Онлайн чтение книги Эмма
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Обратиться к мистеру Эллину немедля было невозможно, и Мартина удовольствовалась экземпляром, изрисованным Гаем; впрочем, она возмещала это тем, что с выражением крайнего возмущения демонстрировала книжку своим куклам — Элинор и Розамунде, на которых обрушивала потоки красноречия, внушая им, как важно относиться бережно и уважительно к печатному слову. После чего им надлежало выслушать длиннейший отрывок из вышеупомянутых туманных хроник; как правило, она выбирала трогательные места о девах с покрасневшими от слез глазами и волнуемой вздохами грудью, скорбно оплакивавших героев. Сколько раз бедняжкам-куклам приходилось терпеливо выслушивать одну и ту же, полюбившуюся ей страницу из «Каррик-Туры»,[14]«Каррик-Тура» — одна из поэм Джеймса Макферсона (1736–1796), шотландского писателя, выдавшего свои обработки кельтских преданий и легенд («Поэмы Оссиана») за подлинные песни легендарного барда Оссиана. где дева-воин Кримора в сияющих рыцарских латах, с распущенными волосами и с луком в руках сопровождает своего горячо любимого Коннала на битву. Заметив его приближающегося противника Дарго, «лук натянула Кримора, целясь в Дарго, но, промахнувшись, пронзила Коннала. Он падает, как дуб на равнине, как с лесистой горы утес. Что ей делать, деве злосчастной? Он истекает кровью, Коннал ее умирает. Всю ночь и весь день напролет рыдает она: „О Коннал, о друг мой возлюбленный!“ Объятая горем, скорбная плакальщица умирает. Здесь под холмом скрывает земля чету несравненную. Трава растет меж камнями могилы; я часто сижу в печальной тени. Ветер вздыхает в траве; воспоминания о них теснятся в моей душе…».[15]Макферсон Джеймс. Поэмы Оссиана/ Пер. Ю. Д. Левина. Л.: Наука, 1988.

Маленьким куколкам, обитательницам сундучка, не дозволялось оставаться безмолвными слушательницами, а предписывалось более деятельное участие. Получив по этому случаю имена Фингала, Шельрика, Сельмы, Оскара, Хиделлана, Мальвины и не знаю, кого еще, они бросались в битву, невзирая на опасность, грозившую их шарнирным ручкам и ножкам, а также их нарядам, которые Мартина сшила из шелковых и бархатных лоскутков, хранившихся у меня в мешке с обрезками, и искренне считала костюмами в старинном стиле. Впрочем, увлечение Оссианом было лишь одним из многих других у моей подопечной, ибо она предавалась тысяче занятий: запоем читала все, на что падал взгляд, рисовала карандашами и красками на каждом листке чистой бумаги, который попадался под руку, вскапывала свою грядку в саду и сажала цветы, училась стряпать под руководством добрейшей Элизы и много времени уделяла воспитанию своих кукол, которых учила считать по-корнуоллски: un, du, tri, padzher, pemp, wheth, seith, eith, nau, deig, — чему сама выучилась у Энни; для занятий она сшила из листков бумаги крохотные книжечки, в которых, как она мне объяснила, содержалось все, что им надлежало знать.

Кроме того, она принялась искать друзей среди сверстников, чего трудно было ожидать от такой молчаливой и нелюдимой девочки, еще совсем недавно чуравшейся и учительниц, и учениц. После того, как Ларри, мой садовник и мастер на все руки, вскопал для нее грядку, она поделилась со мной тревогой по поводу того, что не сделала ему подарок на Рождество:

— Я же тогда только переехала в «Серебряный лог», мне просто в голову не пришло. И потом, там в корзинке не было ничего подходящего, только карманчик для часов, а он был для мистера Эллина. Как вы думаете, Ларри не обиделся, миссис Чалфонт? Не хотелось бы обижать его.

Я заверила ее, что чувства Ларри ничуть не пострадали, и она убежала прочь — разговаривать через садовую изгородь с детьми ректора, которые, пока в поселке бушевала свинка, были для Тины лишь распухшими детскими рожицами в окне. Старшие дети мистера и миссис Рэндолф либо уже навсегда покинули родительский дом, либо учились в пансионе, но трое младших еще оставались дома: одиннадцатилетний Ансельм, обучением которого занимался отец, больная Элизабет — Тинина ровесница, и маленькая, четырехлетняя Анна. Впервые Тина их увидела, когда Ансельм катил инвалидное кресло Элизабет по дорожкам сада, а моя воспитанница сочувственно за ними наблюдала. Они заметили, что она на них смотрит и окликнули ее. Я еще и знать не знала, что у них завязалась дружба, а Тина уже спешила пробраться назад через дырку в изгороди, чтобы сообщить потрясающую новость: они с Элизабет родились в один день.

