Онлайн чтение книги Эпиталама
III

— В котором часу мы прибываем в Париж? — спросил господин Пакари.

— В шесть сорок, — ответил проводник, дотронувшись пальцами до фуражки, и закрыл дверь купе.

— Ты зарезервировал места к обеду? — спросил господин Пакари.

— Да, — ответил Альбер, шаря украдкой по карманам своего пиджака.

— Когда у человека есть бумажник, ему не нужно проверять все свои карманы.

— Хочешь почитать газету? — спросил Альбер.

— Нет, спасибо.

Господин Пакари, забравшись в угол купе, читал брошюру, и взгляд его был настолько крепко прикован к странице, что вагонная тряска, казалось, совсем ему не мешала.

Альбер начал было читать разбросанные на сиденье газеты; потом, чтобы дать отдохнуть глазам, посмотрел на мягко колышущиеся позади мелькающих столбов и деревьев поля.

Внезапно несколько капель дождя упали на стекло и тут же превратились в бесшумно струящиеся ручейки.

— Думаю, мы уже подъезжаем к Ангулему, — сказал Альбер.

За окном, влажным от постоянно падающих на него маленьких капелек, быстрыми смутными тенями проносились рощицы и дома.

Поезд остановился. Альбер вышел в коридор.

Мокрый от дождя носильщик внес чемодан.

— Здесь вы будете одна, — сказал он молодой женщине, которая шла за ним. — Поезд трогается.

Молодая женщина подбежала к дверце и попыталась опустить стекло.

— Его трудно открыть. Позвольте мне, — сказал Альбер и тоже потянул за ручку.

Молодая женщина ничего не ответила, лихорадочным жестом протерла затуманенное стекло и поспешно взглянула в окно, словно пытаясь проститься с чем-то уже безвозвратно исчезнувшим. Она так и осталась стоять в коридоре, неподвижно застыв на том же самом месте. Глаза ее задумчиво остановились на запотевшем стекле, где еще сохранялся прозрачный след ее пальцев.

Альбер наблюдал за ней. У нее были очень светлые живые глаза, которые казались немного выцветшими на смугловатом лице.

— Вторая смена, — крикнул, проходя по коридору, официант.

— Вот здесь, — сказал Альбер, останавливаясь перед одним из столов в вагоне-ресторане.

Господин Пакари стал придирчиво изучать меню.

— Как жарко, — тихо произнес Альбер.

Он повернулся к окну и смотрел, как уходит вдаль, вместе со сменяющими друг друга полями, похожая на застывшее серое олово река.

Поезд, словно вдруг заторопившись перед прибытием на станцию, задрожал сильнее и стал клониться в сторону. Люди за столиками молчали. Только чернобородый мужчина, сидевший напротив Альбера, громко и очень внятно, так, что слышали все, разговаривал со своим соседом. Альбер посмотрел на говорившего, а потом его взгляд отметил встреченную в коридоре молодую женщину, которая, похоже, тоже узнала его.

— А Ваньез предупрежден? — спросил Альбер.

— Он вернулся две недели назад, — ответил господин Пакари, которому хвастливые речи говоруна портили настроение.

Время от времени из-за спины бородатого Альбер видел лицо той молодой женщины, и всякий раз он встречался с ней глазами.

Вернувшись в купе, господин Пакари взялся вновь за свою брошюру и сказал: «Ладно! Не будем терять времени».

Альбер ходил по коридору.

Он заглянул в купе соседки; та, трогая в этот момент свою сумочку, подняла на него нежно-вопрошающий взгляд.

Он опять прошел мимо, остановился перед соседней дверью, будто созерцая пейзаж за окном, и повернул голову в ее сторону.

«Я не знаю, какой у нее голос, — мелькнуло у него в голове. — Интересно, она замужем? Может быть, я сейчас с ней заговорю, а может быть, и не осмелюсь, хотя, наверное, она не отвернулась бы от меня».

Они касались друг друга взглядами, словно их захлестнула какая-то горячая мощная волна.

