Онлайн чтение книги Две королевы
Часть вторая

I

Прошли годы, и внешне мало что изменилось при дворе Испании. Мы вновь увидим королеву в конце 1788 года: она все так же красива, возможно даже еще красивее, но печальна, несчастна и страдает от дворцовых интриг всякого рода. Детей у нее не появилось. Здоровье же короля ухудшалось с каждым днем. Его разум, подверженный временным помутнениям, позволял заподозрить какое-то врожденное заболевание у этого еще столь молодого, но уже столь одряхлевшего монарха. Все врачи Европы, осматривавшие короля, уверяли, что он может иметь детей, и бесплодие поставили в вину королеве. После этого всякая снисходительность, всякий интерес к ней пропали в душе королевы-матери и министров: Мария Луиза не оправдала их надежд. Даже в малой степени не использовав своего влияния на короля, чтобы направить его в ту сторону, куда они хотели подтолкнуть его, королева употребляла свою власть над супругом совсем по-иному: она постепенно отучала его от чрезмерно суровых суждений, пыталась внушить ему иные взгляды на религию и политику, — одним словом, стремилась повернуть его лицом к Франции. Такое вскоре не осталось незамеченным, и с этого времени — не будем утаивать от себя — она была обречена.

Если король умрет, не имея наследников, кому оставит он свою корону? Кому будет принадлежать это драгоценное украшение? Австрийский дом ни за что не хотел упустить его, да и Людовик XIV не отказывался от прав на испанскую корону, принадлежавших дофину по линии его матери, королевы Марии Терезы, и бабки, королевы Анны.

Взгляды всей Европы были устремлены на мадридский двор, где жила и страдала молодая королева. Ее сердце уже не сопротивлялось тяге, которую она испытывала к герцогу де Асторга; Мария Луиза любила его, но это чувство было таким же благородным и чистым, как и любовь герцога к ней. Сознавая свой долг королевы и супруги, она следила за каждым своим взглядом, за каждым словом. Герцог, возможно, догадывался, что любим, но, разумеется, королева ни словом, ни жестом не давала ему повода увериться в этом.

Он занимал все ту же должность, и положение его не изменилось. Чрезвычайно тщательно выполняя свои обязанности, видя королеву каждый день и в любую минуту, он удовлетворялся этим счастьем и не позволял себе мечтать о другом. Ни уговоры родных, ни даже приказы короля не заставили его жениться. Его роду не суждено было увянуть, поскольку двоюродные братья де Асторга носили ту же фамилию, и никакого другого долга по отношению к будущему он не признавал за собой. Однажды даже сама королева, наверное с болью в душе, сказала ему:

— Герцог де Асторга, король желает, чтобы вы женились, и я тоже прошу вас об этом.

— Моя жизнь принадлежит вам, ваше величество, и вашему супругу-королю; но мое сердце, мое счастье — мне одному, и я ими распоряжаюсь сам. Соизвольте простить меня.

С тех пор она больше не заговаривала с ним о женитьбе и, вероятно, не очень хотела затрагивать эту тему.

В Мадриде есть церковь, знаменитая тем, что туда стекаются паломники; король и королева иногда посещают ее с большой торжественностью, чтобы или исполнить долг милосердия, или обратиться к Всевышнему с какой-нибудь мольбой, принеся торжественные обеты. Это церковь Богоматери Аточской.

Сейчас, когда мы вновь встречаемся с Марией Луизой, она готовится к одному из таких благочестивых визитов в обществе короля: его убедили, что девятидневное моление о ниспослании ему наследника короны произведет хорошее впечатление в народе. Он и не подумал отказываться. Его непросвещенная набожность согласовывалась со всеми подобными обрядами.

Королева присоединилась к королю, ни на что не надеясь; она не могла поверить в чудо, а, по ее убеждению, только чудо способно было избавить их союз от бесплодия. Мария Луиза пребывала в глубокой печали; ничто не могло развеселить ее; она жила однообразно, уныло; единственными радостными часами в ее жизни было то время одиночества, когда она думала о Франции и о человеке, заполнившем ее сердце, вопреки всем ее усилиям изгнать его оттуда.

Она молилась всей душой, просила Бога спасти ее от самой себя, не лишать Небесного покровительства и придать силы, ибо испытания, выпавшие на ее долю, велики и тяжелы.

В тот день, когда она отправилась в церковь Богоматери Аточской, герцогиня де Альбукерке, по-прежнему служившая у нее главной камеристкой, сказала, войдя к ней в комнату:

— Ваше величество, вы будете очень довольны! К нам приехала знаменитая француженка, которую вы, без сомнения, встречали при дворе: графиня Суасонская.

— О! — воскликнула королева. — Конечно, я ее знаю, хотя и очень мало: она совсем не бывала в Пале-Рояле, поскольку Мадам не любила ее. Мне кажется, однако, что она была одной из подруг моей матери. Мадам обвиняла ее в великих грехах и даже преступлениях; надеюсь, она ошибалась. Что же графиня собирается делать здесь?

— Она хочет повидать свою сестру, супругу коннетабля, покинувшую монастырь после смерти мужа и быстро утратившую религиозное призвание.

— Будет ли она принята при дворе? Ее изгнали из Франции в тот самый год, когда я прибыла сюда, из-за истории с ядами и процесса по делу Лавуазен.

— Графиню признали невиновной, и если она не возвращается во Францию, то причина этого — в успехах ее досточтимого сына, принца Евгения, ставшего смертельным врагом короля, вашего дяди, как это хорошо известно вашему величеству.

— Значит, мы увидим графиню Суасонскую. Не знаю почему, но я не расположена к ней; может быть, это несправедливое предубеждение, но я все время вспоминаю советы Мадам, которая, услышав, как произносят имя графини, повторяла, что следует всеми способами избегать ее.

Обряд богослужения длился долго и был очень красив; король, сложив руки, стоял на коленях более часа, шептал «Pater noster» note 7"Отче наш» (лат.) и повторял на латыни слова молитвы, не понимая их. Королева молилась по-французски, от всего сердца. В ту минуту, когда Мария Луиза с большой торжественностью и, по обычаю, в сопровождении священнослужителей выходила из церкви, она прошла мимо довольно высокой женщины величественного вида: у нее были чудесные глаза, надменное выражение лица, почти седые волосы и великолепные зубы; одета она была в платье черного цвета, с большой вдовьей вуалью.

Эта женщина, оказавшаяся на пути королевы и, видимо, желавшая привлечь к себе ее внимание, низко поклонилась ей, но совершено не так, как это делали те придворные, что окружали ее. Королева заметила женщину, вздрогнула и не смогла побороть неприятное чувство, возникшее у нее, когда ее юбки случайно задели незнакомку. Ей показалось, что она уже видела ее, хотя и очень давно.

Дама поклонилась и королю, но с таким видом, будто имела право на благосклонное отношение к себе. Когда все расселись по каретам, герцогиня де Альбукерке спросила Марию Луизу, узнала ли она графиню Суасонскую.

— Так значит это была она?

— Да, ваше величество.

— Она сильно изменилась, мне кажется.

— На ее долю выпало много страданий, сударыня, невозможно пережить такие унижения, не почувствовав себя смертельно задетой.

— Она мне не нравится, — сказал король.

— Ваши величества примут ее? Она добивалась этой чести, и господин граф фон Мансфельд, посол Австрии, очень настаивает, чтобы ей не было отказано.

— Конечно, мы примем ее, ведь она мать принца Евгения; графиня обычно живет в Брюсселе, и я не слышал, чтобы там она причиняла кому-либо беспокойство. К тому же она благородная и достойная дама, но это не мешает мне сказать еще раз: она мне очень не нравится.

— Потому что она наполовину француженка, — заметил Нада. — Мне кажется, графиня уже искупила эту вину и даже принц Евгений готов ее простить.

— Что ж, мы примем эту даму, и королева будет очень рада этой встрече. Они поговорят на своей проклятой тарабарщине и вместе вспомнят об общих друзьях и прежних праздниках.

Королева уже давно перестала возражать на подобные речи, ограничиваясь тем, что выслушивала их.

На следующий день графиня Суасонская прислала узнать, каковы будут приказания их величеств и когда они соизволят допустить ее к целованию рук. Она собирается прибыть во дворец в сопровождении графа фон Мансфельда, который непременно желал сам представить их милостивым величествам одну из ближайших подруг своего повелителя.

Король ответил, что примет ее утром, а королева — до или после него, затем они вместе встретятся с ней.

— Госпожа графиня будет принята в наших покоях тогда, когда сама пожелает туда прийти, — добавил Карл II, — мы не можем оказать менее достойный прием женщине, являющейся подругой прославленного главы нашего рода.

Мария Луиза была одновременно и довольна, и рассержена: слишком уж редко удавалось ей поговорить о Франции так, как она того хотела! Однако графиня Суасонская была не той особой, которую она выбрала бы в собеседницы, чтобы вместе с ней вспоминать родину и близких. Даже супруга коннетабля, обладавшая большими достоинствами, не пробудила в ее душе доброжелательных чувств: королева боялась этих Манчини.

За час до назначенной графине аудиенции король вошел к королеве; он был довольно бледен, за ним шел Нада с искаженным лицом. Карлики живут мало, их физическая природа отличается от нашей, и они рано стареют. Ромулу и Наде, по всей видимости, не суждено было прожить обычный человеческий век. Они уже покрывались морщинами и быстро сгорали, особенно Ромул, выглядевший более старым и безобразным.

Встревоженное и побледневшее личико Нады поразило королеву, и она тут же спросила, что с ним.

— Глупая выходка Ромула, как обычно, — ответил за него король. — Но речь не об этом, моя королева. Я пришел предупредить тебя, что мы не станем принимать графиню Суасонскую.

— Но почему?

— Совет противится этому: иностранные принцы не обладают никакими привилегиями в Испании, а графиня попытается выдвинуть притязания, недопустимые для нас, из-за чего могут возникнуть осложнения. Лучше уж не принимать ее вовсе.

Королева использовала все свое влияние на умонастроение мужа, чтобы заставить его порвать с лигой, сложившейся против Франции; время от времени ей удавалось обуздать этот дух вражды, и она надеялась, что победит в борьбе со злонамеренными советчиками, главным из которых был граф фон Мансфельд; вот почему она не смогла скрыть своей радости, убедившись, что его влияние на короля пошатнулось и подопечной графа фон Мансфельда придется жить вдали от двора.

Однако причина такого решения, названная Карлом II, не имела ничего общего с истиной, это был всего лишь предлог.

В течение нескольких месяцев король получал послания без подписи, в которых неизменно сообщалось о том, что королеву хотят отравить. Он не придавал им значения, полагая, что подобные лживые и клеветнические домыслы придумывают с целью посеять рознь во дворце и бросить тень на невиновных. В то утро Нада, как обычно, вышел из дворца, собираясь обойти бедняков, которых королева взяла под свое покровительство, оказывая им через него ту или иную помощь, и повстречался со старой француженкой, явно подстерегавшей его: этой женщине ему неоднократно приходилось вручать вспомоществование. Старуха приблизилась так быстро, как позволяла ей ее немощь:

— Хвала Господу, что он посылает мне тебя, мой добрый малыш и покровитель! Сегодня я хочу отплатить добром тебе и твоей хозяйке за все, что вы сделали для меня. Вот письмо к королю Испании, передай его ему немедля, ты ведь можешь попасть к нему, когда захочешь, а время не ждет. Я не знаю, о чем это письмо. Оно было доверено мне незнакомкой; передавая его вместе с пистолем за услугу, она только и успела сказать:

«Жизнь королевы теперь в твоих руках, добрая женщина; нужно, чтобы король получил это письмо как можно скорее, я повторяю: немедленно; может, и сейчас уже слишком поздно».

Карлик не стал тратить время на расспросы — он знал, где найти старуху, и поэтому быстро поднялся в спальню короля; увидев, что, кроме его величества и главного королевского мажордома, в комнате никого нет, он рассказал о том, что произошло несколько минут назад. Король взял письмо, проявив больше нетерпения, чем осторожности, и прочел следующее:

«Государь!

Человек, который пишет эти строки, Ваш скромный друг и преданный слуга; в эту минуту он открывает Вам тайну, которая может стоить ему жизни, но он не может позволить, чтобы свершилось ужасное преступление, и намерен попытаться помешать этому.

Сегодня Ваше Величество собирается принять женщину, которая отравила своего мужа, отравила мать Ее Величества королевы и приехала в Испанию лишь с одной целью — сделать так, чтобы та же участь постигла и самое королеву. Если эта женщина переступит порог дворца, Ваша августейшая супруга обречена. Можете мне верить, я это знаю, ибо видел яд в руках тех, кто собирается им воспользоваться.

Да простит меня Ваше Величество, но прошу Вас не разыскивать меня, если Вы не хотите сотворить мне врагов, слишком могущественных для такого незаметного существа, как я, врагов, которые заставят меня искупать мою несдержанность и обрекут на смерть в застенках. Самое главное: это письмо не должны прочесть те, кто Вас окружает и служит Вам с виду особенно усердно. Верный карлик и герцог де Леторга — единственные преданные друзья несчастной принцессы, которая приговорена к смерти и которой суждено умереть, ведь я не всегда смогу оказаться рядом, чтобы предостеречь Вас».

Письмо не было подписано, но его стиль внушал доверие. Похождения г-жи де Суасон были известны всей Европе. Ее отъезд из Франции, способ изгнания, к которому прибег Людовик XIV, чтобы спасти ее от вполне вероятной смертной казни, не оставляли никакого сомнения в отношении вполне правдоподобного обвинения. Король, не колеблясь, принял решение: он любил королеву, и даже мысль о возможности ее потерять приводила его в отчаяние.

— Эта женщина не войдет сюда, — сказал он, — а что касается королевы, я сумею ее спасти, вопреки всем их замыслам, я попрошу ее не есть и не пить ничего, пока сам не попробую поданную ей еду; они ведь не хотят моей смерти и, когда узнают о такой предосторожности, задумаются не раз, прежде чем совершить злодеяние.

Предлог, чтобы не принимать г-жу де Суасон, был найден так быстро потому, что тем же утром вопрос о ее предстоящем визите обсуждали на совете. Король, не теряя времени, сообщил о своем решении графу фон Мансфельду, после чего, как мы уже видели, направился к королеве.

Карл II полагал, что с этим делом покончено и опасность миновала. На следующий день, в ту минуту, когда он после утренней мессы собирался вместе с королевой отправиться в монастырь урсулинок, пришел граф фон Мансфельд; несмотря на отказ короля принять его, он продолжал требовать встречи с таким упорством, что мягкий по натуре монарх не нашел в себе сил настоять на своем.

Войдя, граф спросил короля чуть ли не с угрозой, прорывавшейся сквозь бесконечные знаки уважения, какова причина оскорбления, которое было нанесено особе, рекомендованной его повелителем, и почему графиня Суасонская не удостоилась чести приветствовать их величества, как они обещали.

В свое оправдание король привел вышеупомянутый довод; граф не перебивал его, но затем ответил, что при всем желании не может поверить в подобную сказку. Это была такая неслыханная дерзость, что Карл II сначала даже не понял посла. Он воспринял слово «сказка» как простое отрицание, а не уличение во лжи. Граф не успокаивался, заявив, что знает, каковы истинные причины отказа, и что на этом дело не кончится, он расценивает знак неуважения со стороны короля как разрыв отношений между государствами.

— Так мне приказано сообщить вам, — добавил граф.

— Что ж, сударь, будем воевать! — заявил король с решительностью, какой за ним никогда еще не наблюдалось. — Объявленная война чаще всего менее опасна, чем . предательство.

— Что это значит, государь? — воскликнул порывистый немец, чья национальная и дипломатическая невозмутимость сменилась неудержимой заносчивостью. — Следует ли понимать ваши слова буквально?

— Господин посол, в своем доме повелеваю все же я и поэтому буду принимать в нем того, кого захочу; я не потерплю, чтобы кто-то устанавливал здесь свои порядки. Клянусь в этом и прошу вас запомнить мои слова.

Граф не верил своим ушам, он не догадывался, в чем причина такой смелости, и все еще искал ответа на этот вопрос, тогда как король продолжал:

— Госпожа графиня Суасонская может остаться в Мадриде или поселиться в Испании там, где ей угодно, я нисколько не возражаю; но принимать ее я не стану, и главное — она не увидит королеву. О причинах, заставивших меня так поступить, я дам отчет непосредственно императору. А теперь, сударь, оставьте меня и не врывайтесь больше в дверь моего кабинета по таким поводам.

Послу пришлось уйти, но в какой ярости! И разумеется, именно королева оказалась виновной в том, о чем она даже не подозревала! Нареканий на нее становилось все больше. В отличие от посла, г-жа де Суасон не поддавалась унынию.

— Не беспокойтесь, — сказала она графу, — я беру все на себя и через неделю стану распоряжаться при мадридском дворе не хуже короля.

— Но каким образом?..

— Это моя тайна, только не мешайте, господин граф. Положитесь на меня.

Госпожа де Суасон была искушена в интригах, и граф фон Мансфельд позволил ей делать то, что она задумала.

На следующий день королева получила письмо такого содержания:

«Ваше высочество!

В человеческой жизни наступает возраст, когда живешь только прошлым, особенно если это прошлое было прекрасным, а настоящее уныло. Я покинула Францию, став жертвой клеветы, потеряла всех своих друзей, с которыми могла бы вспоминать о прошлом. Я приехала в Испанию только для того, чтобы увидеть Вас, Ваше Величество, дочь великой принцессы, рядом с которой прошла моя молодость: она удостоила меня своей дружбы, и я, увы. видела, как она умирает! Незадолго до своей смерти Ваша матушка вручила мне одну вещь на хранение; эта вещь и теперь у меня, но передать ее я могу только Вам. Мне известна дочерняя преданность Вашего Величества, и я убеждена, что Ваше сердце, столь напоминающее сердце Вашей достославной матушки, с радостью примет это последнее свидетельство ее материнской заботы.

Умоляю Ваше Величество не воздвигать между нами преграду пустого этикета; я не притязаю ни на какие почести, мне они не нужны, и не хочу появляться при дворе; малая лестница для горничных — лучшая дорожка к дружбе, если Ваше Величество позволит употребить это слово. Моя семья обязана всем Вашему славному роду, мои дядя был самым преданным его слугой; признательность и верность диктуют мне необходимость броситься к Вашим ногам. Жду Ваших приказаний и сочту одним из прекраснейших в моей жизни тот миг, когда мне будет позволено предстать перед Вами, чтобы выразить Вам мое величайшее почтение.

Графиня Суасонская».

Прочитав письмо, Мария Луиза почувствовала, что все ее предубеждения рассеялись. К ней обращались от имени ее матери, к тому же графиня была несчастна и, возможно, оклеветана. Подозрений Мадам при французском дворе не избежал никто, она ведь не любила французов. В том, кто не был немцем, она не видела никаких достоинств. С особой неприязнью Мадам относилась к женщинам, уличенным в кокетстве, и главное — в кокетстве с королем. Графиня Суасонская была из их числа. Королева считала, что к людям надо проявлять снисходительность, и прежде всего к тем из них, кто страдал. Вместе с тем у нее будет возможность — а она так долго была лишена ее! — поговорить о Франции, о придворной жизни с женщиной, игравшей в ней немалую роль.

Поразмыслив как следует, королева в конце концов решила упросить короля, чтобы он разрешил ей принять графиню. У него больше не было повода для отказа, поскольку г-жа де Суасон была готова довольствоваться обществом частных лиц. И разве Мария Луиза не знала способа добиться от короля всего, что ей было угодно? Теперь, после того как королева-мать оставила двор, разве жена не стала главной привязанностью государя? Мария Луиза дала себе клятву, что сначала сделает только попытку уговорить его, а потом все же настоит на своем, и стоило ей увидеть мужа, как она стала осаждать его этой просьбой.

К величайшему своему удивлению, она обнаружила, что супруг совершенно не поддается ее уговорам и резко настроен против ее столь горячо выраженного желания. Король отказал ей наотрез и даже потребовал, чтобы она не обращалась к нему по этому поводу, поскольку он уже выразил свою волю, и бесповоротно. Но еще больше поразило королеву то, что Нада, обычно так жаждавший угодить своей повелительнице, всеми силами уговаривал ее отказаться от столь естественного намерения.

— И ты, Нада, вздумал мешать мне?

— О госпожа моя, о госпожа, если бы король удовлетворил вашу просьбу, я бы бросился к его ногам, умоляя, чтобы он не делал этого.

— Но в чем опасность, чем я рискую, принимая у себя графиню Суасонскую? Не явится же она сюда с целым арсеналом? Разве не заметят ее пистолетов, пушек и кинжалов? К тому же, разве я буду принимать ее наедине? Неужели не найдется никого, кто защитит меня?

— Помимо кинжала, есть и другое оружие, госпожа.

— Яд! Неужели вы боитесь, что она отравит меня? Так заприте двери в кухонные помещения, не позволяйте ей заходить туда. Не думаете ли вы, что, рассказывая мне о моей матери и передавая вещь, которую та отдала ей на хранение, графиня собирается убить меня?

— Госпожа Генриетта умерла после обеда, не так ли, госпожа?

— Нала, Нада, ты злой пророк, вестник несчастья. Ты и вбил в голову короля эти бредовые страхи. Государь, прошу вас, не верьте ему. Какие глупости! Отравить меня, королеву! Зачем? Мне раз двадцать присылали письма с угрозами, но я и читать не стала эти дурацкие послания!

Королева более часа уговаривала Карла II, и он, после долгого сопротивления, сдался, поставив, однако, непременное условие, чтобы она ничего не пила и не ела, прежде чем он сам не пригубит поданное ей.

— О ваше величество! — воскликнул Нада. — Это ненадежное средство: у меня на родине могут отравить при помощи перчаток, благовоний и тысячами других способов; вы недостаточно защищены, королеву нельзя оставлять ни на минуту, разрешите хотя бы мне все время находиться при ней!

Мария Луиза была тронута преданностью бедного карлика, она позволила ему быть рядом, когда появится графиня, и не покидать ее, несмотря на присутствие короля. Нада поклялся, что глаз не спустит с г-жи де Суасон и при нем эта дама не прикоснется ни к одной вещи, принадлежащей королеве.

— Иначе я убью ее! — добавил он, взмахнув своей сабелькой.

Король рассмеялся, а королева почувствовала, что готова заплакать: она теперь была не слишком избалована участием!

Графиня Суасонская явилась на следующий день; она была уже немолода и, хотя никогда не отличалась красотой, обладала необыкновенной привлекательностью, что позволило ей в свое время иметь огромное число любовников. Она была высокая, худощавая, с черными глазами и смуглой кожей; во взгляде ее пылал затаенный огонь, подобный молнии, скрытой тучей. Ее плечи и руки не утратили красоты, и она намеренно обнажала их; она была умна и необычайной хитростью и остроумием очень напоминала своего брата, герцога Неверского. Но, в отличие от него, графиня умела вести себя и плести интриги, чего не хватало остальным Манчини. По натуре страстная, но не до такого безумия, как г-жа Колонна или г-жа Мазарини, она, подобно им, была склонна к авантюризму; наверное, поэтому жизнь всех этих племянниц кардинала не сравнима ни с какой другой.

Графиня вошла безо всякого смущения, вела себя с великолепной сдержанностью, не выказывая ни радости, ни робости; казалось, она находится во дворце Суасон в роли хозяйки и имеет все основания держаться на равных с любыми коронованными особами. Король и королева принимали ее в присутствии главной камеристки, герцога де Асторга и всех приближенных королевы; из свиты короля здесь находился только его главный мажордом. Нада в самом роскошном своем наряде стоял рядом с хозяйкой, а Ромул, как любимая собачонка, лежал у ног своего хозяина.

— Наконец-то, ваше величество, мне позволено выразить вам мое почтение и доказать искреннюю преданность.

Она поцеловала руку королевы и готова была встать на колени, но Мария Луиза удержала ее от этого жеста.

— Я рада, действительно рада видеть вас, сударыня, — ответила королева, — не сомневайтесь!

Госпожа де Суасон смерила ее почтительным, но преисполненным достоинства взглядом и продолжила растроганным голосом:

— Вы необычайно красивы, ваше величество! Даже красивее госпожи Генриетты, которую я так любила, и, так же как она, вы очаровательны!

По-видимому, так оно и было, но из тех, кто знал мать Марии Луизы, только графиня произнесла это вслух.

Госпожа де Суасон знала, что такое двор, и ее нелегко было смутить, поэтому она сделала вид, что не замечает холодности Карла II. Направив разговор в нужное ей русло, затронув темы, которые особенно волновали короля, она в считанные минуты сумела овладеть его вниманием; ее речи звучали убедительно, предубеждение слушателей исчезло, и все присутствующие были очарованы, за исключением Нады и герцога де Асторга, разумеется.

Герцогу показалось, что он заметил неприметный знак, которым, как сообщники, обменялись графиня и отец Сульпиций; потому ли, что один из них перехватил его взгляд или по какой-то другой причине, но ничего подобного больше не повторилось.

Аудиенция длилась довольно долго и затянулась бы и дольше, если бы не наступил обеденный час. Король предложил г-же де Суасон еще раз посетить королевские покои и даже выразил определенное сожаление по поводу того, что не может принять ее при дворе.

— О государь, стоит ли говорить об этом, я слишком счастлива, что получила возможность увидеть ваши величества здесь, избежав официальной церемонии и тягот этикета. Простите, что я говорю так, но испанский двор славится своей строгостью и неукоснительным соблюдением придворных устоев. А я отвыкла от высшего общества и официальных приемов, мне было бы там не по себе.

— Однако, сударыня, если верить слухам, герцог Пармский держал блестящий двор в Брюсселе и вы были его королевой.

Графиня не смогла сдержать улыбку:

— В моем возрасте, ваше величество, королевой можно считаться только тогда, когда носишь корону. Действительно, герцог Пармский проявил некоторую благосклонность к изгнаннице, но все стальное — не более чем выдумка, которую с удовольствием использовали против меня, как будто старая женщина могла соблазнить могущественного повелителя.

Тем не менее это было правдой: герцог Пармский, правитель Нидерландов, сильно увлекся ею, и г-жа де Суасон, как и подобало Манчини, не оттолкнула его.

Когда графиня ушла, Карл II сказал королеве:

— Ты была права, Мария Луиза, ее оклеветали. Мне не кажется, что графиня Суасонская была способна совершить преступления, в которых ее обвиняют, я в это никоим образом не верю. Однако никогда нельзя забывать о предостережениях, помни о данном мне обещании и остерегайся ее пилюль: графиня была слишком близка к Лавуазен.

Королева рассмеялась: кроме неприязни, навеянной детством, она не испытывала никаких враждебных чувств к представительнице рода Манчини, и эта неприязнь окончательно исчезла благодаря хитрости и ловкости изворотливой женщины.

Графиня и в самом деле передала королеве портрет г-жи Генриетты и несколько довольно важных писем принцессы к графу де Гишу и маркизу де Варду; оба они, если верить старым придворным, в какой-то мере пользовались ее расположением. Госпожа де Суасон, чья страсть к маркизу де Варду была всем известна, так и не простила знаков внимания и предупредительности этого сеньора по отношению к сопернице. Отсюда — бесчисленные интриги, которые не имеют отношения к моему рассказу, отсюда — и ужасная, преждевременная смерть Мадам.

Королева знала обо всем этом очень мало. В юном возрасте она не могла сама разобраться в том, что тогда происходило, и никто не взял на себя труд рассказать ей, как все случилось, кроме второй Мадам, а та, как мы убедились, посеяла в душе Марии Луизы большие сомнения на этот счет.

Графиня Суасонская обещала прийти вскоре снова, и было решено принять ее благосклонно.

II

И действительно, г-жа де Суасон не заставила долго себя ждать. Король находился в Эскориале. Графиня испросила разрешения навестить королеву, и Мария Луиза, не задумываясь, велела передать, что ждет ее; Нада занял свой пост, к большому неудовольствию графини, надеявшейся поговорить с королевой наедине и завоевать ее доверие; г-жа де Суасон попыталась избавиться от карлика, прибегнув сначала к похвалам, затем к насмешкам.

Королеву это только рассмешило. Но Нада не смеялся и не сдвинулся ни на шаг.

— Этот карлик всегда с вами, ваше величество?

— Всегда!

— Будьте осторожны! У королевы Марии Терезы, вашей августейшей тетки, произошла некрасивая история с карликом.

— Королева Мария Тереза, сударыня, святая женщина!

— Этой святости никто не оспаривает. Ее величества никогда и ничто не коснулось, даже клевета. Однако молодой королеве не стоит долго смотреть на таких уродцев. Мария Тереза привезла из Испании одного карлика; она любила его и постоянно держала при себе; этот карлик был мавр. И она родила мавританку, которую я видела в Море, в лесу Фонтенбло; ее содержат в этом монастыре как монахиню и выплачивают ей солидное содержание.

— Со мной такого не случится, — вздохнув, заметила Мария Луиза.

Госпожа де Суасон затронула опасную тему, но она не хотела упускать удобный случай и решила идти до конца, несмотря на присутствие карлика, который казался ей злым псом, готовым защищать свою хозяйку. У графини была лишь одна цель — завоевать полное доверие королевы, а для этого надо было прочитать ее мысли, посочувствовать ее боли, но, чтобы пожалеть королеву, сначала следовало хорошо изучить ее.

— О да, — сказала графиня, — ведь у вашего величества нет детей.

— Да, сударыня, у меня нет детей, и это несчастье моей жизни.

— В вашем возрасте, сударыня, как и в возрасте короля, разве можно отчаиваться?

— Когда супруг — последний представитель великой и славной династии, основной долг королевы — подарить ему наследников. Если же Бог отказывает ей в этом, она не нужна в этом мире, и ей следует исчезнуть: смерть была бы для нее благодеянием.

— Смерть в двадцать пять лет! У вашего величества грустные мысли.

— Могут ли они быть веселыми в этой стране и в этом дворце? Вы не знаете испанского двора. Молодость, радость, надежды быстро увядают здесь. Скука — главный повелитель в Испании, которую так превозносят. И если испанская королева не стала матерью, ей остается только сделаться богомолкой: Бог или материнство — третьего не дано.

— Возможно, и дано, — заметила г-жа де Суасон с улыбкой.

— Что же это?

— В Испании нет недостатка в красивых и элегантных кавалерах, рыцарственных и блестящих сеньорах, а любовная интрига…

— Сударыня, — перебила ее Мария Луиза, — вы, как видно, не знаете ни меня, ни Испании. Так остановимся на этом, прошу вас; советую вам получше изучить наши обычаи, если дорожите тем, как вас здесь принимают.

Госпожа де Суасон не ожидала подобного ответа. Она поняла, что пошла по ложному пути и слишком рано предприняла атаку на сердце, защищенное абсолютной невинностью, а может быть, и настоящей страстью. Однако эти два состояния, с точки зрения графини, не могли существовать одновременно. Госпожа де Суасон неспособна была понять возвышенные и целомудренные чувства, которые питали друг к другу королева и де Асторга, и, хотя слышала об этом, поверить в них не могла. Она считала, что герцог — ловкий соблазнитель, а королева — одна из тех осведомленных Агнес, которые охотно грешат, якобы не понимая, что они делают.

Эта любовь способствовала осуществлению планов Австрии. Если бы королева была менее добродетельной, она, возможно, не умерла бы столь молодой; по крайней мере, таково мое убеждение, и его разделяют все, кому известны интриги при испанском дворе.

Госпожа де Суасон очень быстро нашла выход и ловко повернула разговор на другую тему, вспомнила о Франции, о дофине, о желании г-жи Генриетты, зародившемся в те времена, когда и дофин, и Мария Луиза были еще детьми, поженить их в будущем, и заметила при этом, что было бы намного лучше, если бы король осуществил этот семейный замысел.

— Подобный союз был бы намного удачнее. Супруга дофина, несмотря на ее замечательные достоинства, не знает Франции так, как принцесса из славного рода Бурбонов, родившаяся у нас; я говорю «у нас», ваше величество, потому что стала настоящей француженкой; у меня нет иной родины, кроме той. где я провела свои лучшие дни. Франция — единственная страна, которую я люблю, единственная, о которой я буду тосковать всю жизнь! О Франция! Франция! Тот, кто покинул ее, сударыня, никогда не утешится.

Вместо ответа, королева обратила глаза к Небу: они были залиты слезами. Однако, с тех пор как она полюбила герцога де Асторга, у нее появилась привязанность к Испании. Страсть к герцогу, безраздельно овладевшая ее сердцем, помогла ей забыть о своих сожалениях и обрести родину в отечестве обожаемого ею человека. И только слова, прозвучавшие из уст подобной ей изгнанницы, заставили королеву вспомнить о Франции, и снова перед ее глазами промелькнули картинки детства, и снова она задумалась о своей первой любви.

На одну секунду перед мысленным взором королевы предстали прекрасные уголки, которые ей никогда больше не суждено было увидеть. Она вспомнила отца, сестер, своего юного брата и дофина, который так быстро бросил ее, потому что не нашел в себе мужества сдержать данное ей слово, и сердце ее дрогнуло от этих воспоминаний.

— О сударыня, — воскликнула она, — вы еще можете туда вернуться, а я уже никогда не увижу Францию!

— Нет, ваше величество, я туда не вернусь; меня, так же как и вас, выслали из страны; нам обеим придется терпеть жизнь в изгнании: вам — на троне, мне — в тех условиях, которым многие завидуют, хотя плохо их себе представляют. О, как же я несчастна!

И графиня заплакала! Карлик широко раскрыл глаза, не зная, как понимать этот странный разговор. У него уже тоже возник вопрос, не ошибся ли он насчет такой чувствительной женщины. Но случайного слова, сорвавшегося с ее языка, одного взгляда, вспыхнувшего как молния, было достаточно, чтобы к Наде вернулись прежние сомнения.

— Людовик Четырнадцатый — неблагодарный человек, он все забывает; но я ничего не забываю.

В этих нескольких словах сквозила ненависть. И если бы король Франции видел в этот миг мать принца Евгения, он, наверное, скорее нашел бы объяснение неприязни, которую тот питал к нему с малолетства.

Однако лед растаял, и в дальнейшем между королевой и г-жой де Суасон возникла какая-то странная близость. В тот день они провели вместе более двух часов, и Мария Луиза была опутана тысячью нитей, которых не избежала бы и более искушенная женщина, нежели она. Графиня играла роль то доброй матери, то нежной подруги, то преданной сестры, то верной подданной, то терзаемой скорбью супруги. Но прежде всего она выказывала ум и величайшую проницательность, а знание человеческой натуры преподносила как итог своего горького жизненного опыта.

Она сумела подольститься к королеве через ее сердце, на сей раз не допустив ошибки, грубого вмешательства в дела любви, являвшейся для Марии Луизы святыней. Последние слова, которые при расставании произнесла г-жа де Суасон, были:

— Мне кажется, что, беседуя с вашим величеством, я снова вижу и слышу вашу незабвенную матушку: вы все больше и больше напоминаете мне ее.

Когда вернулся король, со всех сторон ему только и повторяли имя графини. Министры, поощряемые г-ном фон Мансфельдом, превозносили г-жу де Суасон как лицо, пользующееся особым доверием императора, чьей армией командовал ее сын. Королева уверяла его, что графиня — самая замечательная и самая любезная из женщин. А Нада добавил: если сказанное не соответствуют действительности — значит, эта женщина самая страшная злодейка на свете.

Герцогиня де Альбукерке восхищалась ее совершенным знанием придворных обычаев многих стран и великолепным тактом, с которым она отдавала должное каждому из них.

Один только герцог де Асторга хранил молчание. Он не смог одолеть в себе естественную потребность отстраниться от этой чужеземки, напомнившей королеве страну ее детства, над которой одержала верх его любовь. С ревностью относясь к тоске Марии Луизы, он хотел подарить ей новую родину, достаточно прекрасную, чтобы она забыла о прежней и никогда не вспоминала о ней.

В отпет на все эти похвалы Карл II заявил, что он еще встретится с г-жой де Суасон и что он собирается на несколько дней увезти королеву в Эскориал и дать девятидневный молитвенный обет, чтобы Бог послал ему детей, а пока он с королевой будет находиться там, племянница Мазарини сможет представиться придворным с большей легкостью, чем в Мадриде, где их величества не настолько свободны.

Нанеся всего два визита, эта женщина победила неблагоприятное мнение о себе и завоевала положение в обществе.

— Ну что, — сказала она г-ну фон Мансфельду, — добилась ли я успеха? Теперь вы доверяете мне?

— Это дело для вас, сударыня!

III

После разговора с графиней, во время которого та посочувствовала ее душевным тревогам, королева забыла о своей предубежденности и своих опасениях. Она поделилась своими впечатлениями с королем и сумела убедить его, что их ввели в заблуждение относительно Олимпии Манчини.

— Графиня, конечно, дружила с моей матерью; она сообщила мне столько подробностей, неоспоримо свидетельствующих об их душевной близости, что у меня не осталось никаких сомнений. Она любит меня, потому что любила мою мать. Разве это не естественно? Нет, она неспособна обманывать нас.

Нада качал головой, уверяя, что лживые глаза графини не обещают ничего хорошего.

Постепенно графиня проникла в ближайшее окружение королевы, которая говорила только о ней, смотрела на все ее глазами и советовалась с нею по любому поводу. Король не был в такой степени очарован. Встречая г-жу де Суасон у Марии Луизы, он часто не мог скрыть раздражения.

— Опять эта женщина, всегда она здесь! — сердился он. Его недовольство приобретало все более непримиримый характер. Он бранил своих приближенных, иногда целые дни проводил взаперти, не допуская к себе никого, даже королеву. Здоровье его не улучшалось, напротив, с каждым, днем ему становилось все хуже и хуже. Врачи были ветре-; вожены, и вот однажды утром г-жа де Суасон явилась со скорбным видом к королеве; при этом глаза ее пылали огнем, как у человека с восторгом приносящего плохую новость, но пытающегося скрыть свою радость под маской печали.

Мария Луиза не могла этого не заметить и стала настойчиво расспрашивать графиню, что с ней.

— Вы хотите знать, ваше величество, что со мной? Но я предпочла бы не говорить этого вам, ибо сама мысль, что новость огорчит вас, ужасна для меня.

— Значит, вы тревожитесь обо мне, сударыня? Не бойтесь. За девять лет страданий я ко всему привыкла и все могу выдержать. Что случилось?

— Вы требуете, чтобы я сказала вам?

— Безусловно…

— Дело в том…

— Я слушаю вас, говорите.

— Это касается короля, ваше величество.

— Что же он сделал?

— Он действительно болен, и серьезнее, чем все думают.

— Кто сказал вам об этом?

— Граф фон Мансфельд, которого предупредили врачи.

— Жизнь короля в опасности?

— Непосредственной угрозы нет, как мне кажется, но..,

— Но?.. Продолжайте же!

— Его разум…

— Что! Ему угрожает безумие?

— Неужели, ваше величество, вы одна этого не заметили?

— О Боже! Что будет со мной? Что станет с Испанией? — воскликнула Луиза Орлеанская, воздев руки.

— О да, что станет с Испанией? Безумный король — хуже, чем король мертвый; к тому же у этого короля нет наследников, и его великолепный трон станет приманкой для всех государей Европы: они будут оспаривать его друг у друга, рвать на куски. Бедная Испания! Кто защитит ее от ненасытных волков?

— Я, сударыня, если Бог сохранит мне жизнь и здоровье, — воскликнула молодая королева, — да, я, королева, супруга этого несчастного молодого монарха, которого некому любить, кроме меня! Я сделаю, сумею сделать то, что ему предназначено. Я высоко подниму королевское знамя, буду крепко держать его в руках и докажу всей Европе, что женщина из рода Бурбонов сумеет удерживать свое положение в мировом равновесии.

— Как! Ваше величество будет защищать Испанию и выступит против родной страны? Вы не откажетесь от войны с вашим прославленным дядей?

Королева изменилась в лице, но твердо произнесла:

— Да, сударыня, я сделаю это. Я люблю свою родину, мою прекрасную Францию, и буду тосковать о ней до последнего вздоха, я люблю мою семью, но я возложила на себя великую ответственность и хочу выполнить свой долг: перед вами не француженка более, а испанка, не Мария Луиза Орлеанская, а супруга больного Карла Второго, неспособного удержать корону, возложенную и на меня. И поскольку так нужно, я удержу ее одна.

Увы! Говоря так, несчастная королева, конечно же больше думала о герцоге де Асторга, нежели о Карле II Она навсегда связала себя с Испанией, потому что герцог был испанцем; она хотела обрести величие в его глазах прежде всего, чтобы быть еще больше любимой. Любовь всем повелевает и всегда властвует в нашей жизни, она причина наших ошибок, а иногда преступлений, она вдохновитель великих деяний. Когда же любовь умирает, когда основными мотивами поступков становятся лишь низменные или опасные страсти, куда они заводят нас и во что превращают?

И хотя королева не открылась своей новой подруге, та была слишком заинтересована в том, чтобы все узнать, и слишком хитра, чтобы не заметить, не угадать ее истинных побуждений. Ей было известно о любви герцога к Марии Луизе — об этом знала вся Европа; сама трагедия бедной изгнанницы, брошенной в объятия умирающего безумца, лишенной покровителя и друзей, подсказывала проницательной и многоопытной особе, что столь очевидные достоинства герцога должны были взбудоражить чувства королевы.

Графиня не раз пыталась вырвать у нее признание, но, несмотря на все ухищрения, не добилась этого, и недоверие Марии Луизы было здесь ни при чем; просто целомудренное чистое чувство хранилось в ее сердце как в святилище, куда не суждено было заглянуть никому из смертных: ничей бесцеремонный взгляд не должен был осквернить эту благородную любовь, известную только Богу, ангелам нему.

Теперь г-жа де Суасон утратила все сомнения, если они были у нее прежде. Она повернула разговор так, чтобы получить возможность узнать все до конца. Ответы королевы имели для графини огромное значение; дальнейшую участь Марии Луизы должны были решить ее откровенные признания и политические взгляды. Поэтому г-жа де Суасон немедленно изменила ход беседы, не задерживаясь на том, что могло живо заинтересовать ее в иных обстоятельствах.

— Такие чувства присущи истинной королеве, ваше величество, они делают вам честь и нисколько не удивляют меня: узнаю ваш великий род. Однако я не предполагала, что вы настолько отказались от прошлого и от своих детских привязанностей. Прекрасно и очень благородно! Я расскажу об этом тем, кто ничему подобному не верит. Их высокая оценка послужит вам больше, чем вы думаете.

— О сударыня, речь идет не о моей выгоде, а о моем долге.

— Значительно лучше, когда совпадает то и другое, ваше величество. Но, поскольку мы затронули эту тему, позвольте мне продолжить ее, она меня в высшей степени занимает, ибо касается вас. У Испании скоро не будет короля, точнее, у нее останется лишь призрак короля. Это огромное событие для Европы и всего мира. Но обширные владения Испании нуждаются в повелителе, и нужно подумать о том, чтобы дать его ей. Карл Второй еще способен продиктовать свою волю и назначить преемника. Какова же его воля?.. Вам она известна?..

— Нет, сударыня, полагаю, что король еще и не задумывался над этим всерьез. Он не представляет себе своего истинного положения, надеется иметь детей и рассчитывает оставить им свои владения.

— У короля не будет детей, ваше величество.

— Кто это знает? Чудеса ведь случаются, да и не будет особого чуда, если у двадцатисемилетнего мужчины и двадцатипятилетней женщины после восьми лет супружества появятся дети.

— Не обманывайте себя, ваше величество, чуда не произойдет, даже если вы множество раз совершите паломничество к Богоматери Аточской.

— Все в руках Господа, сударыня.

— Однако нельзя забывать о другом предположении. Пришло время выступить в роли опекунши и наставницы, ваше величество, пора сказать правду королю.

— Это было бы жестоко.

— В политике не бывает жестокости, а точнее, жестокость называется необходимостью, и от нее нельзя отмахнуться в угоду прихоти. Время не ждет, и вы должны принять решение.

— К сожалению! И что вы предлагаете мне, сударыня?

— То, с чем согласились вы сами; бремя тяжелое, но оно вам по силам, я в этом убеждена. Поверьте мне, ваше величество, вам предстоит прожить еще долгие годы и сыграть прекрасную роль. Это говорит вам друг. Последуйте моему совету. Возьмите в свои руки бразды правления и ведите честную игру с Австрией. Граф фон Мансфельд — человек ловкий, преданный, он готов служить вам. Вы должны сказать свое слово. Ваша судьба зависит только от вас. Когда-нибудь вы вспомните о том, что я сейчас говорю.

— Что я должна делать? Чего вы хотите? Я прекрасно вижу, что вы исполняете какую-то миссию при моей особе, так объяснитесь же откровенно.

— Вот такой вы мне нравитесь! Как вы сказали, ваше величество, откроем карты, а ответ дадите потом. Очень важно, чтобы король составил завещание.

— В его возрасте?!

— У человека, который неспособен к жизни, нет возраста, сударыня. Королю уже сто лет. Никто, кроме вас, не может ему об этом сказать. А вы скажете?

— Вы, сударыня, возлагаете на меня чрезвычайно жестокую миссию; однако сделать это необходимо для блага Испании: я скажу моему супругу о завещании.

— Когда?

— Понадобится несколько дней, чтобы подготовить короля, если я не хочу убить его этим разговором, сударыня.

— И кто будет назван в завещании короля? Кто будет его преемником?

— Есть несколько претендентов, сударыня, вам это известно…

— Среди них два основных, — добавила графиня Суасонская, пристально глядя на королеву. — Эрцгерцог, сын. его величества императора, и один из сыновей дофина, ваш августейший родственник.

— Да, сударыня.

— Кому из них отдает предпочтение ваше величество?

— Тому, у кого больше прав.

— У кого же их больше?

— Не знаю. Я не изучила этот вопрос: он далеко не прост. Мне необходимо просвещенное мнение других людей, чтобы решить его.

— Австрийская династия повелевает в Испании уже давно, ее права бесспорны.

— Да, сударыня, но и французская династия пустила корни в Испании: моя бабка Анна была испанка, так же как моя тетка Мария Тереза. Прямыми наследниками, по женской линии, французские Бурбоны являются в такой же степени, как и императоры Германии. У них те же права, с моей точки зрения.

— Вы так считаете, ваше величество?

— Теперь остается взвесить выгоды такого шага, союзнические обязательства, политические направления. Это очень серьезный вопрос, как мы только что говорили, и я не беру на себя смелость решать его, предварительно не изучив.

— Вы не упомянули об отказе Людовика Четырнадцатого от своих прав на испанский престол, хотя это убедительный довод.

— Насколько мне известно, Людовик Тринадцатый от своих прав не отказывался.

— Да и стоит ли задумываться сейчас об этом отказе?.. Надо считаться только с интересами государства, а интересы государства — на стороне Австрийского дома.

— Я бы не торопилась с выводами,

— Будьте осторожны, ваше величество, умоляю вас, будьте осторожны.

Королева с удивлением посмотрела на г-жу де Суасон, в словах которой прозвучали и угроза и предостережение. Она до конца не осознала, какое впечатление произвела на нее последняя фраза графини, но смертельный холод сковал ее с головы до ног. Она побледнела и несколько секунд хранила молчание.

— Ваше величество, — продолжила графиня, — вы знаете, насколько я к вам привязана. Вам известно, как я любила вашу бедную матушку и как оплакивала ее смерть. У нее отняли любовь двора, боготворившего ее. Она умерла в течение нескольких часов, потому что ее мужа окружали ее смертельные враги, а она мешала Лотарингскому дому и фаворитам. Помните об этой кончине: она была неожиданной и очень печальной. Как жестоко умереть в двадцать семь лет!

Дрожь пронзила Марию Луизу до мозга костей. Сердце ее привели в смятение взгляд г-жи де Суасон и воспоминание о матери, вызванное темой разговора. Она почувствовала невидимую опасность, которая окружала ее. Земля зашаталась под ее ногами; ей не хватало воздуха. То было жуткое ощущение. Я видела ее письмо королеве Сардинии, в котором она дрожащей рукой изобразила эту сцену. Королева предчувствовала свою судьбу и сама рассказывала, как по ночам она просыпалась от страха, во сне увидев себя в могиле. Что-то страшное надвигалось на нее.

Ужасное происшествие, о котором стоит рассказать подробнее, усилило эти страхи.

Мария Луиза написала королеве Сардинии, написала Мадам и Месье, написала ныне покойному королю; ее письма были полны опасений и тревог, вызванных разговорами с графиней и состоянием здоровья короля. Она без конца повторяла одно и то же:

«Я боюсь, помогите мне!»

В одном из писем к Людовику XIV она упомянула о завещании и задала вопрос, что ей делать. Король ответил, что не может дать ей совета, что она должна следовать голосу совести, помня о своей привязанности к Франции, и выполнять свой долг.

В таком настроении, в полном замешательстве, королева отправилась в Эскориал, где Карл II намеревался провести две недели, а она собиралась, как обещала графине Суасонской, приступить к исполнению своей тяжкой задачи.