— Только подумайте, миссис Чалфонт, Элизабет не праздновала день рождения, потому что у всех детей в доме была свинка. А я праздновала с вами и мистером Эллином, и все было так замечательно! Как жалко, наверное, пропустить такой праздник! Ансельм ходил к одному мальчику на день рождения как раз перед тем, как они все заболели, вот уж праздник так праздник! Он мне рассказывал: пришли одни мальчики, ни одной девочки не было. Они не захотели играть в игры, которые им предложили взрослые, а только прыгали вокруг бочки с яблоками и совали головы в воду, чтоб достать яблоко. Потом швырялись тортом с вареньем, и весь вечер съезжали кто по перилам, а кто — по ступенькам на чайном подносе. Ансельм сказал, что не шалил с другими, но мы с Элизабет не верим. Как бы не так!

Посочувствовав про себя разгневанным родителям, я ничего не сказала Тине — уж очень я была рада порыву искреннего детского веселья, увлекшему ее. Когда в апреле я решила, что Тине нужно больше учиться, и нашей с ней ежедневной игры на фортепьяно и чтения псалмов и отрывков из Библии недостаточно, мистер Рэндолф охотно согласился, чтобы Тина вместе с Элизабет брала уроки у гувернантки, служившей в их доме. Доктор Перси и мистер Эллин посоветовались между собой и сочли, что Тине ничто не мешает вернуться к занятиям, правда, в строго ограниченном объеме: она не должна переутомляться и перегружаться, но в случае, если удастся избежать перенапряжения, они не сомневались, что общество сверстницы, как, скорее всего, и толика здорового соперничества только пойдут ей на пользу.

Сама Тина была очень рада такому повороту событий, отчасти потому, что это избавляло ее от тайного страха, что снова явится мисс Уилкокс и, как она выражалась, постарается опять ее «зацапать» и утащить в свою школу, насчитывающую теперь пятнадцать пансионерок и пятнадцать приходящих учениц; Диана была назначена старостой над всеми ними, а Мэри и Джесси — ее помощницами. Вот почему Тина так охотно пробиралась сквозь дыру в изгороди (вместо того чтобы чинно ходить на уроки по аллее парка) и радостно, вприпрыжку возвращалась домой с ворохом рассказов об удивительных событиях, случившихся с нею в приветливом, веселом доме ректора, где происходило непрестанное людское коловращение и где мистер Рэндолф, с помощью мистера Сесила, как правило, готовил к принятию сана двух-трех молодых людей. Хотя то были будущие богословы, присутствие молодежи только прибавляло веселья этому всегда оживленному дому, и время от времени Тина разгоняла тишину «Серебряного лога» рассказами о шутках и отчаянных розыгрышах, от которых у моих сестер, особенно у моей достойнейшей сестрицы Мэри, волосы встали бы дыбом, происходи обучение их дочерей в такой развеселой обстановке.

Не думаю, что две юные барышни слишком перенапрягались на уроках. Скорее уж во время игр, когда Элизабет, под руководством Тины, стала постепеннно избавляться от многолетних привычек больного ребенка. Впервые это выяснилось, когда Тина, которой мистер Эллин подарил скакалку, огорчилась, поняв, что прыгать через веревочку ей предстоит одной.

— Надо научить Элизабет прыгать через скакалку — заявила она. — Не может же она всегда сидеть в этом инвалидном кресле, словно ей девяносто лет. Ансельм не станет прыгать, он говорит, что это не мальчишеское дело. Но мы с Элизабет подозреваем, что он все же прыгает через скакалочку, когда думает, что никто не видит. Мы его выследим, и уж тогда посмеемся от души! Ну, а толстушка Анна еще совсем маленькая, она пока прыгает не лучше, чем кочан капусты. Так что придется Элизабет учиться.

Благодаря несгибаемой воле Тины и ее неизменной поддержке, Элизабет, к некоторому ужасу родителей, оторвалась от инвалидного кресла и поразила всех домашних тем, что стала ходить, а потом даже пробовала бегать, правда, на вожделенную цель — прыжки через скакалку — был наложен медицинский запрет. Мистер и миссис Рэндолф не помнили себя от счастья и не знали, как благодарить чужую девочку, сотворившую это чудо, и меня, эту девочку приютившую.

Но мне не нужно было никакой благодарности, ибо к тому времени забота о Мартине стала для меня тем же игом (если перефразировать цитату, с надлежащим благоговением, надеюсь), «что крылья для птицы». То была, правду сказать, столь глубокая радость, что я стала упрекать себя в эгоизме: как я могла за пять лет своего одинокого существования в «Серебряном логе» ни разу не помыслить о том, чтобы приютить какую-нибудь бездомную сиротку, которая рада была бы обрести пристанище среди жизненных бурь?