Альбер размышлял: «Как они обманчивы, эти флюиды, они возникают лишь во взгляде человека, но напрасно мы стали бы искать их где-нибудь еще. Похожа эта женщина на свои глаза или нет? Сомнительно; рот у нее какой-то глупый и заурядный. Зато как очаровательна эта тайна. Когда человек женат, будущее простирается перед ним, как плоская, открытая равнина. Что за скука!»

Молодая женщина поднялась, вышла в коридор и остановилась. Альбер оказался с ней рядом.

Она стояла перед окном, вся словно поглощенная созерцанием какого-то далекого образа, и вроде бы уже больше не замечала Альбера. А он продолжал смотреть на нее.

Небо над полями Боса, чистое и слегка красноватое у горизонта, постепенно темнело. Поезд, погружаясь с глухим гудением в ночь, катился меж бархатно-коричневых пашен.

— Извините, мадам, — сказал Альбер, возвращаясь на свое место.

Он сел напротив отца. Устав от столь длительного неподвижного преследования, он закрыл глаза. «Странная женщина, — сказал он себе. — Скорее всего, она только что рассталась с любовником. И видно, что мысленно она к нему возвращается. Сначала с интересом смотрит на первого встречного, а потом перестает его замечать. Какие-то они загадочные, эти женщины! Да и малышка Берта тоже странная. Что скрывается за ее взрослым взглядом, который так поразил меня при первой встрече? А того поцелуя в замке могло бы и не быть, если бы не ее странный взгляд. Он потянул меня к ней помимо моей воли, словно только она хотела этого. А она рассердилась. Но потом достаточно было одного слова, чтобы она сменила гнев на милость. Какое-то бессознательное смешение двух характеров, разве нет? Первое пробуждение женщины в маленькой девочке? Должно быть, я слишком рано увлекаю ее на этот путь. Но почему я должен отступать? Кто может мне сказать, не обрету ли я наконец в этом приключении любовь? Единственное, чего мне следует опасаться, как бы она не зажглась слишком быстро. Однако настоящая любовь обычно не возникает мгновенно. Опасно только воображение. Я буду оберегать ее дух. Лгать я ей не буду. Буду только направлять ее…»

* * *

Раньше во время трапез господин Пакари заставлял себя есть медленно и, отдыхая в кругу семьи, поддерживал разговор о всяких пустяках. Однако после смерти жены все его общение за столом сводилось к тому, чтобы поторапливать Юго, а после, едва закончив обедать, он тут же возвращался в свой рабочий кабинет.

— Кофе я попью в библиотеке, — сказал Альбер, вставая из-за стола.

Образ матери присутствовал в этой квартире во всем, особенно он чувствовал это, когда приезжал домой после отлучек. Он распахнул двери большой гостиной. Даже в этой комнате, с таким вкусом и так заботливо обставленной самой госпожой Пакари, предметы, потерявшие хозяйку, утратили всю свою прелесть, которую им придавало присутствие в доме матери, и от прикосновения к ним равнодушных рук слуг стали казаться какими-то безликими, как, впрочем, и все остальное в этом жилище мужчин.

В библиотеке Альбер посмотрел на стены, снизу доверху уставленные книжными полками: он собирался изучать историю Наполеона. «Слишком поздно, — говорил он себе, пробегая взглядом по рядам томов. — Я уже никогда не стану ученым. Да и что может сделать книга, если у тебя плохая память!»

Он заметил, что на одной деревянной рейке не хватает гвоздя. Однажды в детстве он дотянул сюда телефонный провод. Отец застал его в тот момент, когда он ковырял дырки в стенной обшивке. «В тот момент, — вспоминал Альбер, — я не сообразил, почему он сердится, а он не знал, что я невиновен. Он был не в состоянии понять, какое значение имел для меня тот телефон. Мы принадлежали к разным мирам».

Альбер вспомнил, каким он был в детстве непоседой. А потом пришла юность, пришла, как болезнь, и наполнила его отрешенностью и тоской. Ансена́, самый дорогой его друг, сказал ему однажды: «Тот страстный и изобретательный мальчишка, о котором ты тоскуешь, возродится во взрослом мужчине. Молодой человек, в которого ты превратился на несколько лет, — это всего лишь чужак, без особого удовольствия проживающий в твоем доме». Вспоминая эту фразу, Альбер словно почувствовал на себе взгляд друга.

