Онлайн чтение книги Эпиталама
VI

Сидя за письменным столом, Альбер открыл старый учебник по праву, чтобы уточнить некоторые детали. Найдя в нем свои старые карандашные пометки, сделанные еще во время учебы, он подумал, что вся эта теория не имеет ничего общего с настоящей жизнью. Приходилось все учить заново.

Он прервал чтение, чтобы ответить на телефонный звонок.

«Я вас плохо слышу», — сказал он, прижимая трубку к уху.

Голос Катрфажа сначала был еле слышен из-за какого-то потрескивания, затем зазвучал отчетливее, словно приблизившись: «Элен написала ему в июле. Я ждал этого. Помните, я говорил вам об этом на Пасху. Простое письмо. В тот же день она быстренько уехала. Я вам все объясню у Эриаров. Удар был ужасный. Ведь он был единственным, кто не знал, что эта женщина обманывала его уже два года».

— Несчастный! — воскликнул Альбер, протягивая руку за документами, которые принес ему Ваньез. — Я как-то написал ему из Нуазика. Он мне не ответил. Теперь я понимаю. Сейчас же еду к нему. Я закончу дела после обеда, — произнес Альбер, кладя руки на стол. — Я еду к Кастанье. Сейчас полодиннадцатого. Я вернусь не раньше чем к обеду. Если отец будет меня спрашивать, скажите, что мне надо было уехать. То, что я уезжаю, никак не нарушает ваших планов?

— Вовсе нет, мой дорогой, — ответил Ваньез, входя в кабинет господина Пакари, где любил находиться, когда не было патрона. — Я приму господина Давио здесь. Это будет более удобно.

Альбер, улыбаясь, быстро шел по улице. Он думал: «Ну вот, наконец он избавился от Элен. Как он мог любить ее? С его-то умом не заметить ни глупости, ни лживости этой ветреной женщины».

Однако, оказавшись на роскошной лестничной площадке Кастанье, он вдруг живо представил себе горе своего друга. Пока он жал пальцем на кнопку звонка, на лице его появилось выражение серьезности и сосредоточенности.

— Господин Кастанье у себя? — тихо спросил он у слуги, который резко распахнул дверь.

Появился Кастанье; на нем был домашний костюм в зеленую полоску и тапочки на босу ногу.

— А, это ты! — бодро воскликнул он. — Я узнал твою манеру звонить. Пойдем-ка лучше в кабинет; в моей комнате беспорядок. Стыдно, — сказал он, проводя рукой по волосам, — я не одет, не побрит; утро проходит удивительно быстро. Я все думаю, как это люди находят время работать. Нет, серьезно, я задаю себе вопрос, как можно добросовестно изучать что бы то ни было и каждый день умываться? А я, представь себе, решил изучать английский язык…

Альбер, опершись на подлокотник кожаного кресла, листал учебник английской грамматики, избегая смотреть на Кастанье.

— Уже два месяца я работаю, как какой-нибудь школьник, — добавил Кастанье, улыбаясь. — Два урока в неделю беру. Катрфаж хотел утащить меня в Сен-Мало…

Произнеся фамилию Катрфаж, Кастанье встретил взгляд Альбера и, посерьезнев, замолчал.

Он сел за стол. После небольшой паузы Кастанье сказал, глядя вниз:

— Естественно, Катрфаж тебе рассказал… Все кончено.

Голос Альбера прозвучал тихо и нерешительно:

— Я знаю, что она тебе написала…

— Да… Она написала очень откровенное письмо.

Лицо Кастанье словно растворилось в тумане, глаза смотрели безжизненно.

Он повернулся лицом к кожаному креслу:

— Если бы мне кто-нибудь сказал три месяца назад, что я буду сидеть на этом вот месте, перед этим креслом, и что она больше никогда сюда не придет…

Он опять перевел взгляд на стол и снова умолк; на лице его застыло страдальческое выражение.

Он продолжал:

— Та минута… Весь этот ужас, который я бы не пережил, если бы мог себе представить его, понимаешь, я бы не пережил даже мысли об этом, — я его пережил, я нахожусь здесь и вот разговариваю с тобой. Все-таки это странно.

Альбер внимательным добрым взглядом смотрел на него, ничего не отвечая.