IV

Двор отправился в Эскориал. Графиня, официально не принятая ее величествами, не могла присоединиться к придворным; но была найдена уловка: по просьбе королевы настоятель монастыря иеронимитов предоставил ей покои в аббатстве. Им обеим необходимо было видеться, чтобы Мария Луиза смогла выполнить обещание.

Король находился в мрачном настроении, и к нему нелегко было подступиться. Королева виделась с ним крайне мало и неизменно в присутствии духовника, не отходившего от него ни на шаг. Вместо того чтобы остановиться во дворце королей Испании, прилегающем к монастырю и церкви, Карл II расположился в скромных покоях, выстроенных для Филиппа II, куда этот монарх удалялся в дни покаяния. Зарешеченное окно выходило на клирос часовни, и отсюда король день и ночь мог слушать службы монахов. У королей Испании странные причуды!

По утрам королева на два-три часа приходила к королю, все остальное время она проводила с г-жой де Суасон, и та неустанно подталкивала ее к выполнению задуманного. Никакие придворные обязанности в Эскориале не исполнялись, главным образом из-за тех порядков, которые установил здесь король. Все сидели в своих комнатах, печаль и уныние витали в стенах великолепного жилища, где вполне можно было умереть от тоски. Несчастная Мария Луиза еле выдерживала напряжение, ее молодость увядала в этой скорбной атмосфере — королева была похожа на цветок, сорванный со стебля.

В одно из воскресений месса особенно затянулась; Мария Луиза слушала ее с балкона, сидя рядом с королем, и затем они вместе удалились в его любимую маленькую комнату, обтянутую черным. С ними вошли только карлики; главные мажордомы и другие придворные остались в одном из залов и стояли там молча, так как король не желал слышать никакого шума.

Как обычно, карлики препирались, нападали друг на друга, чтобы развлечь их величества, в чем и состояла их роль. Карл II прервал их, толкнув ногой Ромула, стоявшего рядом с ним:

— Вон отсюда, оставьте нас, негодяи! Ничтожества, вы даже ссоритесь по-дурацки.

Дважды повторять ему не пришлось — карлики исчезли. Молчание нарушали лишь вздохи короля и робкие слова королевы, пытавшейся изменить его настроение.

— Что с вами? — спросила она. — Почему вы ищете уединения и откуда у вас такая печаль?

— Знаете, что мне приснилось сегодня ночью, сударыня? — в свою очередь спросил король.

— Нет, государь, и вы можете рассказать мне об этом, если хотите.

— Мне приснилось, что вы умерли.

— Однажды такое со мной случится.

— Я видел вас совсем почерневшей и обезображенной. Королева задрожала.

— Мне снилось также, что умру и я.

— Скверный сон, государь.

— С некоторых пор других я не вижу. Вы спрашиваете меня, откуда такая печаль. Я думаю только о своей и о вашей смерти, Мария Луиза, а ведь ни мне, ни вам нет и тридцати.

— Жизнь и смерть в руках Господа, государь.

— Вы совсем не боитесь?

— Нет, государь; я знаю, что когда-нибудь должна умереть, и, если Всевышний заберет меня к себе, я уйду примиренная. Большего мне не требуется, я уже обо всем распорядилась, после меня ничего не останется. Пусть будет так, как угодно Небу.

— Вы полагаете, что умрете молодой?

— Да, ваше величество, я в этом убеждена.

— А как по-вашему, я тоже умру молодым?

Мария Луиза вздрогнула, услышав вопрос короля. Предлог для выполнения обещания подвернулся сам собой; она не осмеливалась воспользоваться им, однако это надо было сделать. Видя, что она не отвечает, король повторил свой вопрос.

— Государь…

— Говорите же, ничего не бойтесь, я могу выслушать все. Вы так считаете, не правда ли?

— Да, да, я так думаю, наши судьбы похожи.

— Это правда; мы соединились в юном возрасте, мы полюбили и любим друг друга; по крайней мере, я вас люблю… и вы меня любите, наверно; мы не можем расстаться надолго. Кто же уйдет первым?

— Богу угодно, чтобы первой была я, государь!

— Вы любите меня, Луиза? — слабым голосом снова спросил несчастный монарх.

— Да, государь, я люблю вас, люблю всей душой.

— А знаете ли вы, что мне о вас говорят?

— Злоба способна на многое, государь.

— Мне сказали, что вы меня больше не любите, а любите другого.

— Кого же, государь?

— Герцога де Асторга.

Королева сумела овладеть собой настолько, что даже изобразила улыбку.

— Это правда?

— Государь, я люблю вас, и мне больше нечего ответить.

— Говорят и нечто похуже: говорят, что герцог де Асторга ваш любовник.

— Государь, — воскликнула оскорбленная королева, встав и протянув руку к распятию, — это ложь, клянусь вам!

Король бросил на Марию Луизу искрометный взгляд и, почти преклонив колени перед ней, сказал:

— Благодарю вас, Луиза, ваши слова радуют меня, они как бальзам для моего сердца, и все же…

— Чего вы еще хотите, государь? Что могу я сделать, чтобы успокоить вас? Приказывайте, и я тут же подчинюсь.

— Вы поклялись на распятии, но распятие — отнюдь не то, что вы глубоко почитаете; вы воспитывались в стране, где у иезуитов особые понятия, и, возможно, сделали себе кое-какое послабление. Небо в огне, гром, кажется вот-вот разрушит эти своды, и вы, конечно, не совершите клятвопреступление пред образом Святой Девы, которой молитесь каждое утро как своей защитнице. Пойдемте в церковь, к тому алтарю, куда вы поставили такую прекрасную раку, и, если вы лжете, молния поразит вас в моем присутствии.

Гремела одна из тех южных гроз, что напоминает разгул всех стихий и вселяет ужас в самые стойкие и несуеверные души. Королева ощутила дрожь во всем теле: ее призывали отречься от своей любви, от самого прекрасного чувства, от того, что давало ей силы жить; надо было поклясться, что она любит только короля, обмануть его перед Богом, обмануть которого она не могла, или же разбить сердце этому несчастному страдальцу, а на голову герцога де Асторга навлечь страшные беды; и Мария Луиза, не колеблясь, взмолилась:

— Прости меня, Боже! Этот несчастный безумец, наверное, убежден в моей измене, но ты прекрасно знаешь, что я невиновна, знаешь, что я боролась и борюсь каждый день; прости меня и ниспошли мне прощение.

Король взял ее за руку и помог спуститься по ступенькам, ведущим в церковь, где в это время не было никого — монахи находились в трапезной. Буря неистовствовала; витражи дрожали в свинцовых рамах; алтарная лампа раскачивалась, и маленькое пламя, казалось, готово было погаснуть в любую секунду.

Они продвигались вперед во тьме, которую прорезали ослепительные вспышки молнии; все было преисполнено торжественности и ужаса. Король тянул за собой королеву, а она, дрожащая, растерянная, еле успевала за ним, так быстро он шел. Король прошел к большому алтарю и встал на колени; королева осталась стоять. Он невнятно пробормотал молитву и направился к часовне Святой Девы, расположенной в глубине церкви, около лестницы в подземелье.

— Пойдем туда, — сказал он.

Статуя Святой Девы помещалась в ковчеге, украшенном драгоценными камнями и окруженном благочестивыми реликвиями. На Богоматерь была наброшена длинная черная вуаль в знак траура, который носил король; на голове у Девы Марии сверкала бриллиантовая корона, а на руке висели рубиновые четки — бесценный подарок королевы, часто приходившей помолиться в эту часовню. Король преклонил колени на ступеньке, Мария Луиза, также на коленях, стояла рядом с ним. Он сложил руки и трижды повторил «Salve, Regina!» note 8"Славься, Царица!» (лат.). Чудовищный удар грома сотряс своды церкви.

— Это наш последний час, — сказал Карл II, — мы вместе предстанем перед Господом, и он нас будет судить. Так ответьте мне прямо сейчас, будто зная, что скоро предстанете перед ним. Вы верите, что я умру молодым?

— Государь…

— Отвечайте же! Вы обещали, что здесь не обманете меня, а вне этих стен все меня обманывают — вы тоже, как и остальные… Я обречен, я должен умереть?

— Однажды это случится несомненно.

— Скоро? Королева молчала.

— Скоро? — повторил он громовым голосом. — Вы мне уже сказали это, так повторите здесь, иначе я подумаю, что вы замешаны в интриге, сговорились с королем Франции, чтобы заставить меня написать завещание.

— Я не знаю, я не понимаю, государь… вы не этого хотели.

— Чего же еще я могу хотеть, помимо правды? Мне нужна правда! И я требую ее от вас перед образом Богоматери, которая видит и слышит вас. Вы знаете, что меня ждет, от вас этого не скрыли, и я тоже хочу знать свою

судьбу, ибо должен исполнить тяжкий долг; мне вверены души людей, и я не хочу, чтобы после меня прекрасное католическое королевство стало добычей нечестивых еретиков, ваших французов. Скажите же мне, супруга моя, королева Испании, скажите мне, королю этой страны, сколько мне осталось жить, чтобы я успел подготовиться?

— Вы проживете годы, государь.

— Годы, нет; месяцы или недели, а может быть, и дни.

— Опасность не так уж и близка, клянусь вам.

— О! У меня есть еще время! — И он глубоко вздохнул. — Есть время привести в порядок дела в этом мире и подготовиться к жизни в мире ином. Я успею отвергнуть неправедные притязания и отстоять подлинные права… К тому же, если я пока не умру, сударыня, у нас могут быть дети. У меня появятся наследники, я хочу иметь детей, я ведь король и могу сделать все, что захочу.

— Успокойтесь, государь, успокойтесь, умоляю вас. Вам уже плохо. Вернитесь в свои покои. Поедем в Мадрид, там вы снова полностью займетесь делами и опять станете королем, а не монахом. Вы же не иеронимит, вы король.

Король все еще стоял на коленях, но его слабый разум блуждал далеко. Он уже не слушал и забыл о завещании и о боязни смерти, как еще прежде забыл о герцоге де Асторга. Теперь он думал только о ребенке, которого хотел получить немедленно, и это было упрямством безумца.

— Молитесь Пресвятой Деве, чтобы она послала вам сына, сударыня; просите у нее сына, она пошлет вам его; ведь Дева Мария мать, и вы, так же как она, имеете право стать матерью.

— О, почему мне и в самом деле не стать матерью, государь?

— Если у вас не будет детей, вы умрете, слышите? Бог обречет вас на смерть, а у меня будет другая жена, которую он подарит мне; у вас нет детей, потому что вы хотите отдать Испанию детям дофина, которого вы тоже любили, потому что ваша семья вам дороже, чем я. Но запомните мою клятву: никогда, никогда Людовик Четырнадцатый или его потомки не получат от меня корону моих предков.

Эта клятва, произнесенная звонким голосом, прогремела под сводами церкви так же оглушительно, как гром. Королева опустила голову от такой угрозы, а король, обессилевший от порыва, которому он поддался, прислонил голову к ее плечу и потерял .сознание.

Испуганная королева позвала на помощь. Но они были совсем одни; никто не шел за ними в часовню. Мария Луиза боялась оставить короля, чтобы позвать врача и слуг. Более получаса она просидела, держа на своих руках бледного короля без признаков жизни и дрожа при мысли, что он может умереть в любую минуту. Наконец какой-то монах пришел помолиться. Королева окликнула его, и вскоре слуги отнесли короля в постель.

V

Эта сцена со всей очевидностью показала королеве и ближайшему окружению Карла II, что на разум короля уже нельзя полагаться, ибо отныне он окончательно помутился. В лучшем случае можно было рассчитывать на минуты просветления, которые требовалось ловить, чтобы употребить их на благо Испании. Духовник короля, стоя у изголовья королевского ложа, поклялся, что не покинет монарха, день и ночь будет рядом с ним, чтобы не допустить дурных влияний на него и предотвратить их пагубные последствия.

Все ополчились против Франции, а следовательно, против королевы. Она снова оказалась в одиночестве. Лишь графиня Суасонская помогала ей сохранять мужество и терпение. Она уговаривала королеву отдать предпочтение притязаниям Австрии и, служа интересам этого государства, действовать с нею заодно, а тем самым, утверждала графиня, сохранить власть и счастье. Ничего коварнее этих советов, ничего возмутительнее этих слов и быть не могло. Обольстительные речи лились потоком из уст графини, а бедной королеве не на что было опереться, чтобы защитить себя.

— Какой смысл сопротивляться, — нашептывала г-жа де Суасон, — кто отблагодарит вас за это, ваше величество? Вы уже не француженка, вы отреклись от своей семьи ради новой родины. Так повелел вам Бог, и сам король, перед тем как вы расстались с ним в последний раз, настоятельно советовал вам поступить именно так. Людовик Четырнадцатый — самый неблагодарный из людей и монархов, разве он оценит ваше деяние? А его высочество дофин, у которого не хватило мужества отстоять свою любовь, осмелится ли он признать, что обязан вам королевством, и будет ли за это благодарен? Принцы еще дети! К тому же, кто знает, принесет ли счастье им и Франции испанская корона? Неужели они надеются беспрепятственно войти в Мадрид? И разве император потерпит такое ущемление своих интересов, не предприняв ничего для их защиты? Отсюда — войны, нужда, всякие несчастья. Ваше имя будет проклято, и, скорее всего, в обеих странах, поскольку вы окажетесь виновницей всех бед.

Мария Луиза выслушивала лживые доводы графини, но не соглашалась с ними, они еще не задевали ее чувствительных струн. Госпожа де Суасон все поняла и усилила натиск:

— Не допустите этого, постарайтесь внушить королю тот выбор, к которому он сам тяготеет. Не противоречьте ему, большего от вас не требуется. Не используйте минуты умственного просветления у короля для того, чтобы склонить его к союзу с вашим августейшим родственником и разрыву с лигой, которая создается против Франции. Тогда вы будете править как суверенная монархиня. Обеспечьте величие и свободу Испании, и вас здесь станут боготворить. Король уже не в состоянии быть супругом, и кто осудит вас, ваше величество, если вы найдете утешение от одиночества в благородной привязанности? В Испании немало мужчин, которыми могла бы гордиться любая страна, их преданность вам известна. Вы могли бы окружить себя такими людьми, и для вас потекли бы золотые безмятежные дни, наполненные радостями власти, славы и любви. Вам двадцать пять лет, вы красивы, любимы, но почему-то колеблетесь!

Уговоры графини, не умолкавшей ни на минуту, равнодушие семьи, печальная и горделивая сдержанность герцога де Асторга, а главное, ее собственное сердце, столь открыто заявлявшее о себе, подталкивали молодую женщину к тому, что в ее представлении о чести называлось предательством; но служить интересам Австрийского дома, этого извечного врага ее родных, возвысить соперника в ущерб Франции, позволить беспощадной державе поработить испанский народ и тем самым обречь его на новые тяжкие беды, бремя которых и без того велико, — нет, такого злодеяния, такого преступления она не совершит.

— Нет, — порой вслух говорила себе Мария Луиза, выйдя на ночную прогулку (только в эти редкие минуты, когда больной король не ночевал в ее спальне, она ощущала себя вполне свободной), — нет, я не стану клятвопреступницей и предательницей. Пусть произойдет то, что угодно Богу, Он повелитель. Де Асторга разлюбил бы меня, если бы я ради любви забыла свой долг.

В таких колебаниях и противоречивых раздумьях прошло несколько месяцев. Наступала зима; графиня становилась все более настойчивой. Здоровье короля улучшалось, разум его прояснялся. Теперь у него периоды ясного сознания стали такими долгими, что появилась слабая надежда на исцеление, если не полное, то, по крайней мере, значительное. Королева использовала этот благоприятный период для того, чтобы склонить его хотя бы к нейтральной позиции. Она окружила короля нежной заботой и приобрела еще большую власть над его душой с тех пор, как начала за ним ухаживать, и он увидел, насколько она смиренна и преданна. Однако ненависть короля к Франции ничуть не ослабевала; в то же время Мария Луиза так часто повторяла ему, как ей больно делать выбор между прежней и новой родиной, что в сердце короля закралось сомнение, которым она и воспользовалась.

Однажды — этот день, вероятно, и решил ее судьбу — королева вернулась в свою комнату обессиленная борьбой, которую она только что выдержала. После двухчасовых уговоров она добилась от короля обещания, что он не присоединится к коалиции, направленной против Людовика XIV, и во всяком случае подождет принимать решение до тех пор, пока первые результаты военных действий не прояснят положение.

Госпожа де Суасон ждала Марию Луизу. Она держалась строже и серьезнее, чем обычно, посмотрела на королеву и ничего не сказала, ожидая, что она заговорит первая, но та молчала: упала в кресло и стала рассеянно играть со своими собачками, а Нада в это время, присев на корточки, целовал подол ее платья.

— Ваше величество, — обратилась к ней г-жа де Суасон, — могу я спросить, чем вызвано ваше волнение?

— Лучше бы вам пока не знать этого, сударыня, потому что вы будете недовольны мною: я сделала противоположное тому, чего вы хотели; жребий брошен — король дал мне слово. Он не присоединится к лиге, враждебной Франции.

Госпожа де Суасон не сдержала громкого возгласа:

— О ваше величество, что вы наделали!

— Я выполнила свой долг, сударыня; ослабление могущества Людовика Четырнадцатого не в интересах Испании. Союз с Францией наиболее естествен и выгоден для нас, и, если бы король не был болен, он воспринимал бы такой союз настолько благосклонно, что не пришлось бы его в этом убеждать.

Было очевидно, что новость сильно раздосадовала графиню Суасонскую, но, удостоверившись, что зло непоправимо и намерение королевы служить интересам Франции очень твердо, она больше не добавила ни слова и перешла к другой теме.

На следующий день новость стала известна при дворе. Совет в полном составе высказался против решения короля, и разговоры не утихали. Во всем обвиняли королеву, строили предположения относительно будущего Испании, предсказывали беды, какими грозит правление всемогущей теперь француженки. Нада, служанки королевы, главная камеристка и даже герцог де Асторга не скрывали своих опасений, прислушиваясь к нарастающему ропоту при дворе.

— Хуже всего, ваше величество, — сказала Луизон, — что наш посол, господин де Ребенак, влюблен в ваше величество и не скрывает этого, чем дает злым людям повод для пересудов.

— Господин де Ребенак?! Об этом уже говорят?

— Да, ваше величество, и я могла бы рассказать больше других, поскольку он без конца заговаривал со мной об этом. Умолял даже провести его в покои вашего величества по маленькой лестнице, ведущей в кухню, чтобы его никто не заметил. Он предлагал мне большие деньги, но я отказалась наотрез и даже ничего вам не сказала, иначе оказалось бы, что я ему помогаю, а мне этого совсем не хотелось. Но теперь вы должны все знать, поскольку люди об этом болтают и слухи непременно дойдут до вас.

Королева не призналась, что ей уже давно все было известно: в частных беседах посол неоднократно пытался открыть ей свои чувства, но она не позволяла ему заходить слишком далеко. Именно по этой причине она возложила на короля заботу о том, чтобы о принятом решении было сообщено послу, ибо совершенно не хотела удостаивать его чести прямого разговора, который мог быть воспринят им как благосклонность с ее стороны. Она полагала, что свою любовь, от которой он якобы умирал, посол прятал от посторонних глаз, открывая ее только ей одной, но оказалось, что весь Мадрид уже знал о ней. Новая неприятность давала повод для очередных клеветнических измышлений; де Асторга им не поверит, но все же услышит их, а это было крайне неприятно для нее.

Госпожа де Суасон в тот день пришла в обычное время. Она повеселела, вела себя свободнее, а когда королева заговорила о политике, смеясь, попросила у нее разрешения сменить тему:

— Повсюду только об этом и говорят, ваше величество; умоляю вас избавить меня от подобных разговоров. Вы так захотели, и дело сделано. Так что же теперь обсуждать?

Есть более приятные занятия, и, уверяю вас, ваш посол в данную минуту больше заслуживает нашего внимания. Я говорю ваш посол, ибо обращаюсь к вам как к француженке, поскольку вы предоставили неопровержимое доказательство того, что являетесь ею. Посол торжествует и жужжит громче всех мадридских мух, вместе взятых. Он любит вас, ваше величество, и, кажется, — да простит меня Бог! — воспринимает договор о нейтралитете как ответное признание с вашей стороны.

Королева не смогла сдержать улыбку, хотя на душе у нее было невесело. Безрассудства г-на де Ребенака выглядели слишком нарочитыми, чтобы принимать их всерьез. Судя по всему, он затеял свою игру, чтобы бросить тень на королеву, и этот факт, вошедший затем в историю, окутывает дополнительной завесой тайны события, труднообъяснимые сами по себе. Когда такое важное лицо, как посол, по положению обязанный быть сдержанным и скрывать не только свои чувства, но и мысли, когда такой человек делает достоянием всего двора свою безумную страсть к королеве Испании, хотя представляет своего монарха при дворе ее супруга, это означает, что он, повторяю, затеял какую-то игру или ему место в сумасшедшем доме. А если это политическая уловка, то очень уж она неумелая, ибо оказалась как нельзя кстати для того, чтобы погубить королеву. Как бы то ни было, эта любовь, разглашенная на весь свет, вызвала много разговоров во всех странах. Судили о ней кто как хотел, и бедную Марию Луизу, которая была здесь ни при чем, осуждали в первую очередь.

Госпожа де Суасон теперь вела себя с королевой совершенно иначе: в разговорах с нею она не произносила ни слова о политике, намеренно избегала этой темы и ничего не отвечала, когда Мария Луиза затрагивала ее. Она снова стала веселой, беззаботной и легкомысленной и очень забавляла королеву, а та уже не могла без нее обойтись и охотно променяла бы любое общество на встречи с нею, — за исключением общества герцога де Асторга, как можно догадаться.

Госпожа де Суасон часто заговаривала об отъезде: она хотела вернуться в Брюссель, ей надоело в Испании, да и королева ее не послушала, значит, она не нужна ей и нет смысла задерживаться здесь дольше. К тому же семейные дела требуют ее присутствия, ведь принц Евгений, этот герой, не единственный ее ребенок, остальные также нуждаются в матери. Мария Луиза слезно умоляла графиню побыть еще, и та, оставаясь, делала вид, что приносит ей большую жертву.

С некоторых пор ради развлечения королева устраивала небольшие завтраки в обществе графини: в это время они вспоминали Францию и вели веселый разговор. Как приятно было смеяться, ведь во дворце смех звучал так редко! Главная камеристка не присутствовала на этих маленьких праздниках — были допущены только Нада и несколько придворных дам из свиты королевы. Не приглашали и герцога де Асторга, чтобы не вызывать разговоров и не пробуждать ревность у приближенных. Трапеза состояла из неизведанных блюд, воспоминаний о Париже и Версале, а также о Брюсселе, иногда даже о Мадриде. Подавали пироги, пирожные, кремы, все по очереди показывали свое кулинарное умение: графиня, французские служанки, одна немка, фрейлейн фон Перниц, испанские камеристки Сапата и Нина, даже карлик попытался вспомнить кухню своей страны, но ее единодушно признали отвратительной, и он больше к этому не возвращался. Всем руководила королева. Женщины ели, сидя на ковре, а Мария Луиза с графиней принимались за угощение лишь после того, как кушанья были поданы всем остальным, и не было конца шуткам за дверьми, закрытыми от любопытных глаз.

Король знал об этих пиршествах. Он без устали повторял Марии Луизе, что она не права, когда ведет себя недостаточно осторожно. При дворе ненависть к королеве вновь ожила, совет в полном составе и его сторонники осуждали Марию Луизу. Она столкнулась с сильными противником, а в политике для преодоления препятствий все средства хороши. Карл II сохранял ясность мысли. Вот уже несколько месяцев у него не было приступов, он руководил государственными секретарями и министрами значительно лучше, чем многие другие монархи, славившиеся своим умом, и, поскольку король довольно энергично сопротивлялся им, а также потому, что была известна власть королевы над ним, все настроились против нее одной.

И опять она стала получать предостережения; опять к ней приходили разными путями послания без подписи, полные недвусмысленных угроз.

О графине речи уже не заходило, все были совершенно спокойны на ее счет. Королеве не называли имя возможного убийцы, но сообщали, что ее ждет смерть. Сначала она не придала этим письмам значения, затем посмеялась над ними. Подобные послания, не имевшие последствий, присылали ей с таких давних пор, что она им уже не верила.

— Это для устрашения, — говорила она, — меня хотят напугать, чтобы я свернула с избранного пути.

В нескольких словах королева рассказала о письмах графине; та отнеслась к ним с величайшим презрением и окончательно успокоила ее.

Как-то утром двор готовился к отъезду в Аранхуэс. Стоял чудесный весенний день; казалось, природа вокруг поет не умолкая, и эта песня отзывалась в сердце королевы. Она получила разрешение ехать верхом. Король собирался сопровождать ее, однако и де Асторга тоже должен был быть подле нее, и Мария Луиза испытывала огромное счастье, что поскачет рядом с ним в такую прекрасную погоду. Мне знакомы эти ощущения, все было именно так, когда я уезжала на свою виллу в долине По вместе с г-ном ди Верруа.

Подъехавший к королеве главный мажордом показался ей печальным, в его приветствии прозвучала боль. Они понимали друг друга без лишних слов — Мария Луиза тут же загрустила. Она искала возможности переговорить с герцогом; но он, не упуская ее из виду, держался на расстоянии, тогда как Нада, напротив, старался подъехать к ней поближе и оттеснить свою госпожу от короля и главной камеристки.

Он скакал на своей лошадке, выделывая разные трюки, к которым все уже привыкли, но в его движениях не было видно прежней легкости. Нада старел: у этих крошечных существ не бывает молодости, а может, они быстро утрачивают ее. Нада шепнул королеве, что хочет поговорить с ней наедине. И едва они приехали в Аранхуэс, где было больше свободы, она отослала всю свиту и пошла к себе.

Нада проскользнул за ней в ее спальню; Мария Луиза приказала ему закрыть дверь и спросила:

— В чем дело, чего ты хочешь от меня?

— Он написал вам, госпожа.

Впоследствии это письмо вместе с остальными было отослано по распоряжению Марии Луизы королеве Сардинии, которая показала мне его и позволила снять копию. Вот оно:

«Сеньора!

Да простит Ваше Величество эту дерзость самому смиренному из ее подданных. Я бы не осмелился рассказать Вам то, что Вы непременно должны знать, но мое безрассудство, заключающееся в том, что я решился Вам написать, извинительно тем, что это послание крайне важно. Мне было передано предостережение, которым я не могу пренебречь, зная, из какого источника оно получено. Жизнь Вашего Величества в опасности: Вас хотят отравить; остерегайтесь всех без исключения.

Я тщательно слежу за всем, что происходит на кухне; стольникам и дворецким отдан приказ, чтобы все блюда предварительно пробовали повара, а затем они сами. Почти ежедневно я присутствую при этом, а если служба при Вашей августейшей особе удерживает меня в другом месте, эту роль выполняет мой заместитель, которому я верю как самому себе. На коленях умоляю и заклинаю мою королеву прислушаться к моему совету и ничего не есть в отсутствие Его Величества короля, не принимать даже конфеты от кого бы то ни было и оберегать жизнь, которая всем нам так дорога.

Мое письмо, в отличие от других, не смутная догадка. В нем — правда, и она не оставляет сомнений. Посол Франции получил такое же сообщение, но из другого, столь же надежного источника; ему можно, ему необходимо доверять. Я живу лишь тем, что хотел бы повториться во многих лицах, чтобы уберечь мою королеву от страшной опасности, ни на секунду не отходя от нее, ибо мне кажется, что только я один могу ее спасти. Таков мой долг и таково мое счастье… Приказывайте, Ваше Величество, я готов повиноваться; позвольте мне охранять Вас и устранять Ваших врагов; я не прошу от моей королевы никакой иной награды, даже если она сочтет, что такая страсть, как моя, заслуживает этого.

Самый смиренный, самый преданный и самый пылкий из Ваших слуг, де Асторга».

Письмо было написано по-французски без единой ошибки — так, как я его привела здесь. Герцог потратил много ночей и дней, чтобы овладеть этим языком. Он учился думать на нем, чтобы обрести почву для духовного общения с королевой.

Возникает желание быть любимой испанцем, коль скоро этим людям присущи столь утонченные и деликатные понятия.

Королева быстро прочитала письмо. Во время чтения она сильно побледнела. На этот раз она испугалась: герцог де Асторга был не из тех людей, что позволяют себе пугать без оснований. Она стала расспрашивать карлика, и его не пришлось уговаривать, чтобы он рассказал все, что ему известно помимо сказанного в письме.

Герцог не мог назвать лицо, приславшее предупреждение. Он поклялся честью хранить его имя в тайне, но человек этот занимал положение, позволяющее знать все, — когда-то королева оказала ему содействие, и он навсегда остался благодарен ей за это. Разглашение тайны могло стоить ему жизни, но он знал совершенно определенно, что смерть королевы предрешена; для выполнения этого поручения уже назначен агент, неизвестны были только его имя и способ, которым он воспользуется.

— Госпожа, — добавил Нада, — остерегайтесь; позвольте нам оберегать вас еще ревностнее и ни слова не говорите обо всем этом никому, даже королю.

VI

С этого дня королева не знала ни минуты покоя; в своих письмах она признавалась, что смерть может настичь ее в любой момент и что она всего боится, после каждой еды вверяет душу Богу и, несомненно, погибнет так же, как ее мать.

Ее дядя, король Людовик XIV, написал ей собственноручно, что отдал приказ своему послу оберегать ее и предупредить совет: в случае если королева заболеет хотя бы на три дня и ее недомогание будет похоже на отравление, он потребует вмешательства стран Европы.

Мария Луиза прочитала это письмо, скрыла его от Карла II, чтобы не огорчать его, и велела передать г-ну де Ребенаку, что она просит его принудить к такому же молчанию Государственный совет Испании. Затем в большой тайне она пригласила молодого монаха-августинца, о котором ей рассказывали, и исповедовалась ему, поскольку не испытывала никакого доверия к Сульпицию, считала его шпионом инквизиции и самым опасным из своих врагов. Сделать это было непросто, ибо никогда еще во дворце короля Испании, где само имя исповедника заставляло дрожать каждого, от короля до ничтожнейшего слуги, не плелись сети такой дерзкой интриги.

Возможностью этой исповеди она также была обязана герцогу де Асторга. Он отправился в Толедо к своему дяде, архиепископу, пожалуй самому просвещенному, а может быть и единственно просвещенному прелату в этой невежественной стране. Его доброта, его милосердие были известны всем; он раздавал все свои доходы беднякам, ограничиваясь лишь самым необходимым, и порой ходил в дырявой сутане, лишь бы как можно больше помочь нуждающимся.

Герцог приехал в Толедо, рассказал архиепископу о положении королевы, посвятил его в свои страхи, сомнения и попросил совета:

— Королева не может и не должна доверять монаху, которого ей навязали, ваше преосвященство, и вы это понимаете не хуже меня. Надеяться на то, что удастся открыто заменить его на другого, не приходится. Но кажется, я знаю один способ, хотя не уверен, что мой план выполним; в любом случае, я нуждаюсь в вашей поддержке и защите.

— Можете положиться на меня во всем.

— Нет ли в вашей епархии смелого, усердного, умного и просвещенного священника, который согласился бы пожертвовать собой ради своей повелительницы? Ему придется рисковать жизнью, я вас предупреждаю.

— А разве вы не рискуете своей?

— Речь не обо мне, а о вашем монахе; найдете вы такого?

— Думаю, да.

— Хорошо. И вы уверены в нем?

— Безусловно, он француз.

— Еще лучше.

— Но француз, чья мать из Толедо; он говорит по-испански, как мы с вами, и его никто никогда не примет за иностранца. А как вы проведете его во дворец?

— С вашего разрешения, дядя, мы его переоденем и выдадим за обычного слугу. Я поставлю его во дворце придверником или кем-то вроде этого, а служанки королевы придумают предлог, позволяющий ему войти к ней.

— Я дам вам такое разрешение; Богу открыты сердца людей, он знает, что ими движет, и оценивает всех по заслугам. Завтра вы встретитесь с нашим юным мучеником, поговорите с ним, и я очень удивлюсь, если он откажется.

И действительно, по распоряжению архиепископа явился монах-августинец, отец Габриель, и стоило лишь упомянуть о том, что ему предлагали, как сердце его затрепетало от радости.

— Отец мой, подумайте хорошенько, ведь если вас обнаружат — смерти не миновать.

— Я все понимаю, господин герцог; я понимаю даже, что не должен помнить о нашем знакомстве, ваша светлость, и не буду помнить о нем. Я с радостью пожертвую жизнью за такое благое дело. А у Господа попрошу лишь спасения королевы и ее счастья, после же пусть он примет мою душу.

— Жаль, что он так молод, — сказал герцог архиепископу, когда монах ушел.

— Дорогой племянник, нам бы не удалось найти старика для такого дела: самопожертвование — удел молодости.

Монах приехал в Мадрид раньше главного мажордома; он был переодет, получил полномочия и благословение от архиепископа, а в случае разоблачения готов был все взять на себя, не выдавая ни прелата, ни его племянника; это был человек благородной души и высочайших достоинств. Я познакомилась с ним в Пьемонте, куда он приехал, чтобы завершить свои труды.

Все осуществилось, как и было задумано. Монаха назначили придверником, провели в покои королевы, надев ему на голову парик, прикрывающий его тонзуру, и никто ничего не заподозрил. Он несколько раз исповедовал королеву и причастил ее. На долю отца Сульпиция выпали лишь разговоры с королевой, а не ее откровенные признания. С каждым днем страхи мучили Марию Луизу все меньше; она получала новые письма, некоторые из них казались ей очень правдивыми, однако ничего не случалось, и королева начала привыкать к предостережениям и не придавать им особого значения.

Госпожа де Суасон постоянно говорила о своем отъезде и без конца откладывала его; наконец, она решилась отбыть и пришла сообщить, что покидает Мадрид на следующий день после праздника Тела Господня. На этот раз королева не смогла уговорить ее задержаться подольше, и отъезд был назначен.

— Перед тем как проститься, мы устроим последнее угощение, и каждый должен будет блеснуть своими кулинарными талантами, даже вы, ваше величество. Я же обещаю приготовить померанцевый торт, какого вы не пробовали с тех пор, как появились на свет; этот рецепт передал мне мой дядя-кардинал.

— Но ведь мы не прощаемся, графиня, вы же вернетесь к нам?

— Конечно, ваше величество, как только вы последуете моим советам; тогда я была бы счастлива поселиться здесь, ведь Франция для меня закрыта…

— Я добьюсь для вас разрешения приезжать туда иногда, но с условием, что вы вернетесь и к нам. По какой дороге вы собираетесь ехать из Испании?

— Сменные лошади, ваше величество, ожидают меня на пути к Барселоне; оттуда я отправлюсь в Италию, а затем поеду в Вену, где должна встретиться с сыном.

— Значит, в четверг мы увидимся в последний раз и расстанемся, быть может, на годы, но пишите мне, дорогая графиня, не забывайте меня.

Королева и графиня обменялись трогательными заверениями в дружбе и каждый вечер стали проводить вдвоем еще больше времени, поскольку близилась разлука. Был назначен день угощения у королевы. Для ее приближенных это стало событием, ибо, с тех пор как появились анонимные письма и возникли опасения, что Марию Луизу хотят отравить, этих веселых собраний уже не устраивали. Король стал реже заходить к ней, однако в этот день он должен был появиться, чтобы попрощаться с графиней. Но в самый неподходящий момент прибыл гонец венского двора с письмом, требовавшим немедленного ответа, пришлось собирать совет, вместо того чтобы веселиться в обществе королевы и придворных дам.

— Мы подождем, — заявила графиня Суасонская, — какой же праздник без его величества!

— Увы! — ответил Карл II. — Я не скоро освобожусь, совет продлится не менее пяти-шести часов, не ждите меня. Я прощаюсь с вами, графиня, поскольку завтра вы уезжаете, но надеюсь увидеть вас снова в Мадриде. Носите это в память обо мне.

И он протянул ей очень красивые часы со своим портретом, усыпанные бриллиантами. Королева воспользовалась случаем, чтобы преподнести и свой подарок — необыкновенный браслет, украшенный редкостными эмалями с чудесной росписью. На одной из этих эмалей был изображен Людовик XIV, на другой — кардинал Мазарини, на третьей — принц Евгений; все три портрета отличались поразительным сходством с оригиналами. Медальоны были обрамлены надписью, протянувшейся по кругу:

«ОДИН СДЕЛАЛ, ДРУГОЙ СДЕЛАЕТ».

Великолепный подарок, стоивший так дорого и изготовленный с таким вкусом, был принят с благодарностью.

— О ваше величество, если бы эти слова соответствовали истине, я была бы счастливейшей из смертных. Но увы! Я уже не верю им. Король был слишком несправедлив к тому, кто сделал, и слишком жесток к тому, кто хотел сделать.

Королева не поддержала разговор, и праздник начался. Пажи графини принесли на десерт великолепный померанцевый торт, помешенный в позолоченную корзину. Все были в восторге от этого чуда.

— Я приготовила его сама, ваше величество, и прошу разрешения угостить всех из собственных рук. Видите ли, у каждого кусочка свой цвет и свой аромат. Ее величество королева получит вот эту прелестную белую лилию из воздушного крема — такое по ее вкусу, и потому я предназначила лилию ей. Каждый выберет тот цветок, который предпочитает.

Торт был изготовлен в виде букета и казался подлинным произведением искусства. К этому времени уже перешли к фруктам, и все были немного возбуждены испанскими и французскими винами лучших марок; радость царила на этом маленьком пиршестве, наконец-то все могли от души повеселиться под этими роскошными сводами, где веселью, казалось, уже не было места.

Торт разрезали, распределили и буквально растерзали; королева съела свою лилию с явным удовольствием, заявив, что она превосходна. Нада потребовал один бутончик, а графиня фон Перниц, Сапата и Нина, сидевшие на полу рядом с королевой, получили из ее рук по лепестку от прекрасного цветка; маленькие американские собачки бросились отнимать у них угощение и началась возня. Королеву рассмешила эта игра, в которой собачки потерпели поражение: они не ухватили ни крошки.

Разошлись уже после десяти часов. Король появился за несколько минут до этого; ему оставили кусок торта, и он съел его, предложив предварительно королеве, которой так понравилось угощение, что она не отказалась и попробовала еще немного. Графиню это явно растрогало, она со слезами на глазах поцеловала королеве руку; Мария Луиза тоже расплакалась, расцеловала ее в обе щеки и повторила:

— Я не говорю вам «прощайте», графиня, возвращайтесь поскорее.

Королева проводила г-жу де Суасон до дверей своей комнаты и стала смотреть ей вслед, пока та не исчезла из виду, а затем, поскольку время было уже позднее и она чувствовала себя уставшей, велела приготовить ей постель.

Ночь прошла неспокойно: Мария Луиза почти не спала; у короля был чуткий сон, он заметил что-то неладное и спросил королеву, хорошо ли она себя чувствует.

— Хорошо, государь; все это из-за вина, которое меня заставили выпить; я к нему не привыкла: оно действует мне на голову.

Тем не менее ей пришлось встать в обычное время и пойти на мессу. Де Асторга, отсутствовавший неделю, должен был появиться именно в этот день, и она надеялась, что, встав рано, скорее увидит его, — в нем были ее счастье и ее жизнь.

Раздвигая шторы, Луизон сказала, что Нада пожаловался на сильные головные боли и попросил разрешения не ходить на мессу, чтобы полежать.

— Он тоже слишком много выпил, — смеясь, сказала королева.

— Если бы ваше величество видели его! Малыш совсем изменился.

— Пусть отдохнет, у нас в нем пока нет надобности; но он должен явиться к обеду, я отпускаю его только на это время.

Мария Луиза встала с тяжелой головой, но не настолько, чтобы жаловаться. Король, наоборот, чувствовал себя великолепно и отпустил в ее адрес одну из тех неуклюжих испанских шуток, которые больше похожи на грубость. Следует заметить, что только два народа из всех, населяющих землю, отличаются природным остроумием — французы и итальянцы. Другим свойственна вежливость, обходительность, глубокомыслие, но остроумие — нет. Вчера я сказала об этом г-ну де Вольтеру, он ответил, что я совершенно права, но просит моего снисхождения лишь для милорда Болингброка.

Утро прошло по заведенному распорядку, тому незыблемому укладу, который нельзя нарушить и который, по моему ощущению, превращает в пытку жизнь королей. Каждый день делать одно и то же, в один и тот же час и всегда одинаково! Я не хотела бы быть королевой, даже если бы пришлось делить трон с самым дорогим мне человеком: это было бы танталовой мукой и у меня не оставалось бы времени любить его.

Наступил час обеда. Герцог де Асторга утром не появился. Он пришел исполнять свои обязанности только к обеду. Приветствуя королеву перед тем как повести ее в обеденный зал, он заметил, как сильно изменилось ее лицо, и не мог скрыть удивления.

— Ваше величество больны? — спросил он.

— Нет, я устала. Мы много пили, смеялись, много ели вчера, прощаясь с графиней, а вас там не было, сударь.

— Я теперь очень сожалею, что не был с вами, ваше величество, и если бы мог предвидеть…

— Но я там был, — вмешался король, — графиня уехала, и я этим ничуть не огорчен, потому что не могу избавиться от предубеждений на ее счет. Она мне не нравится.

— Мне тоже, государь.

Но, несмотря на эту неприязнь к графине Суасонской, несмотря на полученные предупреждения, ни король, ни герцог не смогли оградить королеву от этой сивиллы, которой они опасались. И это в очередной раз доказывает, что все на земле решается по воле Бога и он умеет устроить все так, чтобы она исполнялась.

Нада не пришел, чтобы развлечь хозяев своими шутками. Ромул обратил внимание на его отсутствие и обвинил собрата в лености и пьянстве. Мария Луиза приказала ему замолчать, добавив, что, обвиняя карлика, он обвиняет и ее, так же как всех остальных, кто присутствовал на ее празднике.

— Я тоже был там, госпожа, — продолжил неисправимый Ромул, — и, тем не менее, прекрасно себя чувствую.

После обеда Мария Луиза весь день чувствовала себя усталой и сонной, и самое странное, что некоторые из ее камеристок находились в таком же состоянии. Среди фрейлин только графиня фон Перниц страдала тем же недомоганием. Герцогиня де Альбукерке и другие дамы, напротив, готовы были начать все снова.

Вечером, когда перед ужином дамы собрались у королевы, чтобы поиграть в бирюльки, Мария Луиза сказала главной камеристке:

— Я так хочу спать, что не могу с этим бороться, мне кажется, я засну за столом.

В эту минуту один из пажей, приятель Нады, по дружбе оказывавший ему услуги, зашел в комнату и от имени карлика спросил герцога де Асторга, не соблаговолит ли он зайти в комнату больного, так как Нада непременно хочет поговорить с ним, но подняться с постели никак не может. Главный мажордом любил малыша, зная его преданность королеве, и ответил, что навестит его немедленно.

Королева услышала эти слова, спросила, что с карликом, и добавила, что без него она очень скучает. Ей хотелось, чтобы ее развеселили.

— Ваше величество, к вечеру ему стало еще хуже, — ответил паж, — он в отчаянии, что не может исполнять свои обязанности, но вы пожалели бы его, если бы увидели: его маленькая голова уменьшилась до размеров яблока, и мне кажется, что она сжимается с каждой секундой.

Герцог получил приказ от королевы поскорее повидать Наду, вернуться и дать ей отчет о его состоянии, а главное, не оставлять его без ухода, врачей и помощи.

VII

Войдя в комнату, где Нада жил вместе со своим товарищем Ромулом, занимая одно из помещений, предназначенных для слуг королевы, герцог был встревожен стонами несчастного карлика и быстро подошел к нему,

— Что с тобой, Нада? — спросил он.

— О господин герцог! Наконец-то я вижу вас! Слава Богу! Оберегайте королеву, заклинаю вас. Меня отравили и ее, наверное, тоже. Пусть ей окажут помощь, призовут всех врачей. Она не страдает?

— Ты с ума сошел, мой бедный малыш! — ответил герцог. — Тебя не отравили, королеву тем более.

— Я отравлен, уверяю вас! И во имя Неба, сделайте так, чтобы королеве оказали помощь, для нее еще, может быть, это не поздно. А что будет со мной — не имеет значения!

— Зачем нужно было травить тебя? И кто мог отравить королеву? Разве все вы ели не одно и то же?

— Это был торт графини Суасонской.

— Но ведь король и все придворные дамы тоже ели его. Все чувствуют себя хорошо.

— А Нина и Сапата, а графиня фон Перниц тоже в добром здравии?

— Они сейчас у королевы, но, по правде сказать, жалуются, что их неодолимо клонит в сон.

— А королеву?

— Королеву тоже.

— Послушайте меня, умоляю вас, вы там не были и не знаете… Но если бы вы находились с нами, я уверен, всего этого не случилось бы. Не теряйте ни минуты! Пусть созовут врачей королевы, прежде всего врачей из французского посольства, необходимо дать ей сильное противоядие. Королева съела лилию, ее фрейлины и я вырывали друг у друга крошки от этого куска; я меньше других и более хрупкий, яд подействовал на меня раньше; но все мы уже покойники. Итальянские яды не щадят никого.

Главный мажордом похолодел от ужаса. То, что говорил карлик, совпадало с полученными им предостережениями. Завтрак у королевы, приуроченный к отъезду графини, заморские яды, составленные так, чтобы их действие стало ощутимо только по прошествии некоторого времени, — все это ясно представилось ему в течение нескольких секунд.

— Подожди, Нада, — воскликнул он, — я приведу к тебе старого лекаря-мавра, который живет в моем доме! Этот человек скажет нам правду.

Он бегом спустился с лестницы, выскочил во двор, прыгнул в первую попавшуюся карету, не задумываясь о ее владельце, выкрикнул магическую фразу «Служба короля!» и силой потребовал отвезти его в собственный дворец.

Через четверть часа он привез седобородого старца в причудливой одежде, волочившейся по земле. Он тянул его за собой, не давая ему времени шагать.

— Скорей, скорей, Хосеф! Умоляю тебя! — повторял он. Имя Хосеф было дано мавру отцом герцога, который привез его из Африки и окрестил, чтобы избавить от преследований инквизиции; но в глубине души Юсуф оставался мусульманином, сохранял свою веру и обычаи, хотя ему и приходилось довольно часто появляться в церкви. Юсуф жил во дворце герцога де Асторга, все свое время посвящая чтению и ученым занятиям, а также распределению среди бедняков сокровищ своих знаний. Герцог предоставлял его помощь своим друзьям и щедро платил ему за себя и тех клиентов, к которым он его посылал. Юсуф никогда ничего не принимал от других. Он любил герцога как сына, был свидетелем его рождения; в душе мавра восхищение достоинствами герцога уступало лишь его нежности к нему. Добрый и милосердный, как его хозяин, Юсуф обладал добродетелями настоящего христианина, и никто бы не поверил, что он не был им на самом деле.

Короля и королеву он видел неоднократно. И его мнение о каждом из них уже сложилось. Юсуф десятки раз заявлял, что Карл II безумен, что ему долго не прожить и детей у него не будет, а королева, если ее не убьют, умрет от тоски, печали и сожалений, не достигнув и сорока лет. Герцог вкратце рассказал мавру, что произошло, привел его в комнату Нады и, преисполненный сочувствия сказал, показав на него движением руки:

— Вот он, наш несчастный карлик; Юсуф, прошу тебя, спаси его, если сделать это во власти человека.

Врач осмотрел Наду, прослушал пульс, приподнял ему веки, ощупал все его тельце, пытаясь уловить, если можно так сказать, ощущения боли, которые тот испытывал.

— Ты мужественный человек, малыш? — спросил Юсуф. — Можно ли при тебе говорить так, будто ты не меньше нас ростом?

— Да, говорите, у Нады храброе сердце, он может выслушать все.

— Сначала пусть он ответит на мои вопросы, как если бы речь шла о жизни и смерти.

Юсуф расспросил карлика о трапезе у королевы, заставил его повторить, как все происходило, что ели королева и он сам, как выглядел торт, какой у него был особый вкус, — короче, уточнил тысячу подробностей, после чего ненадолго задумался. Затем он описал карлику то, что тот испытывал и что ощущали королева и фрейлины; все полностью совпадало.

— Теперь, — добавил он, — я могу утверждать, что Нада сказал правду: их всех отравили.

— О Господи!

— Да, мой дорогой хозяин, и я знаю, что это за яд.

— Так пойдемте же, пойдемте скорее! Надо явиться во дворец и предупредить королеву.

Ученый муж с грустью покачал головой.

— Слишком поздно! — прошептал он.

— Неужели это возможно? Она умрет? Ее нельзя спасти? Ты ошибаешься, Хосеф. Королева хорошо себя чувствует, я только что слышал, как она смеялась; королева не испытывает боли и полна жизни.

— Она умрет, умрешь и ты, мой бедный маленький человечек, став жертвой своей преданности: те, кто хотел срубить дерево, вряд ли пощадили бы кустик.

— Увы! — ответил Нада со слезами на глазах. — Если бы только моя смерть послужила спасению ее жизни!