Не думайте, что мистер Эллин решил посвятить всю оставшуюся жизнь поискам пропавших родственников Тины. Весь последний год он писал «Историю шведской поэзии», а в перерывах посещал свое имение в Валинкуре. Кроме того, к величайшему его огорчению, его замучили приглашениями в гости, поступавшими со всех сторон, когда вдруг выяснилось, что он известный писатель и зажиточный землевладелец. Секрет просочился через Тину, которая несмотря на то, что дала слово держать язык за зубами, тут же посвятила в эту тайну Элизабет.

— Откуда я могла знать, что мистер и миссис Рэндолф не сказали Элизабет про мистера Эллина? Если бы у меня была маленькая дочка, я бы ей все рассказывала, все-все, — защищалась она, когда мы с мистером Эллином стали выговаривать ей за то, что она обманула наше доверие. — И откуда мне было знать, что Элизабет пойдет и все расскажет мисс Спиндлер, а та всему приходу? Гувернантка должна уметь держать язык за зубами. Я не могла не сказать Элизабет, просто не могла. Она же моя подруга, а некрасиво иметь секреты от друзей.

Мистер Эллин только улыбнулся в ответ на эти оправдания и пожал плечами, но тут его мозг пронзила неожиданная мысль, и он сказал:

— Но ведь мы, миссис Чалфонт и я, тоже твои друзья, Тина. А у тебя от нас есть секреты, хотя ты знаешь нас дольше, чем Элизабет. Не пора ли и тебе рассказать то, что мы хотим знать?

Тина отпрянула от нас и опустила голову, как в прежние дни в «Фуксии».

— Я сказала бы вам, если бы могла, — промолвила она, наконец. — Но я не могу. Не могу и… боюсь.

— Ну ничего, в один прекрасный день ты, может быть, расхрабришься и скажешь, — успокоил ее мистер Эллин. — А пока учись хранить всякие другие секреты, которые нам с миссис Чалфонт доведется, быть может, доверить тебе. На этой неделе мне предстоит побывать на трех обедах, иначе я нанесу смертельную обиду хозяевам. Подумай, что ты наделала, болтушка ты эдакая, подумай и устыдись!

Тина вновь заулыбалась. Непохоже было, что она устыдилась.

Хотя, как я уже сказала, он не собирался положить всю оставшуюся жизнь на выяснение обстоятельств, которые Тина не могла или не хотела назвать, он сделал все, что было в его силах, чтобы разрешить загадку. Начиная с Рождества, в газетах регулярно печаталось обращение к родственникам мисс Мартины Фицгиббон (известной также под именем Матильды) — он просил их связаться как можно скорее с мисс Уилкокс, адрес которой прилагался—к недовольству означенной дамы, ибо она вынуждена была отложить продажу нарядов мисс Матильды до тех пор, пока не станет совершенно очевидно, что Фицгиббоны всех степеней родства не имеют ни малейшего намерения с ней связываться. Как только освободились от снега дороги, он, как уже известно, пустился на розыски сундучка и преуспел в них. Опираясь на такие эфемерные ключи к разгадке, как инициалы Т. и Д. и Тинино упоминание поездки «в Нью-…», он неутомимо наводил справки в пароходных компаниях всех главных портов. Но и самое скрупулезное штудирование списков пассажиров не помогло обнаружить никаких следов Конуэя Фицгиббона, а трое пассажиров с инициалами «Т. Д.» оказались людьми безупречной репутации, не позволявшей заподозрить кого-нибудь из них в том, что они способны были бросить малолетнюю родственницу на произвол судьбы. Мистер Эллин уже было окончательно утратил почву под ногами, как вдруг узнал, что французское судно «Пандора» по пути зашло в малоизвестный порт Танпул и взяло на борт нескольких пассажиров, списка которых не осталось в пароходной компании. Ходили слухи, что на полпути к Нью-Йорку корабль пошел ко дну вместе со всеми пассажирами.

С большим трудом выяснил мистер Эллин имена владельцев злосчастной «Пандоры», поначалу наотрез отказавшихся сообщить ему что-либо о пропавшем судне из опасения, что мистер Эллин хочет привлечь их к судебной ответственности. Но успокоившись на сей счет, они, в конце концов, уведомили его, что после кораблекрушения, на самодельном плоту спаслись лишь два брата по фамилии Рейнолдс, которых подобрало проходившее мимо американское судно и доставило в Нью-Йорк. Трагедия разыгралась несколько месяцев тому назад: «Пандора» потерпела крушение ровно через месяц после того, как Мартину оставили в «Фуксии».