— Ага! Я ждал вас! — воскликнул Ваньез, когда Альбер вошел в контору. — Отец хочет, чтобы вы сходили к Понсену. У меня не было времени заглянуть к нему… Его назначили ликвидатором банка Шардона. Скажите ему, что у Фрапена переводные векселя сданы на хранение. Все, что вам нужно сделать, я записал на бумажке.

— Хорошо. Время у нас еще есть, — сказал Альбер, садясь на стул. — Вы уже знаете, что Леон назначен государственным советником.

К глупости Ваньеза Альбер относился без раздражения, потому что благодаря ей тот был весь как на ладони. Глупость Ваньеза была чем-то вроде наивной искренности бесхитростной души. Она ощущалась буквально во всем — в его блестящих глазах, в коротеньких пальцах, в льстивом рвении и тщеславии. Обладая здравым смыслом в вопросах юриспруденции, во все остальное он привносил некий дух мелочности и упрямства, который во время их споров выводил Альбера из себя. Иногда Альбер дискутировал с ним на протяжении целого дня, как будто сознательно обрекая себя на долгие и утомительные пререкания. Как бы Альбер ни презирал своего оппонента, он все же стремился его переубедить и нередко выходил победителем в этих словесных дуэлях, хотя чувствовал себя при этом униженным.

— Ладно! Я пошел к Понсену, — сказал Альбер.

Разговор с Ваньезом оставил у него ощущение внутренней опустошенности и оскомины во рту; он шел, вдыхая свежий воздух, отдаваясь убаюкивающему ритму улицы, и постепенно чувство одиночества завладевало им.

В галереях Одеона, перед разложенными на столах новыми книгами, обтекаемые воздушными потоками, стояли прохожие. Альбер взял в руки роман Мориссе. Он попытался было читать его, но тут же у него возникло сильное, словно судорога в ногах, желание бросить книгу и пройтись.

В Люксембургском саду ему пришлось свернуть в сторону, чтобы избежать встречи с группой молодых людей. Здесь, недалеко от родного юридического факультета, Альбера не покидало чувство близости к тому возрасту, которому неведомы собственные болезни.

Какое-то время он продолжал идти наугад, потом присел на террасе попавшегося по пути кафе. Альбер смотрел на пламя фонаря, горевшего на фоне багрового неба в конце потемневшей улицы, и размышлял: «С какой ненасытной печалью созерцал бы я раньше этот же самый фонарь. А теперь окружающие меня предметы утратили свой трагический оттенок. Они уже не терзают мне душу. И теперь я уже не печалюсь, хотя и не веселюсь. И все же моя изобиловавшая терзаниями юность наделила меня неким внутренним голосом, с которым я люблю беседовать».

* * *

Перед выходом из магазина Альбер остановился у зеркала и взглянул еще раз на свою новую шляпу.

Реймон Катрфаж дотронулся до его локтя и спросил:

— Все нормально?.. Вы обедаете где-нибудь поблизости?

— Нет, я иду во Дворец правосудия.

— Ах да, вы все еще питаетесь по-студенчески… Если не торопитесь, то проводите меня до кафе. А то в полпервого я жду одного финансиста.

После небольшой паузы он продолжил.

— Это очень хорошо, что я вас встретил. Я как раз хотел узнать ваше мнение по одному правовому вопросу. Отцу своему я предпочитаю не рассказывать о том, как у меня идут дела. Речь об одном патенте…

— Мой отец дал бы вам квалифицированную консультацию, я дилетант.

— Взгляните на эту вывеску. Она сделана из эмали. У эмали хорошо сохраняется глянец, но она легко трескается; видите, эта вывеска уже повреждена. Сколько, вы думаете, она может стоить? При том, что размеры у нее небольшие. Она стоит, по крайней мере шестьдесят франков.

Они остановились перед кафе.

