки несколько толстых книг на французском языке, отыскала в них портреты Наполеона и положила на диван.

— Это Наполеон под Эйлау… Это его коронование… Это Наполеон на Эльбе…

Пересмотрев картины в книге и наглядевшись, Миша, очень довольный, спросил тетушку, можно ли будет смотреть эту книгу завтра.

Тетушка разрешила и велела идти спать. Миша указал бабушке, сколько здесь разных книг, упрекнул ее за то, что она ему книг не покупает. Опять тетушки возмутились, что Арсеньева его слишком балует.

Когда он церемонно пожелал всем спокойной ночи, Екатерина Аркадьевна сказала Мише:

— Жаль, что дядя Дмитрий в отъезде, он пришел бы в восторг от твоих вопросов. Мой Аркадинька, к сожалению, не интересуется Наполеоном, тем более девицы…

Выслушав тираду тетки, маленький Лермантов ответил:

— У них свои мысли, а у вас — свои!

Тетка опять опешила и долго удивлялась этому ответу, а бабушка с восторгом рассказывала о своем Мишеньке.

Когда Миша встал утром, то обратил внимание на то, что в доме множество зеркал и трюмо: и над каминами и в простенках. Миша стал себя разглядывать в большом зеркале. Вот это он, в шелковой белой рубашке с пояском, в шароварах, в красных сафьяновых сапожках. Костюм хорош, только вот ноги кривые, неловкие…

Разглядев свое лицо, он нахмурился: прежде всего его огорчила метка на кудрях — к чему эта белесая прядь, как лента, над серединой лба? У всех детей волосы одноцветные, а у него разные. И лицо свое Миша долго рассматривал: нос короткий, вздернутый, как у девочки, а глаза очень велики. Если долго смотреться в зеркало, то невольно опустишь ресницы, так строго и пронзительно смотрят огромные глаза; от их взгляда никуда не уйдешь.

Так, перед зеркалом, его и застала тетушка, которая вместе с сестрой пришла к бабушке с букетом цветов.

Сестра тетушки сказала, улыбаясь:

— Ого, как строго рассматривает себя маленький Арсеньев!

Миша смутился, отошел от зеркала и сурово им ответил:

— Извините, я не Арсеньев, я Лермантов.

Сестра тетушки спохватилась и обратилась к Екатерине Аркадьевне:

— В самом деле, он же внук Елизаветы Алексеевны.

Она обняла мальчика, посадила его к себе на колени, приласкала и обратилась к сестре по-французски:

— Какого Лермантова? Генерала?

Мальчик понял и, дрожа от обиды, произнес:

— Мой отец — капитан в отставке. Он очень красивый. Таких красивых людей я еще не видал в Москве. Я смотрел в зеркало и думал: почему я на него не похож?

Губы ребенка судорожно сжимались, и он делал усилия, чтобы не разрыдаться.

Екатерина Аркадьевна, желая загладить неловкость сестриных слов, защебетала:

— Для чего мальчику красота? Самое главное — ум. Надо усердно учиться. Ты хорошо рассуждаешь. Брат Александр говорил, что ты будешь философом!

Услышав разговор, бабушка вышла из комнаты, и родственницы стали восхищаться срезанными цветами и разговаривать о фамильном сходстве. Но Мишу очень огорчило, что его назвали Арсеньевым, — он долго не мог забыть этот разговор.

После завтрака дети убежали играть, а Миша, желая получить обещанные книги, остался. Тетушка же, забыв о том, что она должна дать ему книги, и думая больше о своих делах, стала жаловаться, что Дмитрий собирается оставить военную службу под влиянием своих друзей — масонов.

— Беда от этих масонов! Все знают, что в их ложах ведутся разговоры не столько о божественных откровениях, сколько политические. Дмитрий — мечтатель. Он объявил мне, что намерен дать волю нашим крестьянам. Мы долго ссорились из-за этого. Тогда Дмитрий перестал при мне вести разговоры на эту тему, и я чувствую, что он что-то от меня скрывает… Его друзья — прекрасные молодые люди, однако они ведут вольнолюбивые разговоры, запираются в кабинете, чтобы никто их не подслушивал, и иной раз спорят напролет целые ночи!..

Арсеньева ахнула:

— Неужели их много, таких вольнодумцев?

— Очень! Хотя бы Михаил Александрович Фонвизин. Дядя его сочинил комедию «Недоросль» и прославился тем, что обличал своей сатирой грехи дворянства. Племянничек, видно, задумал идти по его стопам и живо интересуется вопросами политическими. Он очень дружен с Иваном Ивановичем Пущиным, другом Пушкина, — оба известные вольнодумцы!

Сестра тетушки вставила свое словечко:

— Сейчас слово «оппозиция» входит в моду. Государь Александр Павлович еще высоко поддерживает свой престиж в Европе, но часто раздаются голоса недовольства. Даже стихотворцы стали интересоваться политикой! Молодой поэт Пушкин написал стишок про нашего царя — ноэль — и эпиграмму.

Миша не удержался и захохотал, а взрослые вздрогнули. Арсеньева сказала недовольно:

— Ты зачем тут, Мишенька? Ступай-ка играть с детьми.

— Я жду книг.

— Некогда теперь! Придешь потом.

Ласкаясь, мальчик взял руку бабушки, поцеловал и косолапо побежал посвистывая.

Верещагина заговорила, закатывая глаза:

— Как я испугалась! Я думала, что это посторонний! Счастье, что Миша еще ничего не понимает, ведь он так мал… Однако, — добавила она, с удивлением поднимая брови, — когда он говорит или смеется, то кажется, что он во всем разбирается. Сколько ему лет?

— Пять.

— Только пять? Удивительно!

Екатерина Аркадьевна встала, огляделась, даже заглянула под диван, чтобы убедиться, что Миши там нет, и стала опять говорить о муже, о том, что он в Южной армии очень подружился с Павлом Ивановичем Пестелем.

Пестель — сын сибирского генерал-губернатора, человек выдающихся способностей. Но беда в том, что Пестель недоволен политикой правительства. Он дружен с Николаем Ивановичем Тургеневым, а тот однажды публично высказался, что находит нужным ввести в России республику. Дмитрий пишет, что Пестель интереснейший собеседник… Недаром он так похож лицом на Наполеона.

Разговор перешел на русскую действительность, и сестры согласились, что Пестелю недаром пророчат блестящую будущность — так он талантлив.

В это время подошел Миша и вопросительно поглядел на бабушку, и та ему объяснила, что есть один офицер Пестель, очень похожий лицом на Наполеона, но его портрета здесь нет.

В таких и подобных этому разговорах прошло несколько дней, наконец Арсеньева надумала уезжать.

Глава VI

У отца в Кропотове

Из Москвы возвращались домой веселые и довольные, везли с собой целый воз разных покупок: книги, краски, сласти, игрушки… Накупили про запас того, чего не достанешь в деревне: чаю, сахару, конфет, пряностей, привозных редкостей.

В дороге Миша заинтересовался вопросом: сколько же у бабушки родственников? Он терпеливо выслушал, как она их пересчитывала. После того он задал вопрос: только ли это бабушкины родственники, но и папины, и мамины, и его?

— Это родственники мои и маменьки твоей, а значит, и твои. А родных у твоего отца мало, и знать их я не желаю.

Воцарилось молчание, и длилось оно до тех пор, пока Арсеньева не услышала рыдания. Оскорбленный мальчик долго крепился и сдерживался, но не выдержал. Арсеньева, чувствуя, что она виновата перед ребенком за опрометчиво и жестоко сказанное слово, поняла, что ее злословие огорчило внучонка до глубины души, и всячески старалась загладить свою вину, но Миша не сдавался:

— Почему ты не любишь папу? У тебя был плохой отец, а ты ведь его любила!

— Что такое? — едва выговорила Арсеньева, потрясенная этим замечанием. — С чего ты взял, что у меня был плохой отец?

Но Миша напомнил, что сестра тетушки говорила, что он брал какой-то откуп и нечистыми руками зарабатывал деньги.

Бабушка разволновалась и басом заворчала что-то невнятное. Семейный мир был нарушен. Миша стал плаксивым, мрачным и молчаливым. Этого больше всего боялась бабушка. Она задумалась, чем бы задобрить внука.

— Мишенька! Ты бы хотел повидать своего отца и его родных?

Миша вздрогнул от неожиданности и угрюмо ответил, что пусть бабушка не говорит больше о его отце, а обнимается со своими Столыпиными. Распалясь, он сказал, что, как только вырастет, он будет ездить только к своим родственникам Лермантовым, а бабушка пусть ездит к своим.

Но Арсеньева уже загорелась желанием, с одной стороны, доставить радость Мише, а с другой — доказать ему, что ее родственники лучше. Они ехали по Тульской губернии — так не хочет ли Миша заехать в Кропотово, повидаться с отцом? Разумеется, предложение бабушки было принято с благодарностью и восторгом, и внучек так расцеловал свою бабушку, что она разом повеселела и обрела спокойствие.

Тут же пошли расспросы, где папина деревня.

— В Ефремовском уезде, на речке Любашевке, ма-аленькое сельцо Кропотово.

— Почему маленькое?

— Спроси у папы, почему. И дом маленький. Земли-то у Лермантовых несколько тысяч десятин, да не у папы, впрочем, а у его родных.

— А у папеньки мало земли?

— И земли довольно, и крестьян довольно.

— А сколько?

— Сколько душ? Душ мало, а наследников много. Если вздумают делиться, то на долю твоего отца придется немного. Конечно, при умелом хозяйствовании…

— А у тебя сколько человек крестьян?

— Сколько душ, ты хочешь спросить?