— Добрый малыш, я не могу тебя спасти, но избавлю от болей. Ты не будешь сильно страдать, а с моей помощью не почувствуешь почти ничего. Я хочу, чтобы у тебя была легкая смерть, ты этого заслуживаешь, бедное дитя. Оставьте меня на четверть часа у его постели, ваша светлость, и, если хотите, чтобы я побывал у королевы, подготовьте ее к моему приходу.

— Надо немедленно арестовать отравительницу и привезти ее сюда, пусть ей уготовят адские муки!.. О! Я должен все рассказать королю!

Герцог оставил Юсуфа у изголовья больного и поспешил в апартаменты королевы, где обнаружил необычайное волнение: Мария Луиза только что упала в обморок, в то же время графиню фон Перниц отвели в ее комнату, поскольку она находилась в тяжелейшем состоянии. Король велел перенести королеву в ее спальню и последовал за ней. Никто не понимал, что происходит, сердца всех присутствующих были охвачены тревогой.

Главный мажордом, не слушая жалоб и предупреждений, доносившихся со всех сторон, направился прямо к королевской спальне и очень решительно постучал. Вышла бледная как полотно герцогиня де Альбукерке и спросила герцога, что привело его в такой час.

— Речь идет о спасении ее величества королевы, герцогиня! Умоляю тебя, скажи королю, что я заклинаю его жизнью королевы уделить мне несколько минут.

Герцогиня знала герцога де Асторга, понимала, что его слова не следует подвергать сомнению. Она направилась прямо к королю, стоявшему у постели Марии Луизы, которую окружили врачи; герцогиня передала Карлу II слова герцога и добавила:

— Выслушайте его, государь, он несомненно что-то прояснит; вы знаете, что он заслуживает доверия.

Король, ничего не говоря, пошел за герцогиней; де Асторга стоял у дверей: несмотря на безумное желание войти, он не пересек порога спальни, держась на почтительном расстоянии от потерявшей сознание королевы. Увидев своего повелителя, герцог преклонил колена и поцеловал королю руку.

— Государь, — сказал он, — вы очень несчастны, может быть даже более, чем предполагаете сейчас. И пусть ваше величество простит меня, но в эту страшную минуту, думается мне, я должен сказать вам правду.

— Говори, де Асторга, что тебе известно.

— Государь, угрозы приведены в исполнение, то, что было предсказано, произойдет…

— Что же именно?

— Королева отравлена, государь! Король застонал и оперся о дверь.

— От кого ты узнал об этом?

— От бедного Нады, умирающего сейчас потому, что он отведал кусочек рокового торта, который принесла эта подлая женщина. Соблаговолите же, ваше величество, отдать приказ, чтобы ее догнали и возвратили назад.

— Надо спасать королеву.

— Да, государь, надо спасать королеву, для этого я привез сюда моего ученого Юсуфа. Он ждет лишь распоряжения, чтобы предстать перед вами; но нельзя допустить, чтобы отравительница ускользнула: во имя Неба, ваше величество, позвольте начать преследование.

— Делай все, что захочешь, де Асторга, но сначала привези Юсуфа.

— Он здесь.

— Пусть придет!

— Дайте приказ, государь, об аресте этой негодяйки.

— Вот мое кольцо, у меня нет сил писать, иди! Пусть тебе повинуются как мне самому. А вот и герцог Медина-Сели, он поможет тебе. Юсуф. если спасешь королеву, половина Испании — твоя!

Ученейший лекарь приблизился к больной. И тут же остальные врачи с почтением отошли в сторону — его искусство было хорошо известно, и они уступили ему первенство. Юсуф осмотрел лицо, руки, грудь Марии Луизы,

прослушал ее дыхание и биение сердца. Король стоял рядом и смотрел на него в страшной тревоге.

— Не соблаговолит ли ваше величество отдать приказ, чтобы отсюда вышли все женщины, за исключением герцогини де Альбукерке, и все мужчины, кроме врачей и преподобного отца; я изложу свои соображения относительно состояния королевы.

Король поднял руку и вскоре вокруг него остались только указанные лица.

— Ну что? — спросил он прерывающимся от рыданий голосом.

— Государь, сеньоры, состояние ее величества королевы не вызывает у меня сомнений: ее отравили. Вы, я полагаю, того же мнения? — обратился он к врачам.

Все они опустили головы в знак согласия.

— Лекарство, противоядие!.. Быстрее, Юсуф! Получишь все, что захочешь, если спасешь ее.

— Государь, вы просите меня о том, что сделать не в человеческих силах: яд, которым отравили королеву, — итальянский, и против него нет противоядия, это яд Борджа, привезенный во Францию Козимо Руджиери при Екатерине Медичи; вначале его потеряли, затем шевалье де Сент-Круа нашел его и вручил госпоже де Бренвилье, а та передала отраву Лавуазен. Теперь вы понимаете, каким образом он оказался здесь. К этому яду, повторяю, нет противоядия, во всяком случае, нам оно неизвестно.

Король застонал.

Королева лежала неподвижно, как мертвая, лицо ее приобрело фиолетовый оттенок, открытые глаза смотрели в одну точку, пальцы судорожно сжимались: казалось, она спит и видит страшные сны. Ее пытались привести в сознание всеми известными способами, но все было напрасно.

— Мы не можем спасти королеву, сеньоры, вы, полагаю с этим согласны; однако в наших силах продлить ей жизнь, избавить от лишних страданий, сделать так, чтобы ей легче было их выносить. Если король позволит мне под мою ответственность сделать то, что я готов предпринять, обещаю: королева проживет еще неделю или около того, и ее смерть будет такой же тихой, как закат ясного дня. Теперь пусть ваше величество примет решение. Я изложил свое мнение.

Король обратился по очереди за советом к пяти остальным врачам, присутствовавшим при осмотре; все подтвердили точку зрения мавра. Карл II спросил их, согласны ли они отказаться от собственных попыток спасти королеву и готовы ли предоставить свободу действий их собрату, помогать ему своими советами и участием. Они ответили единодушным согласием.

— Делайте же что считаете нужным, Юсуф, и помните о том, что в ваших руках нечто большее, чем жизнь вашего короля.

В этот момент Карл II как будто заново обрел все свои прежние качества. В его взгляде светился ум, а короткие речи звучали властно и вместе с тем смиренно. Его любовь к королеве проявилась во всей полноте, он отдал бы корону, лишь бы сохранили в живых его любимую женщину. Он следил за каждым движением врача, смотрел, как тот взял в руки маленький ящичек, принесенный им с собой, достал из него какие-то инструменты и золотым ланцетом сделал надрез на руке королевы. Из ранки вытекло несколько капель крови; ученый быстро собрал их, рассмотрел цвет, и даже попытался определить их вес, долго нюхал, принюхивался снова, а затем поднял голову и с радостью в голосе сказал королю:

— Ваше величество, может быть, я спасу ее.

— О Боже! — воскликнул монарх. — Свершите это чудо, и ни одна церковь не будет такой богатой и красивой, как та, что я построю в знак благодарности вам.

Казалось, лицо старика было окружено ореолом, словно божественный луч упал на его лоб. Он держал под рукой королевы чашу, и кровь по капле капала в нее из вены.

— Юсуф, Юсуф! — в нетерпении воскликнул король. — Придет ли она в себя?

— Да, государь, через несколько минут.

— И ты спасешь ее?

— Я этого не обещал, ваше величество, я сказал «может быть». Все в руках Господа. В цвете крови я обнаружил благоприятный симптом. Если ничего не изменится, можно надеяться, что яд еще не дошел до сердца, а это я скоро узнаю.

VIII

Кровь все капала. Королева сделала еле заметное движение. Король вскрикнул от радости. Юсуф движением руки попросил его хранить молчание.

— Малейший шум может оказаться роковым, государь. Она придет в себя, но будет так слаба, что вы такого и представить себе не можете. Не нужно, чтобы ее величество увидела вас в первую же секунду, соблаговолите встать за спиной герцогини.

Король подчинился, правда неохотно; когда врач решил, что кровопускание пора прекратить, он зажал вену и подождал несколько минут. Мария Луиза весьма заметно пошевельнулась, затем глубоко вздохнула и попыталась приподняться с подушек, но упала на них от слабости.

— Что случилось? Где я? — спросила она.

— Вашему величеству стало немного дурно, и вас перенесли в постель.

— Ах, да! Я знаю… вчера… усталость…

— Да, ваше величество, именно так.

— Где король?

— Он здесь, рядом с вами.

— А?..

Она огляделась.

— Я не вижу никого из моей свиты.

— Простите меня, ваше величество, — сказала г-жа де Альбукерке, — но я перед вами.

— О да! Это хорошо. А… а… Нада?

На ее бледных щеках появился легкий румянец, она солгала, назвав имя Нады, а не герцога де Асторга.

— Нада тоже утомился, я посоветовал ему не покидать свою комнату.

Мария Луиза посмотрела на того, кто сказал это, и узнала его.

— Вы ученый доктор герцога де Асторга, мне знакомо наше лицо; наверное, я и в самом деле больна, если пригласили вас?

— Я случайно оказался во дворце, пришел осмотреть слугу его величества короля. Мой хозяин увидел меня и привел сюда, когда ваше величество потеряли сознание, я и приводил вас в чувство.

— Почему король не подходит ко мне? Надеюсь, он не болен?

— Я здесь, Луиза. Я ждал, когда ты очнешься, у тебя ведь ничего не болит, не правда ли?

— Голова побаливает и рука, а больше ничто не беспокоит.

Король посмотрел на Юсуфа, и тот кивнул.

— Так и должно быть, — пробормотал он сквозь зубы, — скоро узнаем остальное.

Врач стал задавать королеве вопросы, она отвечала ему умирающим голосом, жаловалась на то, что чувствует себя совсем разбитой и не ощущает жизни в теле.

— Мне хочется спать, отдохнуть, я, кажется, даже думать не в состоянии, мысли утомляют меня, все во мне будто застыло.

И в самом деле, именно так действовал этот ужасный яд; я испытала его на себе, но меня спасло лекарство венецианского колдуна, нужное противоядие было только у него. Другим оно неизвестно, и я не думаю, что оно есть у кого-нибудь еще; мы уже видели, что колдун применял его со знанием дела, но, к несчастью королевы Испании, врач-мавр не знал упомянутого средства.

Яд, которым была отравлена королева, сложен по составу и в зависимости от дозы действует по-разному. С его помощью вас могут убить как ударом молнии, или же вам позволят жить две недели, полгода, год, десять лет, но если вы его приняли, то умрете именно тогда, когда вам предстоит умереть, и ничто вас не спасет. Этот яд не причиняет сильных страданий. Жизнь потихоньку затухает, потом замирает совсем, наступает оцепенение; когда отрава добирается до сердца или мозга — все кончено.

Юсуф вскоре заметил, что внушил своему повелителю несбыточную надежду; однако он не сразу сказал правду, оставив ему на некоторое время иллюзию, с которой королю предстояло расстаться в ближайшее время.

Мавр дал Марии Луизе кое-какие снадобья, вызывающие сон, и она крепко заснула. Юсуф настоял на том, чтобы те немногие придворные, что собрались в спальне королевы, удалились, а король лег отдохнуть; он оставил при себе только Луизон, остальным докторам постелили походные кровати в соседней комнате; придворные дамы, за исключением главной камеристки, ушли, а она расположилась в комнате королевы.

Луизон плакала навзрыд, врач не делал попыток утешить ее, он знал, что, теряя свою хозяйку, девушка теряла все и ничто не могло помочь этому несчастью.

— Вы думаете, она не оправится. Юсуф? Вы в этом действительно уверены? — спросила она.

— Совершенно уверен, моя бедная девушка, слишком уверен, и это страшная беда! Такая прекрасная и добрая королева! Такое юное создание!

— О! Страшная, мерзкая женщина! Осмелилась убить королеву, которая была так великодушна к ней! Попадись она мне, я задушила бы ее своими руками.

При такой странной болезни никакого ухода не требовалось. Необходимо было только присутствие Юсуфа: он должен был следить за сном больной, наблюдать, как действуют его лекарства, через определенные промежутки времени давать королеве эликсиры, от которых зависело сохранение и продление ее жизни, если можно назвать жизнью подобное существование.

На рассвете кто-то тихо постучал в дверь; Луизон открыла ее. Вошел герцог де Асторга: он осунулся и был бледнее призрака. Он всю ночь, прождал новостей, предварительно разослав приказы об аресте г-жи де Суасон. Не осмеливаясь явиться раньше, он совсем исстрадался, и больше не выдержал, — захотел узнать все до конца.

— Увы, господин герцог! Посмотрите, — сказала Луизон. отходя в сторону, чтобы дать ему возможность взглянуть на королеву, что в другое время вызвало бы протесты со стороны главной камеристки, но в подобных обстоятельствах никто из тех, кто находился здесь, не думал об этикете.

— Мертва! Боже мой, мертва! — воскликнул герцог.

— Нет, еще жива, но спит; когда смотришь на нее, разрывается сердце.

Герцог сделал два шага вперед и остановился, чтобы посмотреть на королеву; он не посмел пройти дальше, почтение к ней было сильнее его любви и отчаяния. Ни врач, ни Луизон ничего больше не сказали ему. Он встал на колени, опустил голову, сложил руки и стал молча молиться. Позднее стало известно, что он принес обет: во имя сохранения драгоценной жизни королевы он поклялся раздать все свое имущество бедным, а самому босым отправиться в Святую землю, стать там монахом странноприимного дома и остаток своих дней посвятить уходу за больными. Преданность этого человека была безгранична.

На следующий день рано утром пришел король: де Асторга уже давно занял свой пост, положенный ему по этикету. Королева все еще спала; врачи объявили, что она скоро проснется, что король и те, кому следует, увидят ее, но ей необходим полный покой. Карл II выглядел таким же умирающим, как она. Он присел к ложу королевы, взял ее руку, поцеловал, остановил свой взгляд на этом безжизненном лице и больше не отрывал его. Король не отвечал ни на какие вопросы, ничего не слышал, отказывался от еды до тех пор, пока королева не открыла глаза, будто пробудившись от долгого сна.

Она с трудом приходила в себя; ей казалось, что она оживает, однако у нее не было сил пошевелиться. Она улыбнулась королю, который заметил это, но заговорить с ним была не в состоянии. Затем королева оглядела спальню, как будто искала кого-то и не находила; лицо ее выражало огорчение, но она не жаловалась.

Именно в это мгновение в проеме открытой двери показался де Асторга; он поклонился, делая знак, что ему надо кое-что передать королю. Придворный врач, испуганный оцепенением короля и знающий, какое дело было поручено главному мажордому, тихо сказал Карлу II:

— Ваше величество, взгляните: герцог де Асторга ждет ваших распоряжений, у него, наверное, есть что сказать вам по поводу графини Суасонской; вы не хотите поговорить с ним?

— Разве он вернет мне ее? — ответил Карл II, указав на королеву, глаза которой были устремлены на герцога и, не отрываясь, глядели на него.

— Примите его, государь, примите герцога де Асторга, не убивайтесь так сильно. Может быть, Господь совершит чудо — будьте готовы к такому благодеянию.

Король машинально встал и прошел в приемную. Прежде всего герцог спросил, как чувствует себя королева.

— Она еле жива, мой бедный де Асторга, и мне кажется, я умру вместе с ней. Чего ты хочешь от меня?

— Ваше величество, посол Франции ждет у ворот дворца, он очень враждебно настроен, требует разрешения увидеть королеву и заявляет, что не сдвинется с места, не поговорив с ней; так распорядился его повелитель.

— В Испании не принято, чтобы иностранцы входили к королеве, когда она лежит в постели. Передайте это послу Людовика Четырнадцатого, чтобы он не тратил время на ожидание.

— Ваше величество, многие гонцы уже вернулись; они проверили все дороги, все посты, побывали на всех постоялых дворах, но о графине Суасонской ничего не узнали; она не проезжала ни по одной дороге; лошади, приготовленные на барселонской дороге, стоят до сих пор; вероятно, графиня переоделась и стала неузнаваемой. Не будь за ней вины, она объявилась бы. Во что бы то ни стало надо найти эту женщину, государь, необходимо найти!

— Увы, герцог! Она отняла у меня радость жизни моей, и месть не вернет мне королеву; но я разделяю твое нетерпение; эту отравительницу должны нам доставить, проследи, чтобы агенты искали ее неустанно, пока не найдут. Иди! И оставь меня.

Карл вернулся к королеве, а герцог ушел, чтобы передать послу ответ короля и отдать новые распоряжения по поводу графини. Он выглядел по-настоящему разъяренным.

Герцог метался между приемной королевы и ложем Нады, жизнь которого тихо угасала; однако стоило карлику подумать о хозяйке и о несчастье, поразившем его, как у него начинались приступы гнева. Снова увидеть королеву, поцеловать ее руку и умереть у ее ног, как верная собака, было его единственным желанием. Нада умолял врача и герцога де Асторга позволить ему это; он обещал не представать с печальным лицом перед королевой, чтобы не пугать ее.

— Она не заметит, что я умираю, и подумает, что я засыпаю.

Но все настойчивые просьбы Нады были бесполезны, и для него это было большое горе. Однако Провидение все же уготовило ему счастье, о котором он мечтал; вечером Мария Луиза почувствовала себя лучше и неожиданно захотела увидеть карлика.

— Он слегка нездоров, ваше величество, — ответил Юсуф.

— И не может прийти? Неужели он в агонии? Присутствующие изобразили смех, стали подшучивать над агонией Нады, а врач заверил королеву, что у карлика, переевшего французских пирожных, несварение желудка. Королева настояла, чтобы его привели; кроме того, она пожелала увидеть графиню фон Перниц, Сапату и Нину, а также нескольких других дам из ее окружения. Поскольку сообщать о состоянии первых из них было нежелательно, ибо это встревожило бы ее, прибегли к другой хитрости, обязательной для всех придворных дам: всем им без исключения запретили появляться у королевы. С тех пор как она заболела, около нее не находилось никого из ее свиты и прислуги, кроме Луизон и другой служанки-француженки; эту меру предосторожности соблюдали неукоснительно, но никто не считал, что следует держать подальше от королевы и Наду: его преданность и мужество были залогом того, что он сумеет скрыть свои горести и будет улыбаться королеве в минуту своей смерти.

Герцог поднялся к нему, чтобы сообщить об этом, и увидел Наду в более тяжелом состоянии, чем прежде; однако у карлика было сильное и мужественное сердце. Он очень хорошо понял, что от него требуется, и ответил герцогу де Асторга, что готов идти: таково его самое горячее желание.

— Мне надо одеться, принарядиться, принять укрепляющее лекарство; пусть Юсуф не опасается нагрузки на мое сердце: какая разница, если я умру чуть пораньше! Но я увижу королеву и, может быть, вдохну в нее немного мужества, чуть-чуть развлеку. Располагайте мною, ваша светлость, зовите врача.

— Дорогой малыш! — воскликнул герцог со слезами на глазах. — Ах, если бы у других было такое же доброе сердце!

Юсуф немедленно явился. Он взял Наду на руки, как куклу, нарумянил ему лицо, следя за тем, чтобы тот, хотя и сохраняя некоторую бледность, выглядел вполне здоровым. Затем врач велел ему проглотить несколько капель живительного эликсира и посоветовал быть прежде всего веселым.

— Иди в атаку, мой храбрый карлик, будь решителен, смел, и Бог защитит тебя. Ты любишь свою хозяйку, она хочет видеть тебя, а ты в состоянии избавить ее от страхов, которые, без сомнения, гложут ее; твоя преданность поможет ей преодолеть их. Мы рассчитываем на тебя.

— Положитесь на меня, я клянусь, что сделаю именно так! Господин герцог знает это.

Когда Нада подготовился, его понесли на руках, чтобы напрасно не утомлять. Лакей поставил карлика на пол у дверей в спальню королевы. На секунду он ослаб, и ему дали еще одну дозу эликсира.

— Теперь я в полном порядке, — сказал карлик, — войдем.

Дверь открыли, и появился Нада с сияющей, как в лучшие дни, физиономией; он вошел вприпрыжку и подбежал к постели королевы, которая ждала его, протягивая руки и улыбаясь:

— О мой бедный карлик, как я рада видеть тебя. Так значит, ты не болен? И выглядишь хорошо, иди сюда.

Он приблизился, она притянула его к себе и стала пристально разглядывать. Лицо ее помрачнело: она все поняла. Нет взгляда проницательнее, чем у больного, от которого хотят скрыть правду.

— О! Мне все ясно! — продолжала она. — Побудь со мной сколько сможешь, я хочу поговорить с тобой.

Король выглядел довольным; лицо королевы немного оживилось. Нада заговорил с Ромулом, с Юсуфом, со всеми, кто их окружал. Никогда еще он так не блистал остроумием и не был таким умопомрачительно забавным. Врач не верил своим глазам.

— Этот малыш — настоящий герой, — скажет он впоследствии, — в его тщедушном тельце была душа полубога. Сила воли, которую он нашел в себе, способна была бы сдвинуть горы, ибо особенность этого ужасного яда состоит в том, что он останавливает кровь и одновременно парализует разум.

Нада провел у королевы более часа; Мария Луиза несколько раз улыбнулась, и это было уже много. Затем она печально посмотрела на карлика и подозвала его. Ее руки гладили его редкую поседевшую шевелюру, и вдруг она сказала:

— Я хотела бы на минуту остаться наедине с Надой и Луизон; это возможно?

— Ты удаляешь меня, Луиза? — с упреком в голосе спросил король.

— Ты устал, Карл, тебе надо отдохнуть; иди поспи, потом придешь опять. Мне же не следует спать, я и так слишком много сплю. Нада и Луизон помогут мне написать письмо моему отцу. Нада ведь мой секретарь, ты же это знаешь.

Врач сделал знак королю, напомнив ему, что ей нельзя противоречить; тогда Карл II с трудом встал, несколько раз поцеловал королеву и удалился. Проходя через первый зал, он увидел герцога де Асторга, неподвижно стоявшего на посту, и печально махнул ему рукой.

— Ты остаешься здесь, герцог? И не собираешься вернуться к себе во дворец?

— Пока ее величество королева в опасности, место ее главного мажордома здесь, рядом с ней, государь, и я не покину этот пост ни днем ни ночью.

Король прошел мимо; он не испытывал ревности, какая охватывала его во время приступов ярости, а страсть герцога де Асторга к королеве казалась ему неспособной вызвать у кого бы то ни было раздражение, поскольку она таилась в течение стольких лет; к тому же у смертного ложа страсти всегда утихают, уступая место боли.

— Меня вы тоже отсылаете, ваше величество? — спросил мавр.

— Нет, Юсуф, напротив, я могу говорить при вас, вы тоже поможете мне; я попрошу вас о последней услуге.

— Последней?!

— Да, Юсуф, последней. Я прекрасно чувствую, что со мной; вы продлеваете мне существование своим искусством, но жизнь покидает меня, и вскоре от меня останется только мертвое тело. Мой бедный Нада, нас обоих отравили, так же как тех бедных женщин, которых от меня прячут.

— Нет, госпожа, вы ошибаетесь.

— Я не ошибаюсь, и ты не обманешь меня, Нада. Я вижу, я знаю все, и время не ждет. Ты делаешь героические усилия, требуешь от своей слабенькой натуры больше, чем она может дать, мой бедный карлик, а я тороплюсь поблагодарить тебя и сказать слова прощания, чтобы ты после этого мог уйти и спокойно умереть. Ты был мне добрым и преданным слугой и до самого конца давал этому доказательства. Мы скоро встретимся, будь спокоен, и больше никогда не расстанемся.

— Моя добрая хозяйка, вы разрываете мне сердце.

— Не перебивай меня, дитя мое, мне надо многое сказать, а времени осталось мало. Я не хочу, чтобы распространялись слухи о моем отравлении, слышите? Приказываю вам всем опровергать их, и в первую очередь это касается тебя, Юсуф, ведь твоя ученость позволяет влиять на убеждения людей. Моя смерть может стать поводом для войны. Я люблю Испанию, я хорошо ей служила и послужу, даже когда меня здесь не будет. Вы обещаете повиноваться мне?

— Ваше величество…

— Так нужно, я так хочу, а воля умирающих священна, ее не обсуждают, обещайте же.

Они собрались у ее кровати: Луизон на коленях по-прежнему плакала наЕ?зрыд, Нада сидел на корточках, едва не падая, а врач стоял у ее изголовья.

— Мы будем повиноваться, ваше величество, клянусь от их имени.

— Хорошо.

— Госпожа, — заговорила Луизон, заливаясь слезами, — если ваше величество хочет увидеть своего придверника… он здесь, в моей комнате.

— Благодарю тебя, Луизон, я снова убедилась в твоей искренней привязанности, ты угадала мое желание. Но подожди, прежде я должна попрощаться. Сначала с этим несчастным, что страдает и молчит, хотя силы у него иссякают: моя признательность облегчит его муки. Поцелуй меня, мой Нада! На пороге вечности дистанции исчезают, госпожа и слуга вместе предстанут перед Богом. Я благословляю тебя как мать и хозяйка, и повторяю, ты благородное и достойное создание, Нада, прости мне твою смерть. По крайней мере, тебе могли бы оставить жизнь, ведь она не влияет на равновесие в Европе.

Горькая улыбка появилась на ее бледных губах; карлик держал руку королевы и целовал ее.

— Иди, друг мой, иди! Юсуф, уведите его, он слишком долго боролся с болью. Прощай или, все же, до скорого свидания! Если ты уйдешь первым, подожди меня, я не задержусь. Прощай! Прощай!

Нада, еле живой, сделал над собой нечеловеческое усилие, еще раз поцеловал королеве руку и сам пошел к двери. Врач последовал за ним, выполняя повторный приказ королевы. Как только они ушли, Мария Луиза знаком подозвала к себе Луизон.

— Дорогая моя девочка, — заговорила она, — это еще не все; там, рядом со мной, в следующей комнате находится несчастный, который тоже страдает, причем великой болью; позови его.

Луизон молча поднялась.

— Возможно, они сочтут, что это дурно, но я не могу умереть, не увидев его еще раз, не запретив ему последовать за мной, не позволив нашим губам хоть раз произнести те слова, которые так часто повторяли наши сердца.

Луизон позвала главного мажордома, он вошел… Никогда еще ни на одном человеческом лице боль не оставляла более глубоких следов, чем те, что были видны на лице герцога. Он остановился у двери, его сердце билось так сильно, что у него не было возможности говорить.

— Подойдите, сударь, — прошептала королева, — я жду вас.

Он тут же оказался возле нее, преклонил колено и, сложив руки, с глазами, полными слез, ждал, что скажет она еще.

— Де Асторга…

Едва это имя сорвалось у нее с языка, она подумала, что сейчас умрет.

— Мой дорогой герцог, — продолжала она несколько секунд спустя, — нам пора расстаться.

— Нет, ваше величество.

— Увы! Я это слишком ясно чувствую, и нет никакой надежды.

— Нет, ваше величество, мы не расстанемся, я последую за вами.

— Именно этого я и боялась, поэтому и пожелала увидеть вас; я знала, что вы не станете жить без меня, а я хочу, чтобы вы жили.

— Страдая?

— Нет, вы должны жить, чтобы вспоминать и грустить обо мне, а также служить Испании, вашей родине и моему супругу, вашему королю.

— Ваше величество, в моей жизни не было ничего, кроме любви к вам.

— И эта любовь обязывает вас жить, сударь, ибо так приказываю вам я.

— О моя королева! Требуйте от меня любых жертв, кроме обязательства жить на этой земле, когда вас здесь не станет.

— Я всегда буду с вами, друг мой; моя душа никогда не покинет вас, потому что наша непорочная, чистая нежность подобна ангельской любви, и Господь благословит ее своим взором, когда я покину мою смертную оболочку. Я вас очень любила, люблю сейчас и хочу сказать вам это хотя бы раз, пред ликом Создателя, который меня призывает, на пороге смерти, которая ждет меня.

— О! Благодарю вас! Благодарю! Вы даровали мне Небо.

— Пусть воспоминание об этом утешит вас и украсит отпущенные вам дни. При жизни я принадлежала королю, Испании, моему долгу; в смерти я останусь только вашей; все, что есть во мне бессмертного, — ваше достояние, ваша награда; я не покину вас ни на секунду, вы будете ощущать мое присутствие повсюду, в ваших молитвах, во сне, в природе, которую будете созерцать, в солнце, лесах, цветах, пении птиц — во всем этом воплотится моя душа, перешедшая в чудеса творения и откроющаяся вам в тысяче форм, тысяче приятных для вас созвучий. Я буду жить рядом и никогда не оставлю вас, а однажды сама приду за вами, чтобы проводить к престолу Господню и поставить рядом с ним, среди избранных, достойно выполнивших возложенный на них долг здесь, на земле. Вот о чем я прошу вас, Алонсо, вот чего я жду от вас. Вы справедливый и великодушный сеньор. Перед предками и своей семьей вы в ответе за то имя, которое носите; любовь к королеве не может внушить наследнику рода де Асторга ничего, кроме благородных мыслей и благородных действий, и я полагаюсь на вас, слышите!

Луизон рыдала, а герцога вблизи королевы будто покинула жизнь: она протянула к нему руку, но у него не было сил принять ее.

— Обещаете ли вы мне это, герцог?

— Госпожа, он не осмеливается поднять глаза, он просто умирает, — заметила Луизон.

— Нет, он не умрет, Луизон, надежда на нашу встречу на Небесах, радость повиноваться мне поддержат его, я в этом уверена. Встаньте, Алонсо, подойдите и примите из моих рук последнее свидетельство привязанности, которая должна пережить меня.

Мария Луиза достала из шагреневой коробочки медальон, заключенный в золотой футляр с эмалью; на одной стороне медальона находился портрет королевы, а на другой лежала прядь ее прекрасных черных волос. Она сама надела этот медальон на шею своему мажордому и сказала ему:

— Никогда с ним не расставайтесь, я передаю его вам из своих рук для того, чтобы он напоминал вам обо мне и утешал в вашей печали. А теперь, герцог, я жду вашего обещания повиноваться мне и требую этого, после чего умру спокойно. Вы будете молиться за меня, будете приезжать в Эскориал к гробнице, где обретет покой та Луиза, которую вы так любили, и моя душа возрадуется этому. Вы клянетесь, что останетесь жить… ради меня?

— Да, ваше величество, клянусь!

— Теперь я довольна. Прощайте же, прощайте, мой Алонсо, мой друг; наберитесь мужества и до скорого свидания. Мы соединимся, чтобы быть вместе целую вечность. Будьте мужчиной и испанским дворянином, докажите, что заслуживаете любви, которую я испытываю к вам, и что я могу гордиться своим выбором. Прощайте! Проводи герцога, Луизон; мне больно смотреть на него.

Держитесь, де Асторга!

Она несколько раз повторила эти слова, но почувствовала, что теряет сознание; герцог де Асторга, казалось, лишился ума: он исступленно целовал медальон, руку королевы и произносил какие-то бессвязные слова, не имевшие ни логики, ни смысла. То было настоящим безумием. Юсуф вошел в эту самую минуту, как нельзя более удачно для всех. Выполняя приказ королевы, он увел своего еле живого хозяина, помог ему прийти в себя, напомнил о долге и обязанности скрывать от всех свое безутешное горе, чтобы не запятнать честь королевы и не нарушить ее покой в последние минуты жизни. Врачу удалось вернуть мужество этой сломленной несчастьем душе, и Мария Луиза могла теперь рассчитывать, что ее воля будет исполнена.

— Вот я и покончила с делами земными, Луизон, обратимся же к делам Небесным, — произнесла королева.

IX

Отец Габриель ждал в комнате камеристки; его провели по внутренним коридорам, и, пока он находился около кающейся грешницы, Луизон сторожила у одной двери, Юсуф — у другой.

— Королева спит безмятежным сном, — говорили они тем, кто спрашивал о ней, — и ее нельзя беспокоить ни по какому поводу.

Исповедовавшись и получив отпущение грехов, Мария Луиза причастилась. Обряд причащения, совершенный у смертного одра французской принцессы французом-священником, — оба они оказались вдали от родины и оба, несмотря на то что их окружали самые ревностные в мире католики, вынуждены были тайком молиться Богу согласно своим верованиям — этот обряд был и трогателен, и величествен.

Священник призвал умирающую отрешиться от всего земного, обратиться душою к Небу и целиком довериться Богу. Он непременно простит королеве ее грехи, ибо она много страдала и искупила их еще в этом мире.

— Но все же, святой отец, — заметила после этих слов королева, — Господь ниспослал мне великую милость, я была очень любима!

По-видимому, мысль об этой любви была самой сокровенной даже в эти ужасные минуты, когда человеческие привязанности должны были бы уступить место размышлениям о жизни в мире ином. Да. счастливы женщины, которых так любили! Увы! Много ли таких?

Остаток ночи прошел довольно спокойно. При этом, несмотря на бережный уход и эликсиры Юсуфа, болезнь развивалась с ужасающей скоростью. Паралич, полное онемение поразили конечности королевы: она не чувствовала их совсем.

Когда рано утром пришел король, Мария Луиза попросила его дать согласие на ее встречу с послом Франции, с которым она хотела увидеться наедине или по крайней мере в отсутствие короля.

— Я должна передать через него слова прощания, государь; ему придется рассказывать моим родным, как я прожила мои последние минуты, но главное, я не хочу, чтобы он заподозрил то, что действительно произошло. Надеюсь, он поверит моему собственному свидетельству, а Бог простит мне эту ложь, потому что тем самым будет спасено столько несчастных и две страны не станут воевать, я в этом не сомневаюсь.

— Бог простит вас, ваше величество, он прощает вас моими устами, — произнес преподобный Сульпиций.

— О Мария Луиза! Если бы ты послушала меня! — воскликнул бедный король в отчаянии.

— Да, государь, надо было последовать вашему совету, в этом было мое спасение и мой долг. Но, очевидно, Господь не пожелал, чтобы так случилось, и мне придется умереть. Пошлите же за господином де Ребенаком, прошу вас.

Господин де Ребенак не покидал дворца, и далеко ходить за ним не пришлось. Перед королевой он предстал с искаженным лицом, в полной мере соответствующим тем чувствам к ней, которые он выставлял напоказ. Мария Луиза приняла его с большим достоинством и подчеркнутой доброжелательностью, несмотря на свои страдания.

— Сударь, — сказала она ему, — соблаговолите передать от меня последнее прости моим дорогим родным и короткие послания, которые я написала им вчера. Вам вручат также небольшие подарки, предназначенные Месье, Мадам, моим сестрам, брату и друзьям во Франции. Проследите за тем, чтобы все было исполнено в соответствии с моим желанием. Я вручаю вам судьбу моих служанок-француженок и, в первую очередь, вот этой девушки. Об их будущем я позаботилась в своем завещании; сделайте так, чтобы у них не отняли ничего из оставленного мною, пусть оплатят их дорожные расходы, чтобы они вернулись в нашу милую Францию с почетом и в безопасности. Вы обещаете мне это, не правда ли?

— Да, ваше величество.

— Я посылаю моей сестре, герцогине Савойской, одну из моих любимых американских собачек — Луизон отвезет ее ей. Другую собачку надо отдать герцогу де Асторга, моему главному мажордому, оказавшему мне немало добрых услуг с тех пор, как я приехала в Испанию. Поблагодарите его от моего имени и от лица моих родственников за преданность, которую он неизменно доказывал мне. Выразите признательность и герцогине де Альбукерке, моей главной камеристке; она получит от меня красивый набор драгоценных камней. И главное, попросите короля Людовика и Месье написать письмо ей лично: я чрезвычайно обязана герцогине, с таким тактом служившей мне на своем трудном посту.

— Все будет сделано, как вы приказали, ваше величество.

— И еще, сударь, скажите моему дяде-королю, Месье и всем моим родным, что я умираю естественной смертью и что Карл Второй, его совет, моя свекровь и вся Испания любили и почитали меня так, как только могла на это надеяться французская принцесса; передайте им, что я запрещаю — вы слышите, запрещаю! — строить домыслы, не соответствующие моим словам. Господу угодно забрать меня из этого мира, да исполнится воля его! И людской вины здесь нет.

— Тем не менее, ваше величество…

— Тем не менее, сударь, когда говорит королева, ей обязаны верить; я умираю естественной смертью и подтверждаю это. Никто не вправе усомниться в правоте моих слов. Теперь идите, сударь, и помолитесь обо мне; постарайтесь сделать так, чтобы молитвы за меня возносили и на моей родине, а я буду молиться на Небесах за Францию и короля. Посол вышел, проливая слезы, как и остальные, ибо плакали все, кто стоял у постели королевы, которая угасала в двадцать семь лет, став жертвой гнусного злодеяния; плакали даже те, кто замыслил это преступление, надеясь извлечь из него пользу. Королева велела пригласить графа фон Мансфельда, и по ее просьбе его допустили в королевскую спальню. Мария Луиза приняла его так, будто сидела на троне, передала через него несколько слов императору и прощальные приветы графине Суасонской.

— Она уехала очень вовремя, сударь. Передайте ей, что я ухожу, не питая в душе никакого зла против нее и желаю ей счастливого будущего.

Затем она пригласила к себе некоторых придворных дам, в том числе и герцогиню де Терранова, пожелав простить бывшей камеристке огорчения, которые та причинила ей, французской принцессе, только что приехавшей в Испанию.

— Ты не думала, герцогиня, что увидишь меня на смертном ложе такой молодой. Если я и смеялась в мои лучшие дни, то теперь искупаю грех веселости.

Герцогиня поцеловала королеве руку; Мария Луиза позволила ей сделать это и даже подарила маленький ковчежец, попросив молиться за нее Богу.

Попрощавшись со всеми, королева распорядилась, чтобы в спальню не пускали больше никого, кроме тех, кто был необходим для ухода за ней; она хотела умереть в покое. Король заявил, что не покинет Марию Луизу и будет ночевать в ее комнате. Горе вернуло ему разум, его трудно было узнать. До последней минуты королева была нежна и ласкова с ним, подзывала его к себе без конца и все время повторяла, стараясь улыбнуться:

— Я умираю очень легко, без мучений, ухожу незаметно для себя.

Как и предсказывал Юсуф, это состояние продлилось неделю. Графиня фон Перниц, две камеристки и бедняга Нада умерли раньше. Королева не упоминала о них. Но однажды утром она сказала королю:

— Я не спрашиваю вас о моих фрейлинах, потому что вы не скажете правду, я вам не поверю, и мне будет горько. Я скоро встречусь с ними.

На седьмой день королева, проспав всю ночь, никак не могла проснуться, и врачи объявили, что, возможно, она уже не очнется совсем. Король, подавленный горем, лег рядом с ней на кровать, сжимал ее в объятьях, но она этого не чувствовала. С тех пор как случилось несчастье, Мария Луиза ничего не ела; она так побледнела и похудела, что на нее было больно смотреть; ее можно было принять за восковую статую. Сердце королевы билось еле-еле, она совсем не шевелилась.

Карл II звал ее, говорил ей самые ласковые слова по-французски и по-испански, надеясь вернуть к жизни, но она хранила молчание.

— О! — восклицал несчастный монарх. — Умоляю вас, верните мне ее и потом требуйте половину того, что дал мне Господь, возьмите все мои прекрасные короны, они ваши.

— Увы, государь! Только Бог может вершить чудеса!

— Пусть церкви остаются открытыми днем и ночью, пусть мои подданные возносят молитвы Богу, а священники служат в храмах и выносят раки с мощами. Я обещаю им все, что им будет угодно, и сдержу слово. О Боже, Боже мой! Возьми мою жизнь в обмен на жизнь королевы!

Юсуф, растроганный мольбами отчаявшегося государя, прибег к последнему средству, хотя и не ручался, что оно подействует, но это лекарство могло на несколько минут вернуть больной сознание и ясность мысли — ничего другого нельзя было ожидать от его искусства, врач и так превзошел себя.

В начале восьмого лучи испанского солнца погасли; открыли окна; вся спальня была убрана цветами, как любила королева; заморские птицы пели в вольере; благоухание потянулось из сада, замирая у ложа, на котором лежала прекрасная королева, наполовину утонувшая в кружевах и батистах. Во дворце царила тишина, слышны были лишь удары дальнего колокола, звонившего «Angelus» note 9"Ангелюс» (лат.) и призывавшего помолиться за королеву.

Королю, не отрывавшему от Марии Луизы взгляда, показалось, что она пошевелилась; и действительно, она вздохнула, открыла глаза, и король вскрикнул от радости:

— О, слава Богу!

Королева узнала супруга, улыбнулась, дотронулась до его руки и произнесла его имя. Он, опьянев от счастья, крепко поцеловал ее и почувствовал, что она ответила ему. Однако она невольно застонала: король причинил ей боль.

— Будь поосторожнее, — прошептала Мария Луиза.

— Я так счастлив!

— Господь милостив. Он позволил мне увидеть еще раз прекрасное небо, деревья, цветы, тебя!.. Я могу сказать вам «прощайте», и это великое благодеяние… Я не страдаю. Я чувствую, что мои жизненные силы иссякли и через несколько мгновений я засну, чтобы уже никогда не проснуться. Спасибо, Юсуф, тебе я обязана этой сладостной минутой, мне известно, как велико твое искусство, и я совершенно спокойна за будущее моего драгоценного супруга. Государь, позволь пригласить сюда герцога де Асторга. Король сделал знак. Появился главный мажордом.

— Дорогой герцог, — сказала королева, — я хочу попросить у вас подарок, не для себя, мне уже ничего не нужно на земле, а для нашего повелителя — для короля. У вас есть ученый доктор, который лечил меня и спас бы непременно, если бы это было возможно, — отдайте его мне.

— О, ваше величество, зачем вы спрашиваете? Разве все. что есть у меня, не принадлежит вам?

— Вы отдаете мне Юсуфа, а я дарю его моему супругу; это мой последний подарок и последний залог моей нежности. Пусть он ни на секунду не оставляет короля. И сохраняет его жизнь, как сохранял мою. Только дай ему Бог быть удачливее с ним, нежели со мной.

По знаку герцога Юсуф подошел к руке короля, а затем королевы для поцелуя.

— Юсуф. — продолжала Мария Луиза, — заботься о короле и оберегай его! У меня темнеет в глазах, я иду к Богу. Государь, позовите моих придворных, пусть они придут и помолятся обо мне, я хочу умереть в окружении всех вас.

Отец Сульпиций распахнул двери и вышел позвать фрейлин, а также всех придворных из свиты королевы — они находились в дворцовых апартаментах, как будто служба их не прерывалась; главный мажордом и герцогиня де Альбукерке, естественно, оказались впереди. Они оба встали на колени за спиной короля, совсем близко от постели умирающей. Занавеси не опускали, и весь двор, заполнивший прихожие, принял участие в чтении молитв, которые громким голосом произносил главный капеллан.

Преподобный Сульпиций стоял около королевы, утешал и благословлял ее, произнося священные тексты и пытаясь помочь ей отойти с миром. Мария Луиза довольно долго слушала его, показывая еле заметными жестами, что понимает и принимает все, что он говорит. Затем она улыбнулась королю и герцогу де Асторга, переводя взгляд с одного на другого. Наконец глаза ее закрылись, черты лица покрылись мраморной бледностью, и душа отлетела с последним, неразличимым выдохом.

Она умерла через девятнадцать лет после своей матери — так же как она, в том же возрасте и по той же причине. И можно было бы выкрикнуть, как в Сен-Клу:

«Королева умирает! Королева умерла!»

Но Боссюэ с его красноречием не пришлось произносить надгробного слова; однако, в отличие от матери, Мария Луиза оставила в этом мире безутешного супруга и еще одно преданное сердце, раненное на всю жизнь; она оставила безупречную репутацию, плод непорочной жизни, почти до краев наполненной страданием.

Едва королева отошла, Юсуф приблизился к Карлу II и сказал, что готов последовать за ним в его апартаменты.

— Значит, все кончено? — воскликнул убитый горем монарх.

Жест глубокого сожаления был ответом врача.

Король замертво рухнул на пол. Его унесли, за ним ушли многие придворные, но вся свита королевы продолжала молиться у ее постели. Герцогиня де Альбукерке набросила на лицо покойной свою вуаль, уложила тело как подобает, пока оно не остыло, затем присоединилась к собравшимся и попросила их прочесть «De profundis» note 10"Из глубин» (лат.) по душе ее хозяйки, которая именно в это мгновение предстала перед Судией.

Все зашептали слова молитвы, только не де Асторга: он по-прежнему в оцепенении стоял на том же месте, не произнося ни слова и не шевелясь. К нему притронулись, когда все было кончено и надо было покинуть комнату. Он вскочил, как на пружине, бросил последний взгляд на королеву, наполовину скрытую пологом, и вышел с таким холодным, бесстрастным лицом, что с виду могло показаться, будто он и не утратил все счастье своей жизни.

X

Эта смерть нанесла испанскому двору жестокий удар. Несколько дней король находился между жизнью и смертью. Его здоровье и разум не выдерживали горя — это было выше его сил. Король питал к королеве необычайно нежное чувство; он никогда не любил никакой иной женщины, ни разу не посмотрел на другую, с тех пор как в девятнадцать лет женился на Марии Луизе. Красота, молодость принцессы Орлеанской, ее крепкое здоровье и бодрость позволяли надеяться на долгие годы ее жизни. Если порой она и испытывала недомогания, если и бледнели чудные краски на ее щеках, то лишь потому, что этот радостный цветок Франции не мог привыкнуть к королевству скуки, отчего страдало ее сердце, которое она мужественно усмиряла своей добродетелью, ибо это была женщина поистине благородной души.

Исполняя распоряжения своего хозяина и волю королевы, Юсуф не отходил от больного; после Бога именно ему король обязан был выздоровлением и возвратом разума; великий врач вложил всю душу в лечение Карла II и одновременно всем сердцем привязался к несчастному монарху.

Де Асторга исполнял свои обязанности на похоронах королевы до конца, как того требовали его долг и положение; он был сосредоточен, серьезен, но внешне не обнаруживал отчаяния. Горе оставило скорбную печать на его молодом лице, и этот след не разгладился до конца его жизни.

Когда замуровали погребальный склеп, когда по приказу короля герцогу было велено вернуть атрибут главного мажордома, чем в данном случае являлся его жезл (если я не ошибаюсь, примерно такой же жезл носили и капитаны гвардии), он покинул дворец и отправился в свое мадридское жилище, великолепный дом, возведенный им чуть в отдалении от того места, где он когда-то принимал королеву. Место пожарища, на котором стоял прежний дворец, осталось незастроенным, вокруг него росли лишь апельсиновые деревья; герцог воздвиг здесь часовню, посвященную Святой Деве и Святому Людовику Французскому, увековечив таким образом память о королеве и траур по ней. Все внутреннее помещение часовни занимал саркофаг с изображением возлежащей на нем Марии Луизы. Скульптура имела поразительное сходство с оригиналом — для выполнения этого заказа герцог выписал мастера из Италии.

У ног королевы на коленях примостился верный карлик, также очень похожий на оригинал, а в гробницу герцог положил все, какие ему удалось собрать, предметы, принадлежавшие Марии Луизе. Часовня и гробница были из дивного белого мрамора, добытого за огромные деньги в карьерах Каррары.

Это было великолепное сооружение. Герцог почти что не покидал его, по нескольку часов в день проводя подле изваяния королевы. Никто не входил в часовню, за исключением доверенного слуги, которому был поручен уход за ней; он же прислуживал на мессах, которые читал капеллан герцога: кроме самого герцога, на них никто не присутствовал.

Де Асторга посещал двор раз в неделю, молча кланялся королю и, перед тем как удалиться, спрашивал его величество, не нуждается ли тот в его услугах и не желает ли дать ему какие-нибудь распоряжения. Получив отрицательный ответ, он возвращался к себе и более не выходил из дома, не принимая ни единой живой души и даже не переписываясь с самыми близкими своими родственниками. Так и текла его жизнь до того дня, когда мы снова с ним встретимся.

Тем временем стало известно о прибытии в Италию графини Суасонской, которую все еще разыскивали в Испании. Графу фон Мансфельду не раз задавали вопросы о ней министр короля Испании и французский посол, и он неизменно отвечал: графиня находится под защитой своего повелителя и ему, графу, не составляет никакого труда признаться в том, что он, действуя по приказу императора, помог ей скрыться, когда, вопреки здравому смыслу, ее обвиняли в преступлении, которое она не совершала. Он ссылался при этом на свидетельство самой королевы, во всеуслышание просившей его передать от нее приветы графине Суасонской и до бесконечности повторявшей, что умирает естественной смертью. Ничего более узнать от него не удавалось, и г-жа де Суасон вскоре вернулась в Брюссель, где никто и никогда ее не тревожил.

Горе короля было не из тех, что лечит время, его страдания с каждым днем усугублялись. Расстройство его разума приобрело совершенно определенную направленность: король говорил только о королеве, но, тем не менее, его министры уже начали хлопотать, чтобы под видом совета навязать ему новый брак.

Среди всех европейских принцесс подыскивали избранницу, чтобы предложить ей этот терновый венец; но если даже для бедной Марии Луизы испанская корона была тяжким бременем, то какая же участь ожидала ту, которой суждено было прийти ей на смену теперь, когда Карл II жил лишь скорбью и окутал испанский двор пеленой еще более непроглядной печали!