— Давайте присядем снаружи, — сказал Катрфаж, — чтобы мне не упустить Сомбара.

Он зажег сигарету, держа ее кончиками своих длинных, слегка дрожащих пальцев, и оживленно посмотрел на Альбера.

— Разумеется, существует много способов, но нужно добиться блеска такого же, как у эмали.

С сосредоточенным видом он извлек из кармана две небольшие голубые пластинки и положил их на стол.

— Даже рассматривая это с самого близкого расстояния, никакой разницы вы не обнаружите, — сказал он, не отрывая глаз от пластинок.

Катрфаж сообщил, во сколько обходятся такие вещицы, и поведал Альберу еще кое-какие детали, касающиеся их производства. Он знал, что полезным тут может оказаться чуть ли не первый встречный; он упивался собственными словами, в которых отчетливо ощущалась жажда разбогатеть. Он вдруг встал, взял за руку какого-то стоявшего к ним спиной мужчину и, мягко подталкивая, потащил его в глубь кафе. Потом он вернулся к Альберу.

— Вы думаете, что предпринимательство сводится к скучной бухгалтерии или к разбойничьим подвигам? Что до меня, то я, например, встречал в основном честных людей. На обмане далеко не уедешь. Понимаете, предпринимательство — это ведь и психология, и упорство, и чутье на конъюнктуру и спрос… Вот вы, например, пытаетесь убедить будущего компаньона в успехе задуманного вами дела… Как вы думаете, что повлияет на его решение? Вовсе не достоинства самого предприятия — зачастую он ничего в нем не понимает, — а чистая случайность, скажем, его настроение, темперамент — некие исходящие от вас токи…

— А что с тем черепичным заводом, о котором вы мне рассказывали? — спросил заинтересовавшийся деятельностью Катрфажа Альбер.

— А! Завод в Монастире, — произнес он, наблюдая за вереницей прохожих. — То было мое первое дело… очень хорошее дело… Кастанье вложил в него сорок тысяч франков. Не хотите поужинать со мной? — спросил он внезапно. — Может быть, придет Кастанье.

— Нет, — сказал Альбер. — Я буду занят. Сегодня приезжает Ансена, я договорился поужинать с ним.

— Тогда подходите к нам в театр «Антуан».

— Посмотрим.

— Посмотрим, — повторил Катрфаж, прикуривая сигарету и не отрывая взгляда от непрестанно снующих туда-сюда людей на тротуаре. — Я не рассчитываю на вас. Как, скажу я вам, не рассчитываю и на «посмотрим», исходящее от Кастанье. Но он поэт, и к тому же влюблен. Сдается мне, его Элен доставляет ему немало хлопот. Она по-прежнему хороша.

Лицо его опять приняло серьезное выражение, он встал и прошептал: «А вот и Сомбар…»

Альбер медленно поднялся по лестнице Дворца правосудия.

По просторному вестибюлю перемещались, кто величественно, а кто крадучись, люди в черных мантиях. Они удивительно напоминали маски, тщательно подобранные к мантиям: одни походили на моряков, морщинистых, с короткими бакенбардами, другие — на влиятельных господ. В этой задрапированной темными тканями толпе статистов попадались и обыватели, озабоченные своими проблемами. Одна из групп, более тесная, чем остальные, образовалась на ступеньках лестницы.

Альбер пересек выстланный плитами необъятный зал, в который едва проникал дневной свет, и где шум шагов терялся в звучном шепоте сводов.

У совещательной комнаты в запруженном толпой проходе люди с красными от усилий лицами, вытянув руки, старались протиснуться к двери, то открывающейся, то вновь закрывающейся. В зале, прижавшись друг к другу, стояли мужчины и женщины, образовывая неподвижный кортеж перед возвышением, на котором председатель суда Браншю, освещенный лампой, резким, быстрым и низким голосом выносил приговоры.

