Онлайн чтение книги Джан — глаза героя
Линии скрещиваются

Семен Гаврилович возвратился из своей поездки в Тулу полный бодрости и надежд. Драгоценный подарок новых друзей — голосистая туляночка прочно заняла все его помыслы и свободное время.

Второе письмо тоже пришлось как нельзя более кстати. Ведь в Обществе ему предлагали не только работу и занятия, но и помощь учителей и инструкторов. Учителя явились по первой просьбе. Они разбирали с Семеном Гавриловичем ноты, напечатанные для слепых, и читали книги. От Семена Гавриловича требовалось только упорство и терпение. А этого он за свою долгую трудовую жизнь накопил достаточно.

Скучать, тосковать, унывать от безделья и сознания, что ты никому не нужен, теперь просто не было времени. Пришлось даже составить расписание, чтобы успеть выполнить все, что намечено было на каждый день. Семен Гаврилович был очень доволен. Он привык трудиться и дорожить каждой минутой.

И третье письмо тоже сыграло свою роль: для того, чтобы, как говорил председатель поссовета Иван Иванович Барков, «двигаться строго по графику», требовались силы и здоровье; и паек, закрепленный за Семеном Гавриловичем, очень и очень пригодился.

Итак, с утра он начинал «двигаться по графику»: выполнял необходимые работы по дому, прибирал постель и комнату, готовил на плитке себе завтрак. Нередко Семен Гаврилович напевал при этом разучиваемые по нотам песенки. После завтрака — игра на баяне под руководством учителей или в одиночку.

По окончании уроков Семен Гаврилович час отдыхал, потом обедал.

После этого, до возвращения Нины Александровны с работы, он трудился на маленьком домашнем станке-высекалке. Эта работа гораздо лучше спорилась в артели, в цеховом коллективе, но поехать в коллектив без провожатого Семен Гаврилович не мог.

И все, что, казалось, так отлично наладилось, каждый раз вдребезги разбивалось об эту постылую беспомощность.

Семен Гаврилович понимал сам, и товарищи его часто об этом твердили, что он мог бы принести их общему делу гораздо большую пользу, если бы он не зависел от того, может ли Нина Александровна, кто-нибудь из товарищей или из ребят-детдомовцев взять его, как младенца за ручку, и привести на станцию Раздольную или еще куда-нибудь…

Работы в коллективе с каждым днем становилось все больше. Дело росло. Государство не жалело средств для того, чтобы инвалидам войны были созданы хорошие условия жизни и работы. Но ведь с деньгами нужно было распорядиться бережно, по-хозяйски: тратить каждую копейку самым лучшим, выгодным образом.

А разве это так просто и легко?!

Для того, чтобы только наметить, что следует закупить, как все организовать и наладить, нужны были деловые, энергичные и здоровые люди.

Семена Гавриловича с первых дней оценили и в правлении Общества, и в коллективе. И любо было ему сознавать это.

Все с доверием и охотой взялись дружно ему помогать.

Вот уже несколько дней он не замечал, как летит время.

И особенно чувствовал, до чего нужны ему глаза.

В спешном порядке строился комбинат-фабрика со многими цехами, с удобными приспособлениями для слепых-инвалидов, станками и машинами. Запланированы были склады, гараж, клуб, общежитие, баня, кухня и прочие хозяйственные постройки.

А пока шло строительство, на станции Раздольной были арендованы дачи под цеха и общежития.

Нужно было срочно оказать помощь слепым инвалидам-одиночкам.

Те, у которых, как у Семена Гавриловича, были дома и семьи, хоть и с трудом, но осваивались со своим увечьем и выбивались на трудовую дорогу.

Но много было таких, о которых совсем некому было позаботиться.

Однажды, едучи с товарищами в коллектив на Раздольную, Семен Гаврилович услышал в вагоне песню слепого «о воине, павшем под Ржевом».

И слова, и мелодия, и необыкновенной красоты и силы голос певца поразил всех слушателей. Все громко выражали свое мнение:

— Такому голосу да выучку и условия… Да он многих лауреатов за пояс позаткнул бы…

Певец пел, а за ним по пятам неотступно двигался здоровенный парень и хриплым голосом объяснял, что и слова, и музыку сочинил певец «сам из себя».