— А почему о крестьянах надо говорить «душа», а не «человек»?

— Видишь ли, ангел мой, крестьянин — это работник, которого дворянин может купить и продать. За крестьян мы, господа, отвечаем перед богом. Это люди темные, невежественные. Бог потому их и отдал благородному сословию, чтобы мы о них пеклись.

— А ты печешься?

— Ну, церковь им строю в Тарханах…

— Церковь ты не торопишься строить.

— Ох, Мишенька, как трудно с тобой разговаривать! Пойми, что крестьяне — это люди не нашего круга. Ты посмотри, как они одеты: в сермяжное платье, в зипуны. Бороды у них большие, живут они в грязи, редко моются! Какой от них тяжелый дух!

— Бабушка, а ведь крестьяне очень похожи на людей. И не только в Тарханах, а везде. Знаешь, бабушка, как пришел к нам Вася кормилицын в старой моей курточке, что ты ему подарила, так он стал очень даже красивый ребенок!

Арсеньева, утомившись невыгодным для нее спором, заметила, что они подъезжают к Кропотову, и Миша, прекратив спор, стал глядеть в окно экипажа.

В кропотовскую усадьбу въехали в сумерках. Дом, конечно, был очень запущен. По звону колокольчика приезжих никто не встретил — пришлось стучаться во входную дверь, обитую от морозов войлоком и холстом. Слуга со свечой, которую он поднял над головой, вышел не скоро — он был явно навеселе и радостно обнял Андрея Соколова, хотя видел его в первый раз.

Однако, узнав, что в Кропотово пожаловала Арсеньева с внуком, слуга тотчас же отрезвел и побежал в дом, и на пороге вскоре появились сестры Юрия Петровича — Наташа, Сашенька и Алена Лермантовы, миловидные девицы, которые и ввели гостей в дом. Миша кричал с нетерпеливой радостью:

— Папа! Где папа?

И он быстро стал бегать по комнатам, пока не попал в кабинет Юрия Петровича; за ним последовала Арсеньева. Проходя через полутемную гостиную, она заметила: на круглом столе, в больших клиняных ковшах, стояла самодельная брага; разные стаканы стояли у тарелок с закуской.

В кабинете, обставленном мебелью Марии Михайловны, было светло от свечей, вставленных в настенные бра, однако дымно: мужчины курили не стесняясь.

Юрий Петрович в русской рубашке, веером развернув карты в левой руке, сидел за столом. Мужчины, тоже с картами в руках и с трубками, разговаривали непринужденно и весело. Но вот на всю комнату раздался восторженный детский возглас:

— Папа!

Все разом замолчали, обернулись и увидели пятилетнего мальчика в модном московском костюме, а за ним суровую пожилую барыню в черном бархатном платье.

Юрий Петрович, присмотревшись, воскликнул с искренней радостью:

— Мишенька! Сынок! Вот господь неожиданную радость послал! Ангел ты мой, мальчик ты мой любимый! Во сне ли я тебя вижу или наяву?

Он схватил ребенка на руки и, заливая его щеки потоком счастливых слез, дыша винным перегаром и табаком, целовал его без конца, повторяя самые нежные на свете слова.

Отец и сын долго не выпускали друг друга из объятий. Арсеньева, убедившись, что зять на нее не обращает внимания, помявшись, стала беседовать с Сашенькой Лермантовой, а Елена подошла к брату и, дергая его за рукав, повторяла:

— Он с бабушкой приехал, с бабушкой!

Взгляд Юрия Петровича сразу же стал холодным и беспокойным. Он с ребенком на руках подошел к Арсеньевой и, по долгу гостеприимного хозяина, приветствовал ее.

Арсеньева села, а все бывшие тут гости незаметно разошлись. Вскоре Миша заснул на руках у отца, но во сне, счастливо улыбаясь, всхлипывал и прижимался к нему. Три сестры, суетясь, проводили гостей в комнату Натальи Петровны, где она сейчас не жила, потому что переселилась в комнату больной матери, за которой ухаживала днем и ночью.

Арсеньева спросила:

— Как здоровье Анны Васильевны?

Ей ответили грустно:

— Слаба.

Арсеньева сказала, что с утра они с Мишенькой пойдут навестить больную.

Бабушка с внуком устроились в комнате Натальи Петровны, обставленной просто, но удобно. Под предлогом дорожной усталости Арсеньева не пожелала сидеть с Лермантовыми допоздна.

Христину Осиповну устроили тут же на диванчике, Лукерья легла на полу, а Дарью взяла к себе в комнату Александра Петровна.

С утра Миша повел отца показывать купленных в Москве оленя и лося. Все Лермантовы были поражены: как балует внука бабушка! Какие деньги тратит она на его прихоти! Конечно, они не могут себе позволить так роскошествовать.

Потом пошли в столовую к утреннему завтраку. Все три сестры старались наперебой ухаживать за Арсеньевой, но она сухо принимала их любезности, и это отравляло радость встречи сына с отцом. Вместо того чтобы завтракать, Арсеньева достала бисерное вышиванье, надела очки и стала усиленно заниматься рукоделием, иногда вставляя словечко в общий разговор, а Миша не сходил с рук отца и тоже не приступал к еде.

— Папа, а почему ты в рубашке, а не в сюртуке?

Юрий Петрович, краснея, объяснил, что он стал заправским помещиком и отвык от столичных мод.

— К тому же, — смущенно добавил он, — сюртук мне стал узок, придется другой шить. Полнею, дружок, в деревне!

Слуга подал новое блюдо, и Арсеньева наконец оставила вышиванье, села к столу и спросила про урожай.

После завтрака пошли в комнату бабушки Лермантовой Анны Васильевны. Она лежала в постели в белом чепце, на белоснежных простынях, под ватным лоскутным одеялом. Бабушка Анна Васильевна очень исхудала, лицо ее покрылось морщинами. Дышала она тяжело. За нею преданно ухаживала дочка Наташа. На большом столе у стены навалены были стопочки салфеток для грелок и компрессов, стояли разные пузырьки с лекарствами, лежали аптечные коробочки с пилюлями. Стены комнаты были оклеены чистой белой бумагой, на светлом фоне выделялся портрет мужа — Петра Юрьевича Лермантова, дородного, приветливого, еще молодого. Он был запечатлен в темном штатском сюртуке с большими, искусно сделанными пуговицами, в кружевном жабо над парчовым жилетом, в пудреном парике. Портрет мужа всегда был перед глазами Анны Васильевны; просыпаясь и засыпая, она смотрела на него, а днем много раз обращалась к нему.

Каждый, входя в комнату болящей, чувствовал, что его охватывает застарелый запах лекарств и псины, — на кровати Анны Васильевны в ногах лежала большая любимая собака, которая, увидев посетителей, вставала, но, полаяв, тотчас же укладывалась обратно.

Анна Васильевна, добродушно улыбаясь, поясняла:

— Очень я привыкла к Азорке. Очень преданная собака. Она мне ноги согревает лучше всякой грелки. Старенький песик, не вспомню, сколько ему лет, а хороший, забавный.

Увидев Арсеньеву, давнишнюю свою приятельницу, Анна Васильевна обрадовалась, хоть ряд неприятностей, стоявших между ними после женитьбы Юрия Петровича, омрачал их дружбу и наложил свой отпечаток на их отношения. Увидев Мишеньку, Анна Васильевна оживилась чрезвычайно и потребовала у внука ручку поцеловать, но Миша тотчас же сам, первый поцеловал руку бабушки и хотел ее поцеловать в губы, но Анна Васильевна не разрешила, говоря, что она больная и остерегается передать внуку свою болезнь, и тут же стала говорить с гордостью, какой у нее воспитанный внук! Она велела дочери Наташе достать со шкафа корзину с подарками, которые они заготовили для внука. Тетя Наташа поздоровалась с Елизаветой Алексеевной и с Мишенькой и тотчас же достала корзину, прикрытую белым холстом, и предложила Мише доставать подарки…

Чего тут только не было! Крепостной столяр Фома по заказу Анны Васильевны наготовил множество игрушек: сверху лежали накрепленные на две палочки кузнец и медведь, если их передвигать, то они начинали бить молотком по наковальне.

Очень понравилась Мишеньке ярмарочная карусель: в деревянных, ярко раскрашенных ладьях и на конях сидели маленькие цветные куклы, у столба стоял крестьянин с веревочкой в руках; если потянуть за веревку, карусель начинала вертеться, и все лодочки, в которых сидели маленькие куклы, и все лошадки со всадниками в седле кружились.

Потом вынули дорожную карету, ее везли запряженные цугом шесть лошадок — все они были обтянуты настоящей лошадиной шкурой. Впереди скакал форейтор, указывая дорогу. На козлах кареты сидел кучер в ватном кафтане и в шляпе с перьями, а в экипаже на сиденье ехали бабушка с внуком — Анна Васильевна рассказывала, что она велела Фомке изобразить, как Мишенька с бабинькой приезжают в Кропотово, а Наташа всем сшила платья и костюмы. Восторгу от этой игрушки не было конца!

Тут тетя Наташа подала Мишеньке гре́чневик — свалянную из войлока шляпу, которую носили местные крестьяне. Форма ее своеобразная — конус со срезанным верхом и маленькими полями, вокруг полей был положен белый крученый шнур, а за шнурок заложено селезневое перо.