Альберу, который должен был вручить Браншю документы, пришлось дожидаться своей очереди, и он стоял, стараясь не смотреть на все эти лица, не в силах избавиться от давления и вони напирающего на него стада. Выполняемые им функции писца и посыльного тяготили его. Он подумал о Катрфаже и о занятии, которое могло бы разбудить его жизненные силы. Он представил себя оказавшимся вдали от всего привычного, может быть, где-нибудь на Востоке… безвестным, работающим в поте лица… Прервав этот полет фантазии и мысленно улыбаясь, он сказал себе: «Я сейчас похож на человека, который, страдая во сне от несварения желудка, предается мечтам о еде».

Иногда по вечерам, прежде чем вернуться домой, господин Пакари подолгу засиживался в кабинете Ваньеза и беседовал с ним о политике и литературе. Ваньез, проворный и напряженный, стремящийся во всем угодить господину Пакари, заранее угадывал желания хозяина.

Вот и на этот раз Ваньез отправился домой лишь после того как господин Пакари ушел от него. Когда Ваньез спускался по лестнице, на губах его играла улыбка.

Альбер остался сидеть за столом. Он попытался было читать, но тут же стал думать об Ансена, который должен был прийти вечером.

Он встал и прошел в библиотеку, нетерпеливо ожидая короткого, возникающего от легкого прикосновения пальцев звонка, который вот-вот должен был раздаться среди тишины.

Войдя в столовую, Альбер посмотрел на оставленную им еще утром на буфете бутылку вина, вернулся в библиотеку, снова прошелся по столовой, потом в раздумье сел на стул.

Он прислушивался, напрягшись в ожидании этой еще не наступившей, но неотвратимой минуты, когда тишину должен был пронзить звонок.

И вдруг он услышал голос Юго в прихожей, открыл дверь и увидел Ансена.

— Как дела? — спросил Альбер, ласково беря друга за локоть.

Ансена легкой поступью вошел в библиотеку.

— Мой поезд придет только в полшестого, — сказал он.

— Ты был в Круане? — спросил Альбер.

Встреча их протекала спокойно и почти в безмолвии, но глаза того и другого искрились удовольствием.

Они вскользь расспросили друг друга о событиях минувшего лета, как бы желая быстрее покончить с этим, чтобы насладиться радостью встречи.

— Твой отец ужинает не с нами? — спросил Ансена.

— Он ужинает у Дюброка… Он, ты знаешь, часто бывает в гостях… Мать составляла ему компанию… Он всегда терпеть не мог одиночества…

Ансена сел у лампы, и ее свет падал ему на волосы; он загораживался ладонью, устремляя на Альбера взгляд своих маленьких ласковых глаз. Какое-то непонятное чувство робости помешало ему ответить. Однако друзья понимали друг друга и так: их отношения все еще оставались необыкновенно трогательными, пребывавшими в стихии нескончаемого детства.

— Кастанье я с тех пор больше не видел, — сказал Альбер, положив руку на плечо Ансена и провожая его в столовую. — Говорят, что его, как и прежде, гложет любовь. Я полагаю, ты знаком с его Элен?

— Нет, но Катрфаж мне о ней рассказывал. Кажется, она дочь какого-то художника? И встретил он ее в Германии.

— Ты припоминаешь наш приезд во Франкфурт?

— История с твоим бумажником! — воскликнул Ансена, по своему обыкновению медленно жуя пищу, как будто ему совсем не хотелось есть.

При этом воспоминании они, глядя друг на друга, одновременно улыбнулись.

— Кастанье не было тогда во Франкфурте, он присоединился к нам только в Бонне, — сказал Альбер, отстраняя блюдо, которое предлагал ему Юго, и не отрывая глаз от Ансена. — Мы ведь тогда еще не были с ним знакомы?

— Верно, — сказал Ансена, — прошедшие события так переплетаются одно с другим. Надо было бы записывать даты. У воспоминаний нет возраста.

— Это «О-Брион-Лариве», — сказал Альбер, глядя, как Ансена осторожно наливает себе в бокал вина. — В восемнадцать лет у Кастанье был талант… А сейчас я что-то уже давно ничего его не читал. Полагаю, он собирается с мыслями… хотя, скорее всего, все его мысли заняты красоткой Элен…

— Талант у него был, но он ведь мог его и потерять.