Что этот певец перед самой войной был выдвинут своим колхозом в «артисты», и должен был ехать в Москву и учиться у знаменитого московского профессора пения, и за все платили бы колхозники, так как хотели, чтобы у них был свой певец. Но война разрушила эти планы. Он был ранен под Ржевом, лишился зрения и «впал в ничтожество», а потому… «Помогите, дорогие граждане, от ваших уважаемых достатков, кто сколько может»…

Певец закончил свою песню. И хриплый стал повторять еще чаще: «Покорнейше благодарим, благодарим покорнейше!..»

Тут Семен Гаврилович вдруг сказал:

— Ребята! А ну-ка, давайте-ка выручим паренька, ведь он попал в лапы преступной шайки… Голос-то уж больно хорош!.. Да и… под Ржевом… Пропадет ведь он у них…

И он встал и, решительно обратившись к публике, попросил помочь вызволить парня. Нечего отдавать свои деньги на выпивку шайке бездельников, которые используют чужое несчастье!

Парень почувствовал защиту и поддержку: со скамеек немедленно поднялись и подошли к нему двое военных, а третий направился к хрипатому.

— Товарищи, помогите… Они меня истерзали, измучили… Не отдавайте меня, помогите.

Хриплый сначала было вцепился в свою жертву и грубо толкнул слепого к дверям, но, увидев приближающегося к нему военного и нескольких студентов, поднявшихся с мест, завилял, заспешил и хотел было протиснуться к выходу. Тут ему веско предложено было «успокоиться» и на первой остановке пройти в отделение милиции.

Бледный, дрожащий от волнения, певец держал уже руку Семена Гавриловича в своих руках и повторял:

— Я поеду… С вами поеду, куда угодно… Примите меня в свой коллектив…

Ни на минуту не выпуская руки Семена Гавриловича, певец приехал в общежитие.

Талантливый певец Леонид Быстров оказался дисциплинированным, трудолюбивым, начитанным и любознательным.

В цехе и в общежитии его все полюбили, а в красном уголке всегда теперь было полно: не только товарищи по коллективу, но и знакомые по происшествию в вагоне и знакомые этих знакомых приезжали послушать его пение.

Музыкальная школа Общества слепых взялась руководить его образованием.

И вот сегодня у Леонида Быстрова большой концерт, на него приедут из Москвы музыканты и певцы. Только Семен Гаврилович не может. Ехать не с кем. У ребят испытания.

Поднявшись с постели (на которой он провертелся, так и не заснув, положенные полчаса), Семен Гаврилович, вздыхая, сел у раскрытого окошка и поместил на коленке свою утешительницу-гармонь.

Солнце припекало его голову и широкие плечи, но он не чувствовал его. Из цветника пахло левкоями, резедой, гвоздикой, но и это не радовало Семена Гавриловича. «Эх, были бы у меня глаза…»

— Скажите, пожалуйста, не вы ли товарищ Сердюков?

— А кто это спрашивает? Да, Сердюков — это я…

Под окошком стоял и, наверное, внимательно осматривал его незнакомый человек.

— Разрешите, товарищ Сердюков, представиться — инструктор Центральной школы собаководства Осоавиахима Белоножка Алексей Степанович.

— Сердюков Семен Гаврилович, Очень рад. Чем могу быть вам полезен?…

— Да полезен-то, собственно, я сам хотел бы вам… быть… Вернее, не сам я, а… Имею специальное задание… деловое к вам предложение… Разрешите изложить коротенько?…

— Слушаю вас. Да что же вы так, под окном, вы зашли бы лучше в комнату.

— Я очень намучился сегодня, но кажется мне, наконец-то, нашел то, что искал, — сказал Белоножка, когда вошел в комнату. — Итак, о деле. Я предлагаю вам специально выдрессированную по особому заданию Осоавиахима собаку-поводыря. Это очень сильная, крупная овчарка, замечательного гнезда. И сама она обладает понятливостью почти человеческой. Я обучал и проверял се одаренность. Пес будет водить вас, охранять, оберегать от возможных столкновений, предупреждать остановкой и лаем о малейших препятствиях на вашем пути… И в дальнейшем, если вы хорошим обращением и лаской сумеете завоевать его преданность — он будет сторожить ваш дом и выполнять ваши приказания со всем усердием и охотой. Впрочем, в этом вы сами убедитесь. Занимаясь с собаками, которых я должен обязательно вскоре отдать в другие руки, я стараюсь не позволять себе привязываться к моим временным воспитанникам и у них не вызывать любви к себе. Собаки не меняют привязанностей, и нам было бы очень трудно потом расставаться. Но эту собаку, если бы я только мог, я не отдал бы никому.