Герцог Медина-Сели, хотя и не был уже первым министром, по-прежнему обладал огромным влиянием на короля. Он решил сделать первую попытку пробить брешь, когда после долгих переговоров была, наконец, найдена несчастная, которой предстояло разделить с королем его ледяной трон. Королева-мать ради такого важного дела опять покинула свое уединение, как она это сделала после смерти Марии Луизы. Я не упоминала о ней, потому что в тех обстоятельствах она не играла никакой роли, тогда как в подготовке нового брака с самого начала определяла все.

— Сын мой, — сказала она королю, одиноко сидевшему у окна в спальне, где умерла королева, — сын мой, вы, кажется, не вспоминаете более о том, что вы король.

— Зачем мне эта смехотворная власть, если она не помогла мне сохранить единственное существо, которое я любил, сударыня?.. Зачем быть королем, если ему приходится страдать так же, как обыкновенным людям, и даже больше?

— Вы получили от Бога и от вашего отца корону и обязаны передать ее вашим детям, это ваш долг.

— Мой долг! — с горькой усмешкой повторил король. — И как же я теперь выполню этот долг? Как появятся дети, если у меня нет больше супруги?

— Ваше горе не будет длиться вечно, государь. Ваш титул возлагает на вас обязанность, которой вам необходимо поделиться.

— Какую же, сударыня?

— Ваши подданные ждут наследника, и совет решил, что вам, ваше величество, следует подарить Испании новую королеву.

— Никогда!

— Принцессу уже выбрали, переговоры провели, требуется лишь ваше согласие, чтобы обсудить условия брака.

— И кто же позволил себе это сватовство без моего на то приказа? Кто осмелился распоряжаться мною?

— Ваша мать, сын мой, та, что носила вас под сердцем, оберегала в детстве и считает себя обязанной перед Богом заботиться о вашей славе и вашем счастье.

— Но почему? Почему? — повторял монарх, ударяя себя по лбу. — Почему мне не дают спокойно оплакать ту, которую я потерял? Почему меня лишают единственного утешения страждущего — возможности страдать9 Последний бедняк в моем королевстве оплакивает свою подругу и хранит печальные воспоминания о ней столько времени, сколько пожелает, и никто ему не мешает.

— Король несет ответственность за народ, государь, а вы — король.

— Да, я король, но не властелин! Я король, но мои подданные и моя мать навязывают мне свою волю! Я король и не могу всю жизнь носить траур по любимой супруге?! Это насмешка, повторяю вам, сударыня! Если я король, так пусть мне повинуются и не командуют мною.

— Государственные интересы, ваше величество, ваша молодость, счастье вашей дальнейшей жизни…

— Государственные интересы! Разве нет принцев, которые могут унаследовать мою корону? У меня есть кузены во Франции, кузены в Австрии — мне остается только выбрать. Моя молодость! Она увяла. Мое счастье! Оно в могиле моей любимой. Оставьте меня, сударыня, оставьте!

За этой неудавшейся попыткой воздействовать на него последовало множество других; в конце концов, бедного короля стали так осаждать, что у него не оставалось ни минуты покоя. Ромул — только он один находился теперь при хмуром и раздражительном короле в минуты скорби — присоединился к мучителям: он постоянно терзал его, с утра до вечера повторяя монарху, что тот будет проклят, если не сделает все возможное, чтобы обрести наследника трона, и будет навечно разлучен со своей дорогой Луизой. Эта мысль прижилась в голове короля; он отправился в Эскориал и, пока находился там, все время проводил в молитвах у гробницы королевы, спрашивая, как бы она посоветовала ему поступить.

— Бог разлучит нас навечно! — восклицал он под звонкими сводами.

Чтобы убедить его, прибегли к хитрости: за гробницей спрятали молодого монаха, и он, подражая голосу королевы, произнес:

— Женись! Или мы никогда не встретимся вновь. Король тут же потерял сознание. Но наготове уже был врач, — не Юсуф, на это время предусмотрительно удаленный под каким-то предлогом. — а врач-заговорщик, который привел Карла в чувство и велел перенести его в спальню, убедившись, что слова, услышанные у гробницы, глубоко запечатлелись в сознании короля.

На этот раз король пережил ужасный приступ. Увидев больного в таком состоянии, Юсуф сразу догадался, что без интриги здесь не обошлось, так как целые сутки тот повторял одно и то же:

— Луиза, я повинуюсь тебе, если за нашу встречу надо заплатить такой ценой…

И действительно, на следующий день король вызвал первого министра и стал расспрашивать его о принцессе Анне Нёйбургской, племяннице пфальцского курфюрста, а следовательно, племяннице Мадам, второй жены Месье. Все эти короли и принцы связаны между собой родством.

Принцесса Анна отличалась красотой и умом. В молодости, то есть в то время, когда мы встречаемся с нею, она была полна очарования, но затем утратила его; позднее она сыграла странную роль, но пока еще речь не об этом.

Принцесса Анна воспитывалась при маленьком дворе Нёйбурга; отец ее был не очень богат, а сама она необычайно скромна. Многие немецкие государи, чьи дочери становятся королевами и императрицами, живут далеко не так роскошно, как наши знатные вельможи.

Корона Испании подвернулась для нее весьма кстати; однако слухи об отравлении Марии Луизы наводили на размышления. Воспитательницей у принцессы служила графиня фон Берлепш, женщина расчетливая и предприимчивая, готовая служить любому, если ей заплатят; она уже успела сколотить состояние из средств ученицы и вовсе не желала лишаться этого источника доходов. Графиня внушила всем и поклялась, что, если ее привезут в Испанию, она будет наблюдать за королевой и непременно сумеет воспрепятствовать каким бы то ни было происшествиям с нею.

В условиях брачного контракта было оговорено, что графиня фон Берлепш будет сопровождать принцессу в Испанию и останется с нею.

— Принцесса Орлеанская была несчастна только потому, что ее покинули. Родные совсем не заботились о ней, так пусть же ее опыт послужит нам и поможет уберечь наше дитя, — говорила герцогиня г-же фон Берлепш.

— Я спасу ее, ваша светлость, можете положиться на меня.

Условия были приняты, и вскоре Анна Нёйбургская узнала, что пора готовиться к отъезду. Корона весьма прельщала ее, но ее отнюдь не прельщал супруг и тем более придворные почести. Принцессе описали короля: несмотря на молодость, он выглядел почти стариком. Ей даже не решились прислать его портрет; она знала кое-что о его сумасбродствах, странных мыслях и потому была счастлива лишь наполовину, — удовлетворение получало только ее честолюбие.

Принцессе было девятнадцать лет; высокая и крепкая девушка с прекрасным цветом лица, великолепными глазами и превосходными зубами очень подходила для того, чтобы одарить большим потомством любого другого монарха. Поэтому ее и выбрали, разработали план, провели подготовку. Для достижения цели недоставало только согласия короля.

Анне было очень тяжело расставаться с семьей и родиной: уезжая, она, громко рыдала. Берлепш обещала ей всевозможные удовольствия, триумф и блаженство с той минуты, как они ступят на землю Испании, где золото произрастает само по себе, как в иных местах растет лук. В возрасте принцессы такие уговоры мало утешают, особенно если эта принцесса немка, которая всю свою жизнь провела на берегу Дуная в мечтах о прекрасном принце или о каком-нибудь красивом, храбром, стройном и очень влюбленном рыцаре.

Кортеж принцессы должен был отправиться в путь, но я не знаю, по какой дороге, думаю только, что пересекать Францию не предполагалось, поэтому расскажу о том, что мне точно известно. Я узнала все, что изложу далее, от человека, сыгравшего важную роль в этой истории, — от моего друга принца Дармштадтского из рода Гессенов. Он все видел собственными глазами и часто вспоминал при мне о тех событиях. У меня лежит сотня его писем, содержащих множество подробностей; я сохранила эти письма и время от времени заглядываю в них, вспоминая наши беседы, которые были не менее любопытными.

Однажды вечером принцесса Мария Анна вместе со своим эскортом, придворными дамами и кавалерами, прибыла в маленький тирольский город, где она должна была остановиться на ночь. Тироль — дикая страна, но очень подходящая для романов и романтических настроений, которые были не чужды Марии Анне. Ей приготовили ночлег в доме самого знатного горожанина. Несмотря на сильную усталость, она во что бы то ни стало захотела осмотреть очень древнюю часовню, расположенную на скале и показавшуюся ей чрезвычайно живописной, и отправилась туда в сопровождении г-жи фон Берлепш. У этих немцев бывают непостижимые фантазии.

На самой середине дороги в гору они встретили красивого молодого человека, точно соответствующего тому образу, который на Дунае так часто представал в мечтах принцессы. Он был в наряде горца, но какая-то особая стать, весь его облик говорили о том, что незнакомец этот не простолюдин, а человек благородного происхождения.

Принцесса взглянула на него и покраснела.

— О, если бы король был так же хорош собой! — сказала она г-же фон Берлепш шепотом, чтобы ее не услышали остальные.

Но увы! Король Испании выглядел совсем иначе.

Принцесса очень удивилась, когда молодой человек, вместо того чтобы уступить ей дорогу, направился прямо к ней, чрезвычайно почтительно поклонился и без всякого смущения обратился к г-же фон Берлепш:

— Госпожа графиня, позвольте через вас принести мои извинения ее величеству за то, что я осмелился подойти к ней так внезапно и без церемоний. В этих горах нет ни камергера, ни главной камеристки, чтобы представить меня.

— Сударь, — высокомерно ответила г-жа фон Берлепш, — принцесса не любит, когда ее беспокоят во время прогулки.

— Я исполню ее волю, сударыня, однако прежде хочу сказать, что мы с нею близкие родственники, оба покинули родину и скоро окажемся в одной и той же стране: я подумал, что при таких обстоятельствах можно слегка пренебречь этикетом.

— Как? Неужели вы мой родственник? — прервала его принцесса. — Кто же вы, сударь?

— Принц Дармштадтский, из рода Гессенов, ваш кузен, сударыня; я имею честь быть вашим ближайшим родственником, ваше величество, как вам должно быть известно.

— О! Принц Дармштадтский! — радостно воскликнула принцесса. — И что же вы здесь делаете, сударь? Как оказались в этих горах? Вы говорите, что направляетесь в Испанию?

— Да, ваше величество.

— В путешествие?

— Нет, ваше величество, еду искать свое счастье. Младшим в роду оно далеко не обеспечено в наши времена.

— Вам, наверное, стало известно о моем браке, что и побудило вас выбрать эту страну.

— Нет, ваше величество, я задумал перебраться в Испанию уже давно. Граф фон Мансфельд, посол императора в Мадриде — мой друг; он позвал меня туда, пообещав заручиться покровительством его величества короля Испании.

И в самом деле, принц, путешествовавший ради удовольствия, — как вы помните, мы расстались с ним в Италии, — получил однажды от графа фон Мансфельда письмо, которое я привожу без всяких пояснений:

«Сударь!

Вам известно, с каким дружеским расположением я отношусь к Его Светлости Вашему отцу и к Вам; мне предоставляется случай доказать это, и я тороплюсь воспользоваться такой возможностью. Приезжайте в Испанию: я надеюсь обеспечить Вам положение, которое удовлетворит Вас в полной мере. Вы сможете достичь всего, следуя моим наказам и советам. Вы молоды, однако молодость — главное условие, необходимое для того дела, которому Вам придется служить. Это напоминает загадку, но я все поясню Вам, когда Вы приедете. Надо все устроить так, чтобы Вы остались здесь навсегда. Испания станет впредь Вашей родиной, именно здесь Вас ожидает счастье».

Можно себе представить, как взбудоражило ум молодого человека это таинственное предложение! Одновременно стало известно о браке его кузины, с которой он не был знаком; принц решил, что было бы замечательно встретиться с ней: он заранее обеспечит себе ее покровительство, а при таком короле, как Карл II, власть королевы должна быть велика. Поэтому принц и задумал это маленькое представление и разыграл его, как мы только что убедились, в духе ловкого придворного, каковым он и был.

Королева покидала родину с большой неохотой и находилась уже далеко от нее; встреча с немцем, с родственником, в чужой стране показалась ей добрым предзнаменованием. В довершение радости этот немец, этот родственник, ехал в Испанию, чтобы обосноваться там. Они станут вспоминать о том, что осталось у них позади, и им будет о чем поговорить!

Завязался разговор, становившийся все интереснее и доверительнее. Красота принцессы поразила молодого человека, он не ожидал, что увидит на дороге такую богиню, ему казалось, что она осветила собою все вокруг. Перспектива жить рядом со столь очаровательной кузиной внушила ему еще большее желание завоевать обещанное положение и провести всю оставшуюся жизнь в этой благословенной Испании.

Королева нашла принца привлекательным, приятным в обращении; он произвел на нее прекрасное впечатление, но, несмотря на романтический характер встречи, ни сердце, ни воображение ее не были задеты, и у нее не возникло никакой иной мысли, кроме намерения сделать его своим другом, поскольку ей предстояло жить вдали от семьи.

Она предложила принцу последовать за ней в дом, где она остановилась, и разделить с ней ужин, что вызвало громкое недовольство у г-жи фон Берлепш. Эта дама уже придерживалась королевского этикета, а королеве Испании не положено есть с кем бы то ни было. Но принцесса, охваченная радостью, не пожелала прислушаться к ее наставлениям и усадила кузена рядом с собой.

На следующий день принц отложил в сторону наряд горца и облачился в более роскошную одежду, чтобы сопровождать Анну весь день до ее отхода ко сну. Он гарцевал на лошади у дверцы ее кареты, часто говорил с ней; вечером они снова отужинали вместе; королева вела себя очень непринужденно, много шутила… на немецкий лад, что совсем не похоже на наши остроумные беседы, но она ведь и обращалась к немцу. Я часто наблюдала, как принц Дармштадтский, выслушав меня, целые полчаса не мог ничего понять, а потом вдруг восклицал:

— О! Прелестно! Прелестно! Ах, эти французы! Только им приходят в голову такие мысли.

Принц расстался с принцессой на второй день; он успел страстно влюбиться в нее, однако не по-французски, то есть легкомысленно, а по-немецки, то есть на всю жизнь. Он направился прямо в Геную, чтобы немедленно сесть там на корабль и прибыть раньше нее в Мадрид, где он хотел ее встретить, почитая это одновременно своим долгом и счастьем для себя. В Мадриде первый свой визит принц нанес графу фон Мансфельду, и разговор, произошедший между ними, заслуживает того, чтобы привести его здесь, поскольку он представляет собой любопытный образчик политической интриги. Послу доложили о приходе принца.

— О! — воскликнул тот. — Пусть войдет! Пригласите его светлость.

Граф устремился навстречу гостю, оказав ему самый теплый и радостный прием.

Принц не ожидал ничего подобного, был польщен и ощутил острейшее желание узнать, какое же положение ему предстоит занять. Обменявшись любезностями с графом, он спросил его об этом, и хитроумная, загадочная улыбка посла позволила ему строить любые предположения.

— Ах, принц, вы спрашиваете, зачем я позвал вас; наверное, пока еще не время сообщать вам об этом, сначала соблаговолите ответить на мои вопросы, даже если вы сочтете их бесцеремонными, что вполне может случиться.

— Охотно.

— Так вот, мой дорогой принц, к чему вы стремитесь?

— Честно говоря, сударь, вы застали меня врасплох, я не готовился к такой беседе, и мне потребуется немало времени, чтобы рассказать вам об этом.

— Неужели вы не честолюбивы?

— Полагаю, что скорее наоборот.

— Но вы в этом не слишком уверены?

— Никоим образом; я, конечно, честолюбив и хотел бы достичь многого.

— Чего же9

— Мое происхождение, если уж не мои достоинства, в которых я сильно сомневаюсь, дает мне право рассчитывать на довольно высокое положение.

— В какой области?

— В военной, да, в военной, любезный граф: я не создан для политики и вряд ли пойду в ней далеко.

— Очень хорошо, отличный драгунский полк королевы вас устроит?

— Устроит ли он меня?! Уж не лежит ли он у вас в кармане, чтобы предложить его мне? — спросил принц, смеясь.

— Именно так, вот готовый патент, и я могу вручить его вам, если вы согласитесь. Полки здесь вроде епархий во Франции, постоянного присутствия они не требуют, вы можете оставаться при дворе.

— О! Тем лучше!

— Здешний двор далеко не весел, предупреждаю вас.

— Может быть, он повеселеет.

— Возможно. Король навсегда останется дряхлым безумцем, оплакивающим первую жену, он все свое время проводит у ее гробницы, глядя на то место рядом с ней, что ему предстоит занять. Карл умирает по частям, точнее, он никогда не жил, и вы в большом городе Мадриде, при этом ханжеском и тоскливом дворе, не найдете ничего, кроме возможности обеспечить себе спасение души, воспринимая его как ревностный христианин таким, каким его вам преподнесут, или же, к несчастью, навлечете на себя проклятие, насмехаясь над этими наставлениями, злобствуя и зевая с утра до вечера.

— Зачем же тогда вы познали меня?

— Затем, что общая для всех участь не постигнет вас, если вы того захотите.

— Как так?

— Я только что спросил, честолюбивы ли вы, а теперь задам другой вопрос: не влюблены ли вы? Это вопрос из ряда бесцеремонных, но я вас об этом предупредил, не так ли?

— Влюблен ли я? — повторил принц, краснея, как девушка. — Неужели вы хотите женить меня?

— Нет, даю вам слово.

— Теперь я могу вздохнуть с облегчением, потому что у, меня нет никакого желания вступать в брак.

— Так вы не влюблены?

— Кто знает!?

— Это, конечно, тайна? Однако надо довериться мне, без этого мы не сможем продвинуться дальше.

— Значит, путь к добру, которое вы хотите мне сделать, предполагает какое-нибудь условие?

— Путь к добру, которое мы делаем, всегда предполагает какое-нибудь условие; очень хорошо, когда таких условий не слишком много и они не противоречат друг другу.

— Так говорите же наконец!

— Вы влюблены, принц?

— Может быть… Безумие, химера.

— Женщина, которую вы любите, далеко отсюда?

— Не знаю.

— Как, вы не знаете?

— Нет, мне неизвестно, где она сейчас; но что за важность! Эта любовь никогда ни к чему не приведет; та, кого я люблю, о ней не подозревает и никогда ничего не узнает, следовательно…

— Следовательно, она не помешает вам засвидетельствовать свое почтение какой-нибудь прекрасной даме, если это понадобится для ваших дел?

— Конечно! Вне всяких сомнений!

— Это все, что нужно, я не требую большего. Имя вашей инфанты меня не интересует, коль скоро вы не собираетесь проявлять какую-то безумную верность. Вы в родстве с королевой, не так ли?

— Да, разве вы этого не знаете?

— Великолепно! Мне просто очень приятно слышать это от вас. Вы с ней знакомы? Бывали в Нёйбурге?

— Никогда, но я знаю ее.

И принц рассказал о встрече, которую сам подстроил, заговорил о королеве и ее красоте с таким пылом и восторгом, что граф фон Мансфельд, внимательно наблюдавший за ним, остался доволен. Ему не понадобилось и пяти минут, чтобы угадать имя таинственной дамы, но он поостерегся обнаружить это.

— О! Неужели она так красива? — спросил он.

— Настолько красива, насколько вообще может быть красива женщина, сударь.

— Какая жалость! И супругом ее станет не мужчина… а манекен, призрак, «завещательная машина», если только у него не будет наследников.

— Бедная принцесса!.. Вы сделали ей грустный подарок, предложив испанскую корону. Она была вполне счастлива в своем маленьком герцогстве в Нёйбурге, она могла бы выйти замуж за немецкою принца, была бы любима и счастлива, живя при каком-нибудь маленьком дворе в нашей стране, а вместо этого мрачная Испания и…

— Что дальше?

— Здесь дают яд королевам, граф. Несчастная Луиза Орлеанская была молода, красива и, увы, очаровательна. Тем не менее…

— Сударь, королева Испании умерла естественной смертью. Она подтвердила это в последнюю минуту жизни, и никто не имеет права подвергать сомнению ее утверждение.

Граф фон Мансфельд произнес эти слова с таким серьезным видом, что у человека предубежденного могли бы возникнуть подозрения. Принц Дармштадтский был молод, влюблен, занят собой и своими надеждами. Он ничего не заметил и попросил посла вернуться к началу разговора, чтобы узнать то, что его интересовало, но не услышал ничего нового.

— Подождите, принц, и наберитесь терпения до тех пор, когда будете командовать вашим полком. Достаточно того, что вы знаете о своем высоком предназначении, о том, что очень скоро станете одним из самых видных людей королевства, не затратив на это никакого иного труда, кроме послушного исполнения моих советов. Завтра я буду иметь честь представить вас королю.

Довольный таким началом, принц, покинув посла, принялся разъезжать по городу и наносить визиты, которые были ему указаны. Его везде принимали так, как принято в Испании: с изысканной важностью, означающей стремление быть любезными, насколько это согласуется с серьезным характером этого народа, столь отличающегося от других южан, обычно веселых, приятных и по характеру легких. Я считаю, что испанцы похожи на свой язык, они такие же чопорные, как и он.

Впрочем, эта нация заметно увяла и все еще увядает, как говорят философы и политики.

На следующее утро принц Дармштадтский был представлен ко двору. Он увидел короля и ушел с болью в сердце.

И этому трупу предстоит обладать самой прекрасной в мире принцессой!

Карл II принял его так, как делал все, — с безразличием.

— Государь, — сказал ему Мансфельд, — принц — родственник ее величества королевы.

— Да, немецкий принц… Все немецкие принцы состоят в родстве. Правда, все принцы на свете — кузены. Я племянник короля Франции и одновременно его свояк, моя бедная Луиза была невесткой своего дяди. Дорогая Луиза!

Он постоянно и по любому поводу заговаривал о любимой супруге.

— Вы знали ее? — спросил он у принца. — Нет, государь, я не имел такой чести. — О! Как она была красива!

— Государь, принцесса Анна тоже очень красива.

— Я знаю.

Эти слова были произнесены с такой холодностью, что принц Дармштадтский готов был оскорбиться. Тайны иных сердец непостижимы!

Аудиенция длилась недолго. Король слушал своего духовника, читавшего ему главы из Евангелия и плач Иеремии. Это стало основным занятием монарха. Он целыми днями, не обсуждая государственных дел, был погружен в горестные воспоминания и молитвы. Сумасбродным идеям Карла II не было предела, и чем ближе подходило время заключение этого второго брака, тем ощутимее становилось сопротивление короля. Королева-мать опасалась даже какой-нибудь оскорбительной выходки с его стороны, когда прибудет принцесса. Пришлось изобретать новое знамение, новое вмешательство королевы Луизы, чтобы придать Карлу II решимость, и с этой целью была задумана поездка в Эскориал. Юсуф несколько раз был готов отказаться от исполнения своих обязанностей при короле. Понадобились жесткие приказы хозяина, чтобы вынудить его остаться. Врача окружили неприязнью, вынуждали сносить унижения и почти что дурное обращение. Однако последнюю волю королевы надо было исполнять, и герцог де Асторга не позволял, чтобы ее хоть в малейшей степени нарушили.

Приезд новой королевы явился для герцога страшным ударом.

«Королеву Луизу довольно быстро забыли! — думал он. — Но, по крайней мере, во мне, в моей душе поклонение ей сохранится навечно».

Фарс был разыгран так, как предполагалось, король поверил во вмешательство бедной покойницы и пообещал, что примет Анну Нёйбургскую, как положено ей по праву. Принцесса приехала на следующий день.

XI

На этот раз король не выехал навстречу своей невесте. Oh ждал ее в Буэн-Ретиро и даже не спустился с лестницы. Он передал принцессе через своего главного мажордома, что приносит ей свои извинения, но, поскольку в этот день ему трудно ходить, просит ее принять как должное, что встретит ее на верхних ступеньках. Их бракосочетание должно было состояться в тот же вечер, и в часовне замка все уже было подготовлено для церемонии.

Комната, предназначенная королеве, была в великолепном убранстве. Главная камеристка встретила принцессу на границе; с нею прибыли также несколько придворных дам и фрейлин. Они и составили кортеж, который сопровождал ее во дворец на встречу с королем, впервые сменившим траурную одежду на роскошный костюм. Карла II поддерживал его главный конюший, духовник также не отходил от него ни на шаг. Король встретил принцессу чрезвычайно учтиво, произнес одно из тех изысканных приветствий, к которым принцы приучены с пеленок, и тут же предложил проводить ее в приготовленные для нее покои.

Карл II разговаривал с принцессой по-немецки: он довольно свободно владел им, к тому же в последние дни были приложены все усилия, чтобы освежить в памяти короля этот язык. Бедная принцесса испытала потрясение, оказавшееся болезненнее, чем она ожидала.

— О! Мне никогда к нему не привыкнуть, я убеждена в этом, — сказала она г-же фон Берлепш. — Зачем меня вынудили приехать сюда?!

— Не унывайте, ваше величество, будьте мужественны! Именно сейчас вам надо держаться. Вы станете здесь кем захотите, займете подобающее вам место, и, если возьмете на себя труд поразить короля блеском вашего ума, он расстанется со своей печалью и будет покорен вашей красотой. Старайтесь думать о приятном! Взгляните, какие драгоценности! Какая роскошь!

— Бедняжка Луиза Орлеанская, возможно, носила эту корону, — заметила Анна, указав на великолепную бриллиантовую диадему, — а после меня ее наденет другая. У меня не будет детей, и, когда увидят, что я не выполняю долга, предназначенного владычице этого королевства, со мной поступят так же, как с этой несчастной женщиной: меня убьют. Вот почему я так страдаю; мне кажется, что этот мрачный дворец вот-вот обрушится на мою голову. Я задыхаюсь!

Принцесса упала в кресло; она сидела, опустив глаза, свесив руки, склонив голову, и с трудом сдерживала слезы. Удивленная главная камеристка почтительно приблизилась к ней, поклонилась и сказала:

— Прошу простить меня, ваше величество, но наступило время заняться вашим туалетом, все ждут, когда вы будет готовы идти в часовню.

— Ах, да, вы правы; так одевайте же меня.

Печаль и тоска уже проникли в душу бедной девушки, едва переступившей порог этого дворца. Ей казалось, что она предвидит свою дальнейшую судьбу, но не догадывалась о том, что действительно ожидало ее.

Туалет длился долго; почти все придворные дамы побывали в комнате принцессы, и надо было принимать их, отвечать на приветствия, запоминать имена и улыбаться им, хотя ей так хотелось плакать. Ее облачили в великолепную мантию и юбку, сплошь расшитую каменьями, голову украсили роковой короной; Анна была бледна как привидение, но наотрез отказалась от румян. И напрасно ее убеждали, что этого требует этикет, румяниться она не согласилась.

— Я никогда не опущусь до такого притворства, — заявила она, — не хочу скрывать то, что чувствую, пусть этот народ и этот двор не думают, что я счастлива стать их королевой. О, лучше бы я умерла!

Подобное начало показалось испанцам чрезвычайно странным. Это было, на самом деле, тем более странным, если учесть, что она не оставила в прошлом никакой сердечной привязанности, и, в конце-то концов, незаметная принцесса Нёйбургская должна была принести некоторые жертвы, получая корону Испании и Обеих Индий.

Еще на границе принцесса познакомилась со своей свитой. Ей представили ее надсмотрщицу — главную камеристку, герцогиню де Вильяфранка, и главного мажордома, но на эту должность уже не был назначен красивый и поэтичный де Асторга. Герцог ни за что на свете не согласился бы занять тот пост, впрочем, никто и не подумал предложить его ему. Тех, кто не на виду, быстро забывают.

В ту минуту, когда принцесса выходила из своих апартаментов, чтобы пройти в тронный зал, а оттуда в часовню, она заметила в первом ряду сеньоров высокого человека великолепного сложения, с некрасивым лицом, но именно такие лица часто нравятся, и к их несовершенным чертам быстро привыкают. Ему, пожалуй, было около сорока лет, но выглядел он на тридцать.

Благородная, величественная осанка, гордый вид сеньора были неподражаемы, а изящество манер ни с чем не сравнимо. Испанский вельможа поклонился принцессе с особым почтением, по-рыцарски (я не нахожу другого слова, чтобы поточнее выразить мою мысль), и она не могла этого не заметить. Конечно же, принцесса видела этого человека по приезде, но не вспомнила его имени: находясь в полном смятении, она плохо слушала, кого ей представляют. Она благосклонно ответила на его приветствие и прошла дальше.

Такой поклон недвусмысленно выражал желание сеньора служить королеве, быть ей преданным душой и телом; Анна, не желая прерывать торжественное шествие, решила разузнать позднее, кто же этот ревностный слуга.

Немного подальше она увидела знакомое красивое лицо с сияющими глазами и многообещающей улыбкой; Анна поневоле улыбнулась, вспомнив два прекрасных дня в тирольских горах, лучезарные планы, которые она и ее кузен строили вместе, горячие надежды бедного принца Дармштадтского на богатство и счастье. Принц сделал ей неловкий поклон, на который она ответила так, чтобы приободрить его.

«Что ж, — подумала принцесса, — среди тех, кто смотрит на меня, есть уже два преданных друга».

Чуть далее среди послов важно расхаживал граф фон Мансфельд, — остальные уступали ему дорогу с тем большей легкостью, что посла Франции здесь не было. Его представлял другой человек, который не стремился выдвинуться вперед, оставаясь на положенном ему месте в соответствии с рангом подчиненного. Французский и испанский двор были уже почти в ссоре, а в таких случаях посол обычно притворно заболевает, чтобы остаться в гуще событий и появиться лишь в подходящее время.

Бракосочетание состоялось; король держал себя достойно, а королева была так взволнована, что еле говорила. Покров печали, более густой, чем прежде, опустился на это жилище, и без того грустное и унылое.

Получив благословение, новобрачные приступили на виду у всех к трапезе, но даже не притронулись к еде; принцесса Анна чувствовала, что вот-вот разрыдается под всеми этими взглядами, нацеленными на нее, как дула мушкетов.

Король поднялся первым, но перед тем с учтивым полупоклоном испросил у нее разрешение на это; настал самый горький миг, скоро их должны были оставить наедине, и что скажет она этому человеку, которого не знает, которого боится и который к тому же так не нравится ей?

— Он безумен, Берлепш! — жаловалась королева своей воспитательнице, снимавшей с нее драгоценности, чтобы убрать их, как было принято. — Он, быть может, убьет меня. Словом, молись за меня!

Госпожа фон Берлепш изо всех сил старалась утешить королеву и приободрить, но ей пришлось оставить ее на попечение испанских служанок и главной камеристки, а самой удалиться: теперь ни в свите королевы, ни в ее спальне она не занимала почетного положения. В Испании правила придворного этикета не таковы, как у нас (я, кажется, уже упоминала об этом). Королеву провожают в спальню, укладывают в постель, затем все уходят; король появляется один, в ночной сорочке; он проходит в спальню по внутренним покоям.

На этот раз все происходило как всегда. Когда Карл II вошел к королеве, он был бледнее, чем во время брачной церемонии. Два-три раза он молча обошел комнату, подыскивая нужные слова, чтобы не обидеть эту молодую женщину, которую согласился взять в жены по государственным соображениям и которая ни в коей мере не могла быть виновницей его постоянной печали; вместе с тем король сознавал, что неспособен проявить те чувства, которых он не испытывал. Образ Луизы Орлеанской не покидал его, он все время видел ее перед собой, она то умоляла его, то сердилась, то протягивала руки, подталкивая к принцессе, то, напротив, удерживала, в зависимости от игры его воображения.

Карл II был добр, чистосердечен, и не его вина, что он имел несчастье родиться с такими странностями. В возрасте королевы Анны Нёйбургской женщины очень жалостливы, они легко проникаются сочувствием к страданиям других. С самого утра она просила Бога ниспослать ей силы, внушить, как надо вести себя с человеком, отныне ставшим ее супругом, хотя и навязанным ей. При виде его лица, искаженного мукой, и его глаз, наполненных слезами, ее охватила великая жалость, очень похожая на любовь, и в эту минуту родилась та искренняя нежность, которую она потом питала к нему всю свою жизнь.

Когда король проходил рядом с ней, Анна окликнула его. Он обернулся, чрезвычайно удивленный.

— Государь… — очень робко повторила она.

— Что вам угодно, сударыня?..

— Простите меня, государь, но мне кажется, — что между нами не все происходит так, как должно быть, мне кажется, что вы страдаете и боитесь сказать мне б этом, обрекая себя на муку, опасную для нашего будущего. Поговорите со мной так, будто знаете меня давно, расскажите о причине вашей боли; мне предназначено быть вашим лучшим другом, и никто не имеет права узнать о ваших терзаниях раньше меня.

Карл II слушал ее с глубоким удивлением, g ним никогда не вели подобные речи. Он не понимал, сон это или явь. Он подошел к кровати и стал ждать, что Анна скажет еще, чтобы затем ответить.

— От этой минуты может зависеть вся наша дальнейшая жизнь; я очень молода, приехала издалека, не знаю нового для меня мира, двора, не разбираюсь в политике. Я росла в патриархальном замке и не видела вокруг никого, кроме друзей. Наше тихое уединение впервые было нарушено, когда к нам приехали за невестой для императора. Моя сестра оплакивает на троне приют наших юных лет, я же хочу пойти по другому пути. Вы страдаете, государь, вы несчастны, вас вынудили оторваться от ваших печалей и взять в супруги женщину, которую вы не любите. Кто знает? Может быть, Бог посылает вам друга и утешительницу. Вы будете плакать рядом со мной, я буду лить слезы вместе с вами, потому что не смогу спокойно смотреть, как вы терзаетесь, и знаю: жалость и нежность облегчают страдания.

— Вы добры, — ответил наконец король, задыхаясь от слез, и с рыданиями упал на кровать.

— Да, плачьте, плачьте, и не бойтесь, что я буду обижена вами: оскорбить меня может лишь сердечная тайна, которую вы не доверите мне. Ваши политические откровения пусть останутся для министров и тех, кто стремится править государством, я же мечтаю только о вашей дружбе. И цель у меня только одна: сделать вас счастливым.

Бедный король все еще плакал, и слезы, видимо, принесли ему огромное облегчение. Он протянул руку к Анне Нёйбургской, она взяла ее в свою и поцеловала. Сердце ее таяло, и королева почувствовала, что между нею и ее супругом возникает глубокая привязанность. С этой ночи жизненный путь Анны был предопределен; да, странные судьбы выпали на долю этого короля и двух его супруг. Мария Луиза Орлеанская была добродетельной и преданной женщиной, Анна Нёйбургская — ангелом.

Лед тронулся, и Карл II испытал незнакомое ему блаженное состояние рядом с юным созданием, чье присутствие сначала пугало его. Он попросил королеву поговорить с ним еще: ее голос действовал на него благотворно. С детства окруженный придворными и корыстными слугами, король был любим лишь дважды, но ни разу так, как ему было необходимо. Его мать, без сомнения любившая его, в первую очередь думала о том, как подчинить сына своему влиянию, чтобы править от его имени; честолюбие убивало в ее душе материнскую нежность, сводило ее на нет.

Мария Луиза любила его из чувства долга, между ними встала настоящая страсть: королева обожала герцога де Асторга и заботилась о короле, лишь повинуясь совести, желая остаться безупречной. Она утешала его, поддерживала, когда замечала, как он страдает, но не стремилась угадать его боль, не шла ему навстречу; это было, повторяю, исполнением долга, и каким бы сильным ни был его голос, он совсем не похож на голос сердца.

Может быть, и на этот раз это был только долг, но королева, очевидно, не задумывалась, что за чувство она испытывает, ее душа безоглядно устремилась навстречу Карлу П. Анна посвятила себя ему целиком, искренне, без всякой тайной мысли, найдя счастье в этой преданности, и, если бы Бог не отказал ей в помощи, она, вероятно, не искала бы ее у других.

Король все это понял инстинктивно, как понимают дети или безумцы, так легко отличающие тех, кто о них заботится, и он заговорил с Анной, доверил ей свои мысли. Эту ночь всю целиком они провели за беседой, и между ними возникло доверие, благодаря чему королева обрела нерушимую власть над супругом.

Он рассказал ей о пережитых им великих испытаниях, сомнениях и терзаниях души, о своей любви к Луизе, о своей тоске, о страхах, мучивших его, когда им овладевал тот, кого он называл своим демоном. Юная девушка слушала его с интересом и сочувствием, целиком завладевшим ее сердцем.

— Говорят, что я безумен, со мною и обращаются как с безумным; мой бедный друг, какого невеселого человека дали вам в мужья; вы очень дорого заплатите за корону! Однако я не безумен, не верьте этому, Анна, и уж по крайней мере не настолько, чтобы не заметить, что отличаюсь от других людей. Ребенком я не играл в обычные игры, а мои капризы были не такие, как у всех; мне хорошо было лишь наедине с моими грустными мыслями, мрачными видениями; меня тянуло ко всему печальному, и я предпочитал проводить время на кладбищах и у могил. Я всегда питал и сейчас питаю глубокую неприязнь к королевскому сану. Я так слаб здоровьем, что совсем не могу работать, ни одной минуты я не прожил без боли! Иногда эти страдания становятся невыносимы, и тогда голова моя раскалывается, а затем появляется этот ужасный демон, который вонзает свои когти в мой череп, отнимая способность мыслить, и я не знаю, что говорю, что делаю, когда он овладевает мною.

— Мы прогоним его, государь.

— Вам это не удастся, Анна. Его должна была убить моя любовь к Луизе, но это чувство, напротив, сделало его еще сильнее. О! Как я страдал из-за этой любви! Мне хотелось нравиться ей, быть самым красивым, самым галантным кавалером моего двора, но, когда я сравнивал себя с остальными, то ощущал свою неполноценность; когда же я сравнивал себя с нею, то особенно падал духом и боялся самой этой страсти. Я не умел выразить свое чувство, и мое сердце разрывалось от ярости и боли, ощущая это бессилие. Что мог я предложить этой прекрасной принцессе, кроме украшений и подарков! У меня было королевское богатство, но около женщины, которую любил, я чувствовал себя беспомощнее самого жалкого из моих подданных и был нем, подавлен под ее взглядом.

— Бедный Карл!

— О да! Бедный Карл! Они убили ее, и ни король, ни любовник не смогли защитить королеву, уберечь от этой ужасной смерти. Я держал ее, умирающую, в своих объятиях. Она не любила меня, как любят мужчину, но никогда не признавалась в этом; эта женщина была благородна и добродетельна; я уверен, что честь ее осталась незапятнанной, но убежден: всем сердцем она принадлежала другому. Судите же о моем несчастье; я не находил в себе силы даже ревновать, если не считать тех мгновений, когда появлялся мой демон. Тогда я мог бы обречь этого человека на ужасные пытки, но, приходя в себя, не делал ничего! Я изнывал, плакал, как сейчас, но у меня не хватало сил жаловаться или мстить. Увы, моя бедная Анна! Я всего лишь дитя или одержимый.

Королева взяла в свои руки голову супруга и целомудренно поцеловала его в лоб с материнской нежностью; она дала себе клятву посвятить свою жизнь этому великому страдальцу, быть для него опорой, утешением и покровительницей на земле.

— О, благодарю вас, — сказал король, — Луиза никогда меня так не целовала.

После долгого разговора, во время которого было пролито немало слез, усталость сломила короля, он уснул, положив голову на плечо королевы, она смотрела, как он спит, отгоняла от его лба мух, с жужжанием круживших над ними, и испытывала невыразимую нежность, глядя на его молодое лицо, поблекшее от страданий, и чувствуя, что с каждой минутой ее сердце все больше наполняется неведомым чувством, зарождавшимся в ней.

«Он станет для меня всем, и прежде всего моим ребенком, а затем другом, братом, мужем. Я буду любить его как мать, сестра и супруга одновременно и не буду требовать от него того, что он не может мне дать, я буду довольствоваться участью, которую уготовил мне Бог в этом мире, — она достаточно прекрасна. Вся моя жизнь будет посвящена этому человеку, у которого нет никого, кроме меня, как и у меня есть только он. О Боже, ты просветил меня, слава тебе!»

Она не сомкнула глаз всю ночь; король все еще спал, когда Юсуф с одной стороны, а Берлепш с другой вошли в спальню. Королева сделала знак, чтобы они не шумели и не разбудили короля. Врач приблизился, осторожно пощупал пульс своего пациента, внимательно посмотрел на него и, склонившись в глубоком поклоне перед королевой, сказал:

— Вы фея, ваше величество; с тех пор как я слежу за здоровьем короля, его величество никогда не спал таким спокойным сном.

— Слава Богу! — ответила она. — Так не тревожьте его пока.

Ей сказали, что пришло время вставать и надо, чтобы король вышел из спальни, точнее, чтобы они вышли. Придворные уже ждали их в прихожих.

— Тогда я сама разбужу его, — продолжала королева, — оставьте меня.

Анна поцеловала короля в лоб, как накануне, и прошептала очень нежно и ласково:

— Мой дорогой государь, мой дорогой повелитель, откройте глаза, настало время мессы, и мы должны принести благодарность Творцу.

Слова королевы были услышаны теми, кто подслушивал у приоткрытой двери; их подхватили и стали истолковывать на все лады.

Король приоткрыл глаза и увидел прекрасное улыбающееся лицо Анны Нёйбургской, склонившейся над ним.

— А, это вы! Я хорошо поспал, Анна. Вы знаете, у нас король и королева говорят друг другу «ты», так принято, и нам придется подчиниться; надеюсь, вы не станете за это сердиться на меня. Наедине нам не обязательно следовать установленному правилу. Бедный друг мой! Я буду любить вас, уже люблю, но еще больше жалею.

Юсуф и графиня ничего не поняли из его речей. Королева прижала свою красивую ладонь к губам короля, заставив его замолчать; одновременно она улыбнулась ему той чудесной улыбкой, в которой отражается чистота души и которая напоминает улыбку ангелов, изображенных на великих полотнах итальянских мастеров.

Юсуф позвал постельничего, и короля проводили на его половину. Прежде чем впустить придворных дам, королева сказала г-же фон Берлепш:

— Я довольна, Берлепш, очень довольна. Бог оказал мне великую милость; я расскажу тебе об этом, когда мы останемся одни.

— Благословенны Небеса! Он забудет француженку, и вы будете делать с ним все. что захотите.

Церемония одевания была необыкновенно пышной и многолюдной. Высказывания королевы, которые повторяла и истолковывала сотня людей, позволяли предполагать неслыханное: распространился слух, что Анна Нёйбургская добьется более прочной и более ощутимой благосклонности короля, чем покойная королева Луиза.

— Она поумнее прежней королевы, — говорили поли-: тики.

— Эта томная белокурая красавица может нравиться еще больше, чем черноволосая Мария Орлеанская, — повторяли женщины и молодые люди, — король должен быть, сражен ею.

Хор похвал звучал как восторженный гимн, преисполненный надежд на будущее, что очень удивило бы королеву, если бы она его услышала.

Анна отправилась на мессу в сопровождении короля. Все происходило не так, как при королеве Луизе; ее въезд в столицу не стали откладывать и назначили на тот же день; церемония была, может быть, не такой пышной, как при первой супруге короля, но эта королева была избавлена от томительного ожидания. Казалось, все подгоняли друг друга, торопились, словно времени впереди у них совсем не оставалось.

Когда Анна шла к выходу, она снова увидела того же сеньора, который первым привлек ее внимание; на этот раз она чувствовала себя увереннее и спросила у герцогини де Вильяфранка, как его зовут.

— Вчера, ваше величество, по прибытии, вы оказали ему чрезвычайно благосклонный прием; я имела честь представить вам дона Томаса Энрикеса де Кабрера, герцога де Риосеко и графа де Мельгара, адмирала Кастилии.

— Ах, да, припоминаю, это один из самых знатных сеньоров в Испании, не так ли, сударыня?

— Он имеет честь принадлежать к королевскому роду, ваше величество, но не по законной, а узаконенной линии, ставшей основной.

— Я не понимаю, — заметила королева.

Разговор происходил, когда на голове королевы сооружали высокую прическу для парадного выхода; процедура должна была длиться, по меньшей мере, час, и в это время к королеве не впускали никого, кроме женщин, состоящих у нее в услужении; поэтому Анна, чтобы не скучать, беседовала с главной камеристкой и, когда та ответила ей: «Это долгая история, ваше величество» — попросила рассказать о ней.

Герцогиня де Вильяфранка, к счастью, была иного нрава, нежели герцогиня де Терранова; кроме того, следует заметить, что испанские гранды как свои пять пальцев знают историю каждого рода, включая отдаленных предков. Круглые невежды во всем остальном, в этой области они осведомлены, словно бенедиктинцы.

— Я расскажу то, что желает знать ваше величество. Альфонс Одиннадцатый Кастильский, отец Педро Жестокого, имел от своей любовницы Леоноры де Гусман двух сыновей-близнецов. Одним из них был Энрике де Трастамаре, который сверг с престола своего брата Педро, или Справедливого, и по прямой линии является предком его католического величества Карла Второго, так же как и его величества императора. У короля Фердинанда и королевы Изабеллы Католической — праправнуков графа Трастамаре, впоследствии короля Кастилии Энрике Первого, — не было других детей, кроме дочери, ставшей матерью Карла Пятого и императора Фердинанда Первого, откуда и возникли две ветви августейшего Австрийского дома в Испании и Германии.

— А адмирал? — спросила королева, мало интересовавшаяся генеалогическими подробностями.

— Адмирал по прямой мужской линии — потомок Фадрике, графа де Трастамаре, брата-близнеца короля Энрике Первого. Точнее говоря, это младшая ветвь королевского рода, как теперь известно вашему величеству. Десять адмиралов Кастилии передавали это звание от отца к сыну, вплоть до нынешнего времени. Это высокое достоинство и благородное происхождение.

После этого небесполезного пояснения беседа перешла в иное русло. Пришлось уделить внимание принцу Дармштадскому. Он обратился с просьбой разрешить ему присоединиться к кортежу королевы, поскольку имел честь быть ее родственником, а также ходатайствовал о должности командира ее драгунского полка. Королева охотно удовлетворила обе просьбы; в свою очередь, главная камеристка, обожающая генеалогию, проявила большой интерес к подробной истории Гессенского рода, его связи с Баварским родом, а затем пожелала узнать побольше об императрице, сестре королевы Испании.

Отвечая на эти вопросы, королева вскользь упомянула о своем желании видеть иногда в кругу приближенных и принца Дармштадтского, ее родственника; к величайшему удивлению Анны, ей ответили, что нет ничего проще.

— Однако меня предупреждали, что королевам Испании приходится подчиняться странным ограничениям; королева Луиза, насколько мне известно, не всегда могла принять посла Франции, когда он просил об аудиенции.

— Королева Луиза была француженка, ваше величество; впрочем, принять посла было не так трудно, как вы предполагаете, даже для нее. Все это больше на словах, чем на деле; не было еще ни одной испанской королевы, которая не стала бы героиней романа, причем чаще, чем королевы у других народов. Я могу привести в пример десяток таких романов, не считая любовной истории покойной королевы и герцога де Асторга; не может быть, чтобы ваше величество не слышали разговоров о ней.

Тут пришлось начинать новый рассказ. Анна пожелала узнать эту историю в подробном изложении. Она не верила своим ушам: ей казалось, что это какая-то неземная любовь. Вопросы о герцоге де Асторга возникали у нее снова и снова, пока не закончился ее туалет; королеве было обещано, что она увидит его.

— Он появляется при дворе каждую неделю, если только присутствие вашего величества не заставит его удалиться совсем…

— Возможно; но позаботьтесь, герцогиня, чтобы этого не случилось; пусть ему передадут от моего имени: я желаю, чтобы он представился мне. Такой верный слуга! Если бы я могла найти кого-нибудь подобного!

— Или я ошибаюсь, ваше величество, или адмирал мечтает играть ту же роль при вашей особе. Не знаю, способен ли этот человек сжечь свои дворцы и превратить их в часовни, чтобы доказать свою преданность. Но мне кажется, он из тех, кто заранее делает выбор, хотя о том, что я называю любовью в духе герцога де Асторга, речи не идет.

Королева улыбнулась: этот заблаговременно сделанный выбор любви вопреки всем и всему показался ей странным.

Она закончила туалет и появилась перед восхищенным взором Карла II как прекрасная звезда. Король сказал ей, что намеренно пришел пораньше, поскольку хотел поскорее увидеть ее и поприветствовать; придворные разделились на две группы: наиболее молодые и блестящие ехали верхом, присоединившись к кортежу королевы, тоже сидевшей на лошади, остальные последовали за королем во дворец, чтобы встретить ее величество, когда она прибудет туда после утомительного дня.

XII

За несколько дней королева обрела огромную власть над королем, а следовательно, и над всем двором. Совет и послы изъявили желание считаться с ее мнением; она пыталась избежать этого, со скромностью заявляя, что слишком молода, чтобы от нее ожидали подобного, что у нее нет необходимых знаний, опыта и что ей вовсе не хочется заниматься государственными делами.