— Думаю, у Кастанье не хватает воли. Слишком уж он богат.

— Когда не хватает воли, это значит, что отсутствует и нечто другое.

— Да… — сказал Альбер, — нечто другое.

Они понимали друг друга с полуслова, и все их речи были направлены не на поиск предмета спора, а на сближение мысли.

— Ладно, дорогой мой, — сказал Ансена, вставая из-за стола. — Я пошел спать. Когда проведешь день в поезде, голова как не своя.

— Я провожу тебя, — тут же сказал Альбер, готовый для друга идти хоть на край света, вовсе не замечая того, что вечер-то у него пропал.

Они шли по темному и абсолютно пустынному бульвару Сен-Жермен. Затрещал и тронулся с места, пофыркивая, какой-то автомобиль.

— Собираюсь участвовать в конкурсе на должность преподавателя права, — сказал Ансена.

Альбер взял друга за локоть и стал расспрашивать. Однако Ансена, считая, что это дело касается только его одного, перевел разговор на другую тему.

Они расстались, не пожимая друг другу рук.

* * *

На протяжении трех недель Альбер не выходил из дома: обнажившая нервы болезненная сосредоточенность на своих душевных переживаниях отдалила его даже от друга. А потом, однажды днем, он отправился к Ансена.

Ансена не стал расспрашивать Альбера о причинах этого приступа одиночества, а только лишь посмотрел на него более внимательно.

— Ты работаешь? — спросил Альбер, опускаясь на стул. — Я просто восхищаюсь тобой. Что-то еще изучаешь! Мне, например, не хочется даже читать. Я уже не могу впитывать чужие мысли. Я слишком переполнен самим собой. Сейчас я испытываю потребность расходовать свою энергию. Мне хотелось бы работать, но работать руками, пускать в ход не ум, а свои деловые качества. Стать торговцем, фермером…

— Это пройдет, — сказал Ансена. — Заявляю тебе это со всей ответственностью тридцатилетнего мужа. В таком возрасте начинаешь опять любить книги…

Он заметил в глазах Альбера выражение беспокойства и тотчас добавил:

— Впрочем, это не столь важно. Прежде всего надо по-настоящему чувствовать, быть открытым для всего нового…

Ансена всегда верил в счастливую звезду Альбера; он культивировал в себе эту роль доброго наставника и, не жалея усилий, старался приободрить друга.

Однако Альбер более не ждал от себя ничего значительного. Но, отказываясь принимать на веру слова Ансена, показавшиеся ему преувеличением, он тем не менее ощутил новый прилив сил от поддержки друга, его уважения к своему настроению и проявлений его нежности и участия.

— Ну что ж! Посмотрим!

Он машинально взял в руки лежавшие на одном из кодексов «Избранные страницы» Паскаля, раскрыл это небольшое школьное пособие, хранившееся у Ансена с детства, опять закрыл и благоговейно положил его на стол.

Ансена проследил за жестом Альбера, потом взгляд его задержался на распятии, которое висело над скромно убранной кроватью.

Альбер знал, что во время раздумий Ансена часто инстинктивно обращает свой взор к распятию. Он не задавался вопросом, как эта вера уживается с его аналитическим умом. Они интуитивно чувствовали друг друга, в их отношениях царила полная ясность.

Альбер вернулся домой. Он решил, что каждый день хоть немного своего времени будет посвящать чтению. Однако стоило ему усесться за стол перед раскрытой книгой, как он тут же вспомнил о милой его сердцу городской суете, о кипящей в это время суток уличной жизни и быстро вышел из дома.

Ему показалось, что в одной часовой лавке мелькнуло лицо госпожи де Солане, и он повернул обратно; настенные часы в магазине показывали шесть часов. «Может быть, малышка Берта как раз в этот момент стоит у окна», — подумал он.

Дом, в котором жили Дегуи, вырисовывался на фоне темнеющей улицы. Его белые стены создавали впечатление, что он стоит особняком от остальных зданий. В двух окнах первого этажа горел свет. «Это гостиная», — сказал себе Альбер.