Далее предстояло отыскать спасшихся братьев. Они уже давным-давно не жили по своему первоначальному нью-йоркскому адресу, и пришлось рассылать письма им вдогонку — как в отчаянии сказал мистер Эллин, — чуть ли не по всем концам этой необъятной страны. В середине июля его усилия увенчались успехом, но весьма печальным. Пришло письмо от одного из братьев, в котором он подтверждал знакомство, свое и брата, с мистером Конуэем Фицгиббоном, но, к сожалению, оно было не из тех, которые вспоминаются с приятностью. Брат мистера Рейнолдса Джордж проиграл этому человеку, впоследствии изобличенному другими пассажирами в мошенничестве, значительную сумму, да и сам автор письма так и не смог избавиться от первого неблагоприятного впечатления, которое было вызвано одним незначительным эпизодом, имевшим место в самом начале пути, — эпизодом, на который рассказанная мистером Эллином история бросает зловещий свет. Братья и мистер Фицгиббон стояли у поручней, ожидая минуты отплытия, как вдруг почтенного вида слуга стал поспешно взбираться по трапу, который уже было собирались поднять. С трудом переводя дыхание, он протянул мистеру Фицгиббону сверток со словами: «Это для маленькой мисс Мартины, сэр, от…», — имя утонуло в его прерывистом дыхании. Мистер Фицгиббон взял сверток и тотчас развернул его со словами: «Я должен сначала сам взглянуть, что это такое!» В пакете оказался прелестный бювар синей кожи с серебряными застежками. «Мисс Мартина будет в восторге, — сказал он, — сейчас она как раз играет с другими детьми в пароходной столовой. Вы не забудете передать нашу благодарность, Мартины и мою, доброй дарительнице?» Он сунул старику чаевые, и тот ушел.

Далее мистер Рейнолдс объяснял, что имя Мартина, ввиду своей необычности, застряло у него в памяти. А так как он видел, что мистер Фицгиббон поднялся на палубу «Пандоры» в одиночестве, без какого-либо сопровождения, он, понятное дело, решил, что Мартина, дочка или племянница этого джентльмена, прибыла на судно раньше. Он бы и забыл об этом мелком происшествии, если бы впоследствии, уже после того, как «Пандора» отошла от берега, не случилась еще одна странность. Мистер Рейнолдс с братом уже стояли в стороне от мистера Фицгиббона, как вдруг заметили, что он взял бювар со скамьи и изо всей силы швырнул в море, явно полагая, что его никто не видит. После братья узнали, что никакой «маленькой мисс Мартины» среди пассажиров нет. За этим, несомненно, скрывалась какая-то постыдная тайна, но если девочку не удастся склонить к откровенности, правда теперь уже никогда не выйдет наружу, ибо они с братом могут надежно засвидетельствовать, что мистер Фицгиббон погиб при крушении «Пандоры». Держась за крошечный плот и не будучи в силах оказать хоть мало-мальскую помощь другим пассажирам, они с ужасом видели, как опрокинулась перегруженная шлюпка, за борт которой цеплялся мистер Фицгиббон. Это ужасное зрелище навсегда врезалось им в память…

Когда пришло это письмо, мистер Эллин был в Лондоне у издателя, собиравшегося публиковать его «Историю шведской поэзии». Возвратившись и прочитав его, он тотчас отправился ко мне советоваться. Мы попросили к себе Тину.

Весело вбежала она в гостиную, радуясь возращению мистера Эллина. Но что-то в наших лицах насторожило ее, и она застыла на месте, вопросительно на нас поглядывая. Мистер Эллин пододвинул ей стул и жестом попросил занять место.

— Дорогая моя детка, мы с миссис Чалфонт должны сообщить тебе печальную новость. — И в самых осторожных выражениях, какие только можно было подобрать, он сказал ей о смерти отца. Она сидела, не шелохнувшись, опустив голову, не проронив ни слезинки. И, наконец, проговорила совершенно безнадежным голосом:

— Он так и не прислал письма. Так и не прислал. Что же мне теперь делать?

— Сказать нам свое настоящее имя, — нашелся мистер Эллин: поначалу, не увидев естественных признаков горя, он несколько опешил. — Мне кажется, следует сказать нам и о том, почему письмо твоего папы имело такое значение для тебя.

— Я не могу вам сказать ничего, ни единого словечка, раз нет письма, которое папа обещал прислать после того, как благополучно устроится в Америке. Он сказал, чтобы я никому ничего не говорила, иначе все испорчу. А если скажу, с ним и со мной случится что-то ужасное.