— Мое предназначение — забота о короле, я должна утешать его, развлекать, если смогу, — заявила она графу фон Мансфельду, упорно уговаривавшему ее взять бразды правления в свои руки, чтобы обеспечивать интересы его повелителя, — ни о какой иной роли я не помышляю.

— Однако, ваше величество, ваш долг состоит не только в этом. Вы должны править страной, поскольку король на это не способен; вам следует направить политику Испании лицом к Империи. Королева Луиза была истинной француженкой; следуя ее примеру, вы должны быть истинной немкой и исправить то, что сделала она.

— Я буду истинной испанкой, сударь, или, точнее, я буду супругой короля Испании и пойду по тому пути, который он мне укажет.

— Вы счастливы, ваше величество? Надеюсь, вы простите мне этот нескромный вопрос, но я получил приказ от моего повелителя, вашего августейшего зятя, осведомиться об этом у вас. Довольны ли вы вашими отношениями с его величеством?

— Настолько довольна, насколько это возможно после недели знакомства с человеком. Поблагодарите моего зятя и мою сестру, им не о чем беспокоиться: мое положение оказалось лучше, чем можно было предположить.

— Придворные врачи утверждают, что приезд вашего величества оказался для короля очень благотворным и что уже давно он не чувствовал себя так хорошо, как сейчас.

— Это правда, сударь, и потому я счастлива. Я всей душой принимаю доверенную мне миссию и исполню ее.

Граф фон Мансфельд удалился. Он услышал совсем не то, на что рассчитывал, но король был молод, многое могло измениться в его душе, и тогда надежды австрийского двора в конце концов осуществились бы. Опять стали поговаривать о паломничестве к Богоматери Аточской, но граф не слишком верил в чудеса: старые политики полагаются только на себя и на свои хитрости. И если кто-нибудь захочет их обмануть, то добьется этого только искренностью, ибо они всегда подозревают происки, даже когда их нет.

Король буквально не отходил от Анны Нёйбургской, что вполне принято в Испании. Филипп V и его дражайшая супруга не расставались ни на секунду; я слышана, как французы рассказывали об этой неразлучной паре, и слушать их было неприятно, памятуя о том, во что превратился этот монарх.

Карл II страдал другим недугом, его навязчивая идея и мрачные мысли не могли исчезнуть сразу. После передышки, вызванной новизной обстоятельств, болезнь вновь дала знать о себе. Он почувствовал приступ заранее и в полном отчаянии бросился в объятия королевы, восклицая:

— Опять демон, он появляется, помогите мне сокрушить его!

Анна приложила для этого все усилия, но тщетно: припадок случился. Юсуф и королева все дни и ночи проводили около больного. Врач высоко оценил ангельскую душу и доброту новой повелительницы. Он привязался к ней так же искренне, как к своему хозяину, и вскоре во время долгих часов бодрствования у постели короля темой их бесед стал герцог де Асторга.

Анна поинтересовалась у верного слуги, как живет этот мученик любви. Она слушала с нарастающим удивлением рассказ о страдании, которое ничто не могло излечить. И этот человек был красив, молод, обладал сокровищами, носил одно из самых славных имен в Испании; любая женщина была бы счастлива стать его избранницей, он же хранил верность тени, призраку.

— Неужели я его не увижу? Мне сказали, что такое может случиться.

— Не знаю, ваше величество, решится ли он прийти во дворец. Слово «королева», не относящееся к Луизе Орлеанской, звучит для него как святотатство, он не может слышать его. Герцог больше не приходит свидетельствовать свое почтение королю, потому что, говорит он, его величество теперь не нуждается в нем, следовательно, он уже не связан с ним клятвой, поскольку ваше величество во всем и везде заняли место той, которую он оплакивает.

— Ты говорил ему обо мне?

— Да, ваше величество; он знает, что вы ангел-хранитель его повелителя.

— Тогда он должен был простить меня, к тому же, в чем моя вина?

— Герцога де Асторга снедает тоска, вполне способная помутить разум; не надо, ваше величество, осуждать его. Увидев вас, уверен, он избавился бы от предубеждения; самое трудное — привести его светлость сюда.

Со всех сторон королева слышала разговоры об этом чуде любви, и ничего не могло быть естественнее ее желания увидеть герцога; Анна признавалась в этом только Юсуфу, поскольку главная камеристка, несмотря на ее относительную доброту, была не из тех людей, кому она могла сказать все. Юсуф невольно разжигал любопытство королевы: герцог де Асторга завладел ее мыслями, превратив их в навязчивую идею; желание увидеть, узнать этого человека вскоре стало непреодолимым, и королева пустила в ход все средства, чтобы удовлетворить свое нетерпение.

Однажды, когда состояние короля немного улучшилось, она завела разговор о герцоге де Асторга и спросила, вернулся ли он ко двору после смерти Луизы Орлеанской.

— До вашего приезда он приходил раз в неделю.

— Значит, это я гоню его из дворца?

— Кто знает? У него, бедняги, тоже есть свой демон, как у меня! Луиза оставила после себя двух несчастных. Только герцог не обязан править

Испанией, он сидит в своей погребальной часовне наедине с холодным образом той, которую боготворил, и никто не заставляет его исполнять долг, не принятый им.

— А если вы призовете его, государь?

— Может быть, он и придет, но я не уверен.

— Попытайтесь.

— Вам интересно посмотреть на него?

— Признаюсь вам, это так. В мире нет людей, подобных ему.

— Но не влюбитесь в него, Анна! — меланхолично добавил король.

— О нет. государь, нет, я не полюблю его, потому что люблю вас.

— Если бы вы полюбили его, вы бы продолжали любить и меня, нас обоих можно любить одновременно; только его любят из любви, а меня любят из жалости.

Две слезы скатились по щекам бедного короля-ребенка, который так хотел быть любимым и был почти что не в состоянии воздать должное этой любви.

Приказ короля, уговоры Юсуфа, а может быть, и любопытство — кто может поручиться, что это не так, — заставили герцога де Асторга появиться при дворе, но не в тот день, когда монархи допускают к руке, а во время утреннего приема в покоях короля, находившегося там наедине с Анной.

Отчаяние наложило свой отпечаток на красоту герцога, но он ее не утратил. Черные волосы падали на его плечи естественными волнистыми локонами (герцог больше не носил парика). Гладкое лицо его покрывала матовая бледность, и от этого ярче горели глаза, не утратившие блеска от слез.

Одетый в черное с ног до головы, де Асторга не носил теперь никаких украшений, кроме ордена Золотого руна, который висел на цепи, украшенной бриллиантами, рубинами и изумрудами, — драгоценное украшение, достойное короля; эта цепь досталась герцогу от его предка, получившего ее в подарок от императора Карла V.

Когда он вошел и Анна Нёйбургская увидела, как приближается человек, столько раз рисовавшийся ее воображению, она сочла, что он в тысячу раз лучше того, кто представал в ее мечтах; она была ослеплена его обликом и спрашивала себя, хватило бы у нее мужества, будучи любимой таким человеком, отвергнуть его любовь.

Сердце подсказывало ей, что да, она смогла бы устоять, потому что приняла на себя смиренный и благородный обет, заполнивший всю ее душу и достаточный для счастья. Она подумала о том, что было бы, конечно, прекрасно, если бы ее супруг обладал величайшими добродетелями и особенно тем редким достоинством, которое отличало герцога де Асторга; но еще прекраснее было посвятить свою жизнь человеку страждущему, доброму и несчастному, и стать для него добрым гением и смыслом жизни.

Придя к такому выводу, королева смело подняла голову и взглянула на героя-любовника, которого она уже не опасалась.

Герцог держался достойно, был холоден и учтив, насколько это возможно. Король спросил его, почему он так долго не появлялся при дворе и не пришел выразить свое почтение королеве Анне. Герцог низко поклонился и ответил, что причина хорошо известна его величеству.

— Ах, да! — ответил Карл II, побледнев.

Аудиенция длилась недолго, и герцог вскоре ушел. Королева больше не изъявляла желания видеть его. Когда. Юсуф снова заговорил о нем, она перевела разговор на другую тему, но тот стал упорствовать, и тогда Анна попросила больше не вспоминать его.

— Герцог самый благородный сеньор в Испании, а возможно, и в Европе; я понимаю, почему ты так предан ему, и, если когда-нибудь появится герцогиня де Асторга, она будет счастливейшей из счастливых. Таково мое мнение, Юсуф, а теперь, когда ты знаешь его, остановимся на этом.

— Герцогини де Асторга не будет никогда, ваше величество.

XIII

Как и предсказывала герцогиня де Вильяфранка, адмирал стремился играть при особе королевы Анны такую же роль, как герцог де Асторга при королеве Луизе. Соответственно, он появлялся повсюду, где бы она ни проходила, не скупился на дорогостоящие знаки внимания, предлагал свои услуги через посредничество десятка ходатаев и в конце концов сумел довести до сведения королевы, что она может рассчитывать на него.

Остальное дорисовало его воображение. Он убедил себя, что влюблен так же, как герцог де Асторга, что его страсть не менее сильна и ее последствия будут такими же. Разговор графа фон Мансфельда с принцем Дармштадтским объяснит вам, как обстояли дела в Испании год спустя после замужества королевы. Они обедали наедине в покоях посла. Граф любил иногда, удалившись от своего окружения, пообедать в обществе кого-нибудь из немцев и насладиться отвратительными национальными блюдами, которые он вкушал, покуривая. В эти короткие минуты он в какой-то степени был самим собой, но подобные застолья давали послу возможность узнать от собеседника то, что ему было нужно. Он выглядел таким добродушным, что его переставали опасаться, и беседа во время этих обедов становилась доверительной.

В этот день было жарко, граф и принц устроились на террасе, украшенной множеством цветов. Над ними, как шатер, раскинулось чудесное южное небо, звезды и луна сияли над их головами подобно алмазным гирляндам. Граф беззастенчиво льстил принцу, одновременно порицая его за то, что он ведет недостаточно роскошный образ жизни и просит у него не так много денег.

— Мне приказано не ограничивать вас в средствах, дорогой принц, чтобы в Мадриде вы могли поддержать славу вашего рода и доказать, что заслуживаете чести быть родственником королевы.

— На что же мне тратить такие большие деньги, господин посол? У меня нет увлечений, свойственных людям моего возраста, я избегаю наслаждений, которых они жаждут, довольствуюсь тем, что служу королю и…

— … королеве, — с улыбкой перебил его граф.

— И королеве, разумеется, ведь это мой долг, не так ли?

— Вы не стремитесь к тому, чтобы вас отличили? Не хотите никому понравиться, даже той таинственной даме, что так волновала вас по приезде сюда? Вы ее больше не любите?

Принц устремил глаза в небо; он был очень сентиментален — его представления о любви отличались от наших.

— Вы ее любите, а она вас — нет?

— Увы, так.

— Не отчаивайтесь, это придет. Вы способны победить любую добродетель, если наберетесь немного терпения.

— Не думаю.

— О Боже, не происходят ли на наших глазах самые странные вещи? Год назад, когда приехала королева, могли ли мы предположить, что она полюбит — и полюбит действительно настоящей любовью — этого безумца, этого идиота-короля? И это в ее возрасте и при ее красоте!

Принц хранил молчание.

— Вы часто видите королеву?

— Очень часто.

— И что вы о ней думаете?

— Она ангел.

— А как вы оцениваете притязания адмирала и его попытки подражать герцогу де Асторга?

— Так же, вероятно, господин посол, как и вы; параллель провести нетрудно. Герцог де Асторга молод и красив — адмирал уродлив, и молодость его прошла. Герцог благороден, умен и блистателен — у адмирала же ничтожные увлечения, узкий кругозор, поверхностные суждения, он не сжег бы без пользы даже вязанку терновника и никогда не бросил бы миллионы в печь, даже если бы все королевы земли отужинали у него; герцог храбр как герой, адмирал — трус; герцог — надежный человек, а порядочность адмирала сомнительна; кроме того, уж если королева Луиза, любя герцога, устояла перед таким созвездием совершенств, почему же королева Анна уступит столь неполноценному человеку, не любя его к тому же?

— Так я и думал. Тем не менее она очень благосклонна к адмиралу, принимает его в своем узком кругу, не отвергает его подношений, посылает ему лакомства со своего стола, что в этой стране многое означает.

— Королева считает его своим верным другом, оказывает ему доверие, поскольку остерегается всех и хочет, чтобы ее любили и преданно ей служили. Ничего другого за этим нет.

— А! Королева боится! Но, кажется, она не опасается меня.

— Зачем ей вас опасаться? Вы ее выдали замуж за короля, вы открыто проявляете свою симпатию к ней; королеве оказывает особое покровительство император, ее зять и ваш повелитель. Она может относиться к вам только как к одному из лучших своих друзей.

Граф ничего не ответил, он выпустил ввысь несколько клубов дыма, будто не решаясь задать вопрос, который все же сорвался с его языка:

— Надеется ли королева на появление у нее детей?

— Она никогда не говорит об этом.

— Как! Неужели она не хочет наследников?

— Может быть, и хочет, но только ничего об этом не говорит.

— Правда ли, что король и королева не расстаются ни на секунду и их близость такова, что может внушить добрую надежду друзьям прославленного Австрийского дома? Вы должны это знать, принц, о короле и королеве ходят такие слухи, в которые трудно поверить.

— Мне известно не больше, чем другим, господин посол, — сухо ответил принц Дармштадтский: он был не в силах разобраться в хитрых уловках такого коварного человека, как граф фон Мансфельд, и его глубоко оскорбляло сомнение относительно незапятнанной добродетели его божества.

Граф понял, что зашел слишком далеко и отступил. Однако интрига, которую он замыслил, не подвигалась вперед; все находилось в том же состоянии, как и при королеве Луизе, — Австрийский дом не получил новых гарантий. Надо было преодолеть эту неопределенность: способы влияния, которые он выбрал с такими трудами и предосторожностями, не срабатывали, как он того хотел, и граф решил снова рискнуть с тем, чтобы опять устраниться, если ему встретится сопротивление.

— Вы уже не спрашиваете меня, дорогой принц, чего я жду от вас в обмен на ваш полк и то, что за ним последует.

— Что поделаешь? Я не умею разгадывать загадки, а вы не сказали мне ничего такого, что помогло мне найти путь к истине; я принимаю все как есть и жду.

— Прошел год, а вы по-прежнему ждете.

— Да.

— И не испытываете нетерпения?

— Никакого.

— Так вот, я скажу вам все сегодня.

— Неужели? Слушаю вас.

— Мой дорогой принц, вы закажете великолепное, совершенно новое убранство для себя, ваших слуг, ваших лошадей и вашей челяди.

— Это нетрудно, учитывая предложения, сделанные вами только что; я согласен. Что дальше?

— У себя в доме вы начнете выставлять напоказ ослепительную роскошь и будете принимать в нем множество людей, станете устраивать обеды и прежде всего ужины, будете приглашать самых знаменитых комедианток и сеньоров, прославившихся своим распутством и страстью к наслаждениям.

— Согласен и на это, хотя подобные увеселения мне нисколько не нравятся. Дальше!

— Постарайтесь устроить дуэль, которая вызовет много разговоров о вас, и во время дуэли поведете себя так, как вы это умеете.

— У меня как раз на примете двое-трое придворных, которым я не против преподать урок; из всех ваших указаний последнее меня больше всего устраивает.

— О вас заговорит весь Мадрид, все провинции Испании. Вашей славе будет недоставать лишь одного условия, и, не желая непременно навязывать его вам, я хочу, чтобы вы были к нему готовы.

— О чем идет речь?

— Достаточно ли вы храбры и ловки, чтобы сразить быка? Принц встрепенулся от удивления:

— Быка? Дорогой граф, мы, немцы, видим этих животных только на бойне. Я еще не сталкивался с ремеслом тореадора и, наверное, совсем к нему не способен.

— А если все же попробовать! Некоторые гранды намного искуснее тореадоров профессиональных, и они будут счастливы взять вас в ученики; обратитесь к ним.

— Попытаюсь. Это все?

— Прежде чем сообщить вам остальное, я хотел бы узнать, нет ли у королевы нового поклонника; ведь в этой стране это такое же занятие, как и все прочие. Мне что-то говорили о графе де Сифуэнтесе.

— Похоже, что он влюблен в королеву, во всяком случае по всем признакам это именно так.

— Говорят, этот человек не опасен.

— Он очень храбр и уже заявлял о том, что устранит с дороги адмирала Кастилии, который ему не нравится.

— Адмирал и сам себя устранит, если ему пригрозят; совершенно очевидно, один из них уничтожит другого.

— Вы так озабочены добродетелью королевы?

— Пожалуй.

— Ну, а теперь, не дадите ли вы мне последние наставления?

— Сначала сделайте то, о чем я вас прошу, а затем я скажу остальное.

XIV

Адмирал стал почти что подражать герцогу де Асторга в пышности нарядов — единственное, что он перенял у него помимо страсти к королеве, выставляя ее напоказ и не умея выразить ее так, как делал это учтивый красавец-герцог.

Принц Дармштадтский не уступал ему в элегантности, и, поскольку у него в руках был ключ к сокровищнице, соперничать с адмиралом ему было весьма просто.

Принц внезапно начал украшать дом, нанимать лакеев и набирать пажей; он заказал роскошные наряды, устраивал пиршества и исполнял все принятые на себя условия, вплоть до того, что приглашал комедианток. Двор пришел в волнение: вскоре только о нем и говорили. Королева слышала его имя из всех уст и, естественно, заинтересовалась им еще больше; беседуя с королем, она развлекала его рассказами об этой сказочной роскоши.

Когда принц впервые пришел к ней в белом атласном камзоле, расшитом золотом и украшенном драгоценными камнями и кружевом, она спросила его, не получил ли он в наследство империю, и не удержалась от безобидной шутки по этому поводу.

— Как, ваше величество?! — ответил принц, поневоле краснея. — Вам сказали…

— … что вы ведете образ жизни, достойный вашего имени, и что вы несете его очень высоко, мой кузен; я могу лишь похвалить вас за это.

Принц трепетал от страха, помня о комедиантках; но если королева и знала о них, то сделала вид, что ей ничего не известно; он не уловил большей холодности, чем обычно, в обращении с ним королевы: она, как всегда, была дружелюбна, доброжелательна, поддерживала разговор с интересом, который подогревали воспоминания об их общей родине, но ни принц, ни адмирал, ни другие воздыхатели не могли пробудить в ее душе более сильного и нежного чувства. Она любила короля! И как бы странно это ни выглядело, факт остается фактом, и он неоспорим.

Сначала, в первую брачную ночь, королева привязалась к супругу из жалости, сочувствия, внушенного ей бедным больным; затем, узнав короля поближе, она обнаружила, что за его безумием скрывается большое сердце, изначально неразвитый, но глубокий ум, непритворная доброта и все качества достойного человека и великого короля. Эта благородная и щедрая душа страдала в своей хрупкой оболочке, задыхалась, как гигантское растение под стеклянным колпаком. Безумие стало неизбежным следствием такого положения; его подавленная воля, не имевшая возможности проявиться, преобразилась в отчаяние.

Взгляд королевы отыскал тысячу привлекательных подробностей на бледном лице короля. Она разглядела необыкновенную красоту черт, искаженных постоянным страданием. Иными словами, она воссоздала облик этого человека, представив его себе таким, каким он мог быть, если бы не его болезнь, и полюбила этот образ, привнеся в него непреодолимое для женщин очарование великой печали, нуждающейся в утешении. Чувство, которое можно назвать как угодно, обрело в сердце этой женщины характер истинной любви. И оно породило предупредительность, неусыпную заботу, волнение, даже ревность. Королева очень тревожилась, думая, что ее супруг больше привязан к своей матери, нежели к ней, но вместе с тем. как это ни странно, она с сочувствием относилась ко всем приметам культа первой жены, насаждаемого Карлом II в память о ней.

Доверяла ли ему королева свои мысли? Не знаю, но она с очевидным спокойствием выслушивала долгие рассказы супруга об умершей королеве, его жалобы и сожаления. Анна молилась вместе с королем, отмечала вместе с ним все годовщины, связанные с постигшим его несчастьем и дававшие ему передышки на его крестном пути.

Карл II привязался к Анне, но без страсти: его слабая натура отдала любви в своем первом и тщетном усилии все, что она способна была отдать; тем не менее нежность, которую он питал к Анне Нёйбургской, была достаточно ощутимой, чтобы внушить королеве надежду, что она сможет стереть из его памяти воспоминание о призраке. Настолько королева была ослеплена!

Легко понять, почему так мало значили другие мужчины в ее жизни, сложившейся таким образом. Королева благосклонно воспринимала знаки уважения и внимания адмирала, и этот человек, влюбленный из самолюбия, ошибся на ее счет. Но с принцем Дармштадским такого не произошло! Его любовь было труднее удовлетворить, и внешние проявления благосклонности не были той целью, какой он добивался.

Граф фон Мансфельд посещал все увеселения в доме принца, он нередко приходил повидаться с ним по утрам и возносил принцу тысячу похвал по поводу того, как тот выполняет свои обещания.

— Прекрасно, принц: о вас говорят повсюду. О вас говорят даже в покоях короля, и мне известно, что королева вами очень интересуется.

— Когда же я узнаю все остальное, что от меня требуется?

— Скоро, очень скоро! Немного терпения. Терпения у принца было вполне достаточно, к тому же золото, которым его осыпали, облегчало ожидание, позволяя ему вести приятную жизнь: у него появились свои льстецы и приближенные, лицемерные друзья и завистники — все то, что неизменно появляется у богатых людей. Во время одной из аудиенций королева вручила ему патент на чин полковника (или какой-то иной, но соответствующий этой должности в Испании); он о нем не просил и испытал великую радость, после чего немедленно отправился сообщить новость графу фон Мансфельду, и тот обрадовался еще больше:

— Королева вручила вам этот патент, а вы ее даже не беспокоили по этому поводу?

— Нет.

— Мне кажется, она проявляет к вам большой интерес, я знаю, что именно королева неделю назад просила это место для вас, говорила о нем с королем, — она вспоминает о вас постоянно. Вы ее родственник, и она оказывает покровительство своей семье, — добавил посол, смеясь, — однако здесь живет и старый граф фон Ринфельд, троюродный брат ее матери-герцогини, он ходатайствует о командовании полком уже много месяцев, но, видно, не пользуется таким же покровительством, как вы, ибо я не слышал, чтобы ему дали эту должность.

— Вы льстите мне, граф; я не могу поверить в особую благосклонность ко мне со стороны королевы.

— Верьте в нее, дорогой принц, я доподлинно знаю, что говорю.

И действительно, у графа фон Мансфельда в окружении королевы был свой наемный шпион; это был не кто иной, как старшая придворная дама, немка; корыстная, даже алчная, она надеялась обрести в лице своей августейшей хозяйки дойную корову, которую легко можно было использовать для личного обогащения. Немощь короля позволила ей предположить, что столь юная принцесса будет искать развлечения, несовместимые с ее долгом: она надеялась стать доверенным лицом королевы и срывать плоды с двух сторон.

Добродетель Анны Нёйбургской, неукоснительная строгость ее поведения и, главное, ее любовь к королю, не оставили этой женщине никаких надежд на подобное, и она повернула все иначе. Граф фон Мансфельд захотел подкупить ее, она продалась ему, но не полностью. Чтобы ей платили побольше, она рассказывала ему то, что он хотел услышать, описывала чувства королевы, нисколько не соответствующие тому, что было на самом деле, и радовала его своими лживыми донесениями, которые, как я уже сказала, он оплачивал пропорционально весомости лжи, ведь на человеческих весах ложь ценится выше правды.

В то же самое время она продавала свое покровительство и брала со всех сторон. Королева обманывалась на счет этой женщины, не замечая ничего и храня к ней доверие. Как же трудно вырвать из сердца прежние привязанности и избежать прежних ошибок!

Итак, от этой г-жи фон Риберг граф узнал о готовности королевы сделать что-то для принца Дармштадтского. По словам немки, Анна сама решила подарить ему эту должность, хотя именно г-жа фон Риберг подвигла ее сделать такой шаг, внушив ей мысль о том, будто продвижение принца будет приятно ее семье. Повторив это королеве несколько раз, даже в присутствии Карла II, г-жа фон Риберг добилась для принца упомянутой милости и можно сказать, что, в сущности, своей должностью он был обязан ей, а не королеве. Однако граф фон Мансфельд и принц ошибались на этот счет, ибо королева охотно согласилась помочь им, хотя причиной и целью ее ходатайства были не они, а ее семья.

Через три для после того как принц получил чин полковника, он устроил великолепный праздник для молодых сеньоров, для всех распутников и красавиц-комедианток Мадрида.

Адмирал не преминул появиться там в роскошном наряде, украшенном всеми семейными драгоценностями. Его тут же окружили эти красотки, привлеченные его дорогими украшениями и не забывшие, что когда-то он делился с ними своими пистолями. Адмирал взирал на них с высоты своей преданности и провозглашенной им любви к повелительнице и спрашивал их, за кого они принимают его, если так ведут себя с ним в присутствии достойнейших сеньоров, ведь он не ищет общения с такими женщинами.

Комедиантки лишь рассмеялись и, не оставляя его, так же как их не оставлял молодой задор, превращающий все в смех, продолжали атаку.

Так все и шло до ужина, когда его усадили между двумя самыми известными и самыми модными красавицами, засыпавшими его вопросами:

— Значит, ты решил сохранять свой важный вид, сеньор адмирал? Ни наши глаза, ни ротское, ни кипрское вино, ни все эти восхитительные наливки, что стоят перед нами, не заставят тебя улыбнуться хотя бы раз?

— Какой томный влюбленный красавец, — сказала другая.

— Может быть, он Дон Кихот? — продолжила третья. Адмирал отличался хорошим сложением, но был очень высок и худ, поэтому шутка вызвала бурю аплодисментов.

— Ну почему сеньор адмирал так серьезен и так жесток? — снова заговорила девушка из Севильи, приехавшая в Мадрид недавно и не имевшая представления о том, что происходит при дворе.

— Почему? — раздалось со всех сторон. — Вы одна этого не знаете.

— Надо ей рассказать.

— Кто же расскажет?

— Я, — заявила примадонна придворного театра.

— А, просим, просим!

— Вы, господа, не сможете изложить все как надо, только женщины понимают подобные чувства.

— Даже певицы?

— Разве это не наше ремесло? — с хитрой улыбкой подхватила актриса.

— Так расскажи историю адмирала.

— Не шутите, ее можно озаглавить так: «История герцога, адмирала и двух королев». Она поинтереснее многих.

— Мы слушаем.

— Жил когда-то герцог, испанский герцог, красивый, стройный, благородный и самый щедрый из всех герцогов. Этот герцог страстно влюбился в королеву; его любовь была полна безумств и восторга — он дошел до того, что сжег свои сокровища, дабы никто не осквернил в дальнейшем своим присутствием дворец, где он ее принимал.

— Бедный де Асторга!

— Королева умерла, и красавец-герцог посвятил свою жизнь печали о ней. Вы его видели, дорогие дамы? Не правда ли, он стал в тысячу раз красивее с тех пор, как предался отчаянию? В своей темной одежде он похож на те великолепные портреты, что висят в королевской галерее.

— Верно, верно!

— Перейдем к адмиралу; мы уже видели образец, посмотрим на копию.

— О, копия не совсем похожа: ей, пожалуй, далеко до образца. Я нарисую этот портрет не таким, как предыдущий: перед нами, разумеется, герцог, высокородный герцог, самый знатный и самый благородный вельможа в Испании, но…

— Но?.. — хором воскликнули ветреники. — Послушаем, как она закончит.

— Но он не самый красивый, не самый храбрый и не самый щедрый из герцогов, в отличие от того.

— Наглая женщина!

«Дуэль мне обеспечена», — подумал принц Дармштадтский. — Господин адмирал, — произнес он вслух, — эта девушка сидит за моим столом и находится под моей защитой, и я не потерплю, чтобы ее оскорбляли, предупреждаю вас.

— Даже если она оскорбляет тех, кого ей следует уважать?

— Я не исключаю и этого, господин герцог.

— Прекрасно, господин принц.

И адмирал принял рассерженный вид, словно готовясь защищать свое оскорбленное достоинство, чего на самом деле он выполнить не мог.

— Дальше! Расскажи историю до конца, — заговорили все разом.

— Конца ждать недолго, поскольку его не существует. Подражатель тоже хотел быть влюбленным, но взялся за дело не так, как его предшественник. Он ничего не сжег, даже собственное сердце и тщетно кичится своей пламенной страстью.

— Тщетно?

— Уж не полюбила ли вас случайно королева, господин адмирал?

Фраза, брошенная комедианткой, была вспышкой негодования. Королеву боготворили все, даже люди такого сорта, как эти лицедейки. Адмирал ничего не ответил, лишь изобразил на лице торжествующую мину, что вызвало общее возмущение.

Граф де Сифуэнтес, сидевший рядом с адмиралом, вскричал, что тот лжет, и пустил при этом в ход солдатский жаргон.

Принц Дармштадтский поднялся первым. Предельно учтивым и твердым тоном он заставил замолчать сначала одних, затем других, и, пристально глядя на адмирала, добавил:

— Священное имя ее величества слишком задето этими шутками, так пусть его больше не произносят, пусть на том все и кончится, господин граф, по крайней мере в настоящую минуту, — я прошу вас оказать мне эту милость; позднее вы сможете продолжить вашу речь, но только после того, как выскажусь я.

Граф де Сифуэнтес, к которому он обращался, пробормотал себе под нос, что принц Дармштадтский должен проверить свои шкатулки с драгоценностями, прежде чем отпустит гостей, потому что некоторые важные сеньоры, не смущаясь, могут пополнить свои ларчики за счет друзей.

Адмирал прекрасно услышал сказанное, но сделал вид, что ничего не разобрал, однако другие сеньоры придрались к словам графа и потребовали объяснений.

Сифуэнтес сопротивлялся, не желая говорить, но его прижали к крайним рубежам обороны:

— Немного терпения, господа! Многие из вас молчат, не принимая оскорбления на свой счет, они знают, что подобное обвинение не может их коснуться; что же касается остальных, то, после того как мы покинем этот дворец, я уже не обязан буду считаться с хозяином и скажу им то, что они желают знать. А пока выпьем!

— Выпьем! — подхватил принц Дармштадтский.

С этой минуты праздник потускнел и веселье не возобновлялось.

XV

Адмирал действительно и, наверно, справедливо заслужил репутацию человека нечестного и трусливого. Он участвовал уже в нескольких дуэлях и, подобно обезьяне Лафонтена, проскакивающей в обруч, ухитрялся ускользнуть от расправы. И каждый раз он говорил, что счастливо отделался; однако некоторые были иного мнения и по-всякому высмеивали адмирала.

Однако его знатное происхождение, огромные богатства, положение при дворе невольно служили ему защитой; многие люди даже не обращали особого внимания на его недостойные выходки, полагая, что адмирал со своим умом займет в конце концов высокий пост и потому с ним надо ладить.

Но граф де Сифуэнтес оскорбил его в присутствии стольких сеньоров, что трудно было себе представить, как он выйдет из такого положения на этот раз, не обнажив шпагу.

Когда гости встали из-за стола, маркиз де Сан-Эстебан вызвал графа де Сифуэнтеса из дома, как тот предлагал, чтобы при свидетелях, желающих при этом присутствовать, назвать того сотрапезника, на кого он намекал. Сифуэнтес тут же согласился выйти, но при одном условии — адмирал должен был находиться в числе сеньоров, пожелавших последовать за ним.

— Я категорически настаиваю на том, чтобы его предупредили, сеньоры, так что будьте любезны, приведите его с собой.

Адмирала искали, но он исчез, обнаружить его нигде не удалось, а от домашней прислуги стало известно, что люди адмирала поспешно удалились по его приказу, даже не успев зажечь свои факелы.

— Значит, он всерьез испугался! — прошептал Сифуэнтес. — Это не столь важно, сеньоры, все равно выйдем… Сеньор де Сан-Эстебан, и вы, сеньор де Фрихильяна, даете ли мне слово, что завтра пойдете к дону Энрикесу де Трастамаре и повторите ему то, что я сейчас скажу?

Оба сеньора обещали сделать это.

— Теперь выйдем на улицу дель Принсипе; мы пробудем там недолго, и я удовлетворю ваше любопытство; затем мы вернемся в дом и проведем всю ночь в обществе нимф, которые с такой страстью играют тут в ландскнехт. Вас это устраивает?

Все они, а их было человек Двадцать, единодушно согласились с графом и, окружив его, вышли через садовую калитку. Мы и понятия не имеем о подобных обычаях. Однако никто не заметил, что и принц Дармштадтский пошел вместе с остальными. Он стоял, спрятавшись в тени, но так, чтобы слышать все.

— Клянусь честью, сеньоры, — вновь заговорил граф, — я счастлив объясниться с вами и заверить всех присутствующих, что не собирался оскорблять столь высокородных господ, но это не помешает мне скрестить шпагу с тем или теми из вас, кто пожелает сразиться со мною; вы, надеюсь, не сомневаетесь в этом?

— Никаких безумств, сеньоры, — прервал его граф де Агилар, — тем, кто не оскорблен, незачем нарушать покой короля. Пусть граф объяснится, ничего другого нам не надо.

— Итак, сеньоры, я хотел прямо сказать дону Томасу Энрикесу де Кабрера, герцогу де Риосеко, графу де Трастамаре, графу де Мельгару, адмиралу Кастилии, что он всегда был трусом и вором; к тому же он солгал, попытавшись намекнуть, что ее величество королева удостоила его внимания. Он не счел нужным остаться, чтобы услышать «комплимент» в лицо, вот почему я прошу маркиза де Сан-Эстебана и сеньора де Фрихильяна не забыть о данном мне слове, ибо на этот раз адмирал, может быть, станет драться.

Сеньоры ответили, что сдержат обещание и теперь можно вернуться во дворец.

— Минуточку, господа! — обратился к ним принц, выходя из тени. — У меня есть что добавить.

Все поклонились ему.

— Я благодарю сеньора де Сифуэнтеса за учтивость, поскольку он не пожелал доставлять мне неприятность и не продолжил в моем доме ссору, которую я приостановил. Однако граф должен также помнить, что я собирался уладить конфликт позже. Поэтому прошу его обратить на это внимание. Он имеет право разобраться с адмиралом до меня и, возможно, завтра с этим делом будет покончено. Но затем, я надеюсь, граф де Сифуэнтес не откажется встретиться и со мной, об этой чести я буду просить также адмирала; я вызываю вас, сеньор, потому, что вы защищали королеву в моем доме, в моем, ее родственника и слуги, присутствии, а это, видимо, предполагает, что я сам на такое неспособен; адмирал же осмелился оскорбить королеву, и с ним мне предстоит биться не на жизнь, а на смерть.

— Сеньор, для меня большая честь помериться силами с вами, и я просил бы оказать мне ее немедленно, если бы не поклялся отомстить прежде этому спесивому трусу, хвастуну и бахвалу.

— Вернемся в дом, сеньоры: женщины, вино и карты ждут нас. Будем же развлекаться до утра и забудем все огорчения.

Войдя в дом, они повеселели, стали еще бесшабашнее, чем до ссоры, всю ночь смеялись, играли и пили. А когда проснулся Мадрид, они разошлись: одни — чтобы отдохнуть, другие — чтобы заняться подготовкой поединка. Группа сеньоров отправилась к дому адмирала, которого они застали еще в постели, и велели разбудить его по срочному делу.

Есть ли что-нибудь более срочное, нежели удар шпаги, пронзающий тело!

Адмирал был самым коварным, самым изворотливым и самым опасным человеком во всей Испании. Отъявленный лентяй, он обладал необычайной живостью ума, и его леность, которой он ловко прикрывался, обеспечивала ему большие выгоды.

Секунданты Сифуэнтеса вошли в его спальню; адмирал лежал в постели и, зевая, спросил их, как это им удалось встать так рано после столь бурной ночи.

— По очень простой причине: мы не ложились, — ответили они.

Адмирал начал шутить, опутывая посетителей бесконечными хитроумными уловками и не давая им возможности сказать хоть слово по поводу их утреннего визита; ничего не оставалось, как без всякой учтивости перейти к делу, что и взял на себя дон Эстебан. Он оборвал адмирала на середине изысканнейшей фразы и прямо объявил ему:

— Это прекрасно, адмирал, но мы пришли сюда по другому поводу.

— Неужели я буду иметь удовольствие оказать вам какую-то услугу, сеньоры?

— По правде сказать, да! — продолжал Сан-Эстебан. — Можешь доказать нам, что ты не трус и не обесчестишь звание гранда Испании.

Адмирал рассмеялся и ответил:

— О! Какая великолепная шутка!

— Ты считаешь это шуткой?

— Конечно! Если бы все обстояло серьезно, разве ты бросил бы мне такое в лицо? Продолжай: я тебя слушаю.

Пораженный столь откровенным бесстыдством, Сан-Эстебан без дальних слов рассказал адмиралу, что произошло накануне после его ухода: о двух вызовах, на которые он должен ответить, и о том, чего ждут от него в сложившихся обстоятельствах.

Адмирал выслушал Сан-Эстебана с улыбкой, по-прежнему хладнокровно и ни разу не перебил его.

— И это все? — спросил он.

— Чего же ты еще хочешь?

— Я хотел бы, чтобы разумные люди не повторяли мне бредовых измышлений пьяниц и не придавали значения словам, которые того не заслуживают. Слишком велика честь!

Секунданты удивленно переглянулись.

— Клянусь тебе, — сказал дон Эстебан, — ни о каких пьяных измышлениях речь идти не может, мы все были в здравом уме и твердой памяти, когда это произошло.

— Ну хорошо, хорошо! Говори, если хочешь.

— Я опять клянусь, что понапрасну не ввязался бы в это дело; ты будешь драться, а если откажешься от дуэли, и в первую очередь с иностранцем, то мы, по меньшей мере пятнадцать сеньоров, дадим тебе пощечину прямо в покоях королевы: от их имени я даю в этом слово.

— А я его подтверждаю, — заявил Фрихильяна.

Адмирал понял, что дело зашло слишком далеко и уловками здесь не обойдешься. Он искал способ выкрутиться и выиграть время, чтобы найти спасительную лазейку:

— Прекрасно, прекрасно, сеньоры, но немного терпения и хладнокровия. Ничто не дает вам права так унижать меня, и, поскольку вы желаете, чтобы я отнесся к этому всерьез, пусть так и будет.

— В самом деле? Ты будешь драться?

— Буду ли я драться? Конечно. Но я не так безрассуден, как вы, и предпочел бы действовать решительно.

— Значит, сегодня?..

— Разумеется, сегодня. Только дайте мне время встать и найти секундантов. Вы будете представлять Сифуэнтеса?

— Да.

— Я выберу вам двух достойных противников. Вы услышите обо мне в течение дня.

— Мы услышим, что думают о вас и самое ближайшее время. Сейчас мы отправляемся к утреннему выходу кардинала, и, без сомнения, хоть кто-нибудь из тех, кто был с нами этой ночью, окажется там; будь уверен, история твоя станет известна, ее расскажут и снабдят истолкованиями.

— Да, такими же лживыми, как сам рассказ.

Во главе Королевского совета Испании стоял тогда кардинал Порто-Карреро. Он происходил из генуэзского рода Бокканегра, обосновавшегося в Испании очень давно, с того времени, когда наследница рода Порто-Карреро вышла замуж за одного из его представителей, передав ему свое имя и герб, как принято в этой стране. Кардинал был архиепископом Толедо, князем и канцлером всех Испании; он недолюбливал королеву, но открыто не выступал против нее, как сделает это позднее. Его власть при слабом короле была велика. Сан-Эстебан и особенно Сифуэнтес считались его лучшими друзьями, поэтому следовало ожидать полной поддержки с его стороны; маркиз не мог удержаться и не сказать адмиралу, что кардинал, конечно, не потерпит, чтобы кто-то дал повод для насмешек над его страной.

Получив положительный ответ от герцога де Риосеко, сеньоры отправились к кардиналу, где их с нетерпением ждал Сифуэнтес. Он был счастлив услышать, что сможет отомстить и избавиться, наконец, от соперника.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Я убью его как собаку! Этот человек слишком долго досаждал мне.

Граф был так весел и оживлен весь день, что его трудно было узнать. Сан-Эстебан, как и полагалось, остался дома, никуда не выходил, ожидая секундантов адмирала и не сомневаясь, что он выберет их среди грандов или из числа прославленных офицеров, служивших в Испании. В конце дня он увидел, что в дом вошли два совершенно незнакомых ему человека, один из которых имел очень важный вид, хотя на нем был простой костюм; другой, напротив, был великолепно одет, но выглядел головорезом. Они представились как посланцы адмирала. Маркиз велел узнать их имена.

Первый назвался князем Водемонским.

Вторым оказался капитан Родийарде Круазиль, служивший при особе герцога Лотарингского.

Князь Водемонский был полузаконный сын герцога Лотарингского, который при жизни своей первой супруги почти что женился на его матери. Князь Водемонский уже давно перешел на службу к королю Испании из ненависти к Людовику XIV, ставившему под некоторое сомнение законность его княжеского титула. Он удостоился (со стороны Испании) многих почестей и богатств и в то время приехал инкогнито в Мадрид, чтобы добиться должности вице-короля Миланского герцогства, обещанной ему уже давно. Друг адмирала и принца Дармштадтского, ставший преданным слугой королевы, — лучшего человека для улаживания конфликта было не найти.

Он остановился у адмирала, не желая привлекать особого внимания к своему появлению в Мадриде: вся его свита состояла из двух слуг и капитана Родийара, его bravo note 11Наемный охранник (исп.), как говорим мы в Италии. Адмирал рассказал князю о том, что произошло, и признался, что очень обеспокоен; г-н де Водемон вызвался помочь ему и дал обещание, что ко всеобщему удовольствию избавит его от затруднения.

Сан-Эстебан принял князя с почтительностью, соответствующей его титулу, сумев при этом не уронить и собственного достоинства, а главное, ограничиться рамками, предписанными ролью секунданта. Князь стал говорить о причине ссоры, маркиз заметил, что обсуждать здесь нечего: оскорбление очевидно, нанесено публично, и Сифуэнтес не примет никаких извинений, а что касается самого маркиза, то он не станет вмешиваться ни во что, кроме решения вопроса об условиях дуэли.

Водемон заговорил о том, что прежде всего надо думать о королеве, напомнил об эдиктах. Сан-Эстебан ответил, что все это к противникам отношения не имеет и им придется обнажить шпаги. Родийар закрутил ус и громко заявил, что сеньор маркиз прав и любые переговоры ни к чему не приведут. Тогда князь с великодушным видом добавил:

— Поскольку дуэли не избежать, завтра утром мы будем ждать вас, сеньоры, за дворцовым парком. Полагаю, это самое подходящее место, там нам не помешают.

— Я могу сообщить об этом графу де Сифуэнтесу?

— Можете, сеньор.

— Тогда до завтра, господин князь. В семь утра в той стороне парка никто не появляется и через четверть часа все будет кончено.

— Я надеюсь на это, граф, ибо затем собираюсь присутствовать на утреннем выходе кардинала, где у меня назначена встреча с несколькими моими друзьями.

— Значит, мы увидимся там: я тоже должен появиться у кардинала.

— Если только один из нас…

— О, вы более чем правы! Мало ли что случится!

Они расстались, внешне соблюдая все правила хорошего тона, но Водемон не стал терять времени даром. Он устроил все так, как обещал адмиралу, а вечером дал полный отчет об итогах предпринятых шагов; адмирал лег спать в радостном настроении, поблагодарив свою счастливую звезду за то, что она именно в этот день послала ему такого верного человека.

Они были созданы друг для друга: оба умны, склонны к интригам, хитры, преданны, когда им это выгодно; однако Водемон, в отличие от адмирала, был смел. Этот умный честолюбец хорошо разбирался в людях, использовал их пороки и добродетели, чтобы добиться успеха, а своего приятеля-адмирала он любил за его отвращение к любому поединку, — адмирал, таким образом, не стоял у него на дороге и избавлял от неприятного соперничества с ним. Испанский вельможа безусловно одержал бы верх над князем Водемонским в этой стране и по праву рождения и благодаря положению его семьи, если бы у него не было маленького недостатка, достаточно неприглядного для высокого армейского чина.

Водемон всегда старался услужить адмиралу так, чтобы тот был доволен,

но вместе с тем он полностью открывал взглядам окружающих то, что адмиралу удавалось скрыть лишь наполовину, и получал выгоду во всех смыслах.

На следующий день, в условленный час, дуэлянты прибыли на место встречи; адмирал держался как нельзя лучше; капитан Родийар, которого не посвятили в тайну, сгорал от нетерпения, а г-н де Водемон сохранял достоинство, приличествующее его высокому положению.

Подойдя к тому месту, где намечался поединок, противники и секунданты обменялись приветствиями, и Сифуэнтес в нетерпении сказал:

— Пожалуйста, сеньоры, приступим к делу немедленно.

XVI

— Сначала надо принять кое-какие меры, — заявил Водемон.

— Меры приняты, место выбрано, давайте поторопимся. По дороге сюда я встретил каких-то людей, которые мне не понравились; нам могут помешать, а этого никак не хотелось бы. Защищайтесь же, сеньоры, и пусть Бог поможет правому!

— Одну минуту! — продолжал князь, заметивший, как побледнел адмирал. — Не надо так спешить. Мы дворяне и должны принять необходимые предосторожности. Нам всем известны эдикты. Даете ли вы слово, что никто не выдаст другого, если нас обнаружат?

— Да, да, сеньор, можете на нас положиться, поспешим же, прошу вас!

Нельзя больше затягивать дуэль, начнем поскорее.

Хотя адмирал и владел собой, он все же оглядывался, будто искал кого-то. Заметив в купе деревьев двух человек, он вздохнул; когда же они повернулись в его сторону, адмирал узнал их — это были совсем не те, кого он ожидал. Однако двух наблюдателей увидели и его противники.

— Внимание, сеньоры! Будем вести себя достойно, — сказал Сан-Эстебан, — мы здесь не одни. Вон там стоят принц Дармштадтский и граф фон Мансфельд, они пришли, чтобы оценить испанскую храбрость… Господин адмирал, защищайтесь, пожалуйста, Сифуэнтес готов к нападению.

Шпага адмирала была уже обнажена, дрожащей рукой он сделал несколько выпадов; было видно, что он испуган. Через несколько секунд у него был совсем жалкий вид. Услышав топот копыт и быстрые шаги, он слегка покраснел.

Два придворных стража, альгвасил и два дворцовых оруженосца бросились разнимать дуэлянтов, восклицая:

— Именем короля, сеньоры, прекратите!

— Я был в этом уверен, — бросил Сифуэнтес.

— Именем ее величества королевы!

— Ничего не получилось! — добавил Сан-Эстебан. — Да еще на глазах иностранцев! Но он заплатит нам за это.

Шпаги вернулись в ножны, адмирала, так же как и подошедшего принца Дармштадтского, которого известили о происходящем, попросили следовать за стражем во дворец, где, как им сказали, их ждет королева. Графу де Сифуэнтесу велено было идти вместе с ними.

— Господин де Водемон, — обратился к князю Сан-Эстебан, — это ваших рук дело: вы умеете подготавливать события и улаживать их, я вас поздравляю.

— Его величество категорически запрещает вам устраивать новую дуэль, сеньоры, — перебил его альгвасил, увидев, как они враждебно настроены друг к другу. — Возвращайтесь к себе, прошу вас, и помните, что за вами наблюдают.

Пришлось разойтись: главных действующих лиц драмы сопровождали в это время к королеве, и каждый из них вел себя при этом по-своему. Принц Дармштадтский и Сифуэнтес были вне себя, а адмирал о таком исходе дуэли мог только мечтать. Он полагал, что доказал свою готовность драться и при этом сохранил жизнь и уважение света. Уловка оказалась простой и легко осуществимой, к тому же надежной. Князь Водемонский отправился к г-же фон Берлепш, главной интриганке при дворе. Он рассказал ей все якобы для того, чтобы услужить королеве, чье имя оказалось замешанным в эту историю. Берлепш не замедлила предупредить Анну Нёйбургскую об этой ссоре, преследуя двойную цель: граф фон Мансфельд настоятельно рекомендовал ей обращать внимание королевы на недостойные поступки адмирала; лучшего случая для этого и быть не могло: теперь или никогда.

Узнав о дуэли, причина которой была связана с нею, королева поклялась, что поединок не состоится и добилась приказа, чтобы дерущихся разняли; она действовала так по праву женщины и королевы, чтобы положить конец опасному спору, от которого могла пострадать ее репутация, а ее друзья рисковали поплатиться своей жизнью.

Мы видели, что из этого вышло. Едва королеве доложили о прибытии сеньоров во дворец, как она приказала привести их. По великой случайности Анна была одна: королева-мать серьезно заболела и находилась в своем загородном поместье, расположенном на пути в Толедо; король на два дня поехал к ней, поскольку мать не хотела, чтобы он приезжал с невесткой. (Женщины не очень любили друг друга. Анна ревновала свекровь к королю и была слишком искренней, чтобы не обнаруживать, как малоприятны ей встречи с нею.) Адмирал, принц Дармштадтский и Сифуэнтес были допущены к королеве в ту минуту, когда она собиралась идти к мессе. Анна Нёйбургская была, как известно, красива. Но после приезда в Испанию ее красота изменилась: черты ее лица подернулись пеленой печали, глаза утратили выражение покоя и безмятежности. Любовь, поселившаяся в ее сердце, уверенность в том, что это чувство навсегда останется безответным, стали причиной неизлечимой меланхолии.