— Надо полагать, реальность как-то смягчает удары судьбы, — сказал Кастанье. — Когда Элен мне написала, когда я узнал… В этот момент она стала для меня другим человеком. Я больше уже не был…

Он сел, взгляд его оживился, и он продолжал:

— А впрочем, нет. В сущности, это неправда. Что поражает, так это утешение, которое мы себе придумываем, когда приходит несчастье. Та женщина, что я когда-то любил и считал верной, такой и осталась в моей памяти. Даже в тоне ее прощального письма сохранилась присущая ей аккуратность и точность. Я говорил себе: «Как же она должна была страдать!..» Я перечитывал ее письма и слышал ее голос, продолжал видеть ее нежной, благородной… Мне казалось, она вот-вот вернется. Потом я понял, постепенно… Но в то же время это исчезновение неизвестно куда, это внезапное наступление ночи, это оцепенение, когда душа блуждает, утратив ориентиры, и живет в каком-то тумане… Это мне напоминает слова вашего друга Натта. Он мне говорил: «Смерть уносит с собой страсть оставшегося в живых любовника. Когда остается лишь труп, любви нечем питаться».

— Что касается чувственной любви, то это, может быть, действительно так, — сказал Альбер.

— А другой и не существует, дружище. Нет такой любви, которая не основывалась бы на чувственности. Да, я знаю: восхищение, нежность, родство душ и прочее, из чего сооружают любовь. Но только ведь это любовь холодных сердец.

— Это пока не доказано.

— Да брось ты, — сказал Кастанье, улыбаясь, — ты же в этом ничего не понимаешь. У тебя нет никакого темперамента. Разве не так? Ты просто кусок льда.

— Действительно, требовательная любовница меня бы привела в ужас.

Альбер встал и дотронулся до плеча Кастанье.

— Я был рад повидать тебя, — сказал он, улыбаясь… — Меня давно восхищают и твое независимое мышление, и присущий тебе трезвый взгляд на свои собственные чувства. Ты создан не для того, чтобы любить. Ты слишком умен для этого.

— Заблуждаешься, — сказал Кастанье, хмуря брови, чтобы скрыть удовлетворенную улыбку, которая, как он почувствовал, заискрилась в его глазах.

А Альбер продолжал:

— Иногда я говорил о твоей страсти с Катрфажем, хотя он вовсе не является моим другом; но ведь с тобой приходилось пользоваться другим языком. Тебя щадили, как тяжелобольного. Это было мучительно.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Кастанье.

— Я говорю о том, что тебе уже стало известно и что мы все знали уже давно. Ты любил женщину, которая этого не заслуживала. Однажды я ее встретил… Ты тогда считал, что она возвращается из Экса. Так вот! Мы ехали с ней в одном поезде; она села в Ангулеме.

— В Ангулеме… — тихо произнес Кастанье.

Стиснув зубы и задумчиво глядя в окно, он держался пальцами за край стола, пытаясь молча преодолеть свою боль.

Он повторил:

— В Ангулеме…

Потом сказал:

— Нет. Она была искренней женщиной. Она мне никогда не изменяла. Я это знаю. У тебя о ней превратное представление. Она такая прямодушная, чистосердечная… Она не умела лгать. Потому-то она меня и оставила. Она встретила мужчину, смутившего ее покой. Она решила, что погибла, не захотела лгать и тут же ушла. Она была слишком свободна. Выходила одна, без меня; у нее не было домашнего очага. А женщин нельзя оставлять свободными. Понимаешь, надо жениться на женщине, которую любишь, и беречь ее! Беречь от всех прохожих, от всех друзей, от чужих глаз.

— Она еще может вернуться, — сказал Альбер, пытаясь смягчить удар, который он нанес другу и который, казалось, оставил на его лице отметину. — Она просто испугалась. Когда она узнает, что ты ее простил, она вернется: вы все забудете.

— Я не думаю, что она вернется, — сказал Кастанье.

— А ты знаешь, где она сейчас?

— Нет, — ответил Кастанье, притихший и рассеянный.

* * *

По той причине, что младшей дочери Эриаров было столько же лет, сколько и Мерседес, и что бал начинался с концерта, госпожа Катрфаж позволила своей дочери пойти на этот вечер. Хотя Одетта была на девять лет старше сестры, это был ее первый выход в свет.

Концерт закончился, и из большого зала быстро выносили стулья, а гости в ожидании танцев разошлись по гостиным. Некоторые из них разместились около буфета. За закрытыми дверями слышались звуки вальса.

