Онлайн чтение книги Эмили из Молодого Месяца Emily of New Moon
Глава 13. Дщерь Евы

Молодой Месяц всегда славился своими яблоками, а в первую осень, которую провела там Эмили, старый и новый сады принесли невиданный урожай. В новом росли породистые представители знаменитых сортов, а в старом — яблоки, неизвестные ботаническим каталогам, но имевшие свой, особый, безумно сладкий вкус. Ни на одно яблоко не было запрета, и Эмили могла есть сколько хочет с любого дерева — нельзя было лишь брать яблоки с собой в постель. Тетя Элизабет, вполне разумно, не желала, чтобы ее кровать замусоривали яблочными семечками, а тетя Лора приходила в ужас при одной мысли о поедании яблок в темноте: ведь можно съесть червяка в придачу! Так что Эмили должна была бы вполне удовлетворить свой аппетит на яблоки у себя дома, но есть некая странность в человеческой натуре, по причине которой вкус яблок, принадлежащих кому-либо другому, всегда кажется гораздо лучше вкуса ваших собственных… что было отлично известно хитрому змею из райского сада. Эмили, как большинство людей, обладала этой особенностью, а потому, на ее взгляд, не было более восхитительных яблок, чем те, что принадлежали Надменному Джону. Он имел обыкновение раскладывать их в ряд на одном из верстаков в своей мастерской, и подразумевалось, что Илзи и Эмили могут свободно угощаться, когда бы им ни вздумалось зайти в это очаровательное, с пышным ковром стружки на полу, пыльное помещение. Особенной любовью девочек пользовались три сорта яблок Надменного Джона: «паршивые», которые выглядели так, будто страдали проказой, но обладали мякотью непревзойденного вкуса, прятавшейся под странной пятнистой кожурой; «маленькие красные», размером чуть больше каких-нибудь дичков, целиком бордовые, блестящие, как атлас, с медовым, пряным ароматом, и, наконец, большие «сладкие зеленые», самые, по мнению детей, вкусные. Эмили считала потерянным тот день, когда опускающееся за горизонт солнце не видело ее, впивающуюся зубками в одно из больших «сладких зеленых» Надменного Джона.

В глубине души Эмили отлично понимала, что ей вообще не следует ходить к Надменному Джону. Разумеется, ей никогда не запрещали посещать его мастерскую. Ее теткам просто никогда не приходило в голову, что кто-либо из обитателей Молодого Месяца может забыть дорогую сердцам всех Марри и Салливанов вражду, существовавшую на протяжении жизни уже двух поколений. Это было наследие, и считалось само собой разумеющимся, что хранить ему верность должен каждый настоящий Марри. Но, когда Эмили бегала повсюду с этой дикой маленькой язычницей Илзи, традиции отступали перед соблазном вкусить «маленьких красных» и «паршивых» Надменного Джона.

В один из сентябрьских вечеров Эмили, томясь одиночеством, в очередной раз забрела в его мастерскую. Она была одна, с тех пор как вернулась из школы: обе тетки и кузен Джимми уехали в Шрузбури, пообещав вернуться на закате. Илзи тоже не было: отец взял ее с собой в Шарлоттаун, чтобы купить ей зимнее пальто — по настоянию миссис Симмз. Сначала Эмили обрадовалась тому, что осталась одна. Она чувствовала себя довольно важной особой, поскольку ей был вверен на этот вечер весь Молодой Месяц. Она съела все, что оставила ей на ужин в буфете летней кухни тетя Лора, а затем отправилась в молочню и сняла сливки с шести огромных великолепных чанов молока. Разумеется, никто не позволял ей делать этого, но она всегда мечтала сама снять сливки с молока, а случай представился слишком удобный, чтобы его можно было упустить. Сливки она сняла прекрасно, и никто ни о чем не узнал: каждая из теток предполагала, что это сделала другая, а потому ни одна из них не отругала Эмили. Из этого эпизода трудно извлечь какую-либо мораль; в назидательном повествовании Эмили предстояло бы разоблачение и наказание или мучительные угрызения совести и признание, но я с сожалением — или, точнее, мне следовало бы испытывать сожаление по этому поводу — должна констатировать, что совесть никогда не тревожила Эмили в истории со сливками. Однако в тот вечер ей было суждено страдать по совершенно другой причине, и эти страдания перевесили все ее мелкие грешки.