По-прежнему белолицая и цветущая, как букет ландышей или роз, Анна, тем не менее, сильно похудела. Ее стан приобрел гибкость и грацию, которых ей, пожалуй, недоставало в ту пору, когда она была пухленькой дочерью Германии. В тот день на ней была длинная черная вуаль — по правилам этикета королеве не полагалось носить мантилью, и Анна набросила на себя эту кружевную накидку, наполовину скрывающую ее фигуру. Отсутствие короля, его визит к матери огорчали ее. Еще на один день король будет лишен забот, которыми она окружала его с такой искренней нежностью, или эти заботы возложит на себя другая.

Только одна утешительная мысль пришла в голову Анне: королева-мать любила сына не так сильно, как она его; Карл, которому так дорога искренняя привязанность, почувствует разницу и затоскует о супруге.

Королева вошла в зал, где ее ожидали сеньоры; при виде их на лице Анны отразилось больше печали, чем обычно.

— Кузен, сеньоры… — сказала она, — я не предполагала, что буду принимать вас сегодня таким образом. Мне всегда доставляло большое удовольствие видеть вас, но в настоящую минуту к этой радости примешивается боль и неловкость. Мне все известно, сеньоры…

Трое мужчин опустили головы, не выдержав строгого и гордого взгляда этой молодой женщины, обладающей бесспорным правом оградить себя от неучтивых кавалеров.

— Я королева, я женщина, я чужеземка, и в этой стране у меня есть право на уважение со стороны любого порядочного человека, а прежде всего с вашей стороны, мой кузен, поскольку вы представляете здесь мою семью. Я не осуждаю ни ваших развлечений, ни ваших друзей: вы молоды, свободны, и ничто не мешает вам веселиться, пока вашего присутствия не требует служба королю. Но мое имя не может и не должно упоминаться в этой связи; я живу во дворце уединенно, вдали от мирской суеты, желая слышать только то, что мне положено знать по моему положению, так зачем же намеренно обращать всеобщее внимание на то, что я молода и что сеньоры, близкие ко двору, настолько пренебрегают должным уважением ко мне, что позволяют себе упоминать мое имя во время застолий и оргий?

— Ваше величество… — заикнулся принц.

— Я повторяю вам, что знаю все, сеньоры, все, господин адмирал. Тот человек, кому вы подражаете, никогда бы не произнес тех слов, которые приписывают вам; несмотря на мои дружеские чувства к вам, адмирал, на ту благосклонность, что я оказываю принцу Дармштадскому, и на мою симпатию к графу де Сифуэнтесу, всем вам я скажу одно и то же. Вступаться за королеву столь же непозволительно, как обвинять ее. Не вам подобает делать это, и в будущем, если вы не хотите быть изгнанными с глаз моих, я запрещаю вам оказывать мне какое-то иное внимание, помимо положенного королеве, супруге вашего повелителя. Неприлично выставлять напоказ чувства, которые я отвергаю и не признаю. Тем самым вы можете запятнать мою честь с большей легкостью, чем честь ничтожнейшей женщины королевства, и если вы мои друзья, то должны предоставить неопровержимые тому доказательства.

Все трое, устыдившись ее слов, упали на колени.

— Встаньте, — продолжила королева, — я прощаю вас; однако более не ждите от меня снисходительности, в следующий раз ее не будет. Оставайтесь для меня теми, кем я позволяю вам быть, ни больше и ни меньше. Докажите, что вы верны и преданы мне. Мне необходимы друзья. Вокруг меня и против меня плетутся интриги; предатели есть даже среди моих слуг! Не вынуждайте меня изгонять вас, людей, пользующихся моим доверием, но, если подобное повторится, я сделаю это непременно.

Принц Дармштадтский осмелился взять руку королевы и поцеловать ее.

— Да, мой кузен, да, я понимаю: вы ждете особого слова, обращенного к вам, хотите быть полностью уверенным, что я не лишаю вас своей дружбы. Можете на нее рассчитывать, как и я желала бы рассчитывать на вас. Сеньоры, я запрещаю вам и в ближайшем и в отдаленном будущем каким бы то ни было образом завершить поединок, чуть было не состоявшийся сегодня утром; запрещаю также затевать новую дуэль, а по отношению ко мне приказываю строжайше следовать своему долгу, предполагающему почтительную преданность. Обещаете ли вы мне это?

— Да, ваше величество.

— Слово чести?

— Клянемся!

— Хорошо! Оставим этот разговор. Идите на мессу, займите ваши обычные места. Пусть все знают, что вы по-прежнему и в полной мере пользуетесь моей благосклонностью, которой вы чуть было не лишились, и мне хотелось бы, чтобы об этом стало известно в назидание другим. Прощайте сеньоры, прощайте, кузен.

Она удалилась, окутанная вуалью, прекрасная, непорочная, печальная и гордая, как императорская дочь, кем она и была. Сеньоры переглянулись: они не решались заговорить друг с другом, но их глубокая взаимная неприязнь не исчезла. Однако королева со всеми тремя обошлась почти что одинаково: у всех у них была отнята не только надежда, но даже позволение питать ее. Принц, предмет зависти двух остальных, удостоился особого внимания, но страдал от этого, может быть, больше других. Звание друга, навязанное ему, казалось принцу тяжелой цепью, сковавшей его руку и укрощающей его ярость и жажду мести.

— О, — воскликнул он, — если бы я не дал клятву!

— И я! — подхватил Сифуэнтес.

— И я!.. — повторил адмирал с еще большей страстью.

— Сеньор, — обратился принц к адмиралу, — было бы недостойно предъявлять вам упреки, поскольку я не могу требовать у вас удовлетворения. Скажу только, что всем случившимся мы обязаны вам и не забудем этого.

— На каком основании вы позволяете себе так думать?..

— Другие думают так же, как и мы, — прервал его Сифуэнтес, захохотав от злости, — и они не давали клятву, что не проучат вас. Пойдемте к мессе.

Все это время Сан-Эстебан не дремал; покинув поле боя, он направился прямо к кардиналу и рассказал ему в мельчайших подробностях всю историю. Развязку не трудно предугадать, защита королеве была обеспечена, но маркиз настоятельно просил своего прославленного друга добиться, чтобы адмирал был наказан.

— Иначе эти иностранцы решат, что мы потворствуем трусу, и в глазах Европы мы уподобимся ему.

— По-моему, лучшее решение — изгнание адмирала, не знаю только, как королева…

— Королева не сможет воспротивиться этому, если ваше преосвященство пожелает изложить факты так, как это было на самом деле. Король прибудет сегодня вечером…

— Завтра адмирал получит приказ об отъезде, или же я откажусь от власти; обещаю вам, что сделаю это.

Адмирал питал пристрастие к иезуитам и дворцам. Число тех и других у него было одинаково: в его доме жили четыре иезуита; они почти никогда не расставались с адмиралом, ели за его столом и сопровождали его повсюду, за исключением визитов ко двору. Он почти не посвящал их в свои дела — так ему казалось. Но они знали все, только обнаруживали это лишь тогда, когда того требовали их интересы.

Наряду с четырьмя иезуитами, у адмирала было четыре роскошных дворца, находившиеся в его собственности, а не арендованные; он жил в них по три месяца в году, по одному сезону, и каждый дворец был приспособлен для его пребывания в определенное время. Так, например, летний дворец был окружен великолепным парком с фонтанами, отличался обилием цветов, мозаичными мраморными дорожками; во всех его залах также били фонтаны. Вокруг осеннего дворца был разбит парк, где разводили дичь, чтобы хозяин мог развлечься охотой; в этом парке выращивали самые прекрасные плоды во всей Испании. Весенний дворец был царством соловьев, нарциссов и тубероз, а зимний — утепленным жилищем, чтобы холодный ветер не задувал в щели; подобных домов не было в Испании, где зимой холодно везде, даже в покоях королевы, и пальцы замерзают так, что приходится дуть на них, чтобы немного согреться.

Адмирал считал себя слишком знатным сеньором, чтобы оказаться в опале, и потому был крайне удивлен, когда однажды утром к нему явился дворцовый стражник и от имени короля передал приказ удалиться в Гренаду и оставаться там до тех пор, пока его величество не соизволит изменить свое решение.

Адмирал не унизился до жалоб, хотя жестоко страдал. Если бы он попытался роптать, ему бросили бы в лицо обвинение, ставшее причиной изгнания, а он — по вполне понятным причинам — ни за что не хотел этого допустить.

Он снарядился в дорогу с размахом императора, расставив по всей дороге на Толедо, где кардинал был архиепископом, своих людей. Прибыв в город, адмирал, чтобы досадить кардиналу, устроил бой быков, чем заслужил восторги толпы, ведь это жестокое зрелище — величайшее удовольствие в Испании. Проявив тем самым свое пренебрежение ко двору, адмирал развлек себя.

В Гренаде он пошел еще дальше: отправился прямо в Альгамбру, в

королевский дворец, и поселился там под тем предлогом, что здесь жили его предки. В течение нескольких недель он держал здесь нечто вроде двора. Но в конце концов, почувствовав себя неуютно в древних стенах, он вернулся в город, где ему предоставили прекрасный дом.

Королева очень скоро добилась его возвращения ко двору. Несмотря ни на что, она по-прежнему обманывалась на его счет; однако адмиралу пришлось отказаться от попыток подражать герцогу де Асторга.

XVII

Поклонники Анны больше не могли играть выбранную ими роль: категорический запрет королевы не позволял этого. Проявив снисходительность, она ничего другого не потребовала, остальное было забыто. И адмирал, заплативший г-же фон Берлепш бешеную сумму, благодаря ее усилиям получил разрешение вернуться. Эта женщина не давала королеве ни покоя, ни передышки, пока не добилась своего, за что получила от адмирала новый подарок, роскошнее предыдущих.

Принц Дармштадтский продолжал являться ко двору; он быстро продвигался по службе и каждый день удостаивался новых милостей. Граф фон Мансфельд оказывал ему все больше внимания, приходил к принцу почти каждый день и буквально осыпал сокровищами, требуя от него только одного: быть самым элегантным, самым видным и самым привлекательным сеньором в Испании.

После неудачной попытки защитить королеву принц резко изменил стиль поведения. Его дом, роскошный образ жизни остались теми же. Только теперь он не позволял себе никаких праздников и главное — никаких комедианток, одежда его была по-прежнему великолепная, но строгая. Степенность, уединение и меланхолия — вот чего потребовали от него теперь в качестве послушания. Ему нетрудно было принять такой вид, поскольку случившееся его действительно уязвило.

Королева заметила перемену, на которую обратила ее внимание Берлепш, и сказала с очевидным сочувствием:

— Мой бедный кузен скучает, я очень хотела бы видеть его в ином настроении — попытаюсь помочь ему.

Час спустя это высказывание было передано послу. В тот же вечер, ужиная у принца Дармштадтского, граф приступил прямо к делу:

— Принц, вы больше не спрашиваете, какую услугу вы могли бы мне оказать.

— Я жду, когда вы соблаговолите сообщить мне об этом, сударь.

— Что ж, пришло время сказать вам все.

— Наконец-то! — воскликнул принц, и его глаза загорелись от любопытства.

— Я прошу вас всего лишь поухаживать за одной дамой.

— Это нелегко.

— Заставить ее полюбить вас.

— Еще труднее.

— И получить неопровержимые доказательства ее любви.

— О! Граф, вы требуете, чтобы я украл золотое яблоко из сада Гесперид. Разве вы не знаете, что я влюблен, и влюблен безнадежно; этого не изменить, следовательно, мне не удастся убедить кого бы то ни было в своей любви.

— Мы находимся как раз в стране этих золотых яблок, принц, и вы добудете одно из них, если захотите; вам только надо захотеть.

— Нет, сударь, я не смогу. А эта дама молода?

— Да.

— Красива?

— Красивее не бывает.

— Она достойная женщина?

— Чрезвычайно достойная.

— И для вас очень важно, чтобы она меня полюбила?

— Мне это абсолютно необходимо. Вы здесь только для этого.

— Оставьте, господин посол, я не способен на такие подвиги.

— Я поверю в это только после того, как назову ее вам, а вы откажетесь.

— Так сделайте это поскорее и закончим разговор.

— Это… это именно та женщина, которую вы любите, ради которой вы, конечно, пожертвовали бы жизнью, даже честью… А теперь вы снова скажете «нет»?

— Боже мой! Это?..

— Именно так! — поспешил перебить его граф, не дав возможности закончить фразу.

— Но, господин посол, как вам пришло такое в голову? Напрасный труд, я никогда ничего не добьюсь, убежден в этом.

— Простите меня, принц, но вы завоюете ее, и коль скоро я советую вам попытаться, то делаю это с полной уверенностью в успехе. Если бы все было иначе, я попросил бы вас заняться этим раньше.

— Мне кажется, я сплю. Как! У меня есть надежда? Это не выдумка? Не розыгрыш?

— Это правда.

— Я никогда не осмелюсь, господин посол.

— Попытайтесь!

— Но вы же не собираетесь погубить ее, подталкивая меня на этот путь?

— Напротив, я хочу спасти ее, уберечь, не допустить, чтобы ее постигла участь Луизы Орлеанской, я хочу, чтобы она правила Испанией, но за ее спиной стояли бы вы, вместе со мной.

— Но как увидеться с ней? Как заговорить? Ведь за королевой следят так, что невозможно наедине и слова ей сказать.

— Садитесь за этот письменный стол и пишите: сегодня вечером она получит ваше письмо, а завтра, может быть, даст ответ.

Принц в конце концов позволил себя убедить. Как легко поверить в то, чего желаешь! Он написал письмо, преисполненное почтения и страсти, но вместе с тем и искренности настоящего влюбленного, кем он и был. Это письмо было превосходным — великолепный ум и тончайшее искусство слова не смогли бы продиктовать ничего подобного. Граф пришел в восторг. Он ушел от принца, посоветовав ему хранить тайну и соблюдать осторожность, — два условия, без которых им никогда не добиться успеха.

Бедный принц Дармштадтский всю ночь предавался безумным грезам. Ему казалось, что он стал героем волшебной сказки. Он любим королевой! Она примет его! Ответит на любовное письмо! Разум подсказывал ему: «Никогда! Никогда!» Но сердце и любовь тешили его иллюзиями, он прислушивался то к разуму, то к сердцу, в голове был хаос, тысячи мыслей смешались в ней; если бы эти часы одиночества продлились дольше, он сошел бы с ума.

На рассвете принц отправился к послу, чтобы поговорить о королеве. Увидев его, Мансфельд улыбнулся:

— О принц, вы напоминаете мне мою молодость: когда-то и я был таким. Рад видеть вас в подобном расположении духа, это хорошо. Ничего не бойтесь, ваше письмо передано.

— Неужели это правда?

— Его прочитали и даже перечитали.

— И?..

— Но не ответили на него, и вы это должны понять; однако его не выбросили, не сожгли, не разорвали, оно так хорошо спрятано, что никто его не найдет. Ну, как вам все это представляется?

— Сударь, мне кажется, что я сплю.

— Это еще не все. Она неоднократно заговаривала о вас, повторяла: «Мой кузен очень хорошо пишет… Моего кузена ждет, несомненно, блестящее будущее… Мой кузен обосновался в Испании и не собирается жениться».

— О мой Бог! — воскликнул бедный принц. — Только не будите меня!

— Вы можете явиться во дворец в течение дня.

— Она так сказала?

— Да. Она примет вас в своем индийском кабинете; там будут только король, госпожа фон Берлепш и Ромул, которого я советую вам опасаться: этот карлик творит зло инстинктивно.

— Я пойду туда, сударь.

— Король сейчас спокоен, у него новая мания — раковины. Он все время раскладывает их по полочкам именно в той гостиной, куда вы должны явиться, и, когда находится там, его ничто в мире не интересует, кроме раковин. Госпожа фон Берлепш предана нам полностью; следовательно, вам некого опасаться, кроме зловредного Ромула. Эта мерзкая тварь, видно, никогда не умрет!

Сведения, как видно, были точны. Госпожа фон Берлепш не теряла времени даром, она сообщала то, что ей заблагорассудится, и приходилось принимать все на веру, да и как можно было сомневаться, если все говорило в ее пользу! К тому же граф фон Мансфельд, как все опытные хитрецы и интриганы, легко попадал в самые заурядные ловушки. Я часто замечаю, что таким людям можно внушить только ложь. Они сами лгут с неподражаемой дерзостью и верят правде лишь с большими оговорками.

Принц отправился во дворец, где королева действительно ожидала его, так как Берлепш заранее спросила, согласится ли она принять своего кузена.

Его провели в индийский кабинет, как ему было сказано ранее; король, королева, ее гувернантка и Ромул находились здесь же. Принц был взволнован, охвачен таким трепетом, что жалко было на него смотреть. Королева заметила это и приняла его доброжелательно, была снисходительна и милостива. Она хотела успокоить его, поскольку совсем не верила в истинность его страсти и полагала, что то всего лишь свойственное молодости безумие, игра воображения, почерпнутая в романах, а может быть, история герцога де Асторга и королевы Луизы вскружила ему голову, так же как и адмиралу.

После того как королева выразила принцу свое недовольство, он боялвя потерять ее расположение и приближался к ней с опаской. Ее сердце, переполненное лишь одним чувством, было все же признательно тем, кто ее любил; она не хотела видеть принца несчастным, и притом по ее вине.

— Кузен, — едва увидев его, произнесла она, — вы недостаточно часто бываете при дворе, король недоволен этим, а я тем более.

— Вы слишком добры, ваше величество! — пробормотал принц, заикаясь.

Король, поглощенный созерцанием раковин, но не настолько, чтобы не слышать, обернулся к принцу и сказал ему с улыбкой:

— Господин принц, если вы хотите остаться в Испании и преуспеть здесь, постарайтесь нравиться вашей кузине: она самое влиятельное лицо в королевстве, ее величество только что назначила вице-короля Миланского герцогства.

— Да, кузен, король соизволил по моей просьбе представить эту должность тому человеку, которому я многим обязана, — князю Водемонскому, другу бедного адмирала.

— О. конечно! Если бы не князь Водемонский, вы перерезали бы друг другу горло, — вставила г-жа фон Берлепш, — ведь он и предупредил меня, а я рассказала все ее величеству. Судите сами, какое было бы несчастье, если бы вы погибли!

— О да! Действительно, это было бы большое несчастье, сударыня.!. Неужели ваше величество пожалели бы о своем преданном слуге?

— Вы в этом сомневаетесь, кузен?

Король подошел к нему, держа в руке необыкновенно красивую перламутровую раковину.

— Дорогой принц, — вмешался он в разговор, — взгляните на мои раковины: это интереснее глупых рассуждений о дуэли, которая так взволновала королеву.

Слова короля подействовали благотворно на бедного влюбленного. Он готов был пересмотреть все морские раковины за то, что им было услышано.

Принц провел в гостиной более часа, пока их величества не отпустили его; он вышел из дворца счастливым, как никогда в жизни, и влюбленным еще сильнее, чем до прихода во дворец, если такое было бы возможно.

Незачем и говорить, что Берлепш не передавала его письма, а впоследствии оставляла у себя все остальные; таким образом, королева и не подозревала, что принц осмелился писать ей. Однако гувернантка лгала так правдоподобно, что посол и принц Дармштадтский поддались на обман.

Но самое странное состоит в том — и это подтвердят дальнейшие события, — что г-жа фон Берлепш отнюдь не верила в чистую и благородную любовь королевы к супругу; напротив, она убедила себя, что это чувство всего лишь ширма, за которой скрывается другая привязанность, и что в глубине души королева по-настоящему любит принца Дармштадтского; без такого убеждения она, вероятно, не зашла бы так далеко, плетя интригу, которая могла обнаружиться, что погубило бы Берлепш, если бы королева не стала ее невольной сообщницей.

Пересылка писем и визиты, во время которых третьим был всегда король, длились несколько месяцев. Нужно было любить так искренне, так бескорыстно, как принц Дармштадтский, чтобы остановиться на этом и довольствоваться теми знаками внимания, что на самом деле не были свидетельством ответного чувства. Принц любил так, как любили в стародавние рыцарские времена, и смирение было главным признаком такой любви. Граф фон Мансфельд, которому подобное чувство было незнакомо, имел свои особые взгляды по этому поводу; иногда он терял терпение, желая ускорить события, и г-же фон Берлепш с большим трудом удавалось развеять его сомнения и умерить его рвение.

Как раз в это время при дворе произошло одно из тех событий, которые, не оставляя следа в истории, занимают всех; иногда такие незначительные происшествия становятся причиной великих перемен. Быть может, династия Бурбонов именно этой мелочи обязана короной Испании. Все в руках Господа!

У кардинала Порто-Карреро было несколько племянниц, и одна из них слыла в Испании необыкновенной красавицей; звали ее сеньорита де Агилар. Она вышла замуж за римского князя Сальтарелло, носившего довольно странное для такого вельможи имя. Впрочем, титул князя он приобрел благодаря огромному богатству, накопленному его отцом неизвестно каким образом (вероятно, путем каких-то торговых сделок). Этот человек предоставил папе беспроцентную ссуду в обмен на титул, о котором он мечтал. Папа сделал его дворянином и присвоил ему титул князя, радуясь, что так дешево отделался.

Старик был этим горд, но не столько за себя, сколько за сына, ибо во что бы то ни стало хотел сделать из него важного сеньора. Отец приставил к своему отпрыску очень образованного гувернера и, подобно г-ну Журдену, пригласил в дом всевозможных учителей; юношу очень рано ввели в свет.

По линии матери, женщины небогатой, молодой человек был связан родством со многими уважаемыми семьями Италии. Это позволило ему занять достойное место в обществе, а с помощью денег, в которых отец не отказывал ему, обрести друзей. Впрочем, молодой человек был очень привлекателен внешне, довольно умен, добродушен, весьма образован и всегда был готов оказать услугу другим, что открывает широкую дорогу тем, у кого тугой кошелек.

Он стремился заключить выгодный брак, но не ради денег — в них у него нужды не было, — а ради имени. Родственники матери отыскали для него сеньориту из рода Бокканегра, племянницу — или что-то в этом роде — кардинала Порто-Карреро; у нее не было и мараведи, но она была высокородна, как сам король, и изумительно красива. Кардинал, узнав, в какую нищету впала эта ветвь его семьи, повелел привезти эту родственницу, тогда еще совсем маленькую, в Испанию. Он хотел обеспечить ее приданым, но семья Сальтарелло с негодованием отвергла его предложение. Отсутствие приданого у невесты, с их точки зрения, было убедительным основанием для заключения подобного брака. Свадьба состоялась.

Молодой князь Сальтарелло не отличался крепким здоровьем. После женитьбы он прожил два или три года, оставив бездетной и быстро утешившейся вдове великолепное наследство. Род Сальтарелло на этом должен был закончиться, поскольку слишком старый князь-отец уже не мог его продолжить.

Двадцатилетняя вдова поспешила покинуть Рим и вернулась в Испанию в расцвете своей красоты и с огромным богатством, рассчитывая воспользоваться и тем и другим. Она поселилась у дяди; тот был в восторге от приезда племянницы и ни в чем не стеснял ее. Красавица была, как и королева, блондинка, что редко встречается среди южанок, и имела такой же, как у нее, рост. Она непрестанно посещала балы, корриды, маленькие и большие празднества, вдоволь наслаждаясь жизнью и тем, что, наконец, сбросила с себя кожу Сальтарелло, сохранив от нее лишь позолоту. Она ни во что не ставила это имя и княжеский титул, и чаше всего ее называли просто Бокканегра.

Кардинал устроил в ее честь несколько приемов, на которых австрийцы составляли подавляющее большинство, поскольку он сам был из них. Бокканегра очень быстро освоилась в этом обществе и ездила во дворец очень неохотно, лишь исполняя свой долг. Вполне естественно, ведь там было так скучно!

XVIII

В числе тех, кто чаще всего бывал в доме кардинала и — робко или настойчиво — ухаживал за его племянницей, оказался очень умный и ловкий австрийский дворянин по имени Фройдстейн, приехавший в Испанию попытать счастье и преисполненный решимости не покидать эту страну до тех пор, пока не обретет его. Фройдстейн был молод и довольно привлекателен, а его предки, утверждал он, и не без основания, расставили утесы над Дунаем. Несчастья, ошибки и многочисленные наследники разорили его род, сохранивший, однако, один старый замок, который нависал над рекой как гнездо ястреба. От замка остались только стены, и Фройдстейн поселил в них четырех цыган с их семьями, чтобы оградить это место от вторжения пришельцев. Он имел твердое намерение вернуть этой цитадели былой блеск, как только неуловимая богиня-удача соизволит улыбнуться ему.

На немца этот человек был совсем не похож, скорее его приняли бы за гасконца, которого он напоминал по характеру и манерам, если исключить бахвальство и склонность привирать. Фройдстейн умел развлечь любую компанию, в какую он попадал; его любили принимать повсюду, особенно у кардинала.

Он остановил свой взгляд на красивой вдовушке, сказав себе, что это лакомый кусочек. На деньги Сальтарелло можно было восстановить стены старого замка и великолепно обставить его; стоит Фройдстейну добиться этого союза, он получит поддержку, которая позволит ему уже собственными усилиями высоко подняться, ведь он нуждается только в пьедестале.

Он начал обхаживать племянницу кардинала, беспрестанно развлекая ее своими остротами, и в конце концов попал в число ее поклонников. Княгиня позволила ему сопровождать ее, когда она отправлялась на маскарады и увеселения или же верхом по дорогам и лесам (если, конечно, это можно назвать лесами) в окрестностях Мадрида.

Фройдстейн был слишком хитер, чтобы обнаружить свои замыслы. Сначала он просто веселил княгиню, затем незаметно завоевал у нее доверие, объявил себя ее верным рабом, даже преданным псом (он сам выбрал для себя это прозвище); та привыкла к нему, и вскоре Фройдстейн стал ей необходим. Другие поклонники этого не испугались, они смотрели на Фройдстейна с высоты своего величия и своих надежд. Он не обращал на них внимания до тех пор, пока кто-то не бросил ему в лицо несколько дерзких слов, касающихся его происхождения и отсутствия у него дукатов.

Фройдстейн не вспылил, ответил шуткой, но на следующий день с изысканной вежливостью и учтивостью вельможи наградил своего соперника таким изящным ударом шпаги, что пригвоздил его к кровати на полгода.

— Черт возьми! Ну и пес! — сказала ему княгиня, услышав эту новость.

— Сударыня, — заметил Фройдстейн, — у псов есть зубы и когти, которыми они пользуются, чтобы защитить своих хозяев.

Это был намек, поскольку противник, перед тем как задеть Фройдстейна, позволил себе непочтительно высказаться о княгине, и немецкий дворянин отомстил в первую очередь за нее. Он не хотел говорить об этом прямо, но не видел ничего плохого в том, чтобы княгиня узнала, в чем было дело. С того времени племянница кардинала смотрела на Фройдстейна другими глазами. Люди, отвечающие обидчикам ударом шпаги, всегда выглядят не такими, как другие: их боятся, их уважают, их превозносят.

Княгиня ввела Фройдстейна в круг своих близких друзей, куда прежде он не был допущен, стала чаще разговаривать с ним, громче смеялась над его шутками и остротами. Заметила она и его красивую фигуру, гордое лицо, умение лучше всех управлять конем и смелость, превосходящую отвагу остальных кавалеров. Фройдстейн не считался с опасностью и слепо бросался ей наперерез. Княгиня неоднократно получала тому доказательства и не уставала испытывать храбрость поклонника, а он — проявлять ее.

Однажды вдова спросила Фройдстейна, почему он не носит бархатного камзола, как другие, и он невозмутимо ответил:

— Сударыня, бархатный камзол мне не по карману.

— А если бы я подарила его вам, вы бы приняли мой подарок?

— Если бы вы осчастливили меня цветком из вашего букета, я взял бы его, стоя на коленях и целуя вам руку, но, если вы предложите мне бархатный камзол, я отдам его вашему лакею, он ему очень подойдет; подарок такого рода — бархатный ли, суконный — все равно ливрея.

Гордый ответ очень понравился княгине — в нем проявилась истинно благородная натура.

Но она решила пойти дальше:

— А если я предложу вам нечто большее?

— Сударыня, человек чести может принять состояние из рук любимой женщины при условии, что сможет вернуть его, удвоив; но тот, кто получает подарки от дам, на немецком языке удостаивается прозвища, которое никогда не будет носить сын моего отца.

— Однако многие достойные люди пренебрегают такими пустяками.

— Во Франции, сударыня, в Италии, в Испании, пожалуй, но у нас — никогда.

— О! Если бы богатая наследница, красивая или уродливая — это не имеет значения — предложила вам свое состояние и сердце, вы бы не стали сопротивляться, господин щепетильник!

— И опять вы ошибаетесь, сударыня: если бы наследница добивалась любви с помощью денег и она мне не нравилась бы, я просто сказал бы ей, что не могу принять такой торг.

Княгиня рассмеялась. Фройдстейн, ничуть не смутившись, засмеялся тоже, но вдруг она оборвала смех и заговорила на другие темы.

Чуть позже посреди разговора она вновь обратилась к Фройдстейну.

— Вы благородный дворянин, господин фон Фройдстейн.

— Клянусь честью, сударыня, мои предки были пфальцграфами на Рейне так давно, что я даже не помню даты. Отпрыски же другой ветви обосновались на Дунае, откуда и возник второй род Фройдстейнов, но мои рейнские предки тем временем потеряли и титул, и состояние, когда восстали против Барбароссы во времена славных бургграфов; выжил только один ребенок из этого рода, спасенный вассалом; со временем он отправился на Дунай искать родственников, затем женился на одной из наследниц, принадлежавшей этой ветви, отсюда пошли мои предки, и я тоже.

— Значит, вы граф фон Фройдстейн?

— Точно так же как Карл Первый — король Испании.

— Почему вы не носите титула?

— Потому что не хочу, чтобы меня называли графом, когда у меня нет кареты с лакеями на запятках. Граф, зарабатывающий на жизнь, на мой взгляд, нечто противоестественное, и я никогда не позволю себе выглядеть так.

— Он чрезвычайно благородный и здравомыслящий человек, — сказала вечером княгиня своей горничной, — и заслуживает больше того, что у нее есть.

С этого дня г-жа Сальтарелло, или Бокканегра — это уж как вам угодно, — очень заинтересовалась Фройдстейном, никому об этом не говоря, даже упомянутой горничной, которая до той поры была в курсе всех ее капризов. Княгиня незаметно наблюдала за графом; те, кто знает женщин, понимают значение подобного признака в их поведении. Это нисколько не отразилось на ее страсти к развлечениям — княгиня по-прежнему оставалась самой блестящей и элегантной среди испанских дам, и ее белокурые волосы продолжали кружить головы всех придворных ветреников.

Между тем одна уже немолодая сеньора, в свое время вызывавшая в обществе много разговоров, решила поразвлечь себя и других в своем доме, как если бы ей было еще двадцать лет. Она стала устраивать маскарады и костюмированные балы, куда охотно съезжалось все общество. Это стало модой, неудержимым влечением. Ее дворец был роскошен, сады, окружавшие его, великолепны, хозяйка украсила их и осветила на венецианский лад, как это сделал герцог де Асторга на своем знаменитом приеме; гости разбредались по косым аллеям, укрывались в беседках, говорили о любви при свете луны и под звуки серенад, исполняемых невидимыми музыкантами. Волокиты были в восторге — такого удобного места для ухаживания никогда еще не было.

Но однажды в разгар веселья появился некий принц крови, по женской линии принадлежавший к Австрийской династии, а по мужской — к династии Ваза и не помню к каким еще королевским родам. Он был послан к испанскому двору с тайной миссией — проследить за Мансфельдом, который не продвинулся к цели, и попытаться ускорить решение вопроса о наследовании испанского трона, не дававшего спокойно спать венскому кабинету. Принц — его звали герцог Ольденбургский — был необыкновенно красив, очень хитер, но самонадеян и дерзок, как трое выскочек, вместе взятых. Он считал себя чудом рода человеческого, не допускал, что его могут отвергнуть, и всякую женщину, позволившую ему поцеловать руку, считал погибшей.

Герцог был принят королевской четой, нашел королеву красивой и вообразил, что она проявила к нему интерес. Он увидел г-жу Бокканегра у кардинала, высокомерно обошелся с ней, не откровенно, разумеется, а в своих высказываниях, о чем княгиня тут же узнала, ведь всегда находятся люди, готовые пересказать другому то, что тому будет неприятно.

Госпожа Бокканегра любила подшутить; в ней текла итальянская кровь, и она поклялась отомстить герцогу; оставалось только придумать, каким образом. Наиболее примитивный способ — заставить герцога Ольденбургского влюбиться в нее, а затем посмеяться над его любовью. Но, во-первых, это было нелегко: такие люди бывают влюблены только в себя; во-вторых, подобные положения слишком обычны, а княгиня хотела большего.

Она ломала голову, как отомстить, и случай подсказал ей путь, который она искала, значительно раньше, чем ей приходилось надеяться.

Однажды вечером княгиня в сопровождении своей обычной свиты отправилась на бал к сеньоре Октавии Бенарес. На ней было французское платье, любимое ею и подчеркивающее совершенства ее фигуры. Издалека видны были только белокурые волосы, которые она убрала под капюшон накидки, будто святоша, собравшаяся к мессе.

Герцог Ольденбургский позволил себе проявить убежденность, что он привлек внимание королевы. Над ним посмеялись — такое самомнение ничего другого и не заслуживало: королева была слишком уважаема всеми, чтобы подобные причуды могли повредить ее репутации.

На бал герцог явился с важным видом прямо из королевского дворца, где провел все послеобеденное время в беседах с Анной о ее близких, которых он знал, и о многом другом, связанном с ее родиной, чем она всегда интересовалась. Он ушел от королевы в полной уверенности, что обольстил ее и что Мансфельд с Дармштадтом были просто неумелыми поклонниками и глупцами, а он за несколько дней покорил крепость.

Прогуливаясь по аллее, он вдруг заметил проходившую мимо женщину во французском платье. Один из его приближенных со свойственным ему легкомыслием заметил:

— Посмотрите на эту женщину в платье с золотисто-коричневым верхом, взгляните на ее белокурые волосы, которые она старается спрятать, на эту фигуру… Это же королева!

— О! Я должен был узнать ее по взгляду, который она бросила на меня, проходя, — воскликнул Ольденбург.

И он тут же устремился за ускользающей красавицей, крикнув своим приятелям, чтобы они не шли за ней, потому что эта женщина, без сомнения, появилась на балу, чтобы встретиться с ним.

Предположение, что королева Испании, особенно такая, как Анна, приехала на подобного рода бал, было столь смехотворным, что многие присутствующие захохотали.

— Пусть бежит, — совсем тихо сказали они, — он получит хороший урок, ведь это Бокканегра.

Скоро герцог настиг маску, за которой погнался, и, хотя он тоже был в маске, оставался вполне узнаваемым (он не любил прятать свое лицо, особенно поразительно красивые рот и зубы, поэтому на нем была лишь бархатная полумаска).

Приблизившись к княгине (а это была действительно она), герцог повел себя галантно и вместе с тем почтительно, чем очень удивил ее, если учесть, какое мнение о ней он высказывал.

— О госпожа, как вы добры! Я в смущении… Неужели вы хотите продолжить недавний разговор? Я слишком счастлив — мне помогает случай.

Бокканегра не могла отказать себе в удовольствии посмеяться над самодовольным вельможей. Она не любила королеву и была не прочь бросить на нее тень; впрочем, княгиня собиралась открыться герцогу до окончания бала, чтобы преподать ему урок, как выразились сеньоры.

Она отвечала герцогу уклончиво и на немецком языке, который при испанском дворе знали все вследствие продолжительных связей с Австрией. Княгиня отослала сопровождавшего ее Фройдстейна, попросив его не терять их из виду, и сломя голову бросилась в авантюру, от которой ждала бесконечного удовлетворения.

Ольденбург начал с пустого разговора, вспоминал о Нёйбурге и других местах, дама же, естественно, отвечала не совсем удачно; он заметил, что она смущена, приписал это ее настроению и очень скоро перешел к более интимным темам. На этот раз он обрел благодарную собеседницу; княгиня не упустила ни одного удобного случая, чтобы подзадорить его, и позволила герцогу вдохнуть столько фимиама, сколько ему хотелось.

От радости Ольденбург проявлял нетерпение, становился все развязнее, рассказывал о своей страсти, заставившей его приехать в Испанию, просил о новых встречах, с волнением говоря о том, что и эта могла не состояться; княгиня ловко обыгрывала разговор, поощряя герцога и отвечая на его излияния так, чтобы посильнее распалить его, а потом от души посмеяться над ним.

Это длилось всю ночь. Они удалились в одну из уединенных комнат, предназначенных для еды, подходили перекусить и выпить вина к маленьким столикам, нарочно приготовленным там для удобства приглашенных, поскольку общий сервированный ужин оторвал бы гостей от любовных интриг. Герцог и княгиня ни на минуту не расставались — к большой радости окружающих и великой тревоге Фройдстейна, который повсюду следовал за ними, не теряя их из виду.

Под утро, когда княгиня уже достаточно развлеклась, она подумала о развязке. Герцог умолял ее согласиться на свидание во дворце, куда ему удастся проникнуть через потайной ход, который он несомненно найдет, даже если придется выстелить этот путь золотом и бриллиантами. Княгиня заставляла себя упрашивать и понемногу уступала, увлекая его между тем к хорошо освещенному месту, где собрались многочисленные группы гостей.

Они подошли к этим людям, занятые, казалось, только собой; княгиня собиралась положить конец комедии, не зная еще, каким он будет. Одна дама, пришедшая на бал вместе с ней и искавшая ее, заметила парочку и смешала все карты, рассмеявшись от всего сердца:

— Послушайте-ка! Не пора ли возвращаться домой, моя королева? Уж не собираетесь ли вы оставаться здесь до завтрашнего дня?

Это была одна из тех ветрениц, которые делают шаг, ничего не рассчитав. Герцог отстранил ее величественным жестом, добавив:

— Ты ошибаешься, прекрасная маска!

— И вовсе не ошибаюсь, сударь, скорее ошибаетесь вы. Ты еще не закончила насмехаться над ним? Не пора ли прогнать его так, как он того заслуживает, моя дорогая Инесса?

Герцог насторожился:

— Как? Что происходит? О чем вы говорите? Сумасбродка расхохоталась еще более оскорбительно.

XIX

— Что происходит? Просто тебя, красавчик, провели: не рисуйся и не распускай хвост, чтобы тобою восхищались.

— Меня провели? Ничего не понимаю. Отойдемте, сударыня, отойдемте подальше, это несчастное создание ошибается и принимает нас за других.

Бокканегра задумалась. Случай чудесным образом помогал ей в этот вечер. Из-за бесцеремонности подруги все должно было завершиться намного раньше, чем она полагала, а ее триумф мог быть еще полнее. Княгиня притворилась, что не услышала последних слов герцога и не шелохнулась.

— Ах-ах-ах! — продолжала надоедливая подруга. — Я ошибаюсь! Да твое имя написано на всей твоей фигуре, прекрасный герцог Ольденбургский, а что касается твоей спутницы, то она известнее тебя, это…

— Не называй ее, несчастная! Иначе я убью тебя.

— О, как мы возмущены! Ах-ах-ах! Я буду смеяться над этим всю жизнь! Она сама себя назовет, ибо не имеет желания скрываться от вас теперь, когда отомстила вам! Самым прекрасным мгновением этой мести будет то, когда прозвучит ее имя, и вы его скоро услышите.

Вокруг стали собираться люди, гости смеялись вместе с молодой женщиной, вскоре и сама княгиня не смогла сдерживать веселости, глядя на мрачную физиономию своей жертвы. Герцог боялся стать посмешищем в глазах всех этих людей: он не сумел сдержать гнева, резко обернулся к своей спутнице и сказал:

— Сударыня, если вы та, за которую я вас принял, то вы должны уйти отсюда, здесь вам не место, а если останетесь, несмотря на мое предупреждение, за последствия будете отвечать только вы.

Княгиня продолжала смеяться, прикрываясь веером.

— Вы предупреждены, сударыня, каково же ваше решение? — повторил герцог крайне сердито.

— Что ж, останемся, сударь, — ответила она.

— Вы этого хотите? Тогда я узнаю, кто вы такая.

И с неслыханной дерзостью он сорвал с нее маску, одновременно и его полумаска отлетела на двадцать шагов. Толпа содрогнулась в едином крике возмущения, который эхом отозвался в парке. Пятьдесят шпаг выскочили из ножен и среди них — шпага принца Дармштадтского, который только что появился и услышал имя королевы в возгласах собравшихся.

Но раньше других вперед выступил с обнаженной шпагой в вытянутой руке другой человек; одним движением он отстранил княгиню от Ольденбурга и встал напротив него, постучав ему по плечу эфесом шпаги:

— Вы ответите мне, сударь, и, клянусь, один из нас умрет, смывая это оскорбление. Кто согласен помочь мне, сеньоры? Сию же минуту, сию же секунду, вон там, на пустом месте, при свете фонарей мы прекрасно будем видеть друг друга; подобная наглость не может и на час остаться безнаказанной.

И Фройдстейн устремился вперед, совершенно уверенный, что за ним пойдут другие; герцог не заставил повторять ему вызов, оба дуэлянта были одинаково возбуждены. Упавшую в обморок княгиню унесли, а противники встали в боевую позицию; площадка была освещена сотней фонарей, сорванных сотней свидетелей где попало, — никто и не подумал разнимать противников. Это был справедливый поединок.

Он длился недолго: на третьем или четвертом выпаде Фройдстейн, более искусный, чем его противник, пронзил герцога насквозь; тот упал, даже не вскрикнув. К нему подбежали, но он был уже мертв. Так быстро, как Фройдстейн, никто еще не получал удовлетворения.

Когда ярость графа несколько утихла, ему стало ясно, что он, пожалуй, зашел слишком далеко и что убийство кузена императора — неподходящий способ добиться высокого покровительства. Он решил бежать из страны, но перед этим, проявляя беспредельное рыцарство, отправился к кардиналу, чтобы справиться о состоянии г-жи Бокканегра после ее обморока.

Княгине стало лучше, хотя сильное потрясение не совсем прошло.

— Скажите ей, — передал граф через лакеев, — что наглец мертв.

Затем он укрылся у одного из своих друзей, поручив ему разузнать, что слышно о дуэли, и держать его в курсе дела.

Смерть герцога Ольденбургского, как и следовало ожидать, вызвала большой шум. Мансфельд тут же оповестил о ней венский двор, и специальный курьер, посланный к нему из Австрии, привез приказ найти виновного и категорически потребовать его высылки из королевства в Австрию, где он будет судим по чрезвычайно строгим законам этой страны, преследующим дуэлянтов.

Кардинал по просьбе племянницы написал письмо, в котором просил помиловать виновного, защищавшего княгиню Сальтарелло, жестоко оскорбленную покойным. Он рассчитывал на такое снисхождение как человек, не раз доказавший свою преданность августейшему двору и заслуживший его расположение.

Его даже не удостоили ответом, а граф фон Мансфельд получил новый приказ, строже первого. Кардинал тяжело воспринял унижение и не смог скрыть своего возмущения от племянницы и некоторых друзей. Княгиня внимательно выслушала его.

— Ваше преосвященство, — сказала она, — что же теперь будет с господином фон Фройдстейном?

— А вот что, сударыня: его станут искать и, если найдут, отправят в Вену, где он недолго пробудет в живых.

— Неужели мы допустим такое, дядюшка? Ведь этот дворянин оказался в опасности из-за меня.

— Единственный способ спасти его — узнать, где он прячется, и тайно переправить во Францию или другую страну, враждебную Австрии.

— Я это узнаю, ваше преосвященство.

— А я обещаю вам помочь, сделаю все, что от меня зависит, чтобы он благополучно выпутался из этой истории.

— Хорошо, дядюшка, — спокойно ответила она.

Племянница прекрасно знала, где найти Фройдстейна: его друг не скрыл от нее, где тот прячется, когда приходил узнать от имени ее защитника, каковы будут распоряжения княгини. Бокканегра была добрым и надежным другом; после случившегося она все тщательно продумала и решила, что должна вознаградить того, кто так отважно рисковал жизнью ради нее. Посоветовавшись с дядей, она написала Фройдстейну:

«Вы говорили, что готовы принять состояние от любимой женщины; если Вы откажетесь от моего, это будет означать, что Вы не любите меня».

Через час он ответил ей:

«Я приму все, если Вы любите меня, сударыня, и не возьму ничего, если Вами движет лишь жалость к страдальцу».

Ответ г-жи Бокканегра не заставил себя ждать; на этот раз он был еще лаконичнее и выразительнее:

«Когда мы уедем вместе ? Благородная женщина должна разделять изгнание мужа».

Фройдстейн был на верху блаженства и чуть не погубил себя: он хотел средь белого дня отправиться к княгине и броситься к ее ногам. Его остановил только запрет с ее стороны. Фройдстейн покинул свое убежище ночью, пришел к кардиналу и оставался у него до полуночи, пока в часовне самим его преосвященством не был обвенчан с прекрасной Сальтарелло. Порто-Карреро согласился на этот брак, убедившись, что перед ним действительно граф фон Фройдстейн, которому недостает лишь родового богатства.

Графа искали по всей Испании, а он скрывался во дворце кардинала. Никто и не заподозрил, что он находится здесь. Княгиня понемногу готовилась к отъезду. Чтобы в Испании забыли о ее последних приключениях, она решила удалиться из Мадрида и отправиться в Лиссабон, где у нее были денежные интересы. И друзья и враги отнеслись к такому шагу с пониманием; к тому же княгиня вела себя совершенно беззаботно и, казалось, была даже огорчена тем, что покидает эту страну, сменив ее на другую, совсем ей незнакомую.

Среди ее самых ничтожных лакеев было несколько негров — нубийцев и кафров, она их очень любила. Разодетые в пестрые ливреи, они ехали в хвосте ее кортежа вместе со слугами, приставленными к вьючным животным. Княгиня не спеша пересекла Испанию, прибыла в Лиссабон, а через некоторое время «Голландская газета» сообщила, что граф и графиня фон Фройдстейн были приняты их величествами королем и королевой Португалии.

Трюк, как видите, прекрасно удался. Однако кардинал на этом не успокоился. Он не забыл, как с ним обошлись, и, затаив злобу, поклялся, что, пока он жив, Австрийский дом не унаследует испанский престол, даже если наследника придется искать на другом краю света.

Принц Дармштадтский был твердо убежден, что эта незаметная причина сильно повлияла на решение вопроса о завещании: Порто-Карреро не хвастался своими заслугами, он был слишком искушенным политиком, чтобы не разглагольствовать прежде всего о благе государства. Хотя эти знаменитые политики, так усердно отстаивающие интересы других, преследуют обычно лишь свои цели, думая прежде всего о том, что выгодно им. Я имела возможность разглядеть их вблизи и знаю, о чем говорю, можете мне поверить.

Мансфельд тоже был несколько обижен вследствие этого дела и, быть может поэтому, не проявил особого рвения в поисках виновного. Однажды у него вырвалась фраза:

— Теперь они узнают: в Испании нельзя делать все, что им захочется и когда им захочется.

Но, провалив дело наполовину, граф с еще большим азартом начал осуществлять намеченный план. Он усилил свое давление на Берлепш, требуя, чтобы та повлияла на королеву, и еще упорнее наступал на Дармштадта, упрекая его в нерешительности, в том, что он ведет себя как ребенок, который пугается тени. Принц бывал у королевы чуть ли не каждый день, но, несмотря на все его усилия, Анна оставалась такой спокойной и невозмутимой, что невозможно было принять за страсть то чувство, которое она испытывала к нему.

Королева была чрезвычайно милостива, даже предупредительна по отношению к принцу, чем окончательно обезоруживала его. А Берлепш подбадривала и Дармштадта и Мансфельда, порою удивляясь бесконечным переговорам с ними.

— Вы не знаете королеву, — говорила она, — не знаете, как живется во дворце, где все словно замерли, где каждому предназначено определенное место, и он не смеет занять другое. Король никогда не расстается с супругой, и главная камеристка всегда при ней. Королева не может написать, поскольку ей не оставляют ни перьев, ни чернил; когда она хочет сообщить что-то близким, приглашают секретаря, который держит письменные принадлежности под замком, и не из-за ревности короля, а по приказу герцогини де Вильяфранка, довольно мягкой в остальном, но несгибаемой в этом. По-моему, все опасаются, и вы, наверное, в первую очередь опасаетесь, что настрой короля по отношению к престолонаследию не совсем ясен. И если я сообщаю вам, господин граф, уже известное вам, то только для того, чтобы объяснить, чего вы не понимаете.