— Но с ним уже не может случиться ничего ужасного, он в руках Божьих, — благочестиво возразил мистер Эллин. — И можешь нисколько не сомневаться, что само благое Провидение избрало нас с миссис Чалфонт оберегать тебя от всякого зла. Поэтому наберись храбрости и скажи нам свое имя, а также почему, как ты думаешь, папа оставил тебя в «Фуксии».

— Нет, нет, не могу. Письма не было.

Сколько мы ни просили ее, в ответ она твердила одно и то же, как попугай. И лишь когда мы высказали предположение, что дедушка и бабушка или какие-нибудь другие ее родственники могут тревожиться о ней, она резко, на полуслове замолчала, явно готовясь что-то сказать.

— У меня нет ни дедушки, ни бабушки, они давно умерли, до того, как я родилась, — заявила она. — Нет ни дяди, ни тети, потому что и мама, и папа были единственными детьми. У меня никого нет. А письмо не пришло. Я вам что-то скажу: я не знаю, что папа должен был в нем написать, но он сказал, что это письмо сделает меня счастливее, чем я могу себе представить. Но я уже и так счастлива и не могу быть счастливее, чем есть. Но только мне больше нельзя ничего говорить, потому что письмо не пришло.

Нам пришлось признаться себе в поражении. До конца дня Тина была молчалива и серьезна, казалось, она глубоко обдумывает что-то. Ночью она пришла ко мне, охваченная сомнениями, которые разрешились следующими словами, служившими отчасти объяснением, отчасти оправданием:

— Миссис Чалфонт, мне очень жалко, что папа утонул, правда, очень жалко. Наверное, это очень страшно — утонуть. Когда я была маленькая, я как-то упала в пруд и ужасно испугалась. Но я мало знала папу. Они с мамой все время уезжали, иногда их не было месяцами — они путешествовали или гостили у друзей, а когда бывали дома, у нас собиралось много гостей. По-моему, папа ни разу не поцеловал меня. Он никогда не заходил в детскую, а потом, когда я стала такая большая, что мне уже не полагалось иметь няню, — в классную комнату. Когда мне исполнилось шесть лет, мама сказала, что я люблю няню больше ее, и она больше не хочет, чтоб у меня была няня, и найдет мне гувернантку, которую я не буду любить, потому что никто никогда не любит гувернанток…

В ту минуту я не осознала всю бесконечную горечь этих бесхитростных признаний, я поняла это только потом, когда осталась одна и могла обдумать все спокойно. А пока она говорила, голова моя была занята только одним: убедить ее сказать больше, пока она настроена на откровенность.

— Так ты любила свою няню, детка?

— Да, очень-очень. Я ее так любила.

— А как ее звали?

Последовал разочаровывающий ответ:

— Просто Няня. У меня сначала была другая няня, когда я была совсем-совсем маленьким ребеночком, но я ее не помню, а помню только Няню. Если папа замечал меня где-нибудь на первом этаже, он говорил: «Беги к Няне, Мартина». Я знала папу гораздо хуже, чем вас с мистером Эллином. Если бы утонули вы или он, я бы умерла от горя. Вы скажете мистеру Эллину, почему я не заплакала, когда он сказал про папу? Мне было плохо, очень плохо. Я видела, мистер Эллин подумал, что у меня нет сердца.

Я заверила ее, что все поняла и все скажу мистеру Эллину, и он тоже поймет, а затем спросила, будто невзначай:

— А как звали твою гувернантку? Ты не знаешь, где она теперь?

Выдержав паузу и подумав, Тина решила, что на этот вопрос отвечать неопасно:

— Ее звали мисс Мэрфи, она должна была вернуться в Ирландию и выйти замуж, как только свяжет достаточно кружев. А где она теперь, я не знаю.

Я не могла уловить связи между замужеством и кружевами. Мистер Эллин пошутил бы, что от этих кружев у меня закружилась голова. Заметив мое недоумение, Тина снизошла до объяснений:

— Мисс Мэрфи была помолвлена. Она была помолвлена уже четыре года, с тех самых пор, как стала моей гувернанткой. Но она и ее нареченный — так она его всегда называла — решили, что не поженятся, пока не скопят достаточно денег, чтобы жить, как люди, а не перебиваться с хлеба на воду, в хлеву, вместе с курами и свиньями, как — это она так говорила — дураки-англичане всегда думают про ирландцев. Поэтому она меня учила, а в свободное время вязала крючком целые мили кружев. Их нужно было продавать в лавках или знакомым людям. Она была самая лучшая кружевница в целой Ирландии, говорила она, и на ее кружева был большой спрос. Она вязала шали, и нижние юбки, и платьица для младенцев, и кружева для отделки. Я должна была сидеть тихо, как мышка, и на уроках, и во время игры: не скрипеть карандашом, не задавать вопросы, не задевать ногами о стул, иначе она могла сбиться со счета и пропустить петлю. Она вязала во время уроков, но потихоньку, чтоб никто не видел. Однажды мама неожиданно вошла в классную, и мисс Мэрфи так быстро сунула вязание к себе в сумку, что оно распустилось, да так сильно! Я рассмеялась, и мисс Мэрфи заставила меня вызубрить за это двадцать строчек стихов.