Миша надел на себя гречневик, подбоченился и сказал, что хочет сплясать русскую, но Елизавета Алексеевна не разрешила беспокоить больную бабушку. На дне корзины осталось несколько фигурок — в разных видах был вырезан из дерева искусником Фомой Азорка. Анна Васильевна с внуком долго обсуждала, какая собака больше всего похожа на настоящего Азорку. Живого пса спустили с кровати и ставили в разные позы, это было очень забавно, все смеялись, хоть ни о чем не успели поговорить толком. Однако Елизавета Алексеевна заботливо напомнила, что гости утомляют больную, и увела Мишеньку. Миша пошел впереди в новом гречневике, нес кузнеца с медведем и щелкал, улыбаясь и удивляясь забавной самодельной игрушке, а дворовая девушка несла за гостями корзину с игрушками.

Арсеньева с внуком хотела пройти в свою комнату, но Юрий Петрович пригласил их опять в столовую, говоря, что они плохо покушали. Сестры Елена и Александра Петровны их там ожидали.

Миша стал показывать игрушки отцу. Арсеньева, недовольно поглядев на всех, села рядом с сестрами и принялась за вышиванье.

Елена Петровна стала жаловаться, что в этом году урожай неважный, что с малым количеством людей большого урожая не соберешь.

Арсеньева, вздыхая и щурясь, наставительно намекнула, что у Юрия Петровича была возможность купить крестьян — деньги-то на руках ведь были! Лермантовы простодушно оправдывались: долги.

— Дарье Васильевне две тысячи отдали? — строго спросила Арсеньева.

— Нет, — смущенно ответила Елена Петровна. — Она говорит, что может подождать…

Арсеньева усмехнулась:

— А дом в Ефремове? Можно было бы сдавать в аренду.

— Продали, — смущенно пролепетала Елена Петровна.

— Неужто спустили? — с возмущением переспросила Арсеньева. — Какой хороший дом был! Отменная там была гостиная и столовая большая. Жаль дом! Для гостей беленькие комнаты и комната с мальчиком на потолке… Все помню: у Юрия Петровича кабинет малиновый, он все гостей сзывал к себе в карты играть. Проиграл он дом небось?

Елена Петровна неопределенно молчала.

Чтобы прекратить неприятный разговор, Елена стала рассказывать про сестру Катеньку, как она выходила за помещика Свиньина. Теперь живет далеко, давно не приезжала домой и вряд ли скоро повидаться приедет, но ничего, сестра счастлива. Зато сестра Дунечка, которая замужем за Пожогиным-Отрашкевичем, часто наезжает. Юрий Петрович очень дружен с ее мужем, и молодые живут хотя небогато, но ладно. У них два сына, они почти ровесники Мишеньки; им дали знать о приезде Елизаветы Алексеевны, и они приедут сегодня познакомиться со своим кузеном.

— Это мои родственники? — с оживлением спросил Миша.

Лермантовы охотно разъяснили ему степень их родства.

И в самом деле, скоро приехал Пожогин-Отрашкевич с женой и двумя мальчиками — Мишей и Колей.

Хотя мальчики Пожогины были двоюродными братьями Миши, но не очень понравились ему, и он был рад, когда они уехали.

Миша опять устроился на коленях у отца и попросил:

— Папа, расскажи мне про эти портреты!

И он указал на старинные портреты в золотых рамах на стенах столовой. Все сестры Лермантовы тотчас же охотно стали объяснять:

— Это твой дедушка, Мишенька, Петр Юрьевич. Ты видел его портрет в комнате у бабушки Анны Васильевны.

— Очень добрая бабушка. Она мне игрушки подарила. Только почему она больная? Лечиться надо, тогда здоровая будет.

— Больная, бедняжка! — вздыхая, с искренней грустью молвила Елена. — Ах, если бы она поправилась!

Миша настойчиво повторил:

— Надо лечить. Папа, привези ей доктора, подари ей молодую собаку, она очень любит собак, а то у Азорки глаза чахлые. Пусть бабушка выздоровеет, приедет к нам в гости, вот и будут у меня две бабушки, а чем больше бабушек, тем лучше!

Арсеньева с гордостью посмотрела на Юрия Петровича.

— Да, да, сынок, — рассеянно молвил Юрий Петрович. — Докторов-то я маменьке много привозил, даже из Москвы, да все не то…

Миша спросил отца:

— А почему ты называешь бабушку маменькой?

Юрий Петрович стал объяснять:

— Потому что твоя бабушка Анна Васильевна — моя родная мать. А Петр Юрьевич — мой отец. Его портрет здесь висит.

— Значит, Петр Юрьевич мне дед?

— Да.

— А рядом с ним кто?

— Это твой прапрадед — дед дедушки, Петр Юрьевич. Он был военным, служил при императоре Петре Первом. Однажды царь послал его с каким-то поручением к жене своей, царице Екатерине Первой, и она велела выдать ему десять червонцев в награду. А рядом портрет его сына, Юрия Петровича. Он тоже был военным и прекрасно рисовал. У Юрия Петровича родился Петр Юрьевич, мой отец, твой дедушка. Он жил здесь, в этом доме.

Внимательно рассматривая красивые лица своих осанистых предков, Миша задумчиво спросил:

— Все дедушки и прапрапрадедушки были военные. А кто из них генерал?

Юрий Петрович смутился.

Сестры защебетали:

— Ты поройся в документах, Юрий! У нас на чердаке, в сундучке, много всяких бумаг. Ты их еще не разбирал.

Юрий Петрович нахмурился:

— Да там славянская вязь с титлами. Надо дьячка попросить прочитать и снять копию на русском языке.

Миша строго спросил:

— Значит, нет генералов?

Юрий Петрович со вздохом подтвердил:

— Кажется, нет. Да вот и я, дружок, не дослужился до генерала и, видно, никогда не дослужусь…

Прекрасные глаза Юрия Петровича потемнели и стали грустными. Заметив это, Миша неожиданно перевел разговор:

— Папа, а твой отец был Петр Юрьевич?

— Да.

— А его отец — Юрий Петрович?

— Ну?

— А его отец — Петр Юрьевич?

— Да, а его отец — Юрий Петрович.

— И каждый Лермантов был только Юрий Петрович или Петр Юрьевич?

— Представь себе, Миша, что это так. В нашей семье старшего сына называют непременно или Петр, или Юрий.

— Почему же меня зовут Михаил? Меня надо было тоже назвать Петр Юрьевич, а ты забыл!

Юрий Петрович растерянно заморгал и искоса сердито взглянул на Арсеньеву, которая торжествующе улыбнулась и тут же охотно разъяснила:

— А тебя, Мишенька, назвали в честь дедушки твоего, Михаила Васильевича Арсеньева!

Миша с изумлением посмотрел на бабку.

— Да, да, — с нескрываемым раздражением произнес Юрий Петрович, — сын бедного Лермантова назван в честь богатого дедушки Арсеньева!

Миша сказал, переводя взгляд с отца на Елизавету Алексеевну:

— Папа, я очень люблю и тебя и бабушку!

И все поняли, что ребенок хочет примирить отца и бабушку, и замолчали.

Миша продолжал спрашивать:

— Папа, а кто был самый первый Лермантов?

Юрий Петрович напряг свою память, но ничего не мог вспомнить и пообещал:

— Вот что, сынок, ты хоть еще очень мал и не носишь нашего семейного имени, но, по-моему, чина генеральского непременно добьешься. И я обещаю тебе отыскать на чердаке сундучок с документами прадедов, а потом тебе расскажу их историю.

Мальчик, удовлетворенный похвалой отца и его обещанием, спросил:

— А еще портреты есть?

— Есть, в кабинете.

В кабинете висели портреты Юрия Петровича — с модной прической, в щегольском костюме, и Марии Михайловны — в легком, еще девичьем платье. Ее юное, наивное, улыбающееся лицо останавливало своей прелестью даже самый равнодушный взор.

Мальчик, увидев портрет матери, заволновался: горячий румянец залил его щеки и глаза засверкали. В порыве доверчивой тоски он спросил отца:

— Ты не забыл ее?

Юрий Петрович тотчас же ответил искренне и пылко:

— Бог не дает мне забвенья. Да и как я могу забыть… — Его голос неожиданно пресекся, и на глазах показались слезы.

Стоя перед портретом, отец с сыном обнялись, забыв об окружающих. Арсеньева почувствовала, что у нее похолодели ноги, и тоже заплакала, однако хотела скрыть свои слезы перед ненавистными ей людьми. Но ей это не удалось: сестры Лермантовы переглянулись и поддержали ее под руки. Бабушка села и прикрыла лицо кружевной косынкой, лежавшей на ее плече.

Наплакавшись, Миша спросил шепотом, доверительно:

— Папа, а ты песню ее помнишь?

— Какую?

— Не знаю. Я вспоминаю и не могу вспомнить…

Юрий Петрович посадил мальчика на диван, снял со стены гитару, уселся с ним рядом и в волнении стал наигрывать, напевая мотив. Его с удовольствием все слушали, но Миша сосредоточенно хмурился и, когда отец кончил, сказал ему:

— Хорошо играешь, папа, только не то.

Юрий Петрович опять перебрал несколько мотивов, но опять-таки не нашел того, что искал его сын. Раздражаясь бесплодными попытками, он сказал:

— Конечно, я не так пою, как она, — мне не дано. Но мы с ней певали дуэты. Ах, как она пела! Так петь могут лишь ангелы… Я помню, как на балу в Петербурге мы вальсировали, а потом решили отдохнуть в китайской гостиной. Я ей сказал… нет, не помню, что я ей сказал, но она, задумавшись, ответила: «Мне сейчас так хорошо, что я могу только петь». Я подвел ее к фортепьяно в углу комнаты, она стянула свои длинные лайковые перчатки, чтобы расправить пальцы, сделала несколько аккордов и тотчас же запела романс на мотив, под который мы вальсировали. Когда она окончила, вокруг нас собралась толпа. Все подошли неслышно и молча. Когда она это заметила, то смутилась. Ей начали аплодировать, все восхищались ее голосом, а великий князь Михаил Павлович сказал: «Какой талант! Я не представлял себе, что пензенские девицы могут превосходить европейских певиц»… Да…

Арсеньева выпрямилась, и глаза ее сверкнули гордостью. Она хотела что-то сказать, но осеклась, глотая слезы.