Доводы выглядели вполне убедительными, приходилось прислушиваться к ним, и Мансфельд на какое-то время приутих. Но принц Дармштадтский терял терпение. Берлепш не сомневалась, что он любим, и, как я уже говорила, искренне в это верила. Женщина с такой, как у нее, душой, не могла понять и оценить чувства Анны к королю. Берлепш задумала услужить королеве, заставить ее преодолеть нерешительность и незаметно сблизить с человеком, который дал бы ей утешение в страданиях и одиночестве. Король должен был отправиться в Эскориал, куда он ездил один, чтобы помолиться у гробницы покойной королевы. Карл не любил, чтобы Анна сопровождала его; находясь в здравом рассудке, он понимал, что для нее это было пыткой, и хотел избавить от муки супругу, хотя она всегда умоляла его не оставлять ее в Мадриде.

Госпожа фон Берлепш по-своему любила королеву. Но у нее не было ни стыда, ни принципов, для нее не имело особого значения, останется ли ее воспитанница добродетельной, лишь бы она была счастлива во что бы то ни стало и сделала бы свою гувернантку богатой. Деньги были главным идолом Берлепш, королева стояла на втором месте.

Как-то рано утром влюбленный принц, печально гуляя по своему парку, где он уже не устраивал праздников и принимал только серьезных друзей, увидел в другом конце аллеи улыбающегося г-на фон Мансфельда, веселой шуткой приветствовавшего его издалека.

— Радуйтесь и будьте готовы, — сказал посол, подойдя ближе, — наденьте самый красивый наряд и вечером отправляйтесь к маленькой лестнице для фрейлин; в десять часов вы увидите там преданного человека, который проведет вас туда, где вас ждут.

— О Боже! — воскликнул принц, побледнев. — Можно ли в это поверить?

— Верьте, если я так говорю, дорогой принц; наконец-то мы добьемся цели и в Вене на меня уже не будут смотреть как на безмозглого простофилю.

— Умоляю вас, господин посол, не говорите мне о Вене и ваших интригах, не пугайте меня; боюсь, вы вынуждаете меня совершить дурной поступок, подталкиваете на темную дорожку, чтобы погубить королеву, заманив ее в ловушку. Я не хотел бы обрести счастье такой ценой и, если стану слепым орудием подобного преступления, если я это обнаружу — предупреждаю вас, сударь, не рассчитывайте на мою помощь в дальнейшем.

— Вы с ума сошли, дорогой принц, любовь вскружила вам голову. Идите на вашу встречу и не беспокойтесь об остальном; серьезные проблемы — для серьезных людей, а безумства любви — для людей молодых, для красивых сеньоров и прекрасных дам; спешите на свидание и не думайте ни о чем, кроме того, что должно за ним воспоследовать.

— Я не пойду.

— Помилуйте! Но почему?

— Я боюсь вас.

— Сколько раз вам еще повторять? Я люблю королеву, хочу добра ей и вам, и ни с ней, ни с вами ничего не случится, даю вам слово дворянина.

Дармштадт поверил ему: он был влюблен и так долго ждал благословенного мига, что его легко было убедить. Ему казалось, что день этот никогда не кончится, торопил время, то забегая в дом, то выбегая, ходил на площадь перед дворцом, чтобы посмотреть на его стены, а с наступлением вечера быстро облачился во все черное, как любила королева и как одевался де Асторга; только у него не было красивой орденской цепи, усыпанной бриллиантами, и он надел золотое ожерелье с портретом королевы в подаренном ею медальоне.

В десять часов ровно он стоял возле указанной лестницы и вскоре почувствовал, как кто-то дотронулся до его руки: послышался тихий голос, прошептавший по-немецки:

— Пойдемте, ваша светлость! Вас ждут с нетерпением.

XX

У королевы были иные привычки, нежели у Луизы Орлеанской. По вечерам, когда король уже лежал в постели, Анна часто засиживалась в своей комнате и отправлялась к нему лишь потом. А если супруг отсутствовал, она долго не ложилась спать, оставаясь либо в молельне, либо в одной из гостиных; при ней обычно находилась Берлепш или одна из горничных; но иногда Анна отсылала всех, чтобы побыть одной. Это время она проводила в грезах и воспоминаниях. В тот вечер королева отправилась в самую дальнюю свою комнату, чтобы поработать. Она вышивала покрывало для постели короля, и ей очень хотелось, чтобы оно получилось красивым. Госпожа фон Берлепш присела у ее ног, стараясь найти предлог, который заставил бы королеву принять принца и не дал ей повод думать, что ее желание угадали, — тем самым той представлялась возможность сохранить свою тайну.

Нет нужды говорить, что Анна была печальна, да и кто не грустит при испанском дворе! А у королевы было на то больше оснований, чем у других, ведь она страдала от неизлечимой боли.

Заметив, что Берлепш не отвечает ей или отвечает невпопад, Анна углубилась в свои печальные мысли и замолчала.

— Ваше величество, — произнесла наконец Берлепш, — не рассердитесь ли вы на подругу, угадавшую ваши желания и избавившую вас от необходимости выражать их?

— Напротив, я была бы ей очень благодарна; мне кажется, это само собой разумеется, разве можно думать иначе? Но почему вы задаете такой вопрос?

— У меня есть еще несколько вопросов, после чего я буду совершенно спокойна! Не согласитесь ли вы встретиться здесь, в вашей комнате, с другом, который погибнет, если вы не примете его, и которого вы можете вернуть к жизни?

— Что касается этого, Берлепш, то постарайся выражаться яснее, я ничего не понимаю.

— Я сейчас объясню. Вы любите принца Дармштадтского?

— Конечно, очень люблю.

— Ему нужно поговорить с вами, увидеться с вашим величеством наедине, он глубоко переживает… не знаю, отчего… Принц не рассказал, в чем дело, но мне стало так жалко его, что…

— Ты согласилась? — покраснев, перебила ее королева.

— Да, моя госпожа, я плохо поступила?

— Нет, потому что я хотела его видеть, мне необходимо встретиться с ним втайне от всех, я, вероятно, еще не раз позову его, и, если ты согласишься помочь…

— Конечно! Разве я могу в чем-нибудь вам отказать? Я разгадала вас, моя королева; вспомните, о чем я только что говорила: я предвидела ваши желания. Теперь вы понимаете меня?

— Не может быть! Берлепш, ты угадала?.. Но ты не знаешь, почему, не можешь знать…

— Нет, госпожа, нет, я не знаю.

— И не думай, Берлепш, что мною владеет хоть одна мысль, несовместимая с моим долгом. Я не из тех женщин, которых можно в чем-то заподозрить; мое сердце открыто Господу; он знает, какие цели я преследую. Я выбрала принца Дармштадтского за его преданность и умение хранить тайну; кроме того, он слуга нашей дорогой Германии, он мой родственник и говорит на языке моего детства.

— Я прекрасно вас понимаю, госпожа.

— Я задумала великое дело, значение его огромно; хватит ли у меня сил довершить его? Владею ли я даром убеждать? Не знаю, но надеюсь.

Этот разговор длился до того мгновения, когда пришло время ввести принца к королеве. Во дворце все спали, слышны были только шаги часовых и далекие возгласы ночных сторожей. Госпожа фон Берлепш изменила свой план: она не оставила молодого человека ждать у лестницы, а провела его в свои апартаменты, соединенные с покоями королевы коридором, по которому, кроме их обеих, никто не ходил.

Королева, узнав об этом, внесла и свои более разумные дополнения. Она велела г-же фон Берлепш провести принца в соседние апартаменты довольно рано, чтобы появление мужчины в этом крыле дворца не вызвало подозрений у случайных наблюдателей; принц должен был надеть совсем простой костюм, напоминающий одежду торговцев или докторов-хирургов, а именно: черный камзол, накидку того же цвета, а также широкополую шляпу без перьев. Так он мог пройти незамеченным. К фрейлинам и придворным в течение всего дня приходили певцы, писцы, торговцы. Принца должны были принять за одного из них.

В первый раз его допустят к королеве в том виде, в каком он пришел, но это не должно повториться.

— Приведи моего кузена, Берлепш, и оставь нас; я позову тебя, когда надо будет увести его, но ты оставишь принца у себя до завтра. Нельзя, чтобы заметили, как он выходит ночью из женских дворцовых покоев… Я вся дрожу и еле говорю. Как ужасна эта необходимость прятаться… О Боже! Сжалься надо мной! Боже мой! Если я добьюсь успеха, — промолвила она после ухода гувернантки, — я поеду поклониться Богоматери дель Пилар.

Берлепш нисколько не сомневалась, что на этот раз она сделала все правильно и услужила королеве, исполнив ее желание. Она была также уверена, что обеспечила себя на будущее, и охотно потерла бы руки от радости.

Принц, еле живой от волнения, уже ждал ее; Берлепш предложила ему следовать за ней и по пути стала расписывать в радужных красках отношение к нему королевы:

— Я такого и не ожидала, ваша светлость; видно, бедная королева слишком настрадалась и уже теряла силы, чтобы сделать мне такое признание и повести себя так, как это было только что. Помните, что именно я сообщила вам об этом и именно я все подготовила.

Принцу хотелось запомнить кое-что другое! Опьянев от радости, он не шел, а бежал к благословенной комнате, где его ждало счастье. Ему казалось, что сопровождавшая его Берлепш слишком медлительна! Она отстранилась, пропуская его вперед, и жестом указала на королеву, которая сидела, облокотившись на стол. Принц направился к ней, весь дрожа. Королева увидела Дармштадта и встретила его жестом, преисполненным благожелательности, как будто она хотела приободрить его.

Он застыл на месте, оглушенный биениями своего сердца, отдававшимися в его ушах.

— Дорогой кузен, — сказала королева, — подойдите. Принц не пошел дальше, он упал на колени.

— Ваше величество… — прошептал он.

И больше он ничего не мог сказать. Столь долгожданный, столь желанный миг, наконец, наступил: счастье нередко парализует, подавляет нас.

— Ваше величество, — проговорил принц, — смею ли я думать?..

— Встаньте, кузен, вы говорите не с королевой, а с родственницей, с другом, я хочу быть вам полезной, облегчить ваши страдания. Вы грустны, несчастны… Что с вами? Что могу я сделать для вас?..

Доброта и очень нежное участие ясно отразились на лице королевы; Дармштадт прочел на нем то, что хотел прочесть. Он чуть осмелел, приблизился и поцеловал королеве руку, которую та не отняла. В Испании такая милость столь обыкновенна, особенно со стороны королевы, что в ней не видят, как, например, у нас или в другой стране, никакого особого смысла.

— Итак, кузен, выберите кресло, присядьте и поговорим. Вы желаете мне что-то сказать, я тоже испытываю нужду в вас; после того как я выслушаю вас, вам в свою очередь придется послушать меня, и я надеюсь, что вы уйдете довольным.

Ее необыкновенно ясные слова казались слишком смелыми в данных обстоятельствах. Дармштадт предпочел бы видеть у королевы больше смущения. Ему показалось, что с головы его божества упал один из ореолов. Следует заметить, что мужчины предпочитают видеть нас строгими, им нужно побеждать нас с трудом, чтобы гордиться собой; они смотрят на нас другими глазами, когда одерживают победу. Чувство мужчины к женщине, которую он обожает, как правило, на две трети состоит из тщеславия.

Королева об этом не догадывалась. Она продолжала расточать ему знаки внимания, чтобы приободрить его. Когда принц сел, Анна продолжила:

— Слушаю нас, кузен, и будьте уверены: я заранее обещаю выполнить все, что вы пожелаете, если это в моей власти.

Так говорила королева, не женщина, но для влюбленного она была и той и другой одновременно. В начале разговора Анна подчеркнула, что принимает его не как королева, и он, отбросив смущавшее его сомнение, охваченный любовным трепетом, прошептал, снова поцеловав протянутую к нему руку:

— Чего я желаю, госпожа моя? Разве вы этого не знаете? Осмелюсь ли я повторить то, о чем столько раз упоминал в своих письмах?

— В ваших письмах! — воскликнула удивленная королева. — Вы мне писали?

— Боже мой, ваше величество, неужели вы не получали их? И разве не по вашему приказу я оказался здесь?

— Конечно, вас привели сюда по моему приказу, но что касается ваших писем, я не видела ни одного из них.

— О, несчастный! Как я ошибся!

— Объяснитесь, кузен, я вас не понимаю, но хочу и должна понять. Меня бросает в дрожь от страшных подозрений. За всем этим скрывается ужасная интрига, я вижу пропасть, куда нас хотят столкнуть. Говорите же, я требую, слышите! И будьте откровенны. Если есть средство, чтобы избежать беды, оно — в искренности. Зачем вы сюда пришли?

Принц готов был провалиться сквозь землю. Этот уверенный голос, этот чистый и целомудренный взгляд принадлежали не женщине, не королеве, впервые принимающей у себя любовника и склонной объявить ему, что любит его. Принц вдруг осознал, что попал в адскую ловушку, и одновременно понял, что единственным способом избежать ее станет откровенное признание; но при этом все его радужные надежды улетучивались, как стая белых голубей в заоблачные дали, где он парил до сих пор и откуда им уже не суждено вернуться. Проводив свои мечты взглядом, принц вздохнул:

— О ваше величество, простите меня! Я слишком страдаю и не в состоянии говорить.

— По крайней мере ответьте на мои вопросы, кузен. Чего вы хотели от меня?

— Видеть вас, ваше величество.

— Зачем? Вы же видите меня каждый день, и не было необходимости выбирать такой поздний час.

— Видеть вас… одну.

— О! С какой же целью?

— Ваше величество, если вы не знаете, я никогда не осмелюсь вам это сказать.

— О Боже! Возможно ли! Вы, кузен, дерзнули… вы подумали?..

— Простите, ваше величество!.. Простите, моя королева!..

— Ну так ответьте мне, я должна знать все. Продолжим ужасный допрос, тягостный для нас двоих. Вы писали мне часто?

— Да, госпожа… почти каждый день в течение полугода.

— О Святая Дева!.. Я догадываюсь, что было в этих письмах… Кому вы вручали их?

— Графине фон Берлепш.

— Негодная! Она мне о них никогда не говорила. Графиня передавала вам ответы?

— Устные.

— И как же вы осмелились предложить такую роль моей гувернантке? Почему она стала поощрять вас?

— Ни она, ни я здесь ни при чем, все устроил граф фон Мансфрельд.

— Что? Граф фон Мансфельд? Еще один персонаж в этом романе? Чудовищно! Граф фон Мансфельд! И какое отношение он имеет к вам и к госпоже фон Берлепш? В голове не укладывается, все смешалось.

— Осмелюсь ли я, ваше величество, признаться во всем? Я действительно виновен. Однако не настолько, как может показаться. Я сопротивлялся, отказывался и явился сюда, так сказать, поневоле, не понимая, куда я иду. Однако моя любовь просветила меня: еще сегодня утром, когда мне сообщили, что вы ждете меня, известие о свидании, прозвучавшее из уст такого человека, показалось мне подозрительным. Я испугался, не понимая почему, и отказался идти, даже угрожал ему! Но граф успокоил меня, поклявшись честью, что стремится защитить вас, уберечь от опасности и готов бороться против всех, кто посмеет нападать на вас… И я пришел.

— Меня хотят погубить, нет никакого сомнения, а вы — орудие моей гибели. Скоро вернется король, в его глазах я буду выглядеть виновной, нас разлучат, меня отнимут у него, и на мое место поставят другую, более покорную и готовую плести интриги, меня же обвинят, уличат в преступлении, от которого я так далека и мыслями и душой. О! Я сойду с ума! Где эта презренная Берлепш? Пусть она придет и объяснится! Может быть, мы узнаем…

Она быстро встала, открыла дверь в коридор, соединяющий их покои и сдавленным голосом позвала гувернантку; охваченная страхом графиня тут же явилась и по искаженному лицу королевы поняла, что случилась нежданная беда. Она, видно, была так ослеплена желанием угодить своей воспитаннице и страстью к деньгам, что ничего не боялась. Королева не могла простить ей писем и ответов на них; она считала себя опозоренной, ибо то, что для женщины любого сословия является серьезным проступком, для королевы нередко становится вопросом жизни и смерти. Только пламенная страсть королевы к принцу могла оправдать гувернантку в ее глазах, а несчастная Берлепш верила в эту страсть и действовала в соответствии со своим убеждением. Но одного взгляда на Анну и Дармштадта было ей достаточно, чтобы понять, как она ошибалась.

— Ты, Берлепш, воспитывала меня и относилась ко мне как к дочери, так ответь же, чего ты добивалась? Что ты наделала? В какую пропасть ты меня столкнула? Отвечай! Я должна это знать хотя бы для того, чтобы положить этому конец, если еще не поздно.

— Я столкнула вас в пропасть, моя госпожа? Скорее я сама бы бросилась туда, пожертвовав жизнью для вашего спасения… Я думала… я просто решила…

— Что же?

— Я решила, что вы любите вашего кузена, не осмеливаясь ни сказать, ни показать этого; я думала, что вы несчастны, и хотела оказать вам услугу без вашего на то позволения.

— О Берлепш! Ты…

— Ваше величество, простите меня, если я плохо поступила, но моя преданность…

— И какое отношение ко всему этому имеет граф фон Мансфельд?

— Граф фон Мансфельд, госпожа?

— Да, граф фон Мансфельд. Что вы сказали ему? Чего он хотел? Говорите, отвечайте побыстрее, проясним путаницу, если это возможно.

— Госпожа, граф фон Мансфельд почтительнейше предан вам; так же как и я, он хотел видеть вас счастливой; он лишь согласился с моей точкой зрения, вот и все.

— И вы сказали ему, что я люблю моего кузена? Вы сказали это графу, несчастная?

— Да, ваше величество.

— И он знает, что принц здесь, у меня, один и в столь поздний час? Такой человек, как посол Империи, не станет поощрять безумств любви, у него другая цель — низкая интрига, он хочет погубить меня, говорю я вам! Возможно, он разгадал мои намерения! Что же теперь делать? Что делать?

— Я сейчас уйду, ваше величество, — сказал принц.

— Чтобы люди, сидящие в засаде у лестницы, а может быть, и сам король, увидели, как вы тайком выходите, и окончательно убедились, что вы были у меня? Нет, это не годится.

— Но если король вернется, ваше величество, если к вам войдут и обнаружат меня здесь!.. О! Мансфельд дорого заплатит мне…

— Умоляю вас, госпожа, не беспокойтесь, — прервала ее Берлепш. — Ничего ужасного для вас не произойдет, я уверена. Король ничего не знает и не узнает, он в Эскориале и пробудет там еще два дня. Гонец только что привез письмо его величества к кардиналу, и записку для вас: вот она. Вы знаете короля, никто не осмелится втянуть его в вероломную интригу, он не способен участвовать ни в чем подобном; король пишет вам, он задерживается, чтобы помолиться и оплакать покойную королеву; не в этом ли состоит его и ваша жизнь? И, наблюдая ее, разве я не могла подумать, что вам долго не выдержать и вы мечтаете, чтобы все изменилось.

Королева слушала ее рассеянно; она с нетерпением взяла в руки письмо короля, состоящее из двух строк, и, прочитав их, задумалась. Эти две строчки были сухими, безразличными: Карл сообщал, что не приедет на следующий день — и только. Сердце королевы сковало холодом, тем холодом, что исходил от человека, который никогда не сможет ответить на ее нежность, не подарит ей счастья. Она забыла об опасности, о бурном волнении, испытанном минуту назад, и думала только об этом письме. Так всегда происходит с теми, кто любит: все меркнет перед их любовью. Дармштадт вывел Анну из оцепенения.

— Ваше величество, — обратился он к ней, — каковы ваши приказания?

— Принц… кузен… я не знаю. Мы уже говорили с вами, вместе пытались разгадать смысл интриги, которой нас опутали. Госпожа фон Берлепш очень виновата, однако мотив ее поступка не так предосудителен, как действия, и я могу упрекнуть ее лишь в том, что она подсказала графу фон Мансфельду ложную и чудовищную мысль. Чтобы я, так любя короля, могла предпочесть ему кого-то другого, о нет!

— Ваше величество, неужели вы не простите меня? — снова взмолилась Берлепш, заливаясь слезами и целуя королеве руку.

— Простить тебя, Берлепш! Как же иначе? В Испании ты моя единственная подруга, и если я тебя потеряю, что мне останется?

— Ваше величество…

— Ах, да, дорогой кузен! Да, понимаю, вы считаете, что я не права, но я поступаю так, потому что страдаю… Поверьте, я уже не знаю, что говорю; опасности, которые меня окружают, нанесенное оскорбление стали мне вдруг безразличны, я ничего не ощущаю, кроме жестокой тоски.

В эту минуту принц понял, как он ошибался, убедившись воочию, что королева действительно страстно любит короля, он никогда бы не поверил этому, если бы не видел все своими глазами. Его надежды окончательно угасли. Он почувствовал, что эта юная беззащитная жертва нуждается в нем, поскольку оказалась во власти тех, кто хотел либо погубить ее, либо использовать в своих целях. И принц дал себе клятву посвятить королеве жизнь, быть для нее братом и другом, а свою вину, вызванную заблуждением, искупить искренним уважением к ней и неизменной преданностью. Принятое решение преобразило лицо принца, непоколебимая воля и участие отразились на нем одновременно, и это поразило королеву. Она вопросительно взглянула на Дармштадта.

— Располагайте мною, ваше величество, — произнес он, — я припадаю к вашим стопам. И чего бы вы ни пожелали, все будет сделано, даже если для этого потребуется моя жизнь!

— Благодарю вас, принц, то, чего я желаю, о чем прошу, не может дать мне никто, кроме Бога. Однако есть способ облегчить мои страдания, и я жду помощи от вас; мне хотелось поговорить с вами об этом сегодня, но теперь голова моя просто раскалывается и вряд ли я смогу сказать, чего хочу. Вам придется прийти снова.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Приходите завтра; тем не менее сейчас я попрошу вас об одной услуге. Вокруг нас — сплошное коварство, придется и нам прибегнуть к хитрости. Завтра утром вы встретитесь с графом фон Мансфельдом: я уверена, первым человеком, кто появится у вас, будет он. Ничего не рассказывайте ему о том, что произошло, обманите его и сами заставьте его говорить, может быть, он прояснит нам, что скрывается за этой интригой. Тогда Бог будет на нашей стороне, и он придаст нам силы, чтобы победить врагов. Вы это сделаете, кузен?

— Клянусь вам, ваше величество.

— А теперь отправляйтесь к госпоже фон Берлепш, я поговорю с ней потом, объясню, как надо любить королеву и как ей служить. Вы покинете ее комнату, как только откроют двери. Вам нередко приходилось являться во дворец утром, чтобы справиться обо мне или передать моей гувернантке какое-нибудь послание из Германии; вы не переодеты в другой костюм, поэтому не прячьтесь. Идите, кузен, молитесь Богу и святым, чтобы они защитили нас; наши намерения чисты, ни одна грешная мысль не мелькнула и моей голове, и я всей душой полагаюсь на того, кто может все, делает все и знает все!

Принц ушел, г-жа фон Берлепш заперла его в дальней комнате своих покоев. Утром, когда она пришла открывать ему, глаза ее были красными и распухшими, как это бывает у тех, кто долго плакал. Берлепш только что рассталась с королевой и повторила принцу ее последнее наставление.

Все сошло гладко, как они и предполагали: принц вышел из дворца, не обратив на себя никакого внимания.

XXI

Около полудня граф фон Мансфельд явился к принцу Дармштадтскому; тот ждал его, изобразив на лице подобающее случаю выражение. Посол вошел к нему с видом человека, довольного собою, гордого своим успехом и ожидающего благодарности. Он с особой сердечностью поздоровался с принцем и сразу стал расспрашивать его, как прошла вчерашняя встреча.

— Вы, должно быть, весьма довольны, дорогой принц, поскольку вернулись очень поздно, или, скорее, очень рано.

— Вам известно?..

— Я сам видел, как вы выходили из дворца в девять часов утра. Впрочем, это было предусмотрительно, видно, вы прекрасно знаете, как ухаживать за женщинами.

— Вы видели меня?

— Видел, как вы вошли и как вышли. Помилуйте, разве я мог доверить такое дело кому-нибудь другому? В таком важном и секретном деле нужно все видеть и узнавать самому. Так как же все было?

— Как и ожидалось, как должно было быть.

— Вы довольны?

— Счастлив!

— Чудесно! И вы пойдете туда снова… когда?

— Сегодня вечером.

— Лучше не придумаешь!

— Господин граф, я ответил вам, не заставив себя просить; надеюсь, что вы окажете мне такую же честь, тем более что я не буду слишком требователен и задам лишь один вопрос.

— Спрашивайте, спрашивайте, дорогой принц, и рассчитывайте на меня во всем.

— По какой причине вы так интересуетесь моими любовными делами? Зачем вы заставляли меня ухаживать за королевой? И наконец, какую роль вы уготовили мне в этой авантюре, где я выгляжу просто марионеткой, которую вы дергаете за веревочки? Граф улыбнулся:

— Вы не догадываетесь?

— Клянусь честью, нет. Вы сказали мне, что не собираетесь губить королеву, и даже пообещали обеспечить ей братское покровительство со стороны вашего повелителя. Вы особо подчеркнули, что ваша цель — сохранить ей жизнь и уберечь от любой опасности, если таковая будет угрожать ей.

— И это сущая правда, я могу лишь подтвердить сказанное.

— Тогда зачем все это?..

— Вы совсем не сведущи в политике, дорогой принц, и, судя по всему, интересы Европы вас не волнуют.

— Признаться, не понимаю, какое значение для интересов Европы имеет благосклонность, которой может удостоить меня королева.

— Принц, у Карла Второго никогда не будет наследников, а у испанской короны он должен быть.

— Боже мой!

Принц не смог сдержать восклицания: открытие поразило его как удар молнии, заговор предстал перед его глазами во всей полноте. Однако Дармштадт не показал виду и продолжал:

— Вы правы, господин граф.

— Перед нами встал выбор: либо положиться на волю случая, ожидая завещания, либо самим посадить наследника на трон Испании и Обеих Индий, завладеть которым так мечтают другие претенденты. Мне хорошо известно, что король склонен оказать предпочтение Австрии; вероятно, он выбрал бы одного из эрцгерцогов, и испанскую монархию по-прежнему представлял бы потомок Карла Пятого. Однако события властвуют над нами. Разумеется, если бы королева Луиза была жива, она добилась бы от своего супруга решения в пользу детей дофина и добилась бы этого тем легче, что права их бесспорны, но это между нами, дорогой принц: мы советовались с казуистами в Риме и Лейдене, и все они сказали одно и то же. Королева Мария Тереза, супруга Людовика Четырнадцатого, бабка юного принца, была старшая дочь Филиппа Четвертого; следовательно, она стоит впереди курфюрстины Баварии, и главное, впереди императора с его отдаленным родством. Людовик Четырнадцатый навсегда отказался венчать одну и ту же голову двумя коронами — Франции и Испании; но он и не думал лишать своих внуков наследства их бабки. Герцог Бургундский должен стать королем Франции, а герцог Анжуйский — королем Испании, если Карл Второй не оставит детей и в своем завещании будет следовать справедливости, учтя истинные права на его трон.

— Понимаю.

— Вы также должны понимать, что император, мой повелитель, никогда такого не потерпит, даже если ему придется потерять в этой борьбе своего последнего солдата. Вот почему вас позвали в Испанию, принц, вот почему еще раньше в супруги короля выбрали принцессу Нёйбургскую, сестру императрицы, и вот почему ваш покорный слуга, переодетый в альгвасила, целым ночами прогуливается перед дворцом — он должен стоять на часах и своими глазами убедиться, что вам удалось проникнуть во дворец.

— Остается только один загадочный пункт, недоступный моему разумению, господин граф, и я прошу прояснить мне его. Вы выбрали меня на эту роль, хотя были и другие, не менее достойные актеры для вашей комедии. Вы отстранили адмирала, графа де Сифуэнтеса и не только их.

— Чтобы испанец оказался обласканным королевой? — живо перебил его граф. — Никогда! Гордый кастилец в таком деле, что волк в овчарне! Да и что сказал бы мой повелитель! Вы подумали об этом?

— Я показался вам более сговорчивым, понимаю.

— Теперь мне нечего скрывать от вас, мы должны действовать заодно и, если хотим добиться успеха, так и сделаем. Император узнает, как вы повели

себя в этом деле. Он прислал сюда герцога Ольденбургского, самонадеянного болвана, не способного чего-либо добиться. От этого франта ждали многого, но любезный Фройдстейн избавил нас от него очень вовремя. Я в долгу перед Фройдстейном и никогда не забуду об этой его услуге.

— Мне кажется, он в вас больше не нуждается. Богатства госпожи Бокканегра огромны, супруги занимают видное положение в Англии, где, по слухам, они теперь находятся.

— Опять наивное рассуждение, дорогой принц! Фройдстейн так же честолюбив, как я, может быть и больше, а честолюбец всегда нуждается в другом честолюбце, и неизбежно наступает момент, когда они вынуждены помогать друг другу.

— Итак, королева и я впредь обречены повиноваться вам, даже не подозревая об этом? И однажды, когда другая политическая цель внушит нам новые идеи, нас разлучат по вашей воле?

— А зачем вас разлучать? Где мы найдем такого надежного человека, как вы? Ох уж эти влюбленные! В сложнейшей политической комбинации вы увидели лишь один пункт, и наименее важный, от вас ускользнули причина и следствие такого значительного события, что оно может изменить лицо Европы. Успокойтесь, мой дорогой принц, и будьте счастливы; воспользуйтесь созданной для вас обстановкой, обеспечьте себе состояние, а на меня возложите заботу о его сохранении.

Оставшееся время визита прошло в изъявлениях благодарности и новых разъяснениях.

— Теперь вы все знаете и должны быть спокойны; я надеюсь, — добавил посол, — впредь мне не придется заниматься вашими делами и следить за вами. За исключением принца, принцессы и двух необходимых доверенных лиц, никто и отдаленно не догадывается, что происходит; мы действуем по театральным канонам. Вы будете держать меня в курсе событий, если они случатся, а я напишу в Вену, что тревожиться не о чем: наши планы осуществились и судьба Европы решена.

Оставшись один, принц долго размышлял над тем, что он услышал. Королеву следовало предупредить: к счастью, ей помог случай. Если бы накануне не произошло того, что было, она неминуемо попала бы в ловушку. Ее душевные порывы, если бы она любила его, честолюбивый Австрийский дом мог использовать как наживку. Теперь же, слава Богу, ей нечего опасаться: Анна защитит себя, потому что она королева. Тогда как он, служа ей, рискует будущим: в тот день, когда в Вене узнают о его предательстве, у него не о станется никаких надежд, мало того — ему может грозить любая беда. Перестав быть орудием интриги, сообщником, он станет врагом.

«Это не столь важно! — сказал себе принц. — Я с радостью отдам за нее жизнь. Большего предложить не могу, но моя жизнь принадлежит ей, и я буду безмерно счастлив, если она соблаговолит принять ее».

Вечером принц в назначенный час проделал тот же путь, что и накануне. Поневоле он горько вздохнул, вспомнив, какими чувствами, какими иллюзиями была полна его душа накануне; теперь он расстался с ними. По совету королевы принц переоделся в бакалавра, и его невозможно было узнать. Он вошел через потайную дверь, один поднялся по лестнице и оказался в покоях Берлепш. Она приняла его с таким видом, будто боялась сказать лишнее и тут же провела в комнату королевы. Принц был взволновал больше, чем накануне, и чуть не задохнулся, пытаясь во что бы то ни стало скрыть свои чувства.

— Приказание вашего величества исполнено, — сказал он, приветствуя королеву с холодной почтительностью.

— О! Вы узнали, кузен?..

— Я знаю все, ваше величество.

— Что же именно? Говорите скорее!

— Позволит ли ваше величество повторить то, что я узнал от графа фон Мансфельда и что не осмеливаюсь сказать?

— Я желаю, я требую этого.

Принц произнес несколько фраз с извинениями, но королева прервала его, и в конце концов ему пришлось слово в слово изложить королеве смысл объяснения, которое утром он потребовал от графа.

Она стала белой, как ее воротничок из французского кружева, и воскликнула, закрыв ладонями лицо:

— И он осмеливается признаваться в этом! Боже мой! Политика, какой ужас! Принц, вы ведь никогда не согласились бы на подобную сделку? Скажите мне, я должна это знать, прежде чем открою вам мои намерения и сделаю вас своим доверенным лицом. Вы бы не предали нас, не поменяли бы самые чистые чувства, живущие в наших сердцах, на ордена, почести и, главное, на деньги?!

— Неужели я должен отвечать на этот вопрос, ваше величество? Но если бы кто-то другой осмелился предположить, что я способен на такую низость…

— Достаточно, ваши глаза намного выразительнее ваших слов… Садитесь, поговорим серьезно. С ужасной силой, распоряжавшейся вами и мной, мы должны бороться вместе, и, если Бог справедлив, вместе же мы победим ее.

— Да услышит вас Всевышний, ваше величество!

— Принц, оставьте сумасбродства, забудьте несбыточные мечты, станьте моим другом, братом, как я уже просила; я верю в вашу честь и порядочность и доверяю вам мою жизнь и будущее. Но прежде чем вы выслушаете меня, загляните в свое сердце: уверены ли вы в себе? Отказались ли вы от всяких химер?

— Да, моя королева, слово дворянина и принца.

— Я полагаюсь на него и буду говорить с вами абсолютно откровенно, ничего не скрывая. Вам известно, почему меня посадили на трон, который я ненавижу. Вы знаете, как прошло мое детство и как мы жили в Германии, которую мне уже не суждено увидеть. Вы видите этот мрачный дворец и знаете придворных, которые меня окружают. Сравните этот дворец, эти лица с берегами нашей реки, с милыми, открытыми, радостными лицами наших соотечественников и судите сами! Я приехала сюда в печали, в полной уверенности, что буду здесь несчастна, приехала, послушно выполняя требование родителей. Я вступала в брак со слезами на глазах, но поклялась перед алтарем, что буду всегда любить человека, о котором не знала ничего, если не считать странных слухов о нем; я боялась его, того, кто, находясь рядом со мной, оплакивает мою предшественницу.

— Увы, ваше величество, никто не считался с вами, требуя повиновения; вас принесли в жертву и хотят совершить это снова.

— Вы будете очень удивлены, кузен, узнав, что я вовсе не жертва, и если бы король захотел, он мог бы сделать меня счастливейшей женщиной на свете, потому что я люблю его. Люблю не из жалости или сочувствия, но как избранника… как возлюбленного — ведь надо говорить все до конца, — я люблю его за все то, чем он мог бы стать, если бы у его тела достало сил заключать в себе его душу. А она у него слишком широка, слишком-велика для столь хрупкого и крохотного сосуда, вот он и лопнул. Никто не земле не знает короля лучше, чем я. Луиза Орлеанская, которую он так любил, подобно другим, считала его несчастным безумцем, ребенком, к которому никогда не вернется разум. О принц! Если бы вы слышали его в минуты страданий, то есть в мгновения просветления, вы бы поняли, что я не ошибаюсь на его счет, и поняли бы, что я люблю его!

Принц Дармштадтский слушал ее с тревогой; исповедь королевы, обожаемой женщины, адресованная ему, человеку, поклонявшемуся ей как богине, разрывала бедняге сердце и вместе с тем вызывала крайний интерес. Он отдал бы все на свете, чтобы она обрела счастье, избавилась от страданий, о которых говорила так трогательно и искренне. Королева смахнула слезы, не пытаясь скрывать их, и продолжила:

— Вы видите, какая это мука! Король не может понять любви, которую я испытываю к нему, тем более ответить взаимностью. Он относится ко мне с нежностью ребенка, благодарного той, что ухаживает за ним и утешает, когда мать покидает его. Он все рассказывает мне, открывает передо мной душу, но говорит только о покойной королеве, и я разделяю его печали, его боль, чтобы испытать чувство, объединяющее нас хотя бы в этом. Я хочу любить тех, кого любит он, чтобы наши сердца были едины хотя бы в этом. И это все мое счастье.

Дармштадт молча поцеловал руку королевы.

— Вы жалеете меня! О! Я достойна жалости, вы правы, но он, быть может, заслуживает этого больше, чем я. Король и королева Испании и Обеих Индий несчастнее самого жалкого из своих подданных, лежащего на соломе и не имеющего куска хлеба. Я люблю его, а он — нет, король не может любить меня, как не мог любить свою первую жену, которую даже не в силах был ревновать, когда имел на это желание! Я обречена на одиночество, забвение, боль. Мне остается одно утешение — сделать немного добра, и потому судьба этой славной монархии волнует меня почти так же, как собственная участь. Испания потеряет короля, и честолюбивые соперники будут оспаривать ее друг у друга, ибо старое древо Изабеллы Католички пустило свой последний и умирающий побег.

— Прекрасная земля Испании — лакомый кусок, который захотят ухватить все, кто имеет на него хоть малейшее право, и войны, бедствия последуют неизбежно. Но что можно с этим поделать, ваше величество? Вы не можете идти против воли Бога.

— С вашей помощью, кузен, я могу, мне кажется, избавить Испанию от этих несчастий. Имея надежного друга и действуя в глубокой тайне, я совершу это великое деяние, и Бог, я уверена, благословит меня.

— Неужели я могу помочь вашему величеству?

— Можете, и вот как. Вам ничто не мешает покинуть Мадрид?

— Я могу уехать хоть завтра.

— Пока рано, не все еще готово, далеко не готово; к тому же нам нельзя вызвать подозрение у графа фон Мансфельда: если он узнает хоть что-нибудь о том, что я задумала, все потеряно. Старайтесь поддерживать его в его заблуждении. Небеса простят нам этот обман, иначе Испания будет погублена. Вы знаете принца Баварского, сына курфюрста — главы моего рода?

— Да, сударыня, ему семь лет и судя по всему этот ребенок свершит великие дела.

— Так и будет. Что ж, дорогой принц, если Бог поможет, именно он станет наследником испанской короны. Ему она и должна принадлежать, ибо его покойная мать была племянница Карла Второго; следовательно, малыш — внук Филиппа Четвертого, так же как дети дофина; но они отказались от нашей короны, ведь Франция и без того прекрасное королевство, способное удовлетворить человеческие желания; подобной страны больше нет, это самый прекрасный бриллиант в короне Бога.

Надо заметить, что все иностранцы, даже те, что презирают нас, говорят одно и то же. Они завидуют нашей стране и поневоле признают, что другой такой нет на земле.

— Значит, вы хотите, ваше величество, сделать этого юного принца наследником и рассчитываете на меня?..

— Вы должны сообщить об этом его отцу, пока никто не догадался о моем намерении.

— Я отправлюсь в путь, когда будет угодно вашему величеству.

— Этот ребенок мал, но его прочат на престол во второстепенной стране; он должен получить образование, соответствующее его будущей роли, и готовить его надо как можно раньше. Увы, здоровье короля вызывает большую тревогу! Вот что я хотела сказать вам, кузен, вот почему я полагаюсь на вас. Я не ошиблась?

Принц ответил новыми изъявлениями преданности, в искренности которых не приходилось сомневаться — он уже представил тому доказательства.

XXII

С этого дня принц и королева виделись так часто, как это было возможно, и граф фон Мансфельд ни на секунду не усомнился, что они поладили. Госпожа фон Берлепш, получив отповедь от королевы, поостереглась посвящать его в то, чего и сама как следует не знала, а королева опасалась ее и доверяла ей только самое необходимое из того, что она собиралась делать. Анна готовила короля, страдавшего от своей болезни все сильнее, к составлению завещания, так ожидаемого столькими людьми, и, поскольку она имела на него большое влияние, убедила его хранить эту тайну даже от кардинала Порто-Карреро. Король скрыл от всех без исключения членов своего совета предложения, сделанные королевой, и решения, принятые ими вместе.

Добившись согласия супруга и зная, что он сдержит слово, Анна сообщила об этом Дармштадту и велела ему, соблюдая крайнюю осторожность, готовиться к отъезду.

Благовидным предлогом для путешествия стало желание принца отправиться в Вену, чтобы выразить почтение императору, а также побыть несколько месяцев у родителей; кроме того, Дармштадт сказал Мансфельду, будто эта поездка поможет рассеять подозрительность некоторых второстепенных лиц при дворе, присматривающихся к его ночным визитам. Посол, оказавшийся жертвой ловкого обмана, от которого ему не суждено было утешиться никогда, первым одобрил эту идею. Он даже предложил принцу помощь, дав обещание тайно пересылать ему письма королевы. Принц поблагодарил его, но отказался под тем предлогом, что королева не станет ему писать, — такая неосторожность могла послужить основанием для доноса.

Принц отправился в путь. Он нарочно проехал через Швейцарию, чтобы не оказаться во Франции; его карета пронеслась по Мюнхену не останавливаясь, но в ней под именем принца мчался его камердинер, а сам Дармштадт поселился инкогнито в жалкой гостинице на самой грязной окраине города и там встретился с курфюрстом, переодетым так же как и он.

Они договорились, что принца Баварского отправят в Мадрид, где он должен будет выучить испанский язык и усвоить испанские обычаи. Мальчик внушал самые радужные надежды; он был очень красив, очень умен, его тонкие высказывания повторяла вся Европа.

Дармштадт дал знать королеве, что все будет осуществлено по условленному плану — через посланника Баварии, получившего приказ от своего повелителя вручить королеве от его имени чрезвычайно красивый подарок из горного хрусталя, которого так много в Богемии и других его землях. Две ветви пфальцграфского дома рассорились из-за Богемии давным-давно, теперь отношения восстанавливались довольно успешно, и этот подарок должен был послужить тому доказательством.

В тот день, когда король под давлением королевы решил объявить о своем завещании, он отправился в Аранхуэс, не сообщив об этом послам, однако пригласил туда всех членов совета и прежде всего его главу, кардинала Порто-Карреро. В первый же вечер Карл велел всем собраться в их зале, куда обещал явиться для важного сообщения. Члены совета, разумеется, пришли туда, ничего не подозревая, ибо сведения о завещании никуда не просочились. В то время даже мысль о нем не приходила им в голову.

— Сеньоры, — произнес Карл, когда присутствующие заняли свои места, — сегодня — памятный день для Испании, ибо я собираюсь решить ее судьбу. Вот завещание, составленное в полном соответствии с моим свободным выбором; я прошу вас прочитать его и выполнить необходимые формальности, исключающие возможность оспорить его. Такова моя воля, и я настаиваю на том, чтобы это завещание не подвергалось пересмотру ни при моей жизни, ни после моей смерти.

Члены совета переглянулись в крайнем удивлении. Только кардинал не изменился в лице, в глазах остальных он хотел быть человеком посвященным. При дворе недостаточно быть обласканным повелителем, нужно еще выглядеть соответствующим образом.

Но больше всех был поражен духовник короля. Он обратился с упреками к своему подопечному, но Карл ответил ему с находчивостью, обычно не свойственной ему:

— Преподобный отец, мое завещание не грех, и я не обязан был сообщать вам о нем.

— Это сделала королева! — выкрикнул кто-то.

Через несколько часов этот крик донесся до Мадрида и достиг ушей графа фон Мансфельда; посол был крайне удручен — он не мог поверить в то, что услышал, и тут же отправил одного из секретарей в Аранхуэс, к кардиналу, который подтвердил, что все — истинная правда, он сам держал в руках подписанное королем и одобренное советом завещание, имеющее такую же законную силу, как если бы его заверили все нотариусы Европы.

Граф чуть с ума не сошел, он еще не осознал до конца, какую шутку с ним сыграли, но горькое подозрение закралось в его душу, когда секретарь произнес:

— Все это устроила королева.

Сначала граф подумал, что Дармштадта обманули так же как его, — королева удалила принца под благовидным предлогом, чтобы развязать себе руки. Но первая ниточка, указавшая на предательство, неизбежно должна была привести такого хитрого человека, как посол, ко второй. Он вспомнил о тайном ходе в покои Берлепш и о том, как она выпроваживала его оттуда с того самого дня, как Дармштадт впервые побывал у королевы. Граф не мог сразу разгадать эту странную и необъяснимую тайну, но он заподозрил что-то неладное, и это был первый шаг. Ухватившись за блеснувшую в мозгу догадку, Мансфельд должен был прояснить все до конца, и он преуспел в этом, но слишком поздно для себя.

Новость облетела всю Европу; я помню, какое она произвела впечатление и что говорили о ней повсюду. Герцог Савойский похвалил короля Испании: по его мнению, Карл проявил себя как политик, способный на великий шаг; он сумел отстранить от испанского престола Францию и Империю одновременно, а герцог считал, что для небольших стран нет ничего опаснее великих государств: рано или поздно они будут поглощены ими.

Королева была счастлива и горда; она не могла отказать себе в удовольствии посмотреть на потерпевшего поражение графа фон Мансфельда и дать ему понять, что ей известны его козни. Граф явился во дворец, как только двор вернулся в Мадрид. Королева приняла его в спальне короля, который слегка занемог и лежал в кровати.

— Господин посол, — сказала она ему, — вы пришли, чтобы поздравить нас, и мы охотно принимаем ваши поздравления. Король спокоен, а Испания будет счастлива. Я написала моей сестре и императору, желая лично сообщить им о решении, в принятии которого — я этого не скрываю — принимала большое участие, и потому мне так приятны ваши поздравления.

— Позвольте же мне принести их вам, ваше величество. Королева Испании проявила себя как чрезвычайно искусный политик, она сумела спутать все расчеты. Даже принц Дармштадтский, судя по всему, ошибался, — намеренно добавил граф.

— Принц Дармштадтский — мой кузен и лучший друг, господин посол. Сегодня утром я получила от него письмо; он сел на корабль в Генуе и скоро прибудет в Барселону. Здесь его ожидают новые милости короля: он теперь гранд первого класса и вице-король Каталонии; вы можете сообщить моему августейшему брату, что мы делаем для его подопечного.

— Но, ваше величество, это завещание, составленное втайне, тогда как мой повелитель…

— … рассчитывал на нечто иное? Я знаю. Но не принимаю того, что мне навязывают, и единственное, чего никогда не прощаю, это уверенности в том, что я способна на низкий поступок. Надеюсь, однако, что мы все же не расстанемся с вами, господин граф. Счастье не всегда улыбается нам, а борьба происходит каждый день.

И королева повернулась к нему спиной.

Мансфельд вернулся к себе в ярости, почти в отчаянии; он понимал, что пропал. Его депеши были отосланы: ему надо было сообщить о своем провале; но с этого часа граф не ел и не спал. Его, такого искушенного политика, обманула неопытная и бесхитростная женщина. Он ломал голову, как исправить ошибку. И как будто нашел ее: граф срочно послал в Вену надежного секретаря, снабдив его устными наказами, ведь не все можно доверять бумаге.

Сделав это, он немного успокоился. Просидев несколько дней дома, он как ни в чем не бывало опять появился при дворе, был принят как обычно и настолько сумел овладеть собой, что. встретив принца Дармштадтского, даже не намекнул на свое недовольство, не проявил никакого любопытства и притворился, что смеется и шутит от всей души:

— Ловкая проделка, дорогой принц! Не знаю, причастны ли вы к ней, но разыграно все было великолепно. Малышка-королева хитра и самоуверенна, как старый придворный. Вот нас и выкинули. Королева сбросила маску. Если бы у нее родился сын и она стала бы регентшей, нам было бы не легче; теперь же мы знаем, какова она. Нам остается лишь спустить флаг: Испания потеряна для нас.

А в это время Бавария ликовала, радуясь счастью своих повелителей. Юный принц по приглашению кузена прибыл в Испанию, где его все поздравляли. Будущего короля принимали как мессию. Порто-Карреро видел в нем воплощение своей мести; все произошло само собой, и его не в чем было упрекнуть: он ничего не замышлял и не готовил, сама судьба вмешалась в нужную минуту.

Королева встретила своего юного кузена с большой радостью. Она сама представила его королю, который, увидев его, сказал:

— Он похож на дона Карлоса.

И действительно, это было так: портрет этого несчастного принца висел в комнате и сравнить их можно было прямо сейчас.

— О, как жаль! — заметила королева. — Это плохое предзнаменование.

Юный принц нравился всем, кто с ним беседовал; за несколько месяцев он выучил испанский язык так, что смог отвечать на поздравления по случаю Нового года, полученные им от придворных и всех государственных ведомств во главе с советом. Он произнес невероятные для своего юного возраста речи и, главное, сумел выразить искреннее добросердечие в словах, обращенных к королю и королеве — своим благодетелям. Это вызвало у всех слезы на глазах.

Королева сильно изменилась, ее прекрасные черты увядали; терзавшая ее боль, утихшая ненадолго в связи с одержанным триумфом, сказывалась с новой силой. Королева чувствовала, что больна, но молчала. Она не хотела пережить короля, очень быстро приближавшегося к своему концу.

— Ваше величество, — сказал ей однажды принц Дармштадтский во время прогулки в тени прекрасных деревьев, — вы, кажется, больны.