Он вошел в небольшую застекленную прихожую. Заметив сидящую в своей комнате консьержку, он спросил:

— Здесь живет госпожа Дегуи?

— Да, на втором этаже, над антресолями.

— А мадемуазель уже вернулась?

— Да, только что.

Он поднялся по лестнице и остановился перед дверью госпожи Дегуи.

Прислушался. В доме играли на рояле, но сказать определенно, доносились ли звуки из этой квартиры или откуда-то сверху, было нельзя. По лестнице спустились две увлеченные разговором женщины, и Альбер отошел в сторону.

Он стал перед домом и посмотрел на окно. Берта, должно быть, знает, что он пришел. Может быть, она сейчас появится на балконе или же случайно выйдет на улицу, или вдруг просто захочет встретиться с ним. Глядя на одну из темных улиц, он подумал: «Мы пойдем в этом направлении».

Альбер стоял и ждал. Ждал и поглядывал на освещенный циферблат часов под деревом. У него появилось желание уйти. «В шесть тридцать я уйду», — решил он.

Альбер оставался на месте, прикованный нетерпением и малодушием. Потом все-таки ушел. Он проголодался. Зашел в аптеку, купил там пастилок и опять вернулся к дому. Он неотрывно вглядывался в два освещенных окна и быстро, с яростной прожорливостью поедал пастилки. Ему казалось, что от нервного напряжения и перевозбуждения голова его гудела и ничего не соображала, а сам он словно врос в землю и уже ни о чем не думал, а только, не мигая, словно в каком-то гипнотическом оцепенении, смотрел остановившимся взглядом на окно и желал, чтобы его надежды оправдались: «Госпожа Дегуи, видно, собралась в город на ужин, и Берта дожидается, когда она уйдет».

Он заметил за окном тень. Свет погас, потом загорелся в другом окне. «Они ужинают», — подумал он.

Этого отражения человеческой фигуры ему показалось достаточным для удовлетворения своего болезненного самолюбия, и он ушел.

Позже, вспоминая о тени за окном, он сказал себе: «Я вернусь».

* * *

— Эти письма какие-то странные, — говорил Кастанье, пытаясь разговором задержать Альбера. — Великие деятели обычно отличаются страстной натурой.

— А, я читал эти письма, — ответил Альбер, чувствуя, что Кастанье думает в этот момент о чем-то другом. — Они мне показались немного детскими… Ты сейчас ничего не пишешь?

— Нет.

Кастанье замолчал и посмотрел в сторону двери.

— Ты, может быть, кого-нибудь ждешь? — произнес Альбер, вставая.

— Останься! — быстро сказал Кастанье. — Прошу тебя. Теперь она уже не придет. Сейчас полседьмого. Впрочем, я и не рассчитывал сегодня на это.

Он помолчал немного, а потом спросил, прогоняя тяжелые мысли:

— Ты все лето провел в Нуазике?

— Да. Край располагает к себе. Отец на пять лет снял там одно поместье, которое нам порекомендовали Катрфажи. Так что волей-неволей нам приходится туда приезжать. Но я не жалуюсь.

Он посмотрел на Кастанье и вдруг сказал проникновенным, тихим голосом:

— Ты очень влюблен…

— О! Друг мой! — произнес Кастанье, и тонкие черты его гладко выбритого лица исказились. — Видишь, я жду ее. Я знаю, что она не придет. Пытаюсь отвлечься. Вот листаю книгу и жду, а делать ничего не могу.

Альбер участливо смотрел на Кастанье, пытаясь понять это переполненное любовью сердце и ощутить его необычайный пыл.

— Интересно, увижу ли я ее когда-нибудь? — сказал он. — Однажды ты мне показывал ее фотографию…

— У меня ничего нет, — сказал Кастанье, выдвигая ящик стола. — Фотография, которую сделал Эрио, мне не нравится. Разве что глаза…

Альбер бережно, будто касаясь чего-то необычайно хрупкого, взял карточку из рук Кастанье.

— Да, — сказал он, — глаза действительно чудесные.