К тому времени, когда сливки были сняты, перелиты в большой глиняный кувшин и тщательно перемешаны — Эмили и об этом не забыла, — солнце уже село, но никто из взрослых все еще не приехал. Мысль о том, чтобы вернуться в одиночестве в большой, сумрачный и гулкий дом, не привлекла Эмили, а потому она направилась в мастерскую Надменного Джона, которая оказалась пустой, хотя рубанок стоял посредине доски, свидетельствуя о том, что Надменный Джон работал здесь совсем недавно и, вероятно, еще вернется. Эмили присела на половинку лежавшего на полу громадного бревна и огляделась вокруг в поисках яблока, которое можно было бы съесть. Вдоль стены располагался целый ряд «красных» и «паршивых», но ни одного «зеленого сладкого» среди них не было, а Эмили чувствовала, что в эту минуту ей необходимо именно «зеленое сладкое» и никакое другое.

Затем она заметила одно зеленое яблоко — поистине огромное, самое большое «зеленое сладкое», какое Эмили только доводилось видеть. Оно, совсем одно, лежало на ступеньке ведущей на чердак лесенки. Эмили поднялась по лесенке, завладела им и сразу начала есть. Она с наслаждением догрызала серединку, когда вошел Надменный Джон. Он кивнул ей, обведя мастерскую внешне невнимательным взглядом.

— Ходил поужинать, — сказал он. — Жены дома нет, так что пришлось готовить самому.

Он взялся за рубанок и продолжил в молчании строгать доску. Эмили сидела на лесенке, пересчитывая семечки «зеленого сладкого» — говорят, будто по яблочным семечкам можно предсказать судьбу, — слушала, как Женщина-ветер насвистывает волшебную мелодию через дырку от сучка в чердачной стене, и сочиняла «Описание плотницкой мастерской Надменного Джона при свете фонаря», чтобы потом записать его на почтовом извещении. Она была погружена в мысленную охоту за точной фразой, которая позволила бы описать нелепо удлиненную тень носа Надменного Джона на противоположной стене, когда Надменный Джон круто обернулся — так неожиданно, что тень носа ударила в потолок, словно громадное копье — и спросил испуганным голосом:

— Куда делось большое «зеленое сладкое», которое лежало там на лесенке?

— Э-э… я… я его съела, — заикаясь, выговорила Эмили.

Надменный Джон уронил рубанок, воздел руки к потолку и с искаженным лицом уставился на Эмили.

— Помилуйте нас, святые угодники! Детка, ты не ела, не ела того яблока… только не говори мне, что ты съела то яблоко!

— Да, я его съела, — смущенно подтвердила Эмили. — Я не думала, что это кому-нибудь повредит… я…

— Повредит! Вы ее только послушайте! Да это яблоко было отравленной приманкой для крыс! Они меня здесь чуть не до смерти замучили, так что я решил положить конец их забавам. И ты его съела… а в нем яда столько, что хватит, чтобы в два счета уморить десяток таких, как ты!

Надменный Джон увидел, как белое лицо и клетчатый передник пронеслись через мастерскую и исчезли в темноте за дверью. Первым отчаянным желанием Эмили было тут же вернуться домой — прежде чем она упадет замертво. Она промчалась по полю, через рощу и сад и влетела в дом. В нем по-прежнему было тихо и темно: никто еще не вернулся. Эмили вскрикнула в отчаянии. Когда они придут, она уже будет лежать окоченевшая, холодная и, вероятно, с почерневшим лицом. Все в этом дорогом мире кончится для нее навсегда… и только потому, что она съела яблоко, которое, как ей казалось, она имела полное право съесть. Это несправедливо… она не хочет умирать!

