Онлайн чтение книги Дозоры слушают тишину
СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ АКАЦИИ

Вся застава знала про мою любовь к Даше Захаровой, лучшей из девушек Севастополя, и только начальник наш, капитан Замашкин, как будто не замечал этого. Во всяком случае, он не вызывал меня к себе и не говорил: «Очень хорошо, товарищ Рябинин, что вы любите такую замечательную девушку, предоставляю вам десять суток отпуска, поезжайте в свой Севастополь и повидайте свою Дашу». А встретиться с ней мне нужно было непременно и как можно быстрее.

И вот почему. В последнем своем письме Даша как бы между прочим сообщила, что недавно выступала с художественной самодеятельностью в матросском клубе и что потом танцевала там с каким-то мичманом. И будто бы мичман этот четыре раза наступил ей на ногу. И все, больше о мичмане ни слова.

А теперь представьте себе девушку девятнадцати лет, черноглазую, смуглую, белозубую, с лицом русской боярышни. Косы, уложенные на голове венцом и повязанные, словно кокошник, ярким платочком, еще больше придавали ей это сходство. Дружили мы с девятого класса, вместе составляли шпаргалки, вместе ныряли с памятника затопленным кораблям, вместе лазали по развалинам старинных бастионов, знали каждый камень на Малаховом кургане. Провожая меня на границу, она просила писать ей почаще. Я обещал. Первый год мы переписывались чуть ли не каждую неделю, хотя это и было мне трудновато: не люблю писать писем. Потом я стал отвечать все реже, а последнее письмо послал месяц назад. Мне казалось: достаточно того, что я все время думаю о ней.

И вдруг — мичман!

Будто ударило меня в самое сердце. И не потому, что я здесь по горам лазаю, света божьего не вижу, а она там танцует, нет. Страх охватил: еще месяц, еще неделя — и я потеряю Дашу. Совсем, на всю жизнь!

Я-то хорошо знаю, что собой представляют моряки-севастопольцы. Бывало, сидишь дома вечером, часов в одиннадцать, а под окнами: топ-топ… топ-топ… Матросы по мостовой топают. От девчат, из городского увольнения, возвращаются. Многих, ох многих увозили с собой после демобилизации.

Не-ет, ехать надо, и как можно быстрее! Но не скажешь ведь об этом начальнику заставы. Из-за ревности еще никого домой не отпускали… Словом, мучился я и страдал, наверное бы, до самой демобилизации, если бы не мое любопытство. Шел я как-то раз по границе и заинтересовался горным козлом. Стоял он на вершине скалы, стройный, красивый, весь так и врезанный в небо. Я остановился, любуясь им. Вдруг он как подпрыгнет! И пошел… только его и видели. Интересно! Не иначе кто-то спугнул. Медведь, барс или человек? Решил проверить. Полез наверх и увидел следы человека. Не сразу, конечно, на коленях брюки до дыр протер. В общем, обнаружил следы нарушителя границы. Не стану рассказывать, как я задержал его, замечу только, что пришлось пять километров бежать по следу и даже сапоги скинуть, чтобы легче было. Главное — мне отпуск за это был положен. Таков порядок.

Через неделю приехали на заставу начальник отряда и какой-то гражданин в очках. Вскоре приглашают меня в канцелярию. Иду, а сам волнуюсь, но доложил по всем правилам.

— Товарищ полковник, по вашему вызову явился!

Он поздоровался со мной за руку и сказал гражданину:

— Вот, познакомьтесь, это и есть рядовой Рябинин. У него и возьмите интервью.

«Не мог выбрать другого времени!» — подумал я. А корреспондент пригласил меня во двор, попросил сесть в легковую машину, сам сел и захлопнул дверцу. Оказались мы с глазу на глаз. И это мне тоже не очень понравилось.

Сижу, молчу. И он молчит. Снял очки, аккуратно протер, взглянул мимо меня близорукими глазами, снова надел.

— Чем вы занимались до призыва, товарищ Рябинин?

— Ничем… Учился, потом в армию взяли.

— А родители живы?

— Никак нет, — говорю, — погибли во время бомбежки.

— Так… А как же вы? — и не договорил, но и так было понятно. Объясняю, что меня моряки эвакуировали, а после войны забрал обратно дядя, мастер судоремонтного завода, у него и воспитывался. Говорю, а сам посматриваю на крыльцо: не выскочит ли дежурный, не позовет ли к полковнику?