Неожиданно на пороге появилась Елена Петровна. К платью ее прилипли паутина и пыль, а руки были вытянуты, как у лакея, несущего поднос. В руках ее красовался небольшой старинный, обросший пылью сундучок, и Елена Петровна с радостью восклицала:

— Нашла! Нашла!

Она, оказывается, поднялась на чердак и там разыскала это хранилище фамильных документов и альбом с рисунками прадеда.

Все оживились и стали подробно рассматривать альбом. Сошлись на том, что художнику особенно удавались рисунки лошадей.

Тем временем солнце стало уже клониться к закату, старинные часы тикали и били, но время в кабинете Юрия Петровича остановилось.

Елена Петровна на месте долго не сидела, а все время то входила в комнату, то выходила, потом пригласила к столу. И вдруг все вспомнили, что с утра еще никто как следует не поел. Когда собирались завтракать, бабушка разложила на столе свое рукоделье, и ее не смели тревожить, потом ходили к бабушке Анне Васильевне, а затем разгорелся спор о портретах, о музыке и рисунках прадеда, — словом, до вечера так и не ели.

Арсеньева против воли была вовлечена в круговорот новых впечатлений. Размягченная добродушием хозяев, за обедом, когда подали жаркое из прекрасных жирных дупелей, она спросила:

— Мяса-то вам хватает?

Сестры ей объяснили, что Юрий Петрович балует домашних: прекрасный охотник, он приносит постоянно домой не только дичь и зайцев, но и медвежатину, а медвежьи окорока вкусней свиных. Вообще с приездом брата дома стало весело и хорошо. По вечерам читают вслух, ездят в гости, у них бывают соседи…

После обеда Арсеньева пожелала выпить чаю.

Смущенная Елена Петровна стеснительно спросила:

— Но, может быть, вам не понравится наш чай? Мы настаиваем листья земляники и пьем их с медом. Чаю и сахару не держим — очень дорого.

Миша тотчас же беспокойно зашептал Арсеньевой:

— Бабушка, подари им чаю и сахару, ты много ящиков купила!

Арсеньева благосклонно кивнула головой и велела Дарье, которая стояла за ее креслом, принести сахару и чаю из дорожного мешка.

Миша сердито заметил:

— Почему мало? На телеге сколько везем!

Арсеньева холодно ответила:

— Что ж, ночью воз распаковывать?

Мальчик тогда решил, что завтра дадут. Он успокоился и с интересом слушал рассказ Елены Петровны, откуда у них мед. Оказывается, Наталья Петровна научилась обращаться с ульями, как самый настоящий пчеляк, и запасала на зиму столько меда, что его хватало на целый год. Неверно говорят, что к женщинам пчелы не идут, — нет, у нее всегда роятся, и, пожалуй, ни у кого в округе столько пеньков не было.

Ульи стояли в фруктовом саду и возле липовой аллеи. Наталья Петровна надевала особые перчатки, окутывала себе голову туго накрахмаленной кисеей и сама вынимала соты. Воск она варила, добавляя овечье сало и еще какие-то примеси, и заливала формы — так она изготовляла свечи, а фитили вязала сама, выбирая для шнурков легко воспламеняющийся сорт ниток.

Арсеньева очень одобрила ее хозяйствование. Свечи, которые стояли на столе, тотчас же были осмотрены, и смущенная, но довольная похвалами Наталья Петровна вдруг воскликнула: «Чуть не забыла!» — вынула из буфета спрятанную про запас пачку цветных тонких елочных свечей и подарила их Мише; она, оказывается, приготовила ему к святкам этот подарок. Миша растрогался и крепко расцеловал свою молодую тетушку.

Александра Петровна тоже много помогала в хозяйстве, обшивая и себя и всех сестер, а в свободное время любила возиться в саду, наблюдая и ухаживая за яблонями и за кустами ягод. Ночью она успела сшить холщовую рубашку для Мишеньки с вышитым пояском, и Миша очень благодарил тетушку за ласку.

Елена Петровна была заметней сестер как по наружности, так и по характеру; очень общительная и жизнерадостная, она умела находить время и для занятий хозяйством и для чтения. Она любила людей и умела с ними поговорить и поладить. Во время болезни матери она заняла место хозяйки в доме, и все признавали ее старшей.

Она скромно сказала Арсеньевой:

— Конечно, вам кажется бедным наше житье, но в губернии много таких мелкопоместных, как мы… У нас есть друзья. Мы живем хорошо…

Но она вспомнила, что у ее брата с тещей весьма сложные и тяжелые взаимоотношения, и замолкла; потом снова, противореча себе, стала жаловаться, повторяя, что ей очень трудно вести хозяйство, потому что мало людей.

Арсеньева сурово перебила ее:

— Подкупить еще надо было! За эти годы как можно было наладить хозяйство, ежели бы заниматься делами имения!

Она кинула уничтожающий взгляд на Юрия Петровича, и тут сестры заговорили наперебой, оправдывая брата:

— Долги-то он платил? Долгов-то сколько!

Миша нахмурился и напомнил, что ему пора спать. Оставшись с бабушкой наедине, он расспрашивал ее:

— Почему тетя Наташа сама мед из ульев достает и сама свечи делает? Почему тетя Саша сама платье шьет, а не отдает в девичью?

Арсеньева, пренебрежительно улыбаясь, сказала, что тут и девичьей-то никакой нет, слуг в доме мало, а в комнатах повар, лакей и горничная — она же судомойка, а еще одна называется ключницей, но неизвестно, что делает, потому что запасов мало. А могли бы жить порядочно, ежели бы не финти-минти — водочка да закусочка, картишки, грех…

— А что такое грех?

— Ну, как бы сказать?.. Грех — это ежели человек неправду говорит или живет не по закону…

— А что такое закон?

Арсеньева, изнемогая от обилия вопросов, пообещала:

— Всего не объяснишь за один вечер. Завтра с утра расскажу. Спи, родной мой, господь с тобой!

Когда Миша заснул, Арсеньева под предлогом усталости и болезней решила не выходить к ужину и тоже улеглась в постель. Дарья помогала ей раздеваться. Арсеньева ее расспрашивала, что говорят люди. Дарья, многозначительно оглянувшись, зашептала, что Юрий Петрович часто ездит в Москву. Сестер он не обижает, живут все душа в душу — весельчаки! Поют, танцуют, играют в карты с соседями, когда выигрывают — в доме море разливанное, как нет ничего — сами ездят в гости к соседям, а Наталья Петровна чаще всех дом сторожит, за всем наблюдает, за больной матушкой ухаживает. Она работает допоздна, на ней все держится, потому голодные не сидят. Елена Петровна — вывеска дому, а Наталья Петровна — работница! Конечно, правду сказать, хозяйство идет кое-как. Александра Петровна любит домашнюю птицу, разводит цыплят, а гусей и уток летом выгоняют на прудок, там они плавают сами по себе и кормятся на лугу чем попало, так что тощие.

Арсеньева наслаждалась и издевалась:

— Птица божью травку ест, а зверь на охоте ловится — это немало!

На следующий день бабушка с внуком ходили по имению. Оно было запущено донельзя. Пустые поля поросли многолетней травой. Озимых было засеяно мало. В большом фруктовом саду яблони и груши дичали — их почти не подрезывали, не окапывали. Зато стояло множество ульев на виду. Огороды еще не все были вскопаны. Словом, вид поместья казался диким и заброшенным, и земля жаловалась на своих хозяев.

Зато, когда повели гостей в конюшню, Арсеньева поняла, на что идут денежки. Несколько породистых лошадей стояли, отлично ухоженные, в стойлах, отделанных лучше, чем помещичий дом. Два красавца коня — Голубчик и Васька — для верховой езды оказались бесподобными. Конюхи жили при них, смотрели за лошадьми и за псарней.

В большой избе суетилось великое множество собак. Все они лаяли, бегали, принюхивались. Увидев их, Миша пришел в восторг, но Арсеньева расстроилась, мысленно подсчитывая, сколько стоят эти никчемные собаки.

Юрий Петрович выступил на середину избы, подозвал и погладил свою любимую красавицу. Тут все псы метнулись к хозяину, подпрыгивая, облизывая его и виляя хвостами.

Отец и сын наслаждались этим зрелищем, но Арсеньева, презрительно выпятив губу и отряхивая юбку, схватила Мишу за руку и вывела его из избы. Их догнал Юрий Петрович и, показав Мише двух великолепных щенят — бронзовых сеттеров, просил у Арсеньевой разрешения подарить их сыну.

Взглянув на маленьких красавцев с мягкими длинными ушами, на которых волнистыми струйками отливала рыжеватая шелковая шерсть, Арсеньева оценила подарок и благосклонно его приняла. Щенята были вручены Андрею Соколову со строгим наказом их беречь и холить. И тут же Арсеньева, подмигнув Дарье, язвительно ей шепнула, что небось папенька не дарит сынку тысячную лошадку!.. Миша услыхал это замечание, вспыхнул, но промолчал.

Глава VII

Гувернер Жаке. Кузены. Как живут суслики?