Но смерть была неизбежна. Эмили, лишь горячо надеялась, что кто-нибудь придет прежде, чем она умрет. Было бы ужасно умереть в полном одиночестве в этом громадном, пустом, гулком доме. Бежать куда-то еще за помощью она не решилась. Уже совсем стемнело, да и она, вероятно, упала бы замертво прямо на дороге. Умереть там… одной… в темноте… о это было бы так ужасно! Ей не приходило в голову, что ее можно как-то спасти; она считала, что, если яд проглочен, это означает неизбежный конец.

В панике, дрожащими руками она зажгла свечу. С горящей свечой было не так страшно… при свете человек может взглянуть правде в лицо. А Эмили, бледная, испуганная, одинокая, уже решила, что смерть следует встретить мужественно. Она не должна посрамить честь Старров и Марри. Стиснув холодные руки, она постаралась унять дрожь. Сколько еще ей еще остается жить? Надменный Джон сказал, что яблоко убьет ее «в два счета». Что это означало? Два счета — это долго? Будет ли она страдать, умирая? У нее было смутное представление, что яд доставляет ужасные мучения. Ох… а ведь совсем недавно она была так счастлива! Она думала, что проживет много лет и будет писать великие поэмы, и станет такой же знаменитой, как миссис Хеманз. А накануне вечером она поссорилась с Илзи и еще не помирилась… и никогда теперь не помирится. Илзи будет ужасно тяжело. Надо написать ей записку и простить ее. Хватит ли времени? Ох, какие холодные руки! Должно быть, это означает, что она уже умирает. Она где-то слышала или читала, что руки холодеют, когда человек умирает. А чернеет ли у нее лицо? Она схватила свечу и поспешила наверх в комнату для гостей. Там было зеркало — единственное в доме, которое висело достаточно низко, чтобы, взявшись за нижний конец его рамы и наклонив его, она могла увидеть свое отражение. В обычных условиях Эмили до смерти испугалась бы самой мысли войти в эту комнату при тусклом дрожащем свете свечи. Но один громадный ужас поглотил все маленькие страхи. Она взглянула на отражение своего лица в обрамлении гладких черных волнистых волос, в бьющем вверх свете свечи, на темном фоне сумрачной комнаты. О, она уже бледна, как мертвец! Да, перед ней лицо умирающей… в этом не могло быть никаких сомнений.

Что-то поднялось в душе Эмили и овладело ею — какое-то наследие славного старого рода. Она перестала дрожать. Она смирилась с судьбой — не без горечи, но спокойно.

— Я не хочу умирать, но если я должна умереть, то умру так, как пристало Марри, — сказала она. Она читала что-то подобное в какой-то книжке, и фраза пришлась в этот момент очень кстати. А теперь надо поторопиться. Письмо Илзи должно быть написано. Первым делом Эмили направилась в комнату тети Элизабет, чтобы убедиться, что отведенный ей верхний справа ящик комода в полном порядке, а затем бросилась на чердак в свой укромный уголок. Громадный чердак был полон коварных, враждебных теней, которые толпились вокруг маленького островка света ее свечи, но теперь они не пугали Эмили.

«Подумать только, что я так страдала сегодня из-за того, что у меня ужасно толстая нижняя юбочка», — мелькнуло у нее в голове, когда она схватила одно из своих драгоценных почтовых извещений — последнее, на котором она будет писать. Писать отцу не было никакой необходимости — она скоро его увидит, — но Илзи должна получить письмо… дорогая, любящая, вспыльчивая Илзи, которая накануне кричала ей вслед оскорбительные эпитеты и которая будет мучиться угрызениями совести из-за этого всю оставшуюся жизнь.