— Ну, и как же вы задержали нарушителя?

Рассказываю корреспонденту про козла.

— Интересно! — воскликнул он. — Наблюдательный вы человек. Так, и что же было дальше?

— А дальше, — говорю, — я пошел по следам и шел до тех пор, пока не увидел впереди нарушителя…

— А не боялись, что он вас убьет?

Тут мне стало даже немного смешно. Но вслух сказал:

— Не помню. Может, и боялся, — и посмотрел на свои ручные часы.

— Вы куда-то торопитесь?

Меня вдруг осенило:

— Так точно, в наряд по охране границы.

— Да? Очень интересно!.. Вот я и отправлюсь вместе с вами.

И дернуло же меня за язык! Ухватился, как утопающий за соломинку:

— Нужно получить разрешение.

Корреспондент усмехнулся:

— А вы не беспокойтесь, я получу.

Вот ведь какой настырный!

Отпустил он меня, ушел в канцелярию, а через несколько минут появился капитан Замашкин. «Вы что, — говорит, — обманываете корреспондента центральной газеты? Ни в какой наряд я вас сегодня не назначал. Вы что?» И так нудно и некстати он меня отчитывал, что я этого корреспондента прямо-таки возненавидел.

Прицеливался он в меня из фотоаппарата, расспрашивал о чем-то капитана, выезжали они с ним куда-то на лошадях, а я делал свои дела и все думал: поеду или не поеду к Даше?

И вот наступило время боевого расчета. Капитан зачитал приказ: рядовому Рябинину — благодарность и неделю отпуска с поездкой на родину.

Неделю — это без дороги. Да на дорогу в оба конца полагалось еще дней десять: ехать было далековато, около трех тысяч километров. Если вы поедете к нам на заставу, скажем, из Москвы, то добираться нужно так: сначала до Ташкента, потом до города Ош, затем по знаменитому Памирскому тракту до Гульчи и Софи-кургана, далее свернуть налево, на Иркештам, а там уже до нашей заставы рукой подать… Вот и представьте себе мой путь, только в обратном направлении.

…Обстановка позволяла выехать мне только через неделю: в горах произошел обвал, и мы оказались отрезанными. Пришлось расчищать дорогу всем личным составом. От сна и отдыха отрывали время.

И пока я ворочал и сбрасывал камни, все думал, как буду проводить отпуск. В первый же день приеду к Даше и выясню насчет мичмана. Пусть не думает, что я бесхарактерный. На второй день пойдем с ней на море. Лучше всего к памятнику затопленным кораблям — это наше любимое место. В третий день поедем на Учкуевский пляж. Четвертый проведем на Мамаевом кургане и Сапун-горе. Пятый — в Панораме, Аквариуме и Военно-Морском музее. На шестой день съездим, пожалуй, в Балаклаву и к Байдарским воротам. Седьмой… Как провести седьмой? Просто будем бродить по городу. Я и Даша.; Двое.

Ну, а если все-таки мичман?.. Я старался больше не думать об этом.

И вот завал расчищен, можно ехать. Стоял конец мая, перевалы впереди были открыты. Между прочим, полковник с корреспондентом к нам первыми на машине пробились. А второй, как только кончили мы все работы, приехала автолавка Военторга. С ней и было решено отправить меня в Гульчу.

— С сегодняшнего дня считайте себя в отпуску, — сказал мне капитан Замашкин.

Командовала товарами знакомая всей границе Нина, девушка симпатичная, но болтливая. Ко мне она была почему-то неравнодушна.

— Привет, Петик, — обрадованно сказала она, завидев меня из своего железного фургона.

— Ладно, — говорю, — давай скорее продавай свои шундры-мундры.

Но торговля не подвигалась. Нина больше рассказывала всякие новости, чем занималась своим делом. У лавки скопилась очередь.

— Ты можешь работать в темпе? — спросил я, залезая в фургон.

— А что?

— Ничего… Есть предложение, чтобы я встал вместе с тобой за прилавок и принимал деньги.

— Вставай, — согласилась Нина, а сама так и тает.

Торговля пошла бойчее, а на подковырку ребят и офицерских жен я не обращал внимания. Но когда Нина подсчитала выручку, то оказалось, что в кассе не хватило четырнадцати рублей и шестидесяти трех копеек. Она подсчитала второй и третий раз — и опять тот же итог. На препирательства ушло еще около часа. Продавщица хоть и таяла от моего внимания, но счет копейке знала. Доказала, что это я обсчитался при сдачах. Пришлось выложить из своего кармана. А выезд отложили на следующее утро.

Всю ночь мне снилось, будто я никак не могу выкарабкаться из товаров ширпотреба, они засасывали меня, как омут, и я задыхался от запаха сапожной кожи, одеколона и конфет.

Наконец утром мы выехали. Вся застава провожала меня у машины. Только Сеня Крышкин, наш повар, с постным лицом выглядывал из окна кухни. У него в Тамбове девушка была, а как узнала, что Сеня на границе кашу варит, вышла замуж за сотрудника уголовного розыска. Бедняга, не знал он о мичмане!

Я втиснулся в кабину, между шофером и продавщицей; она прижалась ко мне упругим плечом. И хотя сидеть было не очень удобно и болтовня Нины вскоре надоела, настроение у меня было отличное. Я ехал в Севастополь! Высокие горы провожали меня молчаливо и торжественно. Я даже посмеялся про себя отчаянной надписи, нацарапанной в одном месте над дорогой: «Кто был, тот не забудет, кто не был, тот побудет».

На Талдыкском перевале нас догнала зима. Сверкал снег, свистел ветер. У обочины дороги стояла грузовая машина, под нею копался шофер. Мы, конечно, остановились. Стоило мне вынуть изо рта папиросу, как мундштук мгновенно замерз, и я сунул обратно сосульку. Согревая посиневшие руки дыханием, шофер что-то откручивал.

— Загораем?

— Тормоза отказали…

Посмотрел я на военторговского водителя.

— Есть предложение помочь.

Трудились мы до позднего вечера: откручивали и подкручивали гайки, натягивали тросы, продували компрессор и черт-те что только не делали. Оказалось, кроме тормозов еще что-то испортилось.

Нина стала торопить, у нее, видите ли, какие-то дела в Гульче.

— Нина, — сказал я, отведя ее в сторону. — Человек едет в Севастополь, к девушке по имени Даша. И то не канючит…

— У тебя есть девушка? — заинтересованно спросила она.

Больше всего ее этот факт удивил. Я отошел к машине.

А Нина сразу присмирела и потом молчала всю дорогу, до самой Гульчи. Только, прощаясь со мною у ворот комендатуры, неожиданно высказалась:

— А ты все-таки дурак, Петя.

— Почему?

— Дурак, и все!..

Стояла тихая звездная ночь. Как-то очень остро ощущалась оторванность от всего мира. И вдруг из репродуктора, что на крыше комендатуры, донеслись знакомые позывные звуки футбольного матча, и голос Синявского возвестил:

— Внимание! Сегодня мы находимся на московском стадионе «Динамо»…

Я даже вздрогнул. «Большая земля» была где-то рядом. И еще представлялось мне, что Даша, строгая и красивая, ходит с экскурсантами по Малахову кургану, или по Графской пристани, или по Четвертому бастиону и объясняет: «Внимание! Мы находимся на историческом месте боевой русской славы». (Она писала, что пошла работать экскурсоводом и теперь по десять раз в день рассказывает об адмирале Нахимове и матросе Кошке). И так мне захотелось ее увидеть, вы себе представить не можете!

Но утром, когда я отправился «голосовать» на попутную машину, догнал меня секретарь бюро комсомола сержант Марат Хамсурия.

— Слушай, Петя, вот хорошо, что я тебя увидел!

— Взносы уплачены, — успокоил я секретаря.

— Дело не в том! — Марат сверкнул своими черными очами. — Слушай, Петя, сегодня у нас встреча с местными комсомольцами.

— Ну и встречайтесь на здоровье!

— Слушай, Петя, — он заглянул мне прямо в глаза, — ты меня зарежешь, если не выступишь перед ними.

— Здравствуйте! Я же в отпуск еду.

— Знаю. Поэтому и обещал им, что выступишь именно ты. О задержании своем расскажешь, мобилизуешь на бдительность. А, Петя?

Отказываться я не умел. Пришлось остаться до вечера.

Выехал только на следующий день.

В Оше уже в полном разгаре стояло лето. Пыль над базаром поднималась до самых небес. И опять перед глазами — Даша и наш Севастополь. Солнце, море, бульвары и знаменитая белая акация. Сколько ее в городе! И на Приморском, и на Матросском, и на Историческом бульварах, и на всех улицах. Как сейчас помню, мы брели с Дашей по Приморскому бульвару. Вечернее солнце медленно опускалось в море. Огненная дорожка сверкала ослепительным блеском. Пахло морской водой и белой акацией. Я спросил Дашу: «Ты будешь меня ждать?» Она засмеялась: «Тебя же не скоро возьмут. Впереди целое лето». — «Я хочу сейчас знать», — настаивал я мрачно.

Она ничего не ответила, сорвала веточку акации и спрятала в нее свое милое смущенное лицо.

Соскочил я с машины — и на вокзал. Вот киргиз трясется на ишаке, растопырив ноги. Вот караван верблюдов тянется навстречу, медленно звеня бубенчиками. Подумал, как бы я на них всю дорогу до Севастополя добирался, и смешно стало.

…Я ехал в поезде со скоростью шестьдесят километров в час. Чемодан и шинель мои лежали на самой верхней полке, рядом с трубами парового отопления, а я стоял в тамбуре и смотрел в окно. Поезд все дальше уходил от линии гор. На второй день пошла степь. Она цвела маками и была похожа на бесконечный красный ковер. Изредка появлялись станции. Белые домики и будочки, на которых написано: «Иссык-су», что значит «кипяток». Выходил я почти на каждой остановке: интересно наблюдать за суетой привокзальных базаров, за незнакомыми тебе людьми и вообще за всем новым. Вот, например, на столбе висит большой колокол, а на нем славянской вязью написано: «Приобретен на средства крестьян села Павловки в ознаменование трехсотлетия дома Романовых». Интересно ведь, правда? Романовых и в помине нет, а колокол все висит и служит железнодорожному транспорту. Не удержался я, постукал костяшками пальцев. Звук низкий, глуховатый.

Где-то за Аральским морем любопытство мое обошлось мне дорого. Наблюдал я, как пожилая казашка, повязанная белым платком, словно тюрбаном, разливала воду по железным бачкам и привязывала их к верблюду. Верблюд лежал на земле около колодца, а в колодец воду слили из нашего поезда, по длинному желобу. Вода здесь на вес золота, кругом пустыня: ни кустика, ни деревца. Казашка привязала один бачок, второй, третий, четвертый… В последнем была дырка, из нее бежал тонкий усик воды. Казашка торопилась. Она натянула повод, верблюд поднялся сначала на задние ноги, потом на передние и встал. Казашка опять натянула повод, верблюд послушно наклонил голову; женщина села верхом на шею, и животное одним взмахом подняло ее на себя. Они поехали в степь — туда, где ждали воду.

Но не успели отъехать и пятидесяти шагов, как один бачок отвязался и упал на землю. Казашка не заметила этого. Я подбежал, поднял бачок, помог привязать.

— Ой-бой! — замахала казашка руками. — Paxмет, рахмет!

Поблагодарила, значит. Потом поудобнее уселась между своих бачков и медленно поехала дальше. Верблюд огласил степь громким ревом.

А поезд ушел. Только столбик пыли перед глазами да затихающий шум колес.

Я стоял на высокой насыпи в тишине и полном одиночестве. У самой дороги — белесые, в рыжих кустиках пески; дальше, на горизонте, — синяя яркая полоска Аральского моря, и над всем этим — зеленоватое небо с тонкими золочеными краями далеких облаков. Я смотрел на все это и готов был зареветь от отчаяния, как тот верблюд…

Начальник станции укоризненно посмотрел на меня, вздохнул и принялся звонить в Уральск, чтобы в воинском вагоне с верхней полки сняли фибровый чемодан и шинель с солдатскими зелеными погонами.

— Эх, парень, парень… — сказал он и пообещал устроить меня на завтрашний поезд.

Всю ночь я провел не сомкнув глаз: думал о Даше. Представляет ли она, где я сейчас и что со мной? И кого видит во сне: меня или мичмана? В маленьком зале ожидания тускло горела лампочка, засиженная мухами. Пахло каким-то казенным, кисловатым запахом. Несколько раз я выходил на платформу, под яркие мохнатые звезды. Мимо проносились товарные составы, прошел пассажирский поезд «Москва — Алма-Ата». Может быть, дать из Уральска телеграмму? Нет, пусть все будет неожиданным. А что — все?

Начальник сдержал слово: устроил меня с комфортом, в вагоне матери и ребенка. Я горячо поблагодарил его.

— В жизни, парень, всякое бывает… — загадочно произнес начальник.

Я так и не понял, что он имеет в виду: то ли мое приключение, то ли новое и необычное мое соседство.

Вечером я лежал на верхней полке и думал: «Все-таки чего в жизни больше, хорошего или плохого? Пожалуй, хорошего. Но то и другое еще причудливо переплетается и уживается рядом. Даша и мичман… Справедливый полковник и въедливый корреспондент… Добрый начальник станции и такая глушь кругом… И все же после плохого всегда наступает хорошее. Например, я отстал от поезда, но сейчас снова еду…

Так размышлял я, всему давая оценку, и только в одном запутался безнадежно: чем кончится вся эта история со мной, Дашей и мичманом? С этой мыслью я и заснул, а когда проснулся, поезд уже подходил к Уральску.

Вручили мне мои вещи в целости и сохранности, но посоветовали, чтобы впредь я таким растяпой не был. Обидно мне стало и больно. Эх, люди!.. Не знаете вы, что такой уж у меня характер: во все встреваю, всем помочь хочется, а когда попросят — отказать не могу.

Однако нужно торопиться до дому. Что-то я долго еду…

До Москвы доехал благополучно, хоть и шумело в ушах от ребячьего крика и плача. Зато в вагоне я был самым популярным пассажиром. Еще бы: пограничник! Мальчишки наперебой расспрашивали о шпионах, а мамаши угощали домашней снедью. Теперь уж обо мне заботились все, и было как-то неловко.

Вот и столица. Оставил в камере хранения вещи и через какие-нибудь полчаса был в городском агентстве Аэрофлота. Перед окошками — очереди. Все больше командировочные и курортники. Встал, дожидаюсь. И вот кассир сообщает, что может предложить билет только на завтра, на одиннадцатичасовой рейс. Значит, еще одни сутки сидеть. Сердце мое дрогнуло. Может, поездом уехать? Он уходит сегодня вечером. Нет, только самолетом! Все равно быстрей доберусь.

Вернулся на Казанский вокзал поздно вечером. Решил переночевать в зале ожидания, а утром уехать во Внуково. Но рано утром еще одно происшествие случилось.

У какой-то гражданки, неподалеку от меня, чемодан пропал. Она крик подняла, все проснулись, повскакивали. Подошел милиционер:

— Как было дело, гражданка?

Попросила она соседа посмотреть за вещами, отлучилась по своей надобности, а когда вернулась — ни соседа, ни чемодана.

— Какие у него приметы, не помните?

— Чернявый такой, в сером китайском плаще и кепке, — а сама плачет.

— Трудно, — говорит милиционер, — по таким приметам найти. А пуговицы, например, или еще что, на плаще целы?

— Не помню, — отвечает гражданка. — А вот на левом рукаве плаща — дырка. Я еще обратила внимание. Вроде окурком прожженная. Паленая такая, маленькая.

Запомнил и я эту примету. Милиционер куда-то ушел, а мне тоже не сидится. Не выходит у меня из головы эта дырка. Прошелся потихонечку по залам — ни одного чернявого в китайском плаще и кепке, выглянул на перрон — опять никого. Правда, один садился в плаще, но у него никакой дырки на рукаве не было. Вышел на привокзальную площадь — снова ничего подозрительного: то плащ не такого цвета, то шляпа вместо кепки.

И вот, гляжу, на той стороне, у Ленинградского вокзала, стоит парень, правда, без чемодана, в сером китайском плаще и кепке, вроде такси дожидается. Я к нему. Подошел, когда он уже в машину садился. Смотрю — чернявый.

— Разрешите, — обращаюсь, — прикурить?

Дал он мне спички, усмехнулся:

— Чего ж ты, солдат, своего огонька не имеешь?

Прикуриваю и вижу: левый рукав прожжен папиросой. Ну, что дальше было, ясно-понятно. Не таких задерживали.

Долго в милиции парень не сознавался. Ни на каком Казанском вокзале не был, никакой гражданки не знает, кто дал право этому солдату хватать на улице честного человека? Тут меня аж заело, и теперь уж я не мог уйти из отделения, пока не выяснится все до конца. Наконец нашли при нем багажную квитанцию, принесли из камеры хранения чемодан, и потерпевшая гражданка опознала в нем свои вещи.

Я посмотрел на часы и ахнул: до отправления самолета оставалось двадцать минут, до Внукова не доедешь.

Извинился передо мной майор милиции, в аэропорт позвонил и сказал, что я могу не беспокоиться: завтра в это же время вылечу в свой Симферополь, билет будет действителен.

Приехал во Внуково и весь день пролежал в березовом лесочке, неподалеку от аэровокзала, чтоб никаких тебе соблазнов. О чем только не передумал я, лежа на спине под березами и прислушиваясь к их неугомонному шелесту… Но рассказывать об этом длинно и неинтересно.

…А наутро жизнь подсунула мне еще одну свинью в виде невозмутимого дикторского голоса:

— Товарищи пассажиры, самолет, отбывающий рейсом на Симферополь, задерживается на неопределенное время ввиду нелетной погоды.

«Неопределенное время» тянулось четыре часа и тридцать минут. Я ходил по вестибюлю, по лестницам и перрону разъяренным тигром. Мне хотелось рычать и бросаться на людей, особенно на главного диспетчера.

А когда объявили посадку, мне все казалось, что самолет улетит без меня, и я первым ворвался в его нагретое брюхо. И вот лопасти винта качнулись, превратились в прозрачный вертящийся круг, и самолет, легко покачиваясь, вырулил на стартовую дорожку. Здесь он взревел несколько раз, содрогаясь от нетерпения, и мне почему-то захотелось петь. Так, вероятно, чувствует себя парашютист, когда над ним открывается купол.

Я мчался к Даше со скоростью трехсот километров в час!

В Симферополь мы прилетели поздно. В темноте не было видно ни Сивашского залива, ни отлогих песчаных берегов, ни самой крымской земли. Только огни города мерцали внизу, но вот и они исчезли — самолет шел на посадку.

И все-таки это был Крым! Я узнал его по теплому ветру, по хрусту песка под ногами, по запаху чебреца и полыни. Я шел полем аэродрома, и мне казалось, что еще минута — и я услышу плеск морских волн и запах белой акации. А еще через минуту увижу Дашу…

Но до Севастополя было еще почти сто километров. Вечерний поезд уже ушел, и нужно было ждать утреннего. Я держал в руках железнодорожный билет, и он отбрасывал меня от Даши еще на одну ночь.

Эту ночь я провел на перроне вокзала, в том самом месте, где уже стояли поданные вагоны. Со стороны я, очевидно, напоминал сторожевого пса. Меня прогоняли дежурные, но я упорно возвращался на свой пост.

До конца отпуска осталось ровно семь суток. Через семь суток я должен быть на заставе. Пять из них уйдет на обратную дорогу. Остается два дня…

Но вот и Севастополь! Высокое голубое небо и яркое солнце ослепили меня. Пахло морем. Где-то совсем рядом пробили корабельные склянки.

Да, я был в Севастополе! Только в нем, на далеких холмах, как боевые штыки, возвышаются молчаливые обелиски. Только в нем кое-где еще сохранились руины. И только в нем так неукротимо цветут акации.

Я шагал по Красному спуску к центру города, забыв, что можно сесть в троллейбус. Справа тянулась Южная бухта, очень тесная от кораблей, плавучих кранов и катеров.

Я шел не к дяде, живущему на Корабельной стороне, а на проспект Нахимова, к дому № 9, на третий этаж, в квартиру № 14, где живет моя Даша. Я даже и не подумал, что она сейчас может быть на работе. Мне казалось, что она должна ждать меня.

Вот номер третий, вот пятый, вот седьмой… Я шел по четной стороне, а напротив меня проходили знакомые дома, словно ступеньки. Я взбирался, как по высокой лестнице, и вот уже стоял у Дашиного дома и увидел то единственное, открытое настежь и завешанное светлым тюлем окно…

Я перешел через улицу, ступил на тротуар, и тут меня остановил голос:

— Товарищ солдат, на минуточку.

Передо мной стоял комендантский патруль. Мичман и два матроса с повязками на рукавах. Они смотрели на меня внимательно и чуть насмешливо.

— Почему не приветствуете? — спросил мичман.

Мир стал для меня реальным. Каменные громады домов закрывали небо. Люди с любопытством оглядывались на нас. Мичман ждал ответа.

Что сделал бы каждый на моем месте?

— Виноват, не заметил, — пробормотал я и поспешно приложил руку к фуражке.

Но было уже поздно.

— А почему капитан-лейтенанта не приветствовали? — допрашивал мичман, кивнув куда-то влево.

— Тоже не заметил…

Я стоял перед ним не шелохнувшись, боясь смотреть по сторонам. Больше всего я боялся, что появится Даша и станет свидетельницей моего позора.

— Не заметили… — криво усмехнулся мичман. — Дисциплины нет!

Я стал препираться — длинно, путано и тем погубил себя. У меня отобрали документы и повели в комендатуру. Впереди вразвалочку шел мичман, за моей спиной — оба матроса.

Дежурному коменданту я был представлен как злостный нарушитель воинской дисциплины, вступивший в пререкания с патрулем.

— Ну, что ж, на гауптвахту, трое суток ареста, — определил комендант.

И не успел я опомниться, как лишился ремня, папирос, спичек. Потом я шел по длинному гулкому коридору и никак не мог поверить, что все это происходит со мной.

Но это было со мной. Открылась окованная железом дверь, я вошел в полутемное помещение. Дверь захлопнулась, и я услышал грохот задвигаемого засова. Да, это было со мной» Я осмотрелся. На стенах виднелись надписи в стихах и прозе. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — гласила одна из них, подписанная полным титулом: «Старшина 2-й статьи Селезнев».

«Кто был, тот не забудет, кто не был, тот побудет», — вспомнил я слова, нацарапанные на скале. Но там было совсем другое…

Итак, я сидел за решеткой в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от Дашиного дома. У меня не оставалось теперь даже тех двух суток… И все — из-за придирчивого мичмана! Вместе с ним я проклинал и Дашу с ее художественной самодеятельностью. Мне казалось, что это тот самый мичман и что сейчас они танцуют в Матросском клубе и злорадно хихикают надо мной. И он уже не наступает ей на ноги. С этой мыслью я и заснул, смертельно усталый и потерявший всякую веру в справедливость.

На следующее утро меня неожиданно вызвали к коменданту.

— Это про вас, товарищ Рябинин? — спросил он и протянул мне «Комсомольскую правду».

На четвертой странице был напечатан мой портрет и большой очерк под заглавием «Поединок». Да, это было про меня. И как мне помог козел, и как я бежал за нарушителем, и как скинул сапоги — все точно. И даже о том, что я получил отпуск и поехал в Севастополь к невесте по имени Даша. Ишь ты… Наверное, капитан Замашкин об этом рассказал, не такой уж он, оказывается, сухарь. Только напрасный труд…

— Так точно, обо мне, — говорю и аккуратно кладу газету на стол. — Только никакой невесты у меня в Севастополе нет.

Но комендант пропустил мимо ушей мое угрюмое заявление.

— Что же вы молчали? — сконфуженно проговорил он. — Мы ведь не знали…

— А я тоже не знал.

— Вы свободны, товарищ.

Вижу, ему страшно неловко передо мной. Жаль, что еще того мичмана здесь не было! Молча взял ремень, папиросы, спички, заправился и козырнул:

— Разрешите идти?.

— Идите, да в следующий раз не попадайтесь.

Комендант все-таки выдержал свою роль!

Поднялся на третий этаж решительно. Сейчас выскажу все, что думаю о ней и ее ухажере. Верну письма, фотографии и — прощайте, гражданка Захарова! Постучался. Открыла сама Даша. Изумленно взглянула на меня и просияла.

— Петя? Приехал!..

Стоит, смотрит на меня и руки к груди прижимает. Косы уложены на голове венцом, ярким платочком повязаны, и лицо чистое, светлое, как у русской боярышни.

— Приехал, — говорю. — Не ждала?

— Нет… Как же тебя отпустили?

— Да уж так… — ответил я мрачно. — А ты не на работе?

— Как видишь…

— А почему?

Усмехнулась одними глазами и сказала негромко:

— Выходная сегодня. Ну, проходи…

Прошел в коридор, поставил на пол чемодан, оправил под ремнем гимнастерку, как перед комендантом.

А Даша улыбнулась еще раз и провела ладонью по моему лицу.

— Милый, приехал…

Отнял я ее руку и отвернулся:

— Не надо…

И злюсь еще больше, потому что никак язык не поворачивается спросить сразу о мичмане.

А она вдруг как засмеется! Стоит и хохочет. Я растерялся.

— Ты что? — спрашиваю. — Даша…

— Глупенький мой… обиделся. Только я ни в каком клубе не выступала и ни с каким мичманом не танцевала. Это я тебе просто так написала, чтобы не забывал… Не сердишься?

1959 г.