Жизнь у моего Джана сложилась пока неудачно. Можно сказать, до сих пор у него еще не было хозяина. А такие собаки, у настоящего хозяина, становятся друзьями, защитниками и жизнь за них готовы отдать. Джан будет для вас поводырем. С ним вы сможете ездить куда вам угодно. Он должен, хотя бы частично, заменить вам глаза. В этом — его назначение.

— Замечательное совпадение, — ответил Семен Гаврилович, — вы, как добрая фея из сказки, подслушали, видно, мои горькие сетования. Глаза, глаза мне нужны до зарезу! И не только для меня самого, но и для товарищей, для нашего большого, общественного дела.

— С Джаном вы сможете ездить всегда и повсюду.

— Но ведь такой поводырь, вероятно, недешево стоит? У меня же нет ничего, кроме пенсии. Может быть, эти ваши «глаза» — не по моему карману?

— Собака вручается вам без всякой оплаты. Она воспитана в порядке опыта. От вас мы потребуем только обязательства кормить ее — собственным ее казенным пайком, хорошо с ней обращаться и беречь. И потом, когда мы разработаем и освоим несколько пробных маршрутов, вы напишете нам характеристику на Джана и отзыв о его работе. Вот и все. Ну что, согласны?

— Согласен ли?! И вы можете еще спрашивать об этом! Давайте, давайте его поскорее сюда! Но мне все-таки как-то не верится, право…

Нина Александровна, слышавшая только конец их беседы, уговаривала Алексея Степановича остаться закусить или хоть выпить стакан чаю, но он твердил: «Я сегодня прошел весь район от Москвы и до вашего поселка пешком — побывал у многих слепых-инвалидов и поклялся себе, что найду среди них настоящего хозяина и родной дом для Джана. Мне кажется — я, наконец, это нашел. Я пойду за ним, и мы вернемся с ним вместе».

Он ушел и к вечеру возвратился с собакой.

Она чинно шагала у его ноги. На ней была специальная сбруйка-шлея с высокой удобной ручкой, укрепленной на спине.

— Батюшки! Да какой же он страшный! — не могла не воскликнуть Нина Александровна. — Огромный, худой, голова, как у волка, а уши!.. Ну, волк, чистый волк!.. Спина вся и хвост очень черные. Брюхо беловатое, лапы совсем рыжие… А голова двух цветов: рыжая с черной звездой. Нет, он, право, еще страшнее волка! Ох, зубы!.. Ну, что ты скалишься? Что ты уши прижал? Отчего он так пригибается? Он не бросится на меня? А как звать его? А погладить его можно?…

— Погладить его можно, но он не очень жалует женщин, и вряд ли ему, с непривычки, это будет приятно. Он не любит людей, а хозяйка у него была плохая. Звать его «Джан». Это значит по-русски «Душенька», «Милый»… Вы лучше, чем гладить его, дайте-ка этой «Душеньке» вон ту кость. Можешь взять ее, Джан! Без разрешения он ничего и ни от кого не берет, запомните это, Семен Гаврилович! Можешь взять! Бери, Джан, ешь!..

Семен Гаврилович услыхал лязг челюстей и звук разгрызаемой, словно сахар, кости.

— Как он, бедный, трясется! Видно, очень голодный, — пояснила Нина Александровна мужу, повернувшему к ней лицо. — Ну, Джан, иди же к своему новому хозяину.

— Сюда, Джан! — крикнул инструктор.

Семен Гаврилович погрузил пальцы в густую, длинную, грубую шерсть. Несмотря на такую щетину, позвоночный столб вдоль всей спины отчетливо прощупывался. Голова, верно, была очень большая, и стоячие, несмотря на общую худобу, уши, то настораживались, то снова нервно прижимались к затылку.

Собака приседала под руками ощупывавшего ее человека, вздрагивала и поджималась.

— Ну, зачем ты, песик, ушки свои прижимаешь? Не сердись, Джан, не дрожи! Не бойся меня, собачка. Джан, хороший ты нес! Ах, какой хо-ро-ши-й, хо-роо-ший песик какой!.. Нина, дай-ка мой ужин, я с ним поделюсь… На, Джан! Ешь! Не берет?! Ах, да… Разрешите ему, Алексей Степанович, взять еду! Ах, хороший, ах, славный ты песик!..

Собака слушала человека, смотревшего на нее мертвыми пугавшими стеклами. У него не было глаз, по руки его, звук его голоса — все внушало доверие.