Прощались долго и надрывно. Миша наказывал своей больной бабушке лечиться как следует и выздоравливать поскорей. Теток он обнимал, благодарил и в слезах просил отца приехать поскорее в Тарханы, чтобы опять побыть вместе.

По дороге в Тарханы Арсеньева заехала в гости к Виельгорским, проживавшим неподалеку от Пачелмы, в имении своем Троицком. Граф Михаил Юрьевич Виельгорский был человеком выдающимся. Его знали в Петербурге как заметного любителя музыки и талантливого композитора. Его романсы были популярны, а в петербургском салоне его бывали гостями корифеи музыки и литературы.

Живя в деревне, он поддерживал дружеские отношения с Михаилом Васильевичем Арсеньевым, страстным любителем музыки, одобрял пение Машеньки и дружески относился к Елизавете Алексеевне. Когда Арсеньева гостила у Виельгорских, то ее спросили, не нужен ли ей для Мишеньки гувернер-француз. Арсеньева ответила, что, пожалуй, нужен. Тогда ей представили мосье Жаке — высокого, худощавого старика с пышными усами, торчащими кверху. Лицо его было все в шрамах, коричневатого цвета — он пострадал во время отступления французов, когда Наполеон бежал в Париж, а войско его, как стадо без пастуха, рассеялось по русским дорогам.

Мосье Жаке сдался в плен и остался в России. Его одолевал ревматизм, болезнь испортила его характер. Француз легко раздражался и постоянно ворчал, особливо на своих учеников.

Однако Арсеньева решила попробовать, как пойдут занятия с французом, и, договорившись с ним об условиях, предложила ему выехать вместе в Тарханы.

Несмотря на то что Елизавета Алексеевна была невдалеке от Пачелмы, она не заехала к помещице Давыдовой, которая очень рассердилась за это. Дело в том, что многие возмущались, как злая помещица выгнала из дому родную дочь свою, поэтому Давыдова приезжала время от времени в Тарханы и уговаривала Пашеньку вернуться домой, но девушка очень боялась своей матери и не соглашалась возвращаться. Когда Давыдова узнала, что Арсеньева с внуком гостит у Виельгорских, она стала посылать записки с просьбой ее навестить, но Елизавета Алексеевна не отвечала.

Тогда Давыдова стала жаловаться, что Арсеньева «перебила» у нее француза, которого она хотела взять для обучения младшего сына своего, Коли, и поехала в Тарханы вместе с мальчиком. Дети сдружились, и Арсеньева предложила оставить маленького Колю, чтобы заниматься с мосье Жаке. Свирепая мамаша охотно согласилась, и с этих пор Коля Давыдов стал месяцами жить в Тарханах.

Вскоре после возвращения в Тарханы приехали гостить Пожогины-Отрашкевичи с сыновьями. Юрий Петрович сопровождал их.

Братья Пожогины, которым было одному семь лет, а другому пять, были схожи между собой, как близнецы. Смуглые, с длинными лицами и серыми глазами, в которых сверкал недобрый огонек, они смотрели обычно исподлобья. Прямые волосы их топорщились, не поддаваясь ни щетке, ни гребню; приглаженные с утра, они снова становились торчком, не прикрывая больших острых ушей.

Поглядывая на своих двоюродных братьев, Миша задумался: красивы они или некрасивы? Потом он определил, что они похожи на волчат, и перестал их разглядывать.

Он повел кузенов в свою комнату; они перетрогали все его вещи и разбросали. Книжки Миши их мало интересовали, так же как и его рисунки, но братья ощупали портьеры, осмотрели, каким одеялом накрывается Миша, с истинным восхищением смотрели на его маленький бархатный халат и такие же ночные туфли и очень удивлялись, как они малы: ноги у Пожогиных были намного больше и туфель этих они надеть не могли, как ни старались. Миша предложил им играть в шашки, но они не знали этой игры и не захотели учиться. Правда, оба брата сели против Миши и стали двигать шашки по доске, но вскоре это им надоело, и они стали толкать друг друга и драться. Маленький хозяин уговаривал их быть спокойнее, но Коля показал язык и стал дразниться:

— Лягушка! Лягушка!

Христина Осиповна, которая сидела тут же на стуле и вязала чулок у окна, встревожилась и повернулась. Миша, услыхав, как его назвали, оцепенел и растерянно спросил:

— Кто лягушка? Я?

— Конечно, ты! Глазищи громадные, а ноги кривые!

Христина Осиповна закричала Пожогину:

— Фу, какой невоспитанный мальчик! Шанде!

Мишенька встал. Глаза его сверкнули гневом, кулаки сжались. Братья решили, что он их хочет бить; они вскочили, перевернули доску с шашками и набросились на него с кулаками. Перепуганная Христина Осиповна с криком бросилась их разнимать. Андрей довольно-таки невежливо отшвырнул гостей от Михаила Юрьевича, который, забывшись в гневе, схватил шахматную доску и бросился на обидчиков.

Видя, что он вне себя, Андрей отнял у него доску и почтительно сказал:

— Вы, барин, до сей поры играли с дворовыми мальчиками, они на вас не то что руки поднять не смеют, а при вас и шевелиться стесняются, а эти мальчики свой брат — дворяне, помещичьи сынки, к тому же двоюродные, — с ними надо осторожнее!

Андрей был прав, и возражать не приходилось. Он предложил играть в карты на орехи, но игра клеилась плохо; все чувствовали себя смущенными и недовольными. Играли тихо. Но вот Коля чихнул и, доставая из кармана носовой платок, выронил Мишенькин перочинный ножик. Христина Осиповна заинтересовалась — а что у него еще есть в кармане? Андрей, с прибаутками придерживая мальчика, вынул из его кармана разные вещи Мишеньки: карандаш, оправленный в серебряный футляр, гребень и еще какую-то мелочь. Христина Осиповна велела детям идти в сад. Там вокруг куртины гулял Юрий Петрович вместе с мосье Жаке, и они оживленно обсуждали программу наук, которые следовало преподать мальчикам. Христина Осиповна пошла к Арсеньевой рассказать о том, что произошло.

Выслушав ее, Арсеньева с негодованием сказала:

— Какие теперь дети негодяи пошли! Мишеньку вдруг назвали лягушкой! Да разве он похож на лягушку — такой умный мальчик! Я так и знала, что у зятюшки родня дрянная!

Она была готова тотчас же выгнать чужих детей, но неудобно было: Юрий Петрович еще не уехал, и Мишенька не сказал своего решающего слова. Поэтому приходилось выжидать, а пока она приказала отвести приезжим мальчикам комнату в нижнем этаже и приставить к ним дядьку.

Миша очень огорчился, что кузены, к которым он заранее расположился по-родственному, оказались чужими людьми. Перед тем как лечь спать, Миша быстро набросал карикатуру: кривоногая добродушная лягушка замахнулась шахматной доской; два волчонка с поджатыми хвостами стремительно убегают, стискивая что-то в пасти, а вокруг них валяются разные вещи: перочинный ножик, карандаш и сердоликовая печатка.

Наутро Миша показал эту карикатуру бабушке, и она очень смеялась, говоря, что этот рисунок надо показать Юрию Петровичу, что Миша и поспешил исполнить. Отец насупился, закусил губу, позвал племянников и показал им рисунок, а потом спросил их, не лучше ли им всем уехать домой. Но оба отказались. Им понравилось в Тарханах, они обещали вести себя хорошо, и Юрий Петрович уехал, увозя, как и обычно, чувство обиды, недовольства и сознавая свое неумение завоевать уважение в этом доме.

Арсеньева была даже довольна, что дружба Мишеньки с Пожогиными не наладилась; однако, когда начался разговор, что их надо отправить домой, Мишенька восстал, повторяя, что они его родственники и он хочет с ними дружить, так что Арсеньева решила оставить одного из них. Остался Миша Пожогин, он подолгу жил в Тарханах. Мишенька охотно играл с ним и с Колей Давыдовым, а мосье Жаке начал учить мальчиков французской речи и был их дядькой.

Но дядькой он оказался плохим.

Однажды, когда все собрались к завтраку, Жаке тоже пришел к столу.

— Где же дети? — спросила Арсеньева, выразительно поглядывая на стул внука.

Христина Осиповна вышла на крыльцо и увидела, что в саду играли Пожогин и Коля Давыдов. Она позвала детей и поспешила к Арсеньевой, желая успокоить ее, потому что решила, что и Мишенька вместе со всеми в саду. Однако Пожогин и Давыдов вскоре пришли к столу, а Миши с ними не было.

Когда хватились, что его нет ни в доме, ни в саду, Арсеньева подняла переполох, разослала девушек искать его по усадьбе, и они разбежались повсюду, по всем садам (ведь в Тарханах было три сада), помчались даже в лес, аукали, кричали, звали, но никто не откликался.

Арсеньева сидела в гостиной, сжав губы и грозно поглядывая в окно.

Мосье Жаке поспешил скрыться от разгневанной помещицы и с тревогой вглядывался в лица дворовых, возвращавшихся домой.

Арсеньева велела искать на берегу пруда и реки, но никаких следов не было.

Лукерья и Матреша ослабели от беготни и рыданий и медленно шли — возвращаться домой было страшно. Навстречу им попался мужик Фрол; он ехал с поля.

Прерывисто вздыхая и плача, они кинулись к Фролу:

— Не видал ли Михаила Юрьевича? Барыня рвет и мечет, боится, не утонул ли! Новый француз не усмотрел…

— Погоди, бабоньки, — начал успокаивать несчастных нянек Фрол. — Я ехал по полю и заметил — во ржи торчали ребячьи головы. Только, кажись, это ребята деревенские. Я их не окликал, пусть себе гуляют, кому они дома нужны?