Одетта держалась в стороне от всех, около пальмы, издали восхищаясь облаченной в бархатное платье госпожой Катрфаж и Мерседес с ее великолепными распущенными по плечам светлыми волосами. Мерседес в радостном возбуждении порхала от одной группы гостей к другой. Одетта видела, что ее младшая сестра опьянена этим праздником, в то время как сама она воспринимала его спокойно, потому что попала туда слишком поздно; особенно она стеснялась своего высокого роста и того, что не была уверена, удачно ли скроено платье. Вдруг она заметила Альбера.

Он пробирался сквозь толпу, ориентируясь на эгретку госпожи Селерье, и случайно наткнулся на какого-то чернобородого старика, которого он принял за Росни и протянул ему руку. Когда Альбер понял, что обознался, и собирался уже было извиниться, старик, сочтя, что они знакомы, спросил у него:

— Кто этот господин, вон тот, что сейчас разговаривает возле буфета с Кавальери?

— Это Ле Варле, начальник департамента в министерстве иностранных дел, — ответил Альбер и растерянно улыбнулся Одетте.

— А! — выговорил старик, широко раскрыв рот. — Ле Варле… А я подумал, что это Анатоль Франс. Говорят, он здесь. Видите ли, я у Эриаров впервые. Мне нравятся такие гостиные, где можно встретить людей разных сословий.

Альбер отступил перед дамой, которая испуганно подбирала свой кружевной шлейф, опасаясь за его сохранность, затем подошел к Одетте.

— Ну вот! — сказал он, задерживая в своей руке немного широковатую ладонь Одетты. — Это ваш первый выход…

— Я смотрела на Мерседес, — сказала Одетта. — Она сегодня прекрасна.

— Как? Эта малышка здесь?

Несмотря на высокий рост, Одетта по сохранившейся с детства привычке держалась очень прямо, что всегда воспринимается как признак строгого воспитания.

Альбер бросил взгляд на плечи Одетты.

— Это вы сегодня прекрасны.

— Не смотрите на мое платье, оно мне очень не идет. А я думала, вы больше не бываете в свете.

— Мне любопытно было в начале нового сезона вновь встретить здесь кое-кого из парижан. Красивый вальс. Может быть, я еще не разучился танцевать. Потанцуем?

— Нет, — сказала она быстро, — я не танцую.

— Тогда давайте отойдем от этой двери. Тут мы мешаем, да и стоять здесь не очень-то удобно. Возле буфета места побольше.

— Вы не видели моего брата? — спросила Одетта. — Я подозреваю, что он скрывается в той комнате, где играют в карты.

— Я только что видел вашего отца, он играет с таким важным видом. Я удивляюсь, как можно так всерьез увлекаться игрой. Как только я начинаю прикидывать, с какой карты пойти, меня охватывает нетерпение и становится как-то не по себе. Я сразу же вспоминаю о всех важных делах, которыми я должен заняться… А вот когда я разговариваю с вами в этой толчее о пустяках — это вальс Гроза, — мне совершенно не жаль времени. Я гляжу на вас без всяких угрызений совести. Вы, кажется, совсем меня не слушаете, — сказал он, глядя прямо в глаза Одетте, которые при электрическом свете стали темно-голубыми.

— Я вас очень внимательно слушаю, — ответила Одетта. — Вы не любите карты. Но я хотела вам сказать, что этой зимой мы организуем у себя теннис.

— Вы хотите играть в теннис зимой?

— Эта идея пришла в голову Мерседес. Вместе с Рокберами получается пять игроков.

К Альберу подошла госпожа Катрфаж, держа в обеих руках веер из перьев так, словно собиралась угрожать им своему собеседнику.

— Вы не танцуете, Альбер!

— Я никак не могу убедить его играть в теннис, — сказала Одетта.

— Ну что вы! Альбер! — воскликнула госпожа Катрфаж, не глядя на дочь. — Ведь вы будете приходить к нам иногда?

— Увы, мадам, лишь иногда. Я уже вышел из возраста игр. Но я предлагаю вам кандидатуру моего друга Кастанье.

— А! Кастанье! Он очень мил. Это друг Реймона. Говорят, у него великолепная квартира.

— Да, мадам, этот сирота очень неплохо устроился.

— Крупное состояние, кажется, — сказала госпожа Катрфаж.

Она повернула голову к господину Пакари, который приближался к ним, подтянутый, свежевыбритый и отдохнувший, во фраке, облегающем его широкую грудь.

— Похоже, ваш сын слишком занят, чтобы играть в теннис, — сказала она, улыбаясь.

— В самом деле? — промолвил господин Пакари, протягивая руку Одетте. — Я этого что-то не замечал.