И добавил:

— Кажется, я где-то видел это лицо. Скажи-ка, ведь глаза у нее очень светлые? Смуглое лицо… и такая худенькая на вид?

— Меня беспокоит ее здоровье.

— Не исключено, что именно ее я и встретил, когда ехал сюда, — сказал Альбер, признав в изображенной на фотографии женщине даму из поезда.

Он снова задержал взгляд на портрете, потом вернул его Кастанье, добавив серьезным тоном:

— Очень красивая.

— Не спеши, побудь еще! — обеспокоенным голосом произнес Кастанье, когда Альбер встал.

— Я ужинаю у Беланже. Мне нужно успеть переодеться. Проводи меня.

— Мне бы хотелось перед ужином немного почитать.

— Почитаешь после ужина… Давай!.. Пошли! — сказал Альбер Кастанье, знавший, как легко тот поддается на уговоры.

— Ты встречался в последнее время с Катрфажами? — спросил Альбер, когда они спускались по лестнице, устланной толстым, поглощающим звуки ковром.

Они шли вдоль окружной железной дороги, темный желоб которой выпускал сквозь решетки облака подземного пара.

— Реймон все где-то пропадает, — сказал Кастанье, чья походка по мере их удаления от дома становилась все более медленной.

Он остановился.

— Все-таки я лучше вернусь, — сказал он. — У меня новая кухарка, и я стараюсь привить ей пунктуальность.

— Ну что ж, иди, дружище.

Когда Альбер оглянулся назад, он увидел, что Кастанье бежит.

Он подумал об ужине у Беланже, но мысль о том, что сейчас придется идти переодеваться, изменила его намерения. Ему захотелось побыть одному. Он зашел на почту, послал, нимало не заботясь о последствиях, свои извинения и направился в ресторан Карну, собираясь вкусно поесть в одиночестве.

— Жареную камбалу… — отрывисто произнес официант, повторив заказ Альбера.

— А потом, потом мы посмотрим. Только подайте сначала устрицы.

К Альберу подошел плотный человек в синем фартуке, осторожно открыл бутылку и стер с краев горлышка крошки воска.

Небольшой белый зал ресторана с красным ковром был заполнен жующими посетителями. Альбер наблюдал за ними, улыбаясь.

Он опорожнил свой стакан.

Альбер, окруженный со всех сторон шумом и движением, испытывал ощущение комфорта и легкости. Его живой ум лихорадочно работал, и он чуть ли не вслух сказал себе: «Чтобы понять любовь, мне нужно перенестись в свое детство. Стоило мне заметить всего лишь слугу той высокой девочки, как у меня тут же перехватывало дыхание… Мне хотелось умереть с голода… Конечно же, я изведал любовь… А когда настала пора малышки Катрфаж, возраст настоящей страсти был для меня уже позади. Меня заинтриговали ее появления по вечерам в саду Сен-Мало. Если бы только ее ужасная мать догадывалась!.. Однако родители не знают своих детей. Что мы знаем о тех, кто нас окружает? А они, эти девочки, все как одна, слабенькие, готовые упасть нам в руки, стоит только их протянуть… Госпожа Верней… и эта женщина, которая смотрит на меня из-под полей своей шляпы, тоже. Американка? Не исключено: произношение в нос, крупный подбородок, бледный цвет лица. А ее простофиля-спутник даже и не догадывается, чего они просят, ее глаза. Бедняга Кастанье! Пусть ждет свою Элен».

— Я бы хотел заказать бекаса, — сказал Альбер.

— Парового бекаса?

Он выпил и пристально посмотрел на сидящего в одиночестве за своим столиком господина, который тоже разглядывал присутствующих.

«Теперь Одетта стала совсем благоразумной. Интересно, она хотя бы вспоминает о прошлом?.. Скорее всего, нет. Да она и не смогла бы правильно понять. Впрочем, наверное, она права. В грехе столько простодушия!»

Альбер встал из-за стола и снял свою шляпу с медной вешалки.

Сытный ужин и свежий воздух умножили его силы, и он быстро зашагал по улицам.