Матреша и Лукерья побежали, словно их подхватило ветром. Вскоре заметили в поле ребят, которые сидели сгрудившись над норкой суслика. Среди них был и Миша.

— Мишенька! — восторженно воскликнули Лукерья и Матреша.

Но он сердито отмахнулся:

— Не мешайте!

Матреша стремглав бросилась в усадьбу сообщить радостное известие. Вскоре в поле прибежала Христина Осиповна: она запыхалась и тяжело дышала. Придя в себя, она увела Мишу домой, хотя он был очень недоволен и говорил, что хотел посмотреть, как суслики живут, а ему помешали.

Когда мальчик пришел домой, он заметил, что мосьё Жаке был сильно не в духе, а у бабушки от волнения щеки горели красными пятнами.

В ту пору Мишенька был ребенком слабого здоровья, что, впрочем, не мешало ему быть бойким, резвым и шаловливым. Учиться он начал прилежно, но настало лето, и бабушка решила поехать на Кавказ, отвезла домой Николашу Давыдова, отправила к родителям маленького Пожогина, а мосье Жаке рассчитала.

Глава VIII

Лето на Кавказе

В сопровождении полуроты солдат с заряженной пушкой путешественники приехали в Горячеводск.

Город еще только начинал отстраиваться, а целебные горячие источники во многих местах дымились и стекали с гор, оставляя на камнях оранжево-желтоватые следы.

Арсеньева с внуком поспешила к целебным источникам.

Лечение утомляло. Хочешь не хочешь — приходилось пить горячую серную воду, отдающую тухлым яйцом, купались в такой же голубоватой воде, замечая время по песочным часам.

Много раненых погружалось в серную воду, иные гуляли возле источников со стаканами в руках.

В городе шла обычная, мирная жизнь, но везде стояли казачьи пикеты, иногда были слышны выстрелы; пушки были выставлены для охраны мирного населения на окраинах — это занимало воображение Миши.

Когда лечение было окончено, сестра бабушки Екатерина Алексеевна опять приехала в Горячеводск и увезла бабушку с внуком в Шелкозаводск.

В семье Хастатовых Елизавета Алексеевна наслаждалась беседами с сестрой Катенькой и племянницей Марьей Акимовной. У Хастатовых бывало много гостей — военные и штатские, родственники и неродственники, одинокие и женатые. Старый друг генерала Хастатова, вдовец, раздавший дочерям все свое имение, начал оказывать большое внимание Елизавете Алексеевне и подарил ей для прогулок срезанную им самим палку с искусно сделанной надписью: «На память».

Случай этот не остался незамеченным родственниками Арсеньевой, и брат Александр Алексеевич сочинил стихи, которые тут же записал сестрице в альбом:

Когда Миша вошел из цветника на балкон, то услыхал, как все члены семьи с азартом, будто за карточным столом, беседовали о вдовце-генерале.

Екатерина Алексеевна басом провозгласила, обращаясь к сестре:

— Он прекрасный человек, он выйдет в отставку и займется как следует твоим хозяйством!

Маленькая детская фигурка остановилась на ступеньках крыльца. Неожиданно для всех Миша нахмурился и насмешливо спросил:

— Бабушка с внучком замуж собирается?

Все невольно улыбнулись, а мужчины стали кашлять, желая скрыть смех. Но Арсеньева смутилась, не желая, чтобы Мишу разбранили за дерзость, обняла его и повторила любимое свое изречение:

— Устами младенцев глаголет истина! Бог с ним, с вашим генералом!

— Что? Что? — выкрикнула Екатерина Алексеевна, приложив руки к ушам и сгибая раковины пальцами: ей казалось, что таким образом она станет лучше слышать. — Что он сказал, Лизонька, такое дельное, что всех насмешил? Не смей отказывать! Муж для женщины — важное дело.

— Ступай, Мишенька, отсюда… Где Христина Осиповна? Христина Осиповна! — закричала Арсеньева нарочно громко.

— Христина Осиповна! — подхватил Александр Алексеевич громоподобным басом, каким он командовал солдатам на плацу.

— Христина Осиповна! — закричали все нестройным хором на разные лады, весело и пронзительно.

Арсеньева, воспользовавшись случаем окончить разговор, поднялась и пошла с мальчиком искать бонну.

Миша любил, когда ему читали вслух, и часто требовал от Арсеньевой книг. Елизавета Алексеевна обратилась к племяннице, и та повела ее в свою комнату, где стояла этажерка. Некоторые переплеты узнала Арсеньева — это были книги Марии Михайловны, их прислал из Тархан Афанасий Алексеевич, когда бабушка велела убрать их с глаз долой.

Взглянув на книги, Арсеньева быстро отвернулась и ушла из комнаты, заливаясь слезами, и с тех пор этажерку завесили цветной материей, а Мише нашли книгу, по которой учился Аким Хастатов: «Зрелище Вселенныя, на французском, российском и немецком языках, соразмерное с понятием малолетных, начинающих обучаться оным языкам».

В этой книге был помещен ряд небольших статей на трех языках.

Усевшись в саду на скамейке, Христина Осиповна читала по-русски и по-немецки. Начали с первой статьи, которая называлась «Мир».

«Небо содержит огонь, звезды. Облака висят в воздухе. Птицы летают под облаками. Рыбы плавают в воде. На земле находятся горы, леса, поля, животные, люди. Итак, мир содержит в себе не токмо неодушевленные тела, но и одушевленных тварей».

Это описание понравилось Мише, и он попросил прочитать вторую статью, «Небо».

«Небо обращается и окружает Землю, в середине стоящую, так-то верили древние; новейшие же полагают движение Земли около Солнца. Солнце, где ни бывает, светит непрестанно, хотя облака его от нас и закрывают. Его лучи делают свет, а свет — день. Противуположение есть тьма, от чего ночь. Ночью светит Луна и звезды сияют, сверкают. Ввечеру бывают сумерки, поутру заря и рассвет».

Рассказ про небо тоже понравился. Миша просил его еще раз прочитать и объяснить ему, что же находится в середине Вселенной — Земля или Солнце? Христина Осиповна сомневалась. Бабушка решительно ответила, что Земля. Мужчины знали больше и стали рассказывать о строении Вселенной, даже накоптили стекло, чтобы смотреть на солнце.

В книге были рисунки, Миша их долго рассматривал. Хастатовы решили эту книгу подарить Мише. Он очень обрадовался, показывая ее гостям, и долго рассказывал им про Вселенную, про небо и облака.

Как-то, гуляя с Христиной Осиповной, они отошли далеко от дома, и Миша остановился прислушиваясь. Из дома Хастатовых доносились звуки музыки — женский голос пел пленительно медленную мелодию.

Широко раскрытыми глазами мальчик смотрел перед собой. Цепь снежных гор отливала солнечным розовато-матовым светом. Яркой голубизной сияло небо, и воздух был чист и прозрачен.

Мелодия, едва слышная, лилась и замирала, и мальчику показалось, что он узнал звуки той песни, которую так долго вспоминал и не мог припомнить. Сердце его остановилось на мгновение от счастья. Торжествующий, раскрасневшийся, взволнованный, он побежал навстречу желанным звукам, за ним бросилась, едва поспевая, немка.

Но, когда дошли до дому и он стал расспрашивать, какая это была песня, оказалось, что пела приезжая гостья. Вечером она повторила все, что пела утром, но это было не то.

Ночью у Миши открылся жар, и он стал бредить…

На Кавказе Миша слыхал много военных рассказов от своих родственников, слушал пение местных народных певцов и смотрел джигитовку на лугу.

На базаре и в городе Миша видел горцев и у них, вместе с бабушкой, покупал ковры для тарханского нового дома, кинжалы и пистолеты, которые он пожелал получить в подарок, а также всякие предметы мирного обихода: местного изделия кувшины, серебряные стаканчики, палки, хлысты, чайные ложки, украшенные чернью, и множество разных вещей, которые выделывали для продажи.

Он прислушивался к звукам гортанной речи черкесов, хоть и не понимал ее, но запомнил некоторые слова и повторял их. Бабушка Хастатова, живя с мужем-армянином, выучилась говорить по-армянски, от нее Миша услыхал армянские имена — Мартирос, Саркис, Киракоз, и даже запомнил некоторые фразы. К сожалению, с бабушкой Катей трудно было разговаривать — она была очень высокая и глухая. Пока докричишься, пока дождешься, что наклонится… Но зато как начнет рассказывать — заслушаешься.

Нравилось Мише кататься на сером смирном ослике, который по утрам возил воду из Терека. Миша усаживался в седло, Андрей брал ослика под уздцы, и мальчик долго катался по саду.

Словом, здесь столько было развлечений, что Миша не хотел уезжать с Кавказа, но Александр Алексеевич сказал, что увезет с собой бабушку, а Мишу вместе со всеми его капризами насадит на штык и бросит в Подкумок.

После этого мальчику пришлось согласиться ехать.

Глава IX

«Родные все места». Альбом Марии Михайловны Лермантовой

В Тарханы вернулись осенью.

Как хорошо было войти в дом, чистый, новый, тепло натопленный, где в зале, уставленном цветами, был накрыт по-парадному стол!

Чудесно перед едой сходить попариться в мыльне, а после обеда смерить свой рост по зарубкам на двери детской. Ох, как вырос! Пальца на два стал выше за это лето! Пашенька усердствовала и всячески выражала свою преданность по случаю приезда хозяев.