Она с жадностью съела весь хлеб. Рука снова погладила зверя по спине, по голове, пощупала даже живот:

— У-у-у! — сказал Семен Гаврилович с некоторым осуждением, больно уж тощ был его будущий поводырь, — желудка-то совсем не видать. Весь подтянут, как у борзой Я ведь, знаете, с детства с животными Пастухом был. Вырастал с ними и очень всегда их жалел, И они меня тоже любят, чувствуют пастуха-то… А вот ваша собака чего-то дичится… При вас, может быть, не смеет… А может, — грустная нотка послышалась в его голосе, — все животные смотрят в глаза человеку… Он, верно, глядит в мои черные стекла… Скажи, Нина, — только правду скажи, — он глядит мне в лицо? Вглядывается?

— Очень вглядывается. Вот сейчас ты говоришь, а он пристально смотрит и слушает. Вот вильнул хвостом. Понимает, что ты про него…

Белоножка погладил задрожавшую спину собаки:

— Освоится — станет приветливее. Я ведь вам говорил, как сложилась пока его жизнь. До сих пор его некому было ласкать. Я особенно избегал его гладить, — ведь ему очень недолго положено быть у меня. А потом для того, чтобы он моментально исполнял приказания, мне его иногда приходилось ударить. Он при мне не решается шагу свободно ступить. Видите, все оглядывается, хочет лаять и боится без позволения. Он устал: мы с ним с утра сегодня ходим пешком. Ну, ложись, Джан! Отдыхай!

Джан осторожно прилег.

— Встать!

Пес вскочил, как подброшенный.

— Можешь лечь!

Собака вздохнула с облегчением и протянула натруженные лапы.

Подстилку для Джана устроили у хозяйской кровати.

— Ложись здесь! Отныне это твое собственное, законное место, понимаешь? На место! Вот так! Теперь он отсюда никуда не смеет уйти. Проводите его сами погулять перед сном, потом скажите: «На место!» и «Спать!» — и он до утра будет лежать возле вас. Утром я приеду пораньше, и, пока дачники будут еще почивать, мы с вами и с Джаном проложим наш первый маршрут. Наметьте, куда вам в первый раз хотелось бы выйти с собакой?

— Хорошо бы через линию, в военторговский магазин и в палатку за хлебом. Мне туда хотелось бы с ним ходить.

— Отлично. Пойдемте через линию в магазин и в палатку. Ну-с! Пока пожелаю спокойной ночи! Прощай, Джан! Служи, пес, теперь настоящему своему хозяину! Итак, до утра! Я ушел.

Как только грозный инструктор исчез, Семен Гаврилович снова подозвал к себе лежавшего на подстилке Джана. Он долго его гладил и называл ласковыми именами.

Нина Александровна опять принесла мужу тарелки с ужином.

Великолепная морда овчарки лежала на колене хозяина; пушистый хвост слегка помахивал в такт словам, а глаза собаки испытующе вглядывались в непонятную черноту очков.

На закате Семен Гаврилович вышел с Джаном во двор и скомандовал:

— Гулять, милый, гулять! Иди бегай!

Нина Александровна стояла на террасе и следила за Джаном глазами:

— Как он рад! Как носится по дорожкам! Он, наверное, еще очень молодой, да, Семен?

— Ему только год и шесть месяцев.

— Вот помчался к забору, стал на задние лапы и смотрит на улицу. Ух, какой он громадный! Как бы он не перемахнул через изгородь! Позови-ка его лучше к себе.

— Джан, ко мне! — крикнул Семен Гаврилович.

Он не мог видеть, как моментально пес выстроился с ним рядом.

— Ко мне, Джан!

Холодный нос ткнулся в его ладонь.

— А-а-а, ты здесь уже, дорогой! Вот послушный какой! Ну, пошли теперь спать, — завтра утром нам много придется работать.

Сутулясь и шаря вокруг себя тростью, он двинулся было к дому. Но тут он ощутил тело собаки, крепко прижавшееся к его ноге. Опираясь о спину Джана, слепой уверенно прошел сад и взошел по ступенькам. Пес вел его ровно, заботливо останавливаясь на каждой ступеньке и все время вглядываясь в черноту его глаз.

Ему, видимо, страстно хотелось поймать наконец взгляд этого непонятного человека.

Впервые в жизни щенка человек ласкал его и по-дружески с ним разговаривал.

Джан не понимал еще, но смутно предчувствовал, что должно было войти в его жизнь с этим человеком.

Остановившись возле своей подстилки, на которую ему ласково велено было улечься, он вдруг быстро задышал, задышал, поднял опахало хвоста и, помахивая им, в первый раз в своей жизни изобразил на морде что-то похожее на улыбку.