По моему мнению, наказанию следовало подвергнуть лучшую кружевницу во всей Ирландии, а не Тину, чьи уроки, как я поняла, сводились, по большей части, к заучиванию ответов на «Вопросы» Маньяла и упражнениям, называемым обычно «транскрипцией». Далее я поинтересовалась, как звали «нареченного» мисс Мэрфи.

— Его полного имени я ни разу не слыхала, но знаю сокращенное имя — Пэт. Как-то раз сестра мисс Мэрфи приехала из Ирландии повидаться с ней. Она держала письмо над головой мисс Мэрфи и спрашивала, как делаем мы, когда играем в фанты: «У меня есть фант, отличный фант — что сделать этому фанту?» Мисс Мэрфи закричала: «Ты привезла мне письмо от моего душки Пэта!» — выхватила письмо у сестры и выбежала из комнаты. У нее так блестели глаза. А сестра мисс Мэрфи была добрая. Она рассказывала мне всякие истории про гномов и про то, как один человек, знакомый ее отца, по глупости, срезал с дерева волшебную колючку и что с ним потом было.

— А мисс Мэрфи не рассказывала тебе сказки?

— Нет, никогда. Она играла со мной в волан, потому что это полезно для здоровья. Она говорила, что не нанималась рассказывать сказки. И потом, это отвлекало бы ее от вязания, понимаете? Я еще хотела вам сказать: не рассказывайте мне сегодня про Люси в заколдованном замке. Я думаю, это нехорошо из-за папы — я же только что про него узнала.

Я с радостью отметила про себя душевную тонкость, которой было подсказано это решение. К тому же, это было удачно еще и потому, что за несколько вечеров, когда нужно было придумывать все новые и новые приключения Люси, то и дело встречавшей драконов, великанов и колдунов, моя фантазия истощилась, и передышка пришлась очень кстати.

Нежданно-негаданно Тина продолжила, уже по собственному почину:

— Мисс Мэрфи ушла от нас перед самой маминой смертью. Это было совсем неожиданно, так сказали слуги.

— Что было неожиданно, детка? Мамина смерть или отъезд мисс Мэрфи?

— И то, и другое. Мисс Мэрфи рассердилась, потому что ей пришлось уехать гораздо раньше, чем она рассчитывала. Она сказала, что ей будет трудно найти другое место: хозяйки не любят нанимать гувернанток, которые вот-вот уволятся и выйдут замуж. У мамы с мисс Мэрфи вышла ссора из-за этого, такая ужасная. Мисс Мэрфи сказала, что мама не имеет права прогонять ее, раз ее предупредили всего только за месяц, потому что ей было твердо обещано, когда ее нанимали, что ее берут на полных пять лет, пока я не подрасту и не уеду в школу. А мама говорила, что никакого такого уговора про пять лет не было, это все мисс Мэрфи сама выдумала. А мисс Мэрфи сказала, что мама говорит неправду и что ей полагается уплатить за полгода вперед, потому что прошло не пять лет, а четыре с половиной. А мама сказала, что это наглое требование и чтобы она отправлялась паковать чемоданы и убиралась сегодня же. И она уехала. Мне было жалко мисс Мэрфи. Но мама не могла ее больше держать, потому что…

Тут она замялась, очевидно, испугавшись собственной откровенности, и объяснения, почему мисс Мэрфи уволили, так и не последовало. Но я сама догадалась, как впоследствии и мистер Эллин, что причиной или предлогом, неважно, чем именно, послужил приближавшийся отъезд в Нью-Йорк.

Мне стало понятно также, что Тина видела свою мать столь же редко, как отца, и горевала по ней не больше, чем по нему. Поэтому я, не колеблясь, спросила:

— Как к тебе попал браслет-змейка? Это подарок твоей матери? Ее звали Эмма?

На девчушкином личике мелькнуло испуганное выражение:

— Это был мамин браслет, ей подарила подруга. Папа сказал, чтобы я его берегла, но мисс Уилкокс отняла у меня.

— Не огорчайся, детка, мистер Эллин выкупил его у мисс Уилкокс, он у него, и он отдаст его тебе.

— Мистер Эллин всегда такой добрый, — заволновалась Тина, — но умоляю вас, миссис Чалфонт, пусть он у него насовсем остается. Я не хочу его видеть. Никогда.