Мальчик радостно поздоровался со своими друзьями. В сенях по-прежнему пахло псиной. Старый ливрейный лакей Алексей Максимович Кузьмин вместе с истопником Прохоровым продолжал скорняжить. Сима вывела навстречу мальчику его бронзовых сеттеров. Собаки сильно выросли и едва узнали Мишеньку, а узнав, очень обрадовались, визжали и стлались по полу в знак преданности; наконец, освоившись, стали лизать его в лицо. Тут бабушка нахмурилась и велела их увести.

Няня Лукерья отпросилась уйти до утра повидаться с детьми и с мужем. Она привезла им гостинцы с Кавказа: ситец, который ей подарили Хастатовы, орехи, что насобирала, больше пуда диких груш, которые Лукерья подобрала под деревом и высушила на солнце. Еще набрала целый мешок разных диковинных кавказских фруктов, находя их под разными деревьями, и сама ела сначала, желая убедиться, съедобны ли они, а потом сушила или в печке, или просто на солнце, нанизав на нитку.

Арсеньева везла с собой несколько ящиков с виноградом и яблоками, семена жасмина, роз, акации и других цветов, которые она решила посадить у себя в имении.

В Тарханах рассказывали много новостей: урожай хорош, полны амбары зерна, яблоками набили два погреба, варенья наварили несколько кадок, насушили пастилы и мармеладу. Наливок заготовили три сорта: яблочную, вишневую, черносмородинную. Из молока сбили несколько бочек масла; можно было продавать, потому что более чем на два года хватит. Овощей тоже много: соленья и маринады сделаны; картофель, гречиха и просо запасены.

После доклада Абрама Филипповича Арсеньева стала спрашивать, как жилось, какие новости. Оказывается, умер отец Симы и Марфуши. Бедняк пошел сам стирать свое бельишко на пруду и провалился в воду — доска на мосту оказалась гнилая. Пока его заметили, вытащили из пруда и обсушили его одежду, он простыл — дело-то было недавно, осенью, — и через три дня его не стало; хотя фельдшер лечил его — давал ему пить александрийский лист и кровь два раза отворял, но не помогло. Дочерей отпускали на неделю, они ухаживали за отцом, приняли последний его вздох, похоронили и поминки справили.

— Юрий Петрович пожаловал, гневался, почему не сказали, что отъезжаете на Кавказ, и просил передать, что без ваших записок он не станет ездить. Марфуша Прошку побила. Илья Сергеев буйствует, пьет, как прорва…

— Ах, он окаянный!

— У Матреши родился ребеночек. В свином хлеву. Свиньи дитя сожрали…

— А Матреша как?

— На другой день померла. Схоронили ее рядом с отцом Марфуши и Симы.

Арсеньева в растерянности молчала. Миша посмотрел на нее таким пронзительным и презрительным взглядом, что она побледнела и заерзала в кресле.

Утром Арсеньева встала, чувствуя, что привычные заботы навалились на нее и что надо распоряжаться.

Марфуша робко, не смея поднять глаз, стала ей шнуровать ботинки на меху. Арсеньева ее ворчливо журила:

— Говорят про тебя, что дерешься? Хороша скромница!

Марфуша всхлипнула и неожиданно быстро заговорила:

— Как мне Прошка сказал: «Иди за меня!» — я ему и говорю: «Ладно, как барыня приедет и разрешит, так и пойду». А он говорит: «Она еще не скоро приедет, пойдем к попу», за руку меня ташшит и ташшит. Испуг меня пробрал. «Куды так скоро замуж? — говорю. — Пустите меня, Пров Савельич!» А он — никаких, все ташшит к поповскому жилью. Ну, тут я распалилась и его коленкой в живот ткнула, он и упал. А мы с Симой избу заколотили и скорее на барский двор, дожидаться вас. Тут Пров Савельич посмирнее стал.

Арсеньева благосклонно кивнула головой.

— Молодец девка, — одобрительно сказала она. — Так и надо себя вести!

Миша слышал весь этот разговор, который был прерван приходом управляющего. Все замолчали, но Арсеньева вдруг потянула носом:

— Это что ж за новость? Табак ты начал курить, что ли, Абрамка? Так и разит от тебя махоркой!.. Совсем распустились! Стоит мне только уехать, как в Тарханах все вверх дном. В сенях собачиной воняет — сил нет, совсем как в скорняцкой мастерской, этот курить стал…

Абрам Филиппович рухнул помещице в ноги.

— Простите, милостивица! — шептал он, бледный и обомлевший от страха. — Табачок-то даровой, самосейка, вот и приобык летом…

— А ты не разговаривай! Пока в баню не сходишь и язык квасом не отполощешь, не смей показываться в моих покоях!

Абрам Филиппович засуетился и убежал.

— А ну, позвать мне Прохорова, истопника!

Истопник Прохоров появился немедленно. Он не ожидал вызова барыни и поэтому не успел обчиститься: на груди и на плечах повсюду виднелись деревянные занозы от поленьев, и мелкие щепки прилипли к его рубахе, потому что он ходил по комнатам с дровами, подкладывал их в печь и проверял, как они горят. Сейчас его ладонь была перевернута кверху, указательный палец согнут, как крючок, и на нем висела отличная детская шубка.

Взглянув на Прохорова, Арсеньева сразу же обратила внимание на шубку.

— В день ангела Михаилу Юрьевичу дозвольте моей работой не побрезгать! — кланяясь, сказал истопник. — Уж прямо скажу, на продажу шью из собачины, а тут для нашего заступника хорьковую шубку сладил. Сам летом зверьков наловил, высушил шкурочки и подлиннее стачал, чтоб ножкам его теплей зимой было. Подкладка-то беличья, с хвостиками.

Миша бросился на шею к Прохорову, крепко расцеловал его.

Арсеньева вскрикнула:

— Миша, ну что же ты делаешь? Ведь он грязный!

— Он добрый! — возразил мальчик. — Он мне всегда шубы шьет. Ведь мы с тобой, бабушка, не умеем!

Арсеньева вздохнула, потому что не нашлась что возразить внуку.

Примерили шубку — она оказалась впору. Миша стал прыгать и требовал идти гулять, а потом сбегал в детскую, вынес свой кошелек, где лежал подаренный ему бабушкой червонец, и отдал его Прохорову. Все наблюдали эту сцену с просветленными лицами.

Арсеньева разрешила:

— Бери, бери… Погоди, зачем я это тебя звала? Не вспомню сразу… Да, хотела спросить, нет ли жалоб каких или просьб?

Прохоров повалился на колени, земно поклонился и сказал, набираясь духу:

— Жениться желаю, ваша милость!

Бабушка нахмурилась:

— «Жениться», «жениться»! Только что к дому привык и топишь без угару, а женишься — значит, в деревню уйдешь? А на ком жениться желаешь?

Истопник смущенно вздохнул, но, решившись, указал пальцем на Марфушу:

— На ей.

Марфуша стояла еще заплаканная, дрожащая и с надеждой глядела на помещицу.

Долго обсуждали этот вопрос и решили: жить им разрешено будет на деревне, в своей избе, но должность истопника оставляют за Прохоровым — пусть он ходит в барский дом каждодневно топить.

Окончив работу, может уходить к молодой жене на деревню и там шить свою собачину. А Марфуша пусть опять убирает часовню и могилы, но если вздумает лениться, то она узнает, как барское терпение испытывать!

Оба — и Прохоров и Марфуша — кланялись в пояс, потом, став на колени, склонялись до пола.

Пока шло разбирательство, явился Абрам Филиппович из бани, красный, потный, с мокрыми еще волосами и бородой, быстро поклонился, дыхнул Арсеньевой в лицо так, что она отшатнулась, и доложил:

— Честь имею рабски донести — помылся, а табак весь отдал жене для ейного папани.

Когда Арсеньева устала разбирать дела дворовых, пошли завтракать. Потом она позвала Мишеньку погулять во дворе. Там птичница Анисья встретила Арсеньеву.

Миша пошел смотреть птичник. В огромном теплом и светлом сарае собраны были белые и пестрые птицы. Тяжелый дух поднимался от настила, усыпанного перьями и пометом. В углу стояли огромные корыта, у которых толкались гуси и утки. На пороге сарая сидели пять девушек и ощипывали птиц, складывая в большие мешки отдельно пух и отдельно перья.

При птичнике жила и Анисья. Ей было выстроено маленькое дощатое помещение, но с плитой, потому что ей приходилось здесь и спать и готовить еду себе и двум своим сыновьям. Она овдовела и перебивалась, поднимая двух мальчиков; муж ее погиб на поле Бородина.

Пока, как горох, сыпались хозяйственные распоряжения, Миша решил выйти во двор — его утомил тяжелый воздух птичника.

На дворе дышалось легко.

В рыхлом снегу виднелась борозда от саней приезжавшего водовоза.

Мише захотелось побегать по снегу. Он увидел сына Абрама Филипповича, Ваню, и мальчики стали весело перебрасываться снежками.

Когда Арсеньева вышла из птичника, Миша попросил, чтоб она велела построить ледяную гору для катания на санках.

Бабушка кликнула Абрама Филипповича, и тот завязал на платке узелок.

Вскоре из окна чайной комнаты Миша увидел, как мужики собрались на середину двора, стали сгребать лопатами снег и устроили большую гору, а потом долго бегали с ведрами и поливали ее.

На следующий день, после утреннего завтрака, бабушка сама закутала Мишу в новую хорьковую шубку, к которой она велела пришить бобровый воротник; надели ему валенки, а поверх шапки повязали пуховый платок.

Андрей Соколов и Лукерья сажали Мишеньку в санки, и Андрей съезжал с ним с самого верха ледяной горы. Арсеньева с Христиной Осиповной каждый раз радостно встречали Мишеньку у подножия горки, где его бережно принимали несколько рук, бабушка усаживала его на санки и тщательно поправляла платок.