— Нет, я просто грустна, мое сердце ранено. Не стоит беспокоиться, такова моя судьба. К тому же я не знаю, чем бы могла заняться королева Испании, кроме как своими душевными переживаниями. Вспомните королеву Елизавету, королеву Генриетту и покойную королеву! Я имею право жаловаться не больше, чем они, пусть мною распорядится время.

Первого января юный баварский принц получил необычайные новогодние подарки. Мальчик привязался к Рому-лу; прежде он не видел карликов и вначале, приняв его за ребенка своего возраста, спросил, почему у Ромула морщины и он так безобразен. С тех пор ему все время хотелось поиграть с ним. Ромул с недовольным видом прятался у ног своего хозяина как собака. Чтобы порадовать юного принца и оградить его от выходок этого неотесанного грубияна, королева выписала ему из Польши двух карликов, самых очаровательных на свете; они говорили по-немецки и должны были доставить бесконечное удовольствие принцу. Он же испугался, что Ромул будет огорчен их молодостью и воспримет их приезд как своего рода отставку, — такое поведение мальчика свидетельствовало о его душевной щедрости. Он попросил у короля разрешения назначить Ромула командиром карликов и велел одеть всех троих одинаково и очень изысканно. Король, любивший Ромула и не подозревавший о злобной натуре этого звереныша, согласился на это. Но Ромул, тем не менее, лишь заворчал и даже не поблагодарил своего юного благодетеля.

В феврале, в первые дни карнавала, принц надумал устроить праздник для детей грандов, имевших честь играть с ним в шары и жмурки. По случаю этого торжества в покоях принца провели большую подготовку; карликам было поручено обслуживать сотрапезников. Принц ел в одиночестве за маленьким столом, возвышавшимся над остальными; Ромул исполнял роль стольника и виночерпия при его особе, а два других карлика подавали лакомства остальным детям.

Королева посетила праздник, обошла банкетный зал, подняла бокал вместе с веселыми сотрапезниками; принц ответил на ее тост. Он должен был пить те же вина, есть те же блюда, что и остальные, однако Ромул брал бутылки и блюда, которые подавал ему, с другого столика. Все это открылось позднее.

После обеда показали комедию, ее смотрели все вместе. На следующий день состоялся бой быков; принц присутствовал на этом зрелище впервые. Он не выдержал его, душераздирающе закричал, жалуясь, что ему очень больно, и все из-за проливающейся крови, гибели лошадей, чего он не хотел больше видеть. Его унесли и уложили в кровать. Вечером мальчику стало гораздо хуже, на следующий день совсем плохо. Доктора заявили, что все дело в испуге, но Юсуф, взглянув на него, печально посмотрел на королеву.

— Боже мой, что с ним? — просила Анна, отведя врача в сторону.

— Увы, госпожа, у него австрийский недуг; к несчастью, мне он слишком хорошо известен, чтобы я мог ошибиться, какие бы новые формы он ни принимал.

— Что это за австрийский недуг?

— Тот, от которого умерла покойная королева Луиза, а также бедный карлик Нада; от того же недуга умрет и этот очаровательный ребенок.

— Он умрет?..

— Да, ваше величество, и, к несчастью, скоро! Я не могу его спасти. Не показывайте виду, но остерегайтесь, моя королева! Обещайте принимать каждое утро одну из тех пилюль, что я дал вам, это спасение, иначе они убьют и вас, а что будет с королем, если вас не станет?

— Я буду принимать эти пилюли. Увы, почему же вы не давали их этому бедняжке? Зачем я подарила ему право на трон, который убивает его? Я никогда не утешусь.

— Помните о короле, ваше величество, думайте только о нем; ваша жизнь посвящена ему, и его жизнь зависит от вашей. Теперь, когда Испания утратила свои надежды, она ждет, что вы подарите ей новые.

— О нет, больше никогда! Я не хочу обрекать на смерть тех, кого люблю, я проклята и не должна ни к чему прикасаться.

Маленький принц умер на следующий день; симптомы заболевания были странные, однако не обнаружилось признаков, напоминавших действие известных ядов. И потому те, у кого возникли подозрения, хранили их при себе, ведь никаких доказательств преступления не было, если не считать убежденности Юсуфа, высказанной им в беседе с королевой, о чем никто не знал. Все решили, что в день праздника Ромул подал принцу яд намеренно или по неведению, но склонялись к первому варианту, ибо это злобное существо не прощало царственному ребенку пренебрежительного отношения к себе. И тех, кто пытался разобраться в подоплеке случившегося, особенно убедил в правоте этих подозрений тот факт, что сам Ромул очень скоро скончался от неизвестной болезни. Граф фон Мансфельд и австрийский кабинет были не из тех, кто оставляет в живых сообщника, способного заговорить.

Смерть маленького родственника стала причиной такой глубокой печали королевы, которую ни с чем нельзя сравнить. Она больше не выходила из своей комнаты или из спальни короля, отказывалась от прогулок, таяла на глазах и все свое время посвящала молитвам, заботам о короле и бедняках. Герцог Дармштадтский и адмирал, которого она вернула ко двору, оказывали ей знаки внимания, как прежде. Но им даже не удавалось вызвать улыбку на ее лице, Анна казалась покойницей, которую забыли похоронить.

XXIII

И без того плачевное состояние короля все ухудшалось. Юсуф не скрывал ни от совета, ни от королевы, что силы государя угасают; лечение, возможно, продлит его жизнь на несколько коротких лет, но в здравом рассудке его будут видеть все реже и реже. Поэтому надо было поторопиться с решением судьбы Испании и передать корону, которую Бог, видимо, не желал отнимать у тех, кто имел на нее право, поскольку он расстраивал самые изощренные козни.

Граф фон Мансфельд торжествовал. Хотя после его неудачи пребывание в Испании стало для него невыносимым, он все же не хотел покидать ее, не довершив дела и вознамерившись предстать перед своим повелителем лишь с завещанием в руках, которое оправдало бы его. Поэтому граф стал использовать все средства, лишь бы добиться успеха.

Одно само по себе не столь важное событие доказало ему, что он заметно утратил прежнее влияние. Умерла герцогиня де Вильяфранка. Мансфельд предложил на должность главной камеристки королевы герцогиню де Осуна, женщину, беззаветно преданную Австрии; настаивая на этом, он чуть ли не в угрожающем тоне вел переговоры о ней с Порто-Карреро, и все же желание королевы одержало верх. Королева получила в главные камеристки герцогиню де Линарес, которая была ее настоящим другом и с которой она уже не расставалась. Мансфельд с большим трудом примирился с этим.

Он не оставил своих интриг, но г-жа фон Берлепш интриговала еще больше, правда по совсем другой причине: она хотела получить побольше денег для себя и добиться хорошего положения для своих родственников. Графиня ничем не пренебрегала. У нее даже хватило наглости попросить у короля — она нравилась ему, потому что поддерживала странные идеи, которыми он был одержим, — для одного из своих родственников должность архимандрита минимов, приносящая доход в девяносто тысяч ливров, но хуже всего то, что она его получила. Графиня подавала королеве на подпись различные прошения, которые затем относила министрам. Те полагали, что исполняют волю повелительницы, а она даже не знала имен своих подопечных, интересуясь ими только потому, что Берлепш просила ее помочь несчастным. Анна не подозревала такого бесстыдства и даже не думала ни о чем подобном.

Она больше не хотела вмешиваться в дело о наследстве, ее охватила глубокая апатия. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы новая интрига, значительно коварнее и страшнее прежней, в корне не изменила бы положение, по крайней мере на время; ибо несчастная Испания не могла уже никого посадить на трон, как наш покойный регент Франции, господин герцог Орлеанский, не мог назначать наместников.

Английский король Вильгельм ненавидел Людовика XIV, и не без оснований: тот достаточно долго не давал ему спокойно спать. После смерти принца Баварского он не мог поверить, что наш король смирится с тем, что его внуков лишат короны, и, чтобы избежать ужасных войн (он их предвидел), задумал заранее разделить владения испанской монархии и каждому выделить свою часть, а для себя приберечь ту. которая была побольше.

Начались переговоры, и самым поразительным казалось то, что Людовик XIV не воспротивился им и изъявил готовность принять то, что ему соблаговолят предложить. Сложности возникли из-за императора, который, несмотря на величайшие выгоды договора, отказался от него наотрез. Он желал получить все, открыто выразил свое недовольство и даже ответил на угрозы, ибо их ему не удалось избежать. Император заявил, что король Испании — представитель его рода, его естественный союзник и что он не позволит грабить его при жизни, даже если вся Европа выступит против него, как ему объявили.

Он сделал еще больше — оповестил об этом короля Испании. Мансфельд прибежал во дворец с императорскими депешами в руках, чуть ли не силой ворвался в спальню больного короля и залпом сообщил тому все, что замышлялось против него. Он заранее предвидел, какое впечатление произведет эта новость, и охотно заплатил бы королю Вильгельму за его идею.

Карл II, дремавший в кресле, сразу подскочил:

— Повторите это, сударь, повторите, прошу вас. Посол повторил свое сообщение с новыми комментариями.

— И этот выскочка, этот похититель тронов собирается ограбить меня! А мой кузен, король Франции, на такое соглашается, и все монархи с ним заодно! Только император защищает королевское право и противится тому, чтобы меня подвергли такому жестокому унижению! Распоряжаться без моего ведома тем, что мне принадлежит! О! Они не понимают, что задумали, и не получат того, чего хотят, даю слово. Пусть созовут совет, я немедленно проведу его.

В этом трупе снова затеплилась жизнь, к великой радости Мансфельда, решившего непременно воспользоваться этим.

Королева опасалась, как бы такое волнение не причинило вреда королю, и попыталась успокоить его немного, но впервые ее голос не возымел действия. Король вышел к членам совета сам, не пригласив их, как часто это делал, в свою комнату, где находилась она.

— О моя дорогая герцогиня! — сказала Анна г-же де Линарес, вернувшись к себе. — Они победят его, и все их преступления увенчаются успехом.

Несмотря на свое близкое родство с императором, она не могла примириться с мыслью, что зло восторжествует, и безучастно наблюдала, не пытаясь воспрепятствовать тому, что несчастье — так она считала — надвигается на короля и Испанию. Неожиданное обстоятельство нарушило все тайные планы, которые она лелеяла. Теперь оставалось только ждать и молчать.

Через два часа король пригласил ее к себе и объявил, что по его решению эрцгерцог, второй сын императора, станет королем Испании и Обеих Индий.

— Теперь эта проблема решена окончательно и бесповоротно, эрцгерцог — мой наследник. Я должен был поступить так, воздавая дань императору, ведь только он один выступил на моей стороне против лиги монархов, жаждавших ограбить меня. К тому же это мечта всей моей жизни, я стану основателем династии, как Карл Пятый, и могущество Австрийского дома теперь нерушимо.

— Да исполнится воля твоя, — печально ответила королева, — дай-то Бог, чтобы ты никогда не раскаялся в содеянном! Я же хочу, я молю об одном: побереги себя и, совершив такой важный шаг, возложи заботу о делах государства на совет, созданный для того, чтобы ими заниматься. Тебе сейчас необходимы отдых, мой дорогой повелитель, отдых рядом со мной, и твои воспоминания.

— О да! Отдых!.. Луиза!.. И ты, моя бедная Анна! Ты страдаешь, ты любишь меня, как тяжела твоя жизнь со мной, ты пожертвовала ею ради меня!

Королева подняла глаза к Небу и сложила руки в безмолвной молитве. В сердце Карла II вспыхнуло чувство, позволявшее разглядеть его душу, — за эту душу она и полюбила его.

— Не волнуйся обо мне, — продолжила королева, — думай только о себе. Я хочу увезти тебя подальше, в какой-нибудь уединенный уголок, где тебя не потревожит мирская суета и заботы о делах. Там, я уверена, благодаря моему уходу ты выздоровеешь.

— Моя дорогая королева!

— Верь мне… Ты отдал королевство наследнику, которого выбрал сам. И с этой минуты оставь его новому королю, отрекись, уйди от дел, как ушел твой славный предок Карл Пятый; уедем вместе, мы конечно же найдем для себя пристанище в твоих обширных владениях. Будем жить в узком кругу верных друзей, которые не покинут нас в нашем скромном существовании; мы не станем просить лишнего у твоего наследника за то, что так много дали ему; нам потребуется только самое необходимое, чтобы не быть несчастными. Пусть они возьмут все мои драгоценности, я готова жить как крестьянка, а ты будешь гулять на свежем воздухе, избавишься от печалей, забот и станешь самим собой. Хочешь этого?

Король улыбался, слушая ее. Он на минуту совсем пришел в себя, обрел ясность мысли; но это длилось недолго.

— Как! Ты согласна отказаться от короны! Значит, ты любишь меня не потому, что я король, моя дорогая Анна? Ты любишь меня самого, меня одного?

— Отказаться от короны! О Карл, как прекрасен был бы тот день, когда я освободилась бы от этих тяжелых оков!

— Анна, Бог возложил на меня мою ношу, — снова произнес король серьезным и величественным тоном, — и я должен нести ее, я буду нести ее до конца. Если ты любишь меня, если ты действительно мой ангел-хранитель, тебе не следует думать о том, чтобы снять с меня корону, которая невыносимо жжет мне лоб. Таков мой долг, а долг надо исполнять.

И опять она видела в нем героя, потомка Карла V; но вдруг безумие вновь одержало верх:

— Что? Покинуть Эскориал? Расстаться с моей обожаемой Луизой? Не упокоиться рядом с ней? О! Даже если мне придется страдать в тысячу раз сильнее, я на это не соглашусь. Только враг мог посоветовать мне такое. Думаешь, ты сможешь утешить меня, потерявшего ее?

И король стал так кричать, что это разрывало сердце Анны; его ничто не могло успокоить. Наконец, он упал как подкошенный. Подобные приступы, часто кончавшиеся судорогами, длились два-три дня и происходили, как правило, вследствие пережитого сильного волнения; на этот раз тревог с разделом королевства и принятием завещания хватило для короля с избытком. В таких случаях королева не покидала его ни на секунду. Она никому не позволяла ухаживать за ним и вместе с Юсуфом трудилась за десятерых. Приближенные ко двору были тронуты этим до слез, королеву чтили как святую, но прежде всего она была мученицей.

Одержав победу, Мансфельд в скором времени испросил разрешения покинуть Испанию; теперь он мог отдохнуть — свое дело он завершил. Он уезжал в радостном, приподнятом настроении, как будто его совесть ничем не была отягощена.

— Я преданно служил моему повелителю, — сказал он Дармштадту, — исполнил все свои клятвенные обещания. Император должен быть доволен; я возвращаюсь к нему, зная, что не заслужил упреков. Моя миссия завершена, испанский трон принадлежит Австрийскому дому; я доволен и могу отдохнуть. Что касается вас, мой дорогой принц, то вы поднялись так высоко, как только могли мечтать. Если вы умеете быть благодарным, то согласитесь, что обязаны этим мне, и когда-нибудь, если возникнет такая нужда, сможете вернуть мне долг. По правде говоря, мне до сих пор неизвестно, не обманули ли вы меня. Может быть, вы с королевой не раз смеялись над простаком-послом, считавшим себя хитрецом, но позволившим провести его. как Кассандра из итальянской комедии. В любом случае я вас прощаю: мне удалось добиться успеха, а он делает нас снисходительными. Мне повезло, но не совсем так, как я надеялся; тем не менее успех налицо, а это главное. Прощайте же! Желаю вам удачи на всю оставшуюся жизнь.

Он считал, что оказал большую услугу императору и стал абсолютно необходим ему, но вскоре оказался в опале: его отправили в изгнание, лишив возможности вернуться на родину. Может быть, иногда опального графа и мучили угрызения совести, а тени Луизы Орлеанской и принца Баварского приходили к нему в бессонные ночи. Я этого не знаю, но нет сомнения, что, если бы Мансфельд остался у власти, эти тени его нисколько не тревожили бы.

Кстати, о тенях: я подхожу к концу моего рассказа о событиях в Испании, которые решила изложить правдиво и без прикрас, и вот, приближаясь к развязке, вынуждена, как в греческих трагедиях, вывести на сцену призрак. В том нет моей вины, я ничего не придумываю, а излагаю только то, что слышала от заслуживающего доверия очевидца, наблюдавшего все это своими глазами. В Испании события происходят не так, как в других краях. Эта страна, где живучи суеверия, где происходят чудеса, где появляются привидения, в моем представлении полна ужасов и тайн. Я часто говорила бедному принцу Дармштадтскому: для того чтобы пробыть в Испании даже сутки, надо уметь любить так, как любил он.

А моя дочь — она всегда была очень рассудительной — добавила:

— И еще, сударыня, надо быть испанским грандом первого класса, полковником немецкого полка королевы, хозяином Мадрида по милости повелительницы и вице-королем Каталонии!

Она, возможно, была права; но я предпочитала видеть в его поступках любовь. Нынешняя молодежь лучше нас разбирается в тайнах жизни.

Вернемся же к призраку. Думая о том, что мне предстоит рассказать дальше, я оглядываюсь в своей комнате и, если вижу, что осталась одна, звоню слуге, которому с удовольствием говорю, как рада видеть его, настолько мне страшно. Господин де Вольтер смеется надо мной, а г-н Дюкло вчера заявил мне, что я не умею философски смотреть на мир. Они изобрели эту новую добродетель, поскольку не могут похвастаться другими, которые их стесняли бы; «философия» — всего лишь удобное слово, которое они приспосабливают к чему угодно, следуя своему капризу. А мне это ни к чему.

Бедной королеве Анне в ее печальной жизни очень помогла бы философия, но она к ней была непривычна. Однажды утром, когда король уснул после беспокойной ночи, королева вернулась в свои покои; она попросила герцогиню де Линарес оставить ее на несколько минут, но главная камеристка скоро появилась снова, хотя ее не звали.

— Король проснулся? — спросила Анна Нёйбургская, беспокоившаяся только о нем.

— Нет, ваше величество, пришел Юсуф, он настаивает на встрече с вами и говорит, что ему совершенно необходимо сообщить вам нечто важное.

— Пусть войдет! Позови его!

Анна подумала, что у него есть какие-то новости, касающиеся состояния короля, и ждала его с тревогой в душе: может быть, она сейчас услышит, что кончина короля близка!

Врач вошел, закрыл дверь и приблизился к королеве, но она не дала ему возможности заговорить первым, спросив о состоянии здоровья Карла.

— Он отдыхает, ваше величество, ничего нового, никакого несчастья пока не приходится ожидать. Я только что пришел во дворец и побывал у него. Мне нужно поговорить с вами не о нем, а об очень странном, почти невероятном явлении, не укладывающемся в моем мозгу, но, тем не менее, я должен признать, что оно существует.

— О чем ты, Юсуф?

— Сегодня ночью, около двух часов, по приказу герцога де Асторга его дворецкий поднял меня с постели. Ваше величество отпустили меня, поскольку король был вполне спокоен и, судя по его состоянию, моя помощь не должна была ему понадобиться. Я побежал к моему хозяину, который, несомненно, не стал бы будить меня в такой час из-за пустяка. Герцог находился в часовне: он оттуда почти не выходит и стал похож на собственную тень — душевная боль добралась до его мозга и превратилась в безумие.

— Несчастный!

— Часовня была залита мерцающим светом; вокруг статуи королевы, как у гроба, горели свечи. Герцог сидел напротив, один, и смотрел на нее. Когда я вошел, он, не отводя глаз от статуи, спросил, я ли это, и, получив утвердительный ответ, сказал:

«Юсуф, я послал за тобой, потому что больше не хочу появляться во дворце, но вместе с тем должен выполнить полученный приказ».

«Как будет угодно вашей светлости».

«Юсуф, она явилась мне».

«Кто, господин герцог?»

«Она! — повторил он, нетерпеливым жестом указав на гробницу, будто ни о ком другом, кроме как о королеве Луизе, не могло быть и речи. — Она являлась мне несколько раз. Вот и сегодня ночью она встала и заговорила со мной».

Я подумал, что он окончательно сошел с ума, и попытался прощупать его пульс; герцог оттолкнул меня.

«Я не сумасшедший, Юсуф, и говорю тебе правду, ты сейчас сам в этом убедишься. Повторяю, она сказала мне нечто очень важное для Испании. Запомни то, что сейчас услышишь, и передай той, которую они сделали королевой, ибо она должна повиноваться».

После этого, ваше величество, чтобы подтвердить истинность предстоящего сообщения, он слово в слово повторил наши с вами ночные разговоры у постели короля, когда мы оставались одни и никто не мог нас слышать. Он рассказал мне о ваших слезах, об отчаянии и тяжелых переживаниях, которыми вы делились со мной, зная, что они будут похоронены в моем сердце. Больше того, он заговорил со мной о принце Дармштадтском и принце Баварском, несчастном ребенке, погибшем так же, как королева Луиза, напомнил о моей попытке спасти мальчика — об этом знал только я один, даже вы небыли посвящены в мою тайну. Я возлагал последнюю надежду на микстуру, которую составил из самых разных лекарств. Но мне не удалось спасти принца, и я никому ничего не сказал, а герцог знал про микстуру, хотя никогда и не слышал названий составляющих ее веществ! Заметив, как я удивлен и сочтя доказательство убедительным, герцог продолжил:

«Теперь ты веришь мне, не так ли? Отправляйся к Анне Нёйбургской. Скажи ей, что завещание короля необходимо признать недействительным, что Австрийская династия в Испании не угодна Богу, ее преступления переполнили чашу его терпения. Законные наследники — дети дофина, и справедливость должна восторжествовать. Пусть Анна Нёйбургская действует в этом направлении, если хочет обеспечить себе хоть минуту покоя в этом и в ином мире».

Вот что, ваше величество, он велел передать вам, добавив, что вы получите такую помощь, на которую вовсе не рассчитываете; что не надо отчаиваться, если возникнут препятствия; что вас, возможно, оттолкнут, не поняв, но в конце концов вы достигнете цели. И если вы не прислушаетесь к моим словам, то будете мучиться до тех пор, пока не уступите».

Королева не верила своим ушам. Она знала Юсуфа, не сомневалась в его честности и обширных научных познаниях; если бы она услышала подобное из других уст, то не придала бы никакого значения сказанному. Но Юсуф! В нем она не могла сомневаться.

— Увы! — ответила королева. — Что могу я сделать? Но я попытаюсь, клянусь вам, только добьюсь ли успеха? Я ненавижу Австрийский дом после смерти моего бедного кузена, после попытки запятнать мою честь с помощью принца Дармштадтского, я хотела бы обратить мысли короля к Франции, ибо это справедливо. Луиза Орлеанская, если она действительно являлась герцогу де Асторга, смогла бы повлиять на короля лучше, чем я, напомнив о себе. Так пусть она мне поможет, а я, по крайней мере, постараюсь действовать.

XXIV

После разговора с Юсуфом королева долго думала о том, что она должна предпринять, чтобы эти планы увенчались успехом. Она знала, как настроен король. Он ежедневно восторгался своим поступком, радовался, что решился на него. Господин Харрах, новый посол Империи, почти не расставался с Карлом и уже вмешивался во все, будто стал хозяином. Он окружил короля вниманием, засыпал подарками от имени своего повелителя. Увлечение раковинами у Карла прошло и уступило место страсти к камням с надписями. По приказу императора его слуги обшаривали всю Италию, выискивая новые образцы для короля. Карл II, когда его не мучили приступы, черная меланхолия и жестокая тоска по Луизе Орлеанской, только и говорил, что о добром кузене и о своем наследнике эрцгерцоге.

Анна Нёйбургская жила среди всего этого как мученица, терпящая пытки; она вызывала жалость у всех, кто видел ее. Однажды у одной из ее служанок сорвалась фраза:

— Даже ради двадцати корон я не согласилась бы оказаться на месте нашей несчастной королевы!

Анна выезжала только с королем в карете с задернутыми кожаными шторками, ни с кем не разговаривала, кроме как со своими приближенными, и виделась лишь с двумя друзьями — принцем Дармштадтским и адмиралом, но с ними она не делилась своими горестями, храня их в глубине души как самое драгоценное сокровище, ведь эти страдания причиняла ей ее любовь.

На следующее утро после той памятной ночи королева послала за адмиралом. Она тщательно обдумала этот шаг и, хотя была уверена в этом человеке не так, как в Дармштадте, отдала предпочтение испанцу, полагая, что иностранцу не следует вмешиваться в дела Испании. Пристрастие адмирала к Австрии было хорошо известно, и все же королева решила использовать его, а если это не удастся, найти другого посланника.

Адмирал явился в назначенный час. Сначала королева заговорила с ним о чем-то второстепенном — она все еще колебалась. Но когда адмирал выразил удивление по поводу срочного приглашения во дворец, обернувшегося ничего не значащим разговором, королева набралась храбрости и объяснила, зачем она позвала его:

— Я хочу дать вам одно поручение, господин адмирал, и прошу вас исполнить его сегодня же, каким бы удивительным оно вам ни показалось. Мне кажется, вы не слишком близко знакомы с герцогом д'Аркуром.

— Я действительно плохо знаю посла Франции; ему известно, что я не француз, и мы оба не стремились к частым встречам.

— Однако именно к нему я посылаю вас сегодня, но вы должны дать мне слово, что не откроете никому то, что я попрошу вас передать ему от меня.

— Вы отправляете меня в посольство Франции? Удивительно! Не понимаю, что может быть общего у вашего величества с этим гнездом интриг и бесчестия. Тем не менее я даю слово никогда не рассказывать то, что соблаговолит доверить мне моя королева.

— Господин адмирал, необходимо признать недействительным завещание короля и сделать так, чтобы оно было переписано в пользу герцога Анжуйского.

— Неужели, ваше величество, я слышу от вас такие речи?

— Да, сударь, и, поскольку вы, как известно, преданы мне, лучшего посланника для того, чтобы передать от моего имени слова примирения Людовику Четырнадцатому, не найти.

— Не знаю, во сне это происходит или наяву. Но не забыли ли вы, ваше величество, что я душой и телом предан славной Австрийской династии?

— Я помню, что вы мой друг, и надеюсь, что вы не откажетесь услужить мне.

— Не услужить, а погубить вас, ваше величество. Вы не добьетесь успеха: завещание останется в силе, а Австрия не простит вам неудачной попытки отменить его. Кстати, какова ваша цель? Что вы выиграете от этого?

— Повинуйтесь мне, сударь, и не беспокойтесь о последствиях, у меня есть основания поступать так.

Адмирал всеми силами уговаривал королеву отказаться от ее намерения, свернуть с ненадежного, чреватого опасностями пути, который, несомненно, несет ей гибель. Анна так упорно возражала ему, что адмирал усмотрел в ее решимости некий тайный умысел. Ему показалось, что разгадка тайны — в притворстве королевы, пожелавшей выяснить, что намерен предпринять Людовик XIV, а для этого надо было сделать вид, что она готова помогать ему.

Анна не стала разубеждать адмирала, понадеявшись на особое усердие с его стороны, и он остался при своем мнении, отправился к г-ну д'Аркуру и передал ему предложение королевы. Посол воспринял эту новость с нескрываемым восторгом: он понимал, что ему обеспечено блестящее будущее, если удастся преподнести Франции испанскую корону, вокруг которой кипят такие бурные страсти. Он рассыпался в благодарности королеве, говорил, что не осмеливается лично выразить ей признательность из опасения привлечь к себе внимание, а затем поспешил отправить в Марсель гонца и с огромным нетерпением стал ждать его возвращения.

К его величайшему сожалению, гонец вернулся с отказом. Людовик подумал то же, что адмирал; заподозрив ловушку в предложении королевы, он предпочел придерживаться договора о разделе Испании, одобренного всеми монархами Европы, кроме императора.

Королева убедилась, что предсказание призрака исполнилось: ее действительно не поняли и оттолкнули, что вызвало в ней глубокое разочарование.

— Передай своему хозяину, — сказала она Юсуфу, — что у меня ничего не получится, что я бессильна — все, к чему прикасаются мои руки, гибнет от них. Впредь я не хочу ничего слышать об этом.

Ответ был передан, но герцог в свою очередь велел передать королеве, что она ошибается, что ни ей, ни королю не будет покоя до тех пор, пока не завершится это дело, и Карл будет страдать так же как она сама.

Вопреки такому пророчеству, Карл II в течение нескольких дней чувствовал себя лучше, да и Анна мучилась не больше, чем обычно.

Завершая повествование, я хотела опереться на свидетельства очевидцев и потому изложу еще одно письмо герцогини де Линарес — к ней по моей просьбе обратился принц Дармштадтский, и этот ответ подтверждает правдивость моего рассказа по всем пунктам. Герцогиня не покидала королеву в самые тяжелые времена и до конца осталась ее лучшим другом; вряд ли кто-нибудь знает больше, чем она.

Примерно через неделю после неудачной попытки начать действовать королева довольно поздно вечером находилась в молельне, в том самом месте, куда преподобный Сульпиций являлся, чтобы мучить Луизу Орлеанскую. Анна пыталась молиться, но слова молитвы застывали на ее губах; она прочитала несколько страниц какой-то благочестивой книги на немецком языке, но та выпала у нее из рук: королева размышляла о своей печальной судьбе и оплакивала свою горькую участь. И как будто во сне перед ее мысленным взором предстал прекрасный Дунай, затем привиделись ее родители, друзья детства; королева ощутила вновь радость и покой той жизни, которую она вела до того времени, когда на ее голову надели терновый венец. Все несчастные королевы Испании умирали от тоски.

Вдруг ей послышался легкий шорох; Анна резко обернулась и увидела за своей спиной белую фигуру, обретавшую все более четкие очертания, по мере того как королева вглядывалась в нее. Не отличаясь слабостью духа, она все же почувствовала, как по лбу ее потекли капли холодного пота, но не могла отвести взгляда от призрака, в котором прекрасно узнала юную королеву.

Призрак ничего не сказал ей, только сердито показал на дверь, ведущую в покои короля; этот жест показался королеве безоговорочным приказом. Анна попыталась произнести какие-то слова, но ужас сковал ее льдом, и она кивнула в знак согласия. Палец призрака по-прежнему был устремлен вперед, будто приказывал дольше не медлить. Королева, подчиняясь не собственной воле, а чьей-то чужой, возымевшей над ней власть, поднялась и сделала несколько шагов по направлению к двери; что-то подталкивало ее туда, а глаза призрака безотрывно следили за ней.

Герцогиня де Линарес, графиня фон Берлепш и еще одна придворная дама находились в соседней комнате; они увидели, как Анна, очень бледная, еле держась на ногах, вошла и, показав на молельню, сказала им:

— Идите туда и скажите мне, нет ли там кого-нибудь.

Герцогиня вошла, осмотрелась и не заметила ничего необычного. Следом за ней в молельню заглянула другая дама, а Берлепш в это время хлопотала вокруг своей воспитанницы. Та, другая дама, служила у Луизы Орлеанской и занималась ее туалетами, как теперь — туалетами Анны (у этой женщины был отменный вкус).

— О! — невольно воскликнула она, входя в молельню. — Как этот запах напоминает мне духи покойной королевы!

Мария Луиза пользовалась духами, которые ей привозили из Франции, таких духов не было ни у кого в Испании. Ее одежда и кожа были пропитаны ими настолько, что казалось, будто за ней тянется ароматный шлейф. Эти духи изготавливали кармелитки с улицы Булуа в Париже, и их нельзя было спутать ни с какими другими духами, потому ничто не могло поразить королеву сильнее восклицания этой ничего не подозревающей дамы.

Немного придя в себя, королева приказала своим приближенным удалиться, объявив им, что идет к королю. (Она ничего не сказала им о видении и только на следующий день призналась во всем герцогине.) Королева была странно удивлена и потрясена, обнаружив Карла II сидящим в кровати: он протягивал руки, с блуждающим взглядом шептал непонятные слова и, казалось, беседовал с тенью, отвечая на адресованные ему вопросы:

— Нет!.. Нет!.. Я не хочу… Франция, да оградит нас от нее Господь!.. Ты желаешь этого?.. Умоляю тебя, останься!.. О, останься!..

Он заламывал руки в исступлении, его крики доносились до самых дальних комнат королевских покоев:

— Мария Луиза! Останься!.. Останься!.. Я сделаю это… Не уходи! О, вернись!

Он произносил и другие фразы — их могла понять только королева после того, что она видела и слышала сама. Очевидно, призрак преследовал и его тоже. Всю ночь король ужасно кричал. Никогда прежде он не был в таком состоянии, и целых три дня Юсуфу, несмотря на его искусство, не удавалось вернуть королю покой, хотя бы на секунду погрузить больного в сон. Призрак появлялся все снова и снова, говорил с Карлом, угрожал ему или расточал нежные слова, в зависимости от того, насколько послушным был он. Юсуф уже не верил, что несчастный безумец перенесет кризис, однако через два-три дня Карл пришел в себя, опять обретя способность если не думать, то жить.

Но самое странное, что в тот же период видение преследовало и кардинала Порто-Карреро и отдавало ему те же приказания. Во всех его снах являлась королева Луиза и он слышал голоса, кричавшие ему:

— Спаси Испанию! Спаси короля!

Кардинал, разумеется, не отличался слабостью духа — такого нелегко было напугать. Он вызвал к себе исповедника, человека умного, и рассказал ему о сумеречном состоянии своего разума, как он это назвал, попросив ничего не сообщать инквизиции, иначе его сожгли бы как колдуна или, по меньшей мере, как одержимого духами.

Исповедник ответил, что не следует воспринимать случившееся слишком легко: если видение появится снова, значит, такова воля Господа и потому кардинал должен исполнить то, что ему приказано голосом призрака. Кардиналу трудно было согласиться с этим; он снова стал утверждать, что речь идет о помутнении рассудка, вызванном плохим пищеварением или переутомлением. Исповедник не возражал, но так умно повернул разговор, что убедил главу совета в своей правоте, особенно когда рассказал о случившемся с королевой (он узнал об этом от герцогини де Линарес).

Итак, все было направлено к одной цели. Кардиналу сообщили, что Карл совсем плох, и он стал ждать минуты просветления короля, чтобы начать действовать. Но стоило Порто-Карреро произнести несколько слов, как тот прервал его.

— Вы тоже, — сказал он, — вы тоже хотите, чтобы я разорил свой дом и обогатил моих врагов?

Кардинал изложил ему все свои доводы, меньше всего надеясь на справедливость и право, но выдвигая на первый план интересы государства. Карл II, рассуждавший в этот момент вполне здраво, ответил ему, что совесть не позволяет ему смириться с такой необходимостью, если только не обратиться за советом к папе; тому, что прикажет его святейшество, он подчинится немедленно, ибо не хочет ослушаться одновременно Бога и его наместника на земле.

Порто-Карреро с особым рвением принялся за дело, ведь он жаждал мести: Австрийский дом нанес ему слишком тяжкое оскорбление, чтобы он мог простить его, и ничто так не грело душу кардинала, как возможность отнять у императора Испанию. Письмо папе было написано немедленно и отправлено в тот же день.

Королева воспользовалась случаем, чтобы исполнить полученные ею приказы; она без конца напоминала королю о предложениях кардинала, о том, что сама она и король слышали распоряжения, переданные призраком Марии Луизы.

— Такова воля Небес, государь, подчинитесь!

— А если в образе любимой передо мной предстал дух тьмы, чтобы ввести меня в заблуждение? Анна, подождем ответа его святейшества; папа выведет нас из лабиринта, в котором мы оказались, и, как добрые христиане, мы подчинимся его приказаниям.

XXV

Однако видения не исчезали, и настроение короля становилось все мрачнее. Он часами просиживал в своей комнате, надеясь, как он говорил, увидеть свою Луизу, вновь обрести ее. Напрасно королева стучала в дверь, он прогонял ее, как и остальных, и требовал, чтобы его не беспокоили. Однажды Карл вышел в то время, когда его меньше всего ожидали, и закричал, что желает ехать в Эскориал, где ждет его она, там он еще лучше разглядит ее, и нужно поторопиться с поездкой.

Королева поехала с ним; король не противился этому, но и не звал ее с собой, а лишь повторял:

— Она не умерла! Не умерла! Я скоро это узнаю.

В Эскориал прибыли ночью, в непроглядной осенней тьме. Не заходя во дворец, король направился прямо в крохотные покои Филиппа II, одно из окон которых выходило на церковь. Карл довольно резко приказал королеве следовать за ним:

— Вы должны увидеть своими глазами, что происходит, чтобы не думать, будто вас обманули, и не требовать того, что вам не принадлежит.

Анна не поняла, о чем он говорит; она приписала эти слова его безумию и смиренно пошла следом за королем, радуясь, что он пожелал видеть ее рядом с собой, ведь уже давно он стал гнать ее от себя. Юсуф, главная камеристка и несколько придворных дам хотели войти в комнату вместе с их величествами.

— Нет! — резко остановил их король. — Войдет только королева, а в полночь пусть настоятель монастыря иеронимитов с тремя монахами постучат в мою дверь; сегодня вечером я не хочу видеть никого, кроме них, понятно?

Придворные повиновались: безумен король или мудр, ему всегда повинуются, он не человек, он воплощение королевской власти, самой высокой в мире силы после религии.

Карл II первым подошел к маленьким комнатам, напоминающим камеры; Анна следовала за ним. С большим трудом удалось добиться от короля согласия, чтобы Юсуф и двое-трое слуг остались в жалкой прихожей перед входом в покои. Король сразу направился в часовню и открыл окна балкона. В этот час церковь пустовала, великолепная золотая лампа освещала алтарь, и в темноте был еле различим вход в склеп. Карл преклонил колени.

— Молитесь, королева, молитесь! — сказал он Анне, к которой почти никогда не обращался на «ты», вопреки обычаю. — Этой ночью нам необходима божественная сила.

«О Боже! Что он замышляет и что здесь произойдет?» — подумала она.

Король молился вслух, отчаянно колотил себя в грудь, просил прощения за свои грехи и громкими криками призывал обожаемую Луизу, обещавшую прийти, но не явившуюся.

— Ничего! — добавил он со смирением. — Она появится, нужно подождать, еще не время.

В часовне совсем не было света; королева от страха не владела собой, зубы у нее стучали, в висках гудело, и этот гул отдавался в ушах. Наедине с безумцем в таком ужасном месте, где блуждают таинственные тени, была бы потрясена самая стойкая душа.

— О! — прошептала она. — Я умираю.

— Нет, вы не умрете, Анна! Луиза тоже не умерла: вы ее увидите и полюбите, и она вас полюбит, потому что вы добры. Потерпите еще немного, скоро пробьет час.

Королева не могла знать, что должно было случиться в этот страшный час, но она заранее дрожала: ее ожидало нечто ужасное.

Не осмеливаясь расспрашивать короля, она не решалась даже оглядеться; ее воображение рисовало чудовищные картины, и она закрывала глаза, чтобы их не видеть. Король продержал ее в таком положении более двух часов — ничего страшнее и представить себе невозможно. Большие часы, висевшие напротив нее в часовне, пробили время с грохотом, сотрясшим всю церковь; когда они отзвонили полночь, король подскочил как на пружине.

— Настало время! — воскликнул он и вышел в прихожую, чтобы позвать настоятеля и трех монахов, приглашенных им, — они ждали его.

Чтобы понять невообразимую сцену, разыгравшуюся далее, необходимо в нескольких словах объяснить, как устроены усыпальницы католических королей — без этого невозможно ничего объяснить.

Эскориал, как известно, дворец и монастырь одновременно, здесь живут монахи, призванные ухаживать за гробницами королевской семьи. Ничего общего с нашим Сен-Дени — здесь все по-другому.

Короли покоятся в склепах. В те времена склепов было еще немного, поскольку они появились лишь при Филиппе IV. В этот пантеон спускаются по довольно красивой лестнице, на середине которой находится дверь, а к ней ведут пять или шесть ступенек; за дверью — другая лестница, ведущая к усыпальницам. Здесь расположена длинная комната с большим окном напротив двери. Единственный предмет мебели там — большой вытянутый стол, поставленный посредине этой комнаты.

За ней находится другая, она напоминает библиотеку из-за полок, расставленных повсюду, но вместо книг на этих полках стоят гробы на подпорках, обитые бархатом и узорчатым шелком и заколоченные золотыми гвоздями. Это гробы королев, не имевших потомства, и усопших королевских детей. Королевы, подарившие короне наследников, покоятся в нижнем помещении пантеона, где видны роскошные усыпальницы. Но и те и другие сначала стоят в первой комнате, которую я описала, — она называется «гноильня». Гробы на некоторое время размещают там в нишах, вырубленных в стене, и замуровывают так, что их нельзя увидеть. Покойники лежат там до тех пор, пока от тела остаются лишь кости; после этого их переносят в маленькие гробы на полках, где лежат только скелеты. Один монах и врачи, приставленные к данному заведению, определяют по внешнему виду тела, в каком оно состоянии и сколько месяцев, сколько лет должно оставаться в этом своеобразном чистилище, а когда приходит время, они переносят останки в другое место, не совершая при этом никаких обрядов.

В эту мрачную обитель мы и должны спуститься, именно здесь разыграется та великая трагедия, что повлияет на судьбу стольких народов.

Карл II, увидев настоятеля монастыря и монахов, знаком пригласил их следовать за ним и привел в часовню, на то место, где находилась королева. Монахи были так же удивлены и заинтригованы, как она.

— Закройте двери! — приказал им король. — Притворите их хорошенько, чтобы никто не слышал нас.

Монахи повиновались, недоумевая, зачем они сюда пришли и что им предстоит делать. Подойдя к балкону, Карл показал на открытое окно, выходящее в церковь:

— Мы начнем спускаться, отец мой.

— Куда, государь?

— Вы это скоро узнаете, а пока идите за мной. И ты, Анна, тоже; наступило то время, о котором я говорил.

Он казался спокойным, чуть ли не улыбался, и ступал твердым шагом. Кровь застыла в жилах королевы; Карл взял ее за руку и потянул к маленькой лестнице, ведущей с балкона к клиросу. Они спустились, и настоятель спросил, что теперь делать.

— Идите в склеп, отец мой.

— Но зачем, ваше величество? В такой час…

— Затем, что я так хочу, у меня там дело есть. Показывайте дорогу.

Когда король приезжал помолиться у могилы покойной королевы, как он называл усыпальницу, то останавливался, у входа в склеп и падал на колени, целовал землю, раскинув руки, будто пытаясь обнять ее, — в общем вел себя странно, как уже было описано выше; но на этот раз, в соответствии с его замыслом, ему требовалось больше.

— Где покоится королева? — спросил он.

«Что он собирается делать? — подумала королева. — О Боже! Смилуйся над нами!»

— Ваше величество, королева покоится там, где должна находиться по нашему обычаю и по законам Церкви, не сомневайтесь.

— Где она? Скажите мне сейчас же, немедленно. Я хочу это знать.

— Но, государь…

— Говорите, я так хочу!

— Ваше величество, она в гноильне.

— Где эта гноильня? Отведите меня туда.

Обычно короли при своей жизни не появляются в этих местах погребения. Тот, кто обожал могилы, кто охотно провел бы около них всю жизнь, еще не знал всех их тайн и даже не догадывался о них. Настоятель не решался выполнить приказ короля — ему казалось, что в эти минуты разум повелителя помутился и присутствие королевы его не успокаивало.

— Преподобный отец, — повторил король, топнув ногой, — я так хочу!

Настоятель монастыря поклонился в знак смирения и направился к лестнице, следом пошел король, увлекая за собой Анну. Они спустились по одним ступенькам, поднялись по другим и наконец вошли в гноильню, освещенную луной ярко, как днем; другого освещения здесь не было — лампы горели только в церкви и на лестнице, и этого было достаточно. При виде голых поблескивающих стен Карл II воскликнул:

— Вы меня обманываете, ее здесь нет!

— Простите, ваше величество, но она здесь.

И он дотронулся до одного места стены, расположенного почти рядом с окном.

— Я хочу увидеть ее, — спокойно продолжал король.

— Увидеть ее, государь? Ваше величество говорит, конечно, не подумав.

— Я подумал и хочу видеть ее немедленно. Разберите стену, вы должны знать, как это делается, откройте гроб и покажите мне ее.

— Какой ужас, ведь это осквернение могилы! — воскликнула королева, отворачиваясь.

— Но, ваше величество… это невозможно, вы не сделаете этого! Осквернить могилу — это святотатство.

— Она приказала мне сделать это, и я сделаю. Повинуйтесь и, если откажете мне, сутана не спасет вашей шеи, клянусь честью короля.

После долгого сопротивления настоятель был вынужден подчиниться; он послал монахов за нужными инструментами туда, где они лежали, и акт осквернения начался. Король сам следил за монахами и при необходимости помогал им. Королева и настоятель, стоя на коленях, истово молились. Я уже говорила, что только луна освещала эту сцену.

Гроб был скоро обнаружен; король хотел сам вытащить его из ниши, но у него не хватило сил, и он вынужден был предоставить это дело монахам. Гроб поставили на стол, после чего монахи застыли на месте.

— Выдерните гвозди! — вновь потребовал Карл.

Настоятель снова вмешался, надеясь помешать разорению гроба; королева, еле живая, не могла и слова произнести. Король повторил приказ, братья повиновались. Ужасный запах распространился по склепу, и почти совсем разложившийся труп предстал перед глазами ужаснувшихся зрителей. Монахи упали на колени и уткнулись головой в землю. Король вскрикнул от радости.

— О, вот она! Конечно она! Я ее узнаю, как она прекрасна. Луиза, моя дорогая Луиза!

И, упав на зловонные лохмотья, Карл стал искать сгнившие губы, чтобы покрыть их поцелуями. Он звал свою супругу, свою возлюбленную, обращаясь к ней с ласковыми именами и пытаясь приподнять эти человеческие останки, чтобы сжать их в объятиях. Останки выпали из его рук и с непередаваемым звуком ударились о дно гроба, не желавшего их выпускать.

То, что произошло потом, невозможно описать: безумца охватило ужасное неистовство, началась борьба, напоминающая битву жизни со смертью, борьба между полусгнившим трупом и трупом живым, который мог ходить, говорить, но все же не жил, как другие люди, потому что его разум уже умер, а тело должно было вскоре упокоиться. Во время этого бреда, криков, лихорадочных поцелуев, король, поверивший в своем безумии, что снова видит свою любимую Луизу такой же красивой и молодой, как во времена их свадьбы, король, говоривший с ней, полагающий, что слышит ее, торжественно поклялся, что исполнит ее волю и отдаст свою корону тому, на кого она указала.

Он совсем забыл о бедной женщине, без сознания распростертой у его ног: она не выдержала этого зрелища. Неизвестно, сколько времени длилось это безумие; луна закрылась тучами, словно не хотела быть свидетельницей святотатства. Только один луч упал на открытый гроб и осветил чудовищный хаос. В это мгновение либо проблеск разума мелькнул в голове несчастного короля, либо силы его истощились в отвратительном спектакле, который он только что разыграл, но он громко закричал и упал как мертвый рядом с королевой, потянув за собой гроб, из которого выпали останки и рассыпались вокруг супругов.

Не думайте, что я преувеличиваю: все рассказанное мною — историческая правда, известная немалому числу людей, и свидетели тех событий еще живы; но мне кажется, что ничего ужаснее не случалось и и прежние века.

У королевы после этого началась горячка, она бредила более двух недель.

Король умер не сразу после такого удара, он прожил еще несколько недель, и перед смертью составил завещание в пользу герцога Анжуйского, которого его святейшество признал законным наследником; мы были свидетелями того, как он царствовал под именем Филиппа V.

После этого разум Карла II не прояснялся, король не узнавал королеву, а если и узнавал, то на несколько секунд, так что она не успевала этого заметить. Завещание было написано, когда она сама была не способна ни видеть, ни слышать.

После смерти короля горе Анны было так же велико, как прежде велика была ее любовь; такие чувства приходится прятать, о них не говорят.

Королева удалилась в Байонну, где прожила еще долго в окружении нескольких слуг и немногочисленных придворных; она полностью погрузилась в свое одиночество и безутешную печаль. Ей давали лишь самое необходимое, чтобы можно было жить. Сен-Симон, случайно увидевший ее во время своей посольской миссии в Мадрид, рассказывал мне, что королева была еще красива, но испытывала нужду во всем. В ее доме было всего два окна по фасаду!

Никто так и не поверил в ее искреннее расположение к Франции, и она была наказана за это. О, человеческая справедливость!

Эта женщина любила только одного мужчину — своего супруга! Он был безумен и позволил ей умереть такой же чистой и непорочной, как в тот день, когда мать принесла ее крестить. Какая судьба!

Бедный герцог де Асторга умер не так давно, на руках Юсуфа; он так и не захотел покинуть часовню.

Бедный Дармштадт был убит при Монтжуике, во время войны за Испанское наследство: он хотел бороться с Филиппом V, который обошелся с его обожаемой королевой не так, как она того заслуживала. Две жертвы неосуществимой любви!

* * *

Вот и все, что я обещала рассказать, теперь я подошла к концу и прекращаю писать. Мне хотелось развлечь тех, кто прочтет мои записки. Но пусть, тем не менее, читатели знают, что я описывала историю, причем историю подлинную, и старалась быть беспристрастной. Мне больше по душе снисходительность, нежели строгость, и я надеюсь, что мне не откажут в том, чего я не жалею другим.