Расспрашивать дальше было невозможно. Я пыталась подавить смутное, полуосознанное чувство, не покидавшее меня с первых Тининых минут в «Серебряном логе», — чувство, что я знаю, кто такая Эмма. Это было ни на чем не основанное, бессмысленное подозрение. Эмма — имя достаточно распространенное, каждую десятую зовут Эмма! Но даже если мое подозрение было бы небезосновательно, что из того, если Тинина мать получила на память браслет от своей подруги Эммы? Мне вспомнилось, как в юности я, Арминель Сент-Клер, подарила свой подписной серебряный браслет любимой подруге Саре, которую не видела с тех пор двадцать лет и чью фамилию забыла напрочь.

В течение нескольких дней после того, как Тина узнала о своей утрате, вид у нее был подавленный, но никаких признаний она больше не делала, и невозможно было сказать, горюет ли она об отце, или о том, что он так и не прислал обещанного письма. Повесть о приключениях Люси в заколдованном замке возобновилась и продолжалась до тех пор, пока я не запросила пощады и не призналась, что источник моего вдохновения иссяк. Тогда Тина, у которой была неукротимая тяга ко всяческим рассказам, будь то исторические события, житейские истории или волшебные сказки, переместилась в гостиную к Энни — неиссякаемому кладезю всяких побасенок и сказок, й корнуоллских, и других. Действовали ли они на нее успокаивающе, помогали ли победить грусть, не знаю, но все последующие дни она частенько восседала в гостиной у Энни и, устроившись на обложенном подушками подоконнике и подперев подбородок рукой, неотрывно следила своими карими глазами, в которых, казалось, сосредоточилась вся ее душа, за каждым движением Энни.

Однажды вечером, проходя мимо комнаты старушки, я услышала, что Тине рассказывают не сказку, а горестную житейскую повесть. При первых же словах Энни ноги у меня подкосились, и я так и осталась стоять в темном углу, за полуотворенной дверью. Оцепенев, я была не в силах попросить няню, чтобы она замолчала, ибо эта история — самая черная страница моей жизни, не годилась для детских ушей. Тина вся съежилась, лицо ее побелело как мел, зрачки расширились, а в двух шагах от нее притаилась я, вновь погрузившаяся в пучину былого горя.

— О, мисс Арминель не понаслышке знает, что такое беда. Я любила ее больше всех детей в семье, — продолжала свое Энни. — Ох, и суровый человек был мистер Чалфонт! Каменное сердце! Он ей не позволил взять на воспитание маленького Гая, а уж какой бы она была для него матерью! Нет, заявил он, нельзя разлучать Гая с братьями и сестрой. И все эти долгие годы — горькие годы! — она все ждала, что родит ребеночка. И задумала, если родится мальчик, будет Теодором, а если девочка — Теодора. Это греческие имена, растолковала она мне, и значат они одно: «дар Божий». И я знаю, до последнего дня буду так думать, никто меня не переубедит, все было бы хорошо у бедненькой моей мисс Арминель, кабы не мисс Эмма. Младенец уже вот-вот должен был родиться, и что тут выкинула мисс Эмма? Переехала в деревушку Груби, которая всего в миле от усадьбы, переехала вместе с подругой — та сняла в деревне дом, пока ее собственный отстраивали после пожара. То и дело мисс Эмма наезжала сюда в своем фаэтоне, запряженном пони, якобы потолковать с отцом — «подбодрить его», как она повторяла, — пока мачеха ей не мешает, потому как не встает с постели. До смерти напугалась мисс Арминель, как узнала, что та вытворяет. «Энни, она ждет, что я умру, — плакала она, не переставая, — Эмма ждет моей смерти». И так оно и было, я истинно так думаю; как стервятник, она была в этом своем черном плаще, уж так ей полюбился этот цвет, который, по моему разумению, больше бы пристал какой-нибудь старой карге, а не видной молодой девице. Я сама пошла к хозяину, да, пошла, на колени стала, чтоб не дозволял он мисс Эмме показываться в доме, пока дитя не родилось. «Что такое? Запретить моей дочери бывать в родном доме? — закричал он. — Ты ума решилась, старуха. Прочь отсюда, пока я не отослал тебя в Бедлам». И мисс Эмма ездила туда-сюда, сколько ей было угодно, а наверху мисс Арминель слезами исходила: «Она приехала, чтоб посмотреть, как мы умрем». И вправду, и сама мисс Арминель была одной ногой в могиле, и ребеночек родился мертвый, и я каждую минуту тряслась, что моя душенька в землю за ним сойдет. Целый век прошел, пока опасность миновала…

— А кто родился, девочка или мальчик?