Скатившись с горки несколько раз, Миша вдруг увидел сыновей птичницы Гришу и Андрюшу. Довольная осмотром птичника, Арсеньева им тоже разрешила покататься с ледяной горы вместе с Михаилом Юрьевичем.

Зима улеглась прочно, но погода резко менялась: то шел снег, то стояли ясные, с холодным солнцем дни.

Арсеньева собралась поехать на могилу Марии Михайловны. Миша упросил взять и его с собой. Кучер Никанорка заложил сани, и бабушка с внуком медленно покатили сначала по полю, потом по косогорам деревенской улицы, по пухлому, еще слабо накатанному снегу.

Священник, отец Федор Макарьев, был предупрежден о приезде хозяйки и встретил Арсеньеву на пороге часовни. Пока он служил панихиду, Мишенька рассматривал вечно холодный мрамор памятника и жестокий символ на кресте. Мальчик не плакал, но лихорадочный озноб пронизывал его; и вдруг ему показалось душно в часовне от запаха ладана, от ряда горящих свечей и от пламени тонкой свечи, которую ему дали держать в руке, от аромата живых тепличных цветов, полусумрака и разноцветного света лампад.

Арсеньева плакала навзрыд; ее горе, обнажаемое публично, рассердило мальчика.

— Перестань! — шепнул он, дергая бабушку за рукав.

Арсеньева очнулась и притихла.

Короткая служба окончилась. Молча сели в открытые сани, дядька Андрей Соколов запахнул медвежью полость, укутав ноги им обоим, сел рядом с кучером, и все молча поехали домой.

Бабушка начала ворчать, что ноги плохо закутаны, но Миша сердито отвернулся от нее.

Шести лет мальчик уже заглядывался на закат в румяных облаках и волновался, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Мишеньке хотелось, чтобы кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой бабушки руки были такие жесткие! Отец им вовсе не занимался, чаще ездил на охоту, чем в Тарханы.

Чувствуя свое одиночество, Миша по приезде домой нехотя вытерпел все, что ему полагалось: пошел вымыть руки и сел за накрытый к ужину стол; не обращая внимания на то, что он ест, съел все, что ему дали, а потом попросил разрешения посмотреть альбом матери.

Бабушка велела принести альбом Марии Михайловны. Миша раскрыл альбом с золотым обрезом, переплетенный в темно-красный сафьян. Серебряная застежка сгибалась над головкой маленькой бабочки с пятнышками на круглых крыльях и замыкала альбом. Миша любил эту застежку: мать держала ее в своих пальцах. Говорят, что у нее были очень красивые руки, такие, как у него. Он вздохнул и стал рассматривать свои пальцы, ногти и ладони. Тем временем Христина Осиповна взялась за вязание чулка.

Миша жалобно сказал ей:

— Хоть бы нарисовала мне что-нибудь…

Христина Осиповна бросила взгляд на Арсеньеву и покорно сказала:

— Каждый раз, когда я рисую для тебя, Михель, я должна повторять, что я не имею таланта к рисованию. Что же тебе нарисовать?

Мальчик сказал шепотом:

— Нарисуй памятник!

Христина Осиповна сходила за листочком голубой бумаги, положила его на стол и заговорилась с бабушкой, а Миша старательно стал выводить карандашом мраморный отрезок колонны, увитой гирляндами, и цветы, растущие у подножия, а наверху большую мраморную урну с выгнутыми ручками. Слева он изобразил человека с посохом в руках, очевидно сторожа.

Рисунок получился очень простой и не похожий на натуру, но, когда он был окончен, бабушка стала его рассматривать, заплакала и написала число: «19 декабря 1820 г.» Она решила наклеить его в альбом, велела Даше принести вишневого клея, и они осторожно налепили листок на последнюю страницу.

Мальчик стал рассматривать альбом. Несмотря на свой небольшой размер, он был довольно объемист: в нем было около ста страниц. Первый лист был вырван, и бабушка объяснила, почему это было сделано.

Читали и перечитывали стихи; написанные по-русски, а французские переводили.

Миша удивился, увидев приклеенный небольшой круглый кусок березовой коры. Он стал расспрашивать, что это значит.

Арсеньева долго рассматривала, но сама не знала, в чем тут дело: стерлись ли написанные на этой коре несколько нежных слов или же кем-то запечатлен поцелуй?

Читали стихи маменькиного сочинения на русском языке:

— Это она сама писала? — спросил в волнении Миша.

— Сама. Вот здесь подписалась: «М. Лермантова».

Миша не удержался и поцеловал подпись.

— Еще читай!

И опять бабушка прочла стихи, написанные красными чернилами, и показала подпись: «М. Лермантова».

Перевернув страницу, она, вздыхая, продолжала читать:

— «Вы пишете потому, что хотите писать. Для вас это забава, развлечение. Но я, крепко любящая вас, пишу только для того, чтобы сказать вам о своей любви. Я люблю вас. Эти слова стоят поэмы, когда сердце диктует их…»

— А тут тоже есть подпись?

— Нет.

Это было записано по-французски. Рассматривали почерк Марии Михайловны: мелкий, с широко расставленными буквами, с нажимом на t, j, J.

Опять нашли запись: «Верно то, что я тебя люблю, и люблю крепко». И опять росчерк: «M. Lermantoff».

Когда кончили смотреть альбом, Миша опять принялся рисовать.

Глава X

Немецкая романтика и сказки девичьей

Больше всех занятий Миша любил рисование. Он накладывал бумагу на жесткий картон и чертил все, что вспоминал: представление оперы в московском театре, избы тарханских крестьян, бабушку, которая беседовала с Дарьей и не слышала, как зовет ее внук, девушек, пляшущих русскую, отца с чубуком в зубах, лошадей, которых Юрий Петрович выводил из конюшни, а чаще — горских коней и джигитующих горцев. Но особенно любил Миша, вспоминая Северный Кавказ, рисовать горы. Он спрашивал у няни Лукерьи: «Похоже ли?» В тот момент, когда ребенок рисовал, ему казалось, что похоже очень, но, когда он рассматривал свой рисунок через некоторое время, он сердился — нет, он еще не так рисует, как надо! Христина Осиповна замучилась — одна должна была разбирать, что нарисовано, кто это: бабушка ли с поднятой палкой, наблюдающая, как ребята сбивают с дерева яблоки в среднем саду, или же это черкес с ружьем, поджидающий за деревом врага.

Сначала Христина Осиповна приняла бабушкин чепец за папаху, но Миша обиделся и тут же нарисовал, как близорукая бонна подносит его рисунки близко к глазам.

Нет, его не понимали ни Христина Осиповна, ни бабушка. Тогда он стал беречь свои рисунки, откладывая самые удачные, чтобы показать их отцу.

Христина Осиповна старалась понять своего воспитанника, но не понимала. Этим она раздражала мальчика так же, как раздражала его своими постоянными нравоучениями, благонравием и преснотой.

Каждый день Миша требовал от нее сказок и рассказов, и Арсеньева сочувствовала его требованиям. Недаром же бонне платили хорошее жалованье! Она была женщина начитанная, как говорится, образованная и могла бы многое рассказать. Но она не знала сказок, а в свое время увлекалась чтением романов и теперь стала пересказывать их. Сначала Христина Осиповна благоговейно передавала их содержание, боясь упустить разные подробности, мямлила и подолгу останавливалась, напрягая свою память, но вскоре решила просто читать вслух по-немецки те рыцарские романы, что ей нравились, и Миша, лежа в кровати, задумчиво раскрыв черные глаза, внимательно слушал похождения немецких героев, не похожих на виденных им в жизни людей.

Когда начало книги его заинтересовывало, он требовал продолжения чтения. Между тем романы не походили на действительность. В них повествовалось о том, как добродетель подвергалась гонению, злодеи нападали на невинных людей, но их защищали таинственные силы или же добрые рыцари. Жестокие судилища, мрак и тайна, которыми окружены были поборники правого дела, кинжалы, впивающиеся в тела своих жертв в темноте, постоянное действие сверхъестественных сил — вот что было содержанием этих романов.

Модные авторы своеобразно толковали эпоху средних веков: с одной стороны, рыцарство, с другой — сильные страсти с мрачными злодеяниями в подземельях и темных ущельях занимали воображение читателей. Сказка, интрига, чудесное и таинственное дразнили ум мальчика. Длинные повествования немецких писателей Шписса, проповеди Коцебу, искусственный мистицизм братьев Шлегель, вакхические излияния Клопштока и его друзей — все это с восторгом впивала Христина Осиповна и передавала своему воспитаннику то в пересказах, то читая ему по-немецки целые тома.

Названия романов были удивительные: «Могильщик, или Уединенный домик», «Рыцари льва», «Уолло», «Горный старец», «Старик везде и иногда»…

Когда мальчик был еще мал, он уже любил смотреть на луну, на облака, которые в виде рыцарей в шлемах теснились вокруг нее, сопровождая Армиду в ее волшебный замок.

Армида, воспылав любовью к Ринальдо, увезла его в свои волшебные сады, но он вспомнил свой долг воина-крестоносца и бежал от нее. Но Армида последовала за ним, и Ринальдо объявил себя ее рыцарем…

Зимой горничные девушки приходили шить и вязать в детскую. Мише было с ними очень весело. Они его ласкали и целовали наперебой, рассказывали ему сказки про волжских разбойников, и его воображение наполнялось чудесами дикой храбрости. Он разлюбил игрушки и начал мечтать.

Рассказывали разное, чаще всего страшное. Часто повторяли быль, как разбойники закололи управителя, который обижал крестьян…