«Дорогая моя Илзи, — писала Эмили; ее рука немного дрожала, но губы были плотно сжаты. — Я умираю. Я отравилась яблоком, которое Надменный Джон приготовил для крыс. Я больше никогда тебя не увижу, но пишу тебе, чтобы сказать, что люблю тебя и чтобы ты не страдала оттого, что назвала меня вчера скунсом и кровожадной норкой. Я прощаю тебя, так что не волнуйся. И прости меня за мои слова о том, что ты не заслуживаешь даже презрения. Я говорила совсем не то, что думала на самом деле. Я оставляю тебе всю мою долю битого фарфора в нашем домике для игр, и, пожалуйста, передай мой прощальный привет Тедди. Он никогда уже не научит меня насаживать червя на рыболовный крючок. Я обещала ему, что научусь, потому что не хотела, чтобы он считал меня трусихой, но рада, что не научилась, так как теперь знаю, как чувствуют себя при этом черви. Меня пока не тошнит, но я ничего не знаю о признаках отравления, а Надменный Джон сказал, что в яблоке было достаточно яда, чтобы убить десяток таких, как я, так что долго я, очевидно, не проживу. Если тетя Элизабет согласится, можешь взять мои стеклянные бусы. Это единственная ценная вещь, какая у меня есть. Не позволяй никому ни в чем винить Надменного Джона, потому что он не хотел отравить меня. Я наказана за свою собственную жадность. Возможно, люди подумают, что он сделал это нарочно, потому что я протестантка, а он католик, но я уверена, что это не так, и, пожалуйста, передай ему, чтобы он не страдал от угрызений совести. Кажется, я уже чувствую боль в животе, так что думаю, конец приближается. Прощай и помни ту, что умерла такой молодой.

Твоя нежно любящая

Эмили».

Когда Эмили сложила свое почтовое извещение, снизу до нее донесся стук колес. Мгновение спустя Элизабет и Лору Марри встретило в кухне маленькое существо с трагическим видом, сжимающее в одной руке гаснущую свечку, в другой — красное почтовое извещение.

— Что случилось, Эмили? — воскликнула тетя Лора.

— Я умираю, — сказала Эмили торжественно. — Я съела отравленное яблоко, которое Надменный Джон выложил в своей мастерской для крыс. Мне остается жить лишь несколько минут.

Лора Марри упала на черную скамью, прижав руку к сердцу. Элизабет побледнела, как сама Эмили.

— Эмили, это какие-то твои новые игры? — спросила она сурово.

— Нет! — не без гнева воскликнула Эмили. — Это правда. Вы думаете, умирающий станет кого-то разыгрывать? И, пожалуйста, тетя Элизабет, передайте это письмо Илзи… и простите меня за то, что я плохо себя вела… хотя я далеко не всегда вела себя плохо, когда вам так казалось… и не позволяйте никому смотреть на меня после смерти, если я почернею… особенно Роде Стюарт.

К этому моменту тетя Элизабет пришла в себя.

— Сколько времени прошло с тех пор, как ты съела это яблоко, Эмили?

— Около часа.

— Если бы ты съела отравленное яблоко час назад, сейчас ты была бы уже мертва или тебя тошнило бы.

— О! — воскликнула Эмили, мгновенно преображаясь. Безумная, сладкая надежда поднялась в ее сердце… неужели у нее все-таки остается шанс на спасение? Затем с безысходностью в голосе она добавила: — Но я чувствовала боль в животе, когда спускалась вниз.

— Лора, — сказала тетя Элизабет, — отведи девочку в летнюю кухню и сейчас же дай ей хорошую порцию горчицы с водой. Вреда не будет, а пользу, возможно, принесет… если есть доля правды в этой ее истории. Я иду за доктором — может быть, он уже вернулся, — но по пути загляну к Надменному Джону.

Тетя Элизабет вышла… вышла очень быстро… если бы это был кто-нибудь другой, можно было бы сказать, выбежала . Что же до Эмили… тетя Лора тут же дала ей рекомендованное рвотное, и две минуты спустя Эмили уже ничуть не сомневалась, что умирает и чем скорее умрет, тем лучше. Когда тетя Элизабет вернулась, Эмили лежала на кухонном диване, такая же белая, как подушка у нее под головой, и такая же безжизненная, как увядшая лилия.

— Неужели доктора не было дома? — в отчаянии воскликнула тетя Лора.

— Не знаю… нет необходимости звать доктора. Я с самого начала так думала. Это была всего лишь одна из шуток Надменного Джона. Он решил напугать Эмили… просто для забавы… это его представление о забаве. Отправляйтесь в постель, мисс Эмили! Ты заслуживаешь всего, что вынесла. Это тебе наказание за то, что ты вообще ходила к Надменному Джону, и мне тебя ничуть не жаль. Такого испуга я не переживала уже много лет.