Альбер постоял недолго, молча и неподвижно, рядом с отцом, потом отошел, словно его позвали. Он направился в большой зал, слушая вальс и внутренне легонько покачиваясь в такт музыке, и проследил глазами за розовым платьем мадемуазель Дюброка, которая легко кружилась среди подпрыгивающих и толкающих друг друга пар. Он оказался лицом к лицу с Дютрие. Мужчины пожали друг другу руки и разошлись, не обменявшись ни единым словом. Альбер пересек гостиную; разглядев поверх голов эгретку госпожи Селерье, он вернулся назад. Вдруг он увидел мадам Руанар, и ему показалось, что она направляется к нему; он тут же остановился, опустил глаза, а потом вышел через дверь, ведущую в вестибюль, где Тальен, стоя перед темным сооружением из шляп, надевал пальто.


Когда он вернулся домой и зажег в прихожей свет, то, посмотрев на поднос, по конверту сразу узнал письмо Берты. Еще не успев снять шляпу, он торопливо вскрыл его, быстрым взглядом радостно и удивленно пробежал страницы, потом сунул в карман фрака и только тогда спокойно снял пальто.

Он вошел в свою комнату, снял фрак, надел коричневый шерстяной пиджак, уселся за стол, пододвинул к себе лампу, взял письмо и стал медленно его читать.

Каждое слово удивляло и очаровывало его; словно впервые слышал он голос этого молчаливого ребенка. Он открывал для себя глубину мысли, изящество языка, настоящую женщину, о существовании которой он и не подозревал.

* * *

Кастанье позволил уговорить себя пойти вместе с Альбером к Катрфажам поиграть в теннис, хотя он терпеть не мог спорт.

— У вас нет ракетки! — крикнула Одетта, не прерывая партии.

— Я сегодня не буду играть, — сказал Альбер. — Просто посмотрю на вас.

Он сел на скамейку возле кабинки, где игроки оставляли обувь, затем встал, чтобы представить Кастанье Берте.

— Одетта вне пределов досягаемости. А вы, мадемуазель, не играете? — спросил Альбер.

— Я отдыхаю, — ответила Берта.

— Малышка Мерседес тебя позабавит, — вполголоса сказал Альбер, оборачиваясь к Кастанье. — Очень бойкая девчушка.

Он церемонно обратился к Берте:

— Я прошу вас сделать одолжение и представить меня Рокберам.

Сохраняя почтительную позу, он добавил шепотом:

— Вы написали мне изумительное письмо.

Он прошел вдоль окружавшей корт высокой железной сетки, потом приблизился к Берте и сказал, подбирая мяч и кидая его игрокам:

— Так странно видеть вас здесь, на этом корте, совсем как в Фондбо. Мне кажется, что я вас знаю очень и очень давно. Четыре года, если не ошибаюсь. Вы помните, когда я увидел вас в первый раз? Я гулял с господином Дюкроке…

Берта готовилась к игре и, поставив ногу на скамейку, завязывала сандалию.

— Послушайте, — сказал Альбер, садясь на скамейку. — Не хочу я больше сюда приходить. Эта роль постороннего меня тяготит. Я лучше подожду до Нуазика. Буду довольствоваться вашими письмами. Хотя это так долго, все зимние дни, все весенние дни…

Берта повернула голову в сторону Одетты. А Альбер продолжал:

— Мне кажется, нам было бы легко встречаться там, где я вам предлагал.

Берта смотрела на Кастанье и, казалось, не слышала, что говорит ей Альбер.

Потом с непринужденным видом произнесла вполголоса, но отчетливо:

— Приходите во вторник в шесть часов в сквер.

* * *

Альбер ждал Берту на перекрестке маленьких пустынных улиц. Он заметил ее в тот момент, когда она проходила под фонарем.

— Уже совсем холодно, — сказал он, ведя Берту к скамейке.

Он расстегнул застежку на запястье Берты и осторожно снял с нее перчатку.

— Вам не холодно? — спросил он, держа ее руку под своим пальто и нежно пожимая. — Для влюбленных зима будет слишком суровая.

Когда Берта появилась, Альбер сразу же заметил, какой она выглядит уверенной, и ее спокойный вид насторожил его. Он сказал вдруг:

— Мы очень виноваты, или, точнее, я очень виноват, и мне нет оправдания. Когда-нибудь нам придется расстаться. Вы должны будете забыть меня. Может случиться так, что однажды вы пожалеете об этих мгновениях.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что позже, когда мы вынуждены будем расстаться, если вы меня не любите, я стану