— Девочка.

— Значит, Теодора, — задумчиво проговорила Тина.

— Нет! — сердито махнула в ее сторону Энни. — Я же сказала тебе, что дитя родилось мертвое. Его нельзя было окрестить. Тотчас принесли в дом маленький гробик, потому как у гробовщика — того самого, чей катафалк наняла когда-то мисс Эмма — уже был наготове один махонький. Бедолага! Небось, мисс Эмма все ездила мимо его лавки туда-сюда и требовала, чтоб заранее смастерил. Бедная деточка, бедная деточка, ее унесли могильщики; потому как ни сиделка, ни я не могли и на минуту отойти от мисс Арминель. Ох-хо-хо, надо бы говорить — миссис Чалфонт, да по-старому само-собой выговаривается. И все-таки за одно я всегда буду Бога благодарить: дитя похоронили в семейном склепе. Это мне другие слуги сказали потом, когда я уже в силах была разговаривать. Они мне еще кое-что сказали, от чего у меня сердце согрелось. У мисс Эммы с отцом размолвка вышла насчет того, как хоронить дитя. Она требовала, чтоб его захоронили в неосвященной земле, в углу погоста, дескать, незаконно хоронить его в освященной земле, некрещеного. Но, говорят, мистер Чалфонт на нее, как разъяренный зверь, накинулся: «Дитя будет лежать в семейной усыпальнице, сказал он, пусть хоть все епископы на свете будут против». Я никогда не жаловала мистера Чалфонта, кроме этого самого случая, когда он в открытую схлестнулся с этой черной хищницей. «Возьми одно из платьиц, которые приготовила твоя мачеха, — приказал он, — и проследи, чтоб все было сделано, как положено. Я скоро вернусь и сам отнесу дитя в усыпальницу. Ты исполнишь, что велено, или мне вызвать служанку, чтоб она сделала то, что ты должна с дорогой душой сделать для твоей родной сестры?» Она, должно быть, сильно растерялась, вряд ли он когда так резко говорил с ней прежде, какие бы дикие проказы она себе ни позволяла, даже когда она дважды связывалась с ухажерами, которые были ей не ровня. И лишь когда она сказала, что сделает все, как он приказывает, он повернулся и вышел. Она никому даже подойти потом не дала к детке, которую надо было обмыть и отнести, где гроб стоял. Собственными руками уложила она ее в гроб и завинтила крышку. Отца не стала дожидаться, а вскочила в свой фаэтон и укатила, и почти сразу нам сказали, что они с подругой в тот же вечер уехали из того дома, который нанимали. Ох и рада же я была, что больше не увижу, как этот черный плащ в парке хлопает.

— А мистер Чалфонт горевал о девочке? Наверное, все-таки горевал, раз не позволил похоронить ее, где лежат несчастные самоубийцы, и потом он сам отнес ее в эту… как ее… усыпальницу? А что такое усыпальница, Энни?

— Юдоль скорби, милая, место, где мертвецы лежат поверх земли, а не в могиле. Усыпальницу в Груби-Тауэрс построили, будто язычники какие, и обсадили тисовыми деревьями вокруг.

— Ужас! — воскликнула Тина с дрожью в голосе. — А мистер Чалфонт потом помирился с дочерью?

— Уж не сомневайся, чтоб она да не помирилась. Буря в стакане воды, вот как можно сказать. Всего-ничего прошло, а уж опять их было водой не разлить. Да, должно быть, горевал и он о детке, хотя я едва из себя не вышла: госпожа моя на волосок от смерти еще, а он такой разнос учинил из-за какой-то книжки, которая у него пропала. Весь дом как есть вверх дном перевернул. Все одно не нашел, и слава Богу. Поделом ему.

Эта толика обыкновенного человеческого злорадства, проявленного Энни, вывела меня из оцепенения. Я поспешила скрыться в своей комнате, пока меня не заметили ни рассказчица, ни слушательница.

Мне бросилось в глаза, что Тина стала часто впадать в необычную задумчивость после рассказа Энни. В ближайшее воскресенье, повторяя урок из катехизиса, она огорошила меня вопросом:

— Миссис Чалфонт, а правда, что во время конфирмации можно взять еще одно имя?

— Я слышала об этом, но все-таки не уверена. Давай спросим мистера Рэндолфа или мистера Сесила. А откуда ты знаешь?

— Я слышала в «Фуксии», как Диана говорила Джесси, что ей не нравится ее имя, и что она будет Терезой после конфирмации.

— Вот оно что! А ты какое имя хочешь взять? Она еле слышно прошептала:

— Теодора.

Можно было не спрашивать, чем вызван такой необычный выбор.