— У меня вправду болел живот, — захныкала Эмили, в которой отчаяние в сочетании с горчичной водой временно угасило присутствие духа.

— Всякий, кто ест яблоки с рассвета до заката, должен ожидать, что у него заболит живот. Больше никаких болей у тебя сегодня не будет, ручаюсь. Горчица тебе поможет. Возьми свою свечку и отправляйся в постель.

— Хорошо, — сказала Эмили, неуверенно поднимаясь на ноги. — Но я ненавижу этого сволочного Надменного Джона.

— Эмили! — воскликнули обе ее тетки в один голос.

— Он заслуживает ненависти, — сказала Эмили мстительно.

— Ох, Эмили… какое ужасное слово ты сказала! — Тетя Лора, казалось, была чем-то огорчена.

— А чем вам не нравится слово «сволочной»? — спросила заинтригованная Эмили. — Кузен Джимми часто его употребляет, когда что-нибудь выведет его из себя. Он употребил это слово сегодня… сказал, что эта сволочная телка опять проломила ограду пастбища.

— Эмили, — сказала тетя Элизабет, с видом человека, решившего выпутаться из неприятностей наиболее простым способом, — кузен Джимми — мужчина… а мужчины иногда, в пылу раздражения, употребляют выражения, которые неприличны для маленьких девочек.

— Но в чем дело со словом «сволочной»? — упорствовала Эмили. — Это не богохульство, нет? А если нет, тогда почему я не могу его употреблять?

— Оно не… не для воспитанных леди, — сказала тетя Лора.

— Ну, тогда я больше не буду его употреблять, — сказала Эмили, смирившись, — но Надменный Джон — сволочной.

Тетя Лора никак не могла отсмеяться, после того как Эмили ушла наверх, и тетя Элизабет сказала ей, что женщина в ее возрасте должна быть более благоразумной.

— Но, Элизабет, ты же знаешь , что это было смешно, — запротестовала Лора.

Так как Эмили уже не было поблизости, Элизабет позволила себе довольно мрачную улыбку.

— Я изложила Надменному Джону несколько простых истин. Думаю, ему нескоро снова захочется уверять детей, будто они отравились. Когда я ушла, он буквально скакал от ярости.

Измученная, Эмили уснула, как только легла в постель, но час спустя неожиданно проснулась. Тетя Элизабет еще не пришла в спальню, так что жалюзи были подняты, и Эмили видела дружески подмигивающую ей прелестную звезду. Вдали призывно стонало море. Ах, до чего хорошо было просто быть одной и живой! Жизнь снова казалась прекрасной… «разжигала аппетит», как выражался кузен Джимми. У нее будет возможность заполнять стихами всё новые почтовые извещения — мысленным взором Эмили уже видела длинную поэму, озаглавленную «Мысли обреченного на скоропостижную кончину», — играть с Илзи и Тедди… рыскать в амбарах с Задирой Сэл… смотреть, как тетя Лора снимает сливки в молочне… помогать кузену Джимми в саду… читать книжки в Приюте Эмили… бегать по Сегодняшней Дороге… но не ходить в мастерскую Надменного Джона! Она решила, что никогда больше не будет иметь дела с Надменным Джоном после его дьявольски жестокой шутки. Так напугать ее! Да еще после того как они долго были такими добрыми друзьями! Эмили была так возмущена, что не могла уснуть, пока не сочинила рассказ о своей смерти от крысиного яда и о том, как Надменного Джона судили за ее убийство и приговорили к смертной казни, и о том, как он был вздернут на виселицу, такую же высокомерную , как он сам — Эмили лично присутствовала на площади, где разыгрывалась эта ужасная сцена, несмотря на то, что давно скончалась в результате его преступления. Когда она наконец срезала его с веревки и похоронила с позором — при этом по ее лицу ручьями бежали слезы от сочувствия к жене Надменного Джона, — она его простила. Вполне вероятно, он все же не был сволочным.

На следующий день, поднявшись на чердак, она записала все это на почтовом извещении.