Онлайн чтение книги Страна снов Dreamland
Глава 5

Уже давно стемнело, когда Деа подъехала к дому Коннора. В окна было видно, как отец и мачеха ходят мимо обеденного стола и достают из коробок вещи, а иногда останавливаются и целуются. Ярость стеснила грудь, опоясав Деа тугим невидимым ремнем.

– Слушай, – начал Коннор впервые после того, как они уехали с дворовой распродажи. – Если я чем-то тебя, ну, не знаю, разозлил…

– Нет. – Она хотела, чтобы Коннор вышел из машины. На душе было скверно от зависти – и от чувства вины: Коннор же совершенно ни при чем.

– Ну хорошо. – В его голосе прозвучала усталость – или отвращение. Он выбрался из машины, не сказав «до скорого», или «хорошо погуляли», или «спасибо за экскурсию». Деа едва удержалась, чтобы его не окликнуть.

Она резко свернула к своему дому, выбралась на дорожку и так хлопнула дверью, что машина задребезжала. Хоть бы это ведро с гайками совсем рассыпалось, а то симулякр на симулякре!

Она не сразу попала ключом в первый замок – пальцы дрожали, сердце по-прежнему исполняло в груди какой-то дерганый танец: Деа представила, как сердечные клапаны судорожно открываются и закрываются, как рты умирающих рыб. Она грохнула и входной дверью.

– Деа, это ты? – раздался голос матери. Будто к ним ходит кто-то еще!

Водой не разольешь, всегда говорила Мириам, приблизив лицо к лицу дочери вплотную, нос к носу, как отражение в зеркале…

Она лгала всю жизнь.

– Я не ожидала, что ты так задержишься. Дверь хорошо заперла? – Мириам сидела в гостиной съемного дома, на чужом кожаном диване, слушая музыку по дерьмовому хозяйскому стерео. При виде лица Деа она выпрямилась. На арендуемом кофейном столике остались круги от чашки с чаем. Похоже, они с матерью вообще арендуют место на этой планете! – Что случилось?

Фотография человека, раз и навсегда объявленного отцом Деа, стояла на полке над неработающим камином. Всякий раз при переезде Мириам устраивала настоящий спектакль, пеленая фотографию и бережно укладывая на дно своего чемодана. «Чтобы не разбилась», – всегда приговаривала она. А приехав на новую квартиру, откуда еще не выветрился запах краски, штукатурки или прежних жильцов вроде кошачьей мочи или сбежавшего кофе, она доставала и трепетно распаковывала фотографию, как расстегивают памперс на младенце. «Ну что, Деа, куда мы поставим папу?»

Деа двинулась к камину, не осознавая, что делает, и схватила фотографию с полки.

– Деа? – позвала мать и повторила резче, увидев, что у дочери в руках: – Деа!

– Мам, расскажи об этой фотографии, – Деа старалась, чтобы голос звучал ровно.

Глаза Мириам сразу стали настороженными, зоркими, как у дикого зверя, к которому подошли слишком близко.

– В смысле?

– В смысле, от и до. Где вы тогда были?

– Оу, – будь Мириам курильщицей, идеальное колечко дыма поднялось бы сейчас к потолку. – Это было очень давно.

– Какое на тебе было платье? – настаивала Деа. – Кто предложил сняться с собакой?

Рука Мириам машинально взлетела к волосам, но тут же вернулась на колено.

– Вроде твой отец и предложил, я не помню.

– А почему нет других фотографий? – Перед глазами Деа залетали белые пятнышки – сердце подолгу замирало, и в эти долгие секунды она словно повисала между жизнью и смертью. Такое уже было однажды, когда Деа не ходила в сны около месяца: она упала в автобусе, когда готовилась выйти на своей остановке. Ее положили в больницу на два дня, но на поправку она пошла, только когда украла у медсестры маленькое распятие и ворвалась в сон, горячечный и беспорядочный, в котором были больничные палаты и кричавшие за каждой дверью младенцы.

– Твой папа не любил фотографироваться, – ответила Мириам. В ее голосе слышались жесткие нотки. – Я не понимаю причины твоих расспросов.

– А причина в том, что ты лгунья, мама. – Когда у Деа вылетели эти слова, ей стало тошно, будто ее вырвало против воли. – Это не мой отец, это вообще никто! Это дешевая фотография какого-то дурацкого манекенщика, которую ты откопала в паршивой дисконтной лавчонке!

Секунду побелевшая Мириам смотрела на нее почти отрешенно, затем кашлянула и сложила руки на коленях, одну на другую.

– Хорошо, – спокойно сказала она. Спокойствие было хуже всего – Деа отчаянно хотела, чтобы мать раскричалась. Тогда и она тоже могла бы выкричать хоть часть гнева, поднимавшегося к горлу. – Ты меня разоблачила.

Всего три слова: ты меня разоблачила.

Не успела Деа сдержаться, как фотография уже летела через комнату. Мириам вскрикнула. Рамка со звоном упала на пол, стекло разлетелось.

– Боже, Деа, – закричала мать, – у меня чуть инфаркт не случился!

– Ты… мне лгала… – едва выговорила Деа.

– Мне пришлось! – В голосе Мириам звучало нетерпение, будто Деа не понимала очевидного. – Ты многого не знаешь, я не раз тебе говорила… Кое-чего ты никогда не поймешь… – Мириам отвернулась. – И вовсе я тебе не лгала – то есть не во всем. Твой отец был… и остается очень влиятельным человеком.

Деа не поверила. Новая ложь, чтобы ее успокоить.

– Да ладно? – огрызнулась она. – И кто же он? Какой-нибудь крупный адвокат? Или случайный тип, с которым ты переспала?

– Одеа Донахью. – Голос матери прозвучал очень тихо. Деа понимала, что заходит слишком далеко, но не могла остановиться.

– Я даже фамилии своей настоящей не знаю! Может, Броуди Доус был прав насчет тебя! – крикнула она. – Может, все те люди из Аризоны были правы!

Мать вздрогнула, как от пощечины, но слова назад не вернешь, и Деа стояла, тяжело дыша, силясь как-нибудь утихомирить сердце и подавить угрызения совести.

Ее влюбленность в Броуди Доуса разом прошла, когда в шестом классе Деа, не веря ушам, услышала, как он произнес ее имя. В первую секунду она чуть не упала в обморок от счастья, но затем до нее дошел смысл сказанного: «У Донахью мамаша шлюха, дает всем на парковке у “Квик-и-Луб”». Никто не мог понять, откуда у Мириам деньги, – ее как раз сократили в страховой компании, и сплетня разошлась быстро – городишко-то маленький.

Мириам открыла рот, но тут же закрыла. Ее лицо напоминало шрам – стянутое, сведенное, белое.

– Иди в свою комнату, – через силу сказала она. Деа воспользовалась предлогом и вышла – ей невыносимо было видеть мать.

Наверху она попыталась эффектно хлопнуть дверью, но дом был старым, с опухшими суставами, и вместо многозначительного хлопка ей пришлось навалиться на дверь, чтобы хоть как-то ее закрыть. Лежавший на подушке Тоби приподнял голову и посмотрел на нее, моргая.

Деа легла на кровать и дала волю слезам, жалея себя даже за то, что Тоби не подвинулся, чтобы дать ей место, и не лизнул в щеку, а сидел себе на подушке и урчал, вибрируя, как мотор.

Деа понимала, что ничего не изменится. У нее никогда не было отца, но она научилась с этим жить. Изучив его изображение, она вставила отца в свои воспоминания, так что он всегда присутствовал где-то на заднем плане, глядя, как она сигналит, разъезжая в песочнице на трехколесном велосипеде в Джорджии, и сиял от радости в первом ряду зрителей, когда Деа выиграла конкурс по правописанию во втором классе в Виргинии, и ободряюще кивал, когда она упала на поле для соккера в Нью-Джерси – единственный раз у Деа хватило глупости вступить в спортивную команду. Она пропустила свое прошлое через фотошоп, украсила его, пригладила и приблизила к нормальному.

Зачем матери лгать – да еще столько лет, если ее настоящий отец не чудовище, не преступник, не наркоман или не распространитель детской порнографии? Разве что Мириам не знала сама. Деа ни разу не видела мать с мужчиной, кроме как в Джорджии, но то ничего не значило. Она помнила, как много раз просыпалась по ночам, думая, что слышала приглушенный звук закрывшейся двери, словно мать куда-то уходила и только что вернулась. А мать уходила из дома ежедневно на много часов, работая на самых паршивых должностях, и приносила иногда мятые стопки наличных, после чего везла Деа за покупками в местный торговый центр, тратя три-четыре сотни баксов, будто это ничего не значило.

Деа стало холодно. Голова болела, как всегда, когда ей случалось поплакать, будто каким-то образом она высморкала заодно и мозги. Она вытрясла сумку на одеяло – плохая идея, там было полно старых монет и окаменевшей жвачки, бумажных катышков, мятых рецептов и почему-то песка, – ища пачку платков, которую мать всякий раз крала в аптеках, пока они стояли в кассу. В этом была еще одна особенность Мириам (Деа не хотела думать о ней как о матери): она крала. Ненужные, мелкие вещички, но крала.

В сумке каким-то образом оказался и айфон Коннора. Видимо, она схватила его и машинально сунула к себе, когда они остановились у гаражной распродажи. Деа медленно потянулась к нему, будто к кузнечику, который может прыгнуть в сторону, если его испугать. Айфоны прокладывают отличные двери. Фотографии, сообщения, музыка – все это личное. Войти в сон Коннора через его айфон – все равно что открыть его разум.

Деа знала, что надо пойти к нему и вернуть айфон, но знала еще и то, что сейчас была не в состоянии смотреть ему в глаза. Не сейчас. Она осознала, как отвратительно вела себя по пути домой. Впервые за целую вечность кто-то отнесся к ней по-человечески, а она все испортила…

И Деа решилась. Она сгребла все обратно в сумку и стряхнула приставшую грязь с одеяла, затем спихнула с подушки Тоби (кот поднялся, зевнул и улегся в шести дюймах от прежнего места), выключила свет и укрылась одеялом, не сняв шорты, футболку и лифчик, даже не умывшись и не почистив зубы. Она не могла заставить себя выйти в коридор – вдруг мать поднимется на второй этаж – или поужинать, хотя просто умирала с голоду: после молочного коктейля в «Кафе “Вокзал”» в Девитте у нее маковой росинки во рту не было.

Деа лежала в темноте, сжимая айфон Коннора, как путеводную нить. Прошло не меньше часа, прежде чем она почувствовала, как границы тела становятся мягче и открывается портал. Будто кровать превратилась в дыру, куда втягивало Деа, или она сама превратилась в дыру, и мир втягивался в нее. Мгновение, которое на самом деле могло быть секундами и даже минутами, она ощущала только покачивание и вращение, словно перестала быть человеком, став ощущениями и головокружением. Это было промежуточное, страшное, не известное разуму место, где невозможно существование. С самой первой прогулки по снам Деа смертельно боялась здесь застрять.

Чернота разошлась сверху донизу, будто разделился занавес, и Деа ощутила мягкое сосущее давление, вдруг обретя и кожу, и ребра, и легкие, расширявшиеся за ними. Она вышла из мрака, будто всплыла, и оказалась в чужом сне. У нее снова получилось.

Она попала в сон Коннора.

Деа стояла в пустой квартире. Она сразу узнала наспех сооруженную сверхструктуру – не часть сна, а инстинктивную реакцию на ее вторжение. Квартира обрисована в самых общих чертах – мебели нет, с потолка мягкими лепестками облетает штукатурка, будто дом грозит развалиться. Окон тоже не было, но когда Деа подошла, из пустых подоконников выросли рамы и элегантно застеклились, словно лед сковал поверхность пруда. Коннор пытался не пустить ее в сон.

Деа определила, что это третий или четвертый этаж. На другой стороне улицы сплошной лентой тянулись четырех-пятиэтажные дома, и в некоторых светились окна. Где-то играла рождественская песня, но звук был резкий, металлический, как у музыкальной открытки. Деа сразу узнала Чикаго – она чувствовала его в холодном воздухе, от которого едва слышно потрескивали стекла, и в ветре, который носил по улице пластиковый пакет и раскачивал вывески.

В витрине гастронома мигала вывеска «Лото». Гирлянда цветных огоньков вяло свешивалась с голубого тента. Сгущались сумерки, но на горизонте еще тлела бледно-красная полоса, словно порез на мясистых тучах, обложивших небо. Свет приобрел странный угольный оттенок, как смазанный чертеж, и только тут Деа заметила, что идет крупный снег. Хлопья были грязно-серыми, почти как пепел.

Ей стало любопытно, где Коннор. Деа ожидала, что он скоро выйдет на улицу, дуя на руки или пытаясь поймать снежинку языком, когда, как ему кажется, никто не смотрит, и удивилась, когда он появился в окне квартиры напротив. С бьющимся сердцем Деа сразу пригнулась, не сомневаясь, что он ее заметил. Она досчитала до тридцати, прежде чем рискнула выглянуть из-за подоконника. Коннора не было, но в окне мелькала незнакомая шатенка (может, мать? На мачеху Коннора женщина совершенно не походила), украшавшая елку. Комната казалась очень уютной, от нее почти ощутимо исходило тепло, и у Деа зародилось подозрение, что это сделано специально, в расчете на ее посторонние глаза, настолько все идеально. Будто Коннор знал, что она здесь, и нарочно старался. Но Деа отмахнулась от этой мысли.

Стараясь не думать о правилах и силясь не растерять решимость, она нашла лестницу, ведущую на первый этаж. Ее шаги звучали очень громко, как часто бывает во снах: Коннор думал о другом. Он всецело сосредоточился на комнате, на своей матери, на елочных игрушках. Не было ни крикливых соседей, ни сигналящих машин, ни плачущих младенцев.

Снаружи было холодно, но так, как бывает только во сне: мороз не щипал за нос и щеки, от него не перехватывало дыхание, не опухали и не болели руки – тоже благодаря сосредоточенности Коннора, который сейчас не вкладывал достаточно энергии в мир за пределами своей квартиры. Когда Деа перебегала пустую улицу по хрустящему свежему снегу, она то и дело косилась на окно, опасаясь, что Коннор выглянет на улицу и снова ее увидит.

Тогда дело примет скверный оборот – ее ведь никогда не должны видеть. Но сейчас, собираясь нарушить правила, Деа искренне не понимала, что в этом плохого. Коннор же не догадается, что это ее рук дело.

Остановившись перед гастрономом, она привстала на цыпочки и взялась за одну из лампочек на тенте. Резкий рывок – и рождественская гирлянда замигала в ее руке. Надо торопиться: Деа не знала, сколько продлится сон. В любую секунду окружающий пейзаж может поменяться, и она очутится на поле битвы или посреди океана.

Она опустилась на колени – влага сразу пропитала джинсы, отчего по телу пробежала дрожь. Ей очень нравилось, как подсознание Коннора реагирует на ее присутствие – выталкивает, усложняя ей задачу.

Разложить гирлянду удалось не сразу – провода оказались жестче, чем ожидала Деа, и длины было в обрез. Она выпрямилась – ныли плечи, начинали болеть колени. Коннор подойдет к окну и увидит, как на сером снегу разноцветными огоньками переливается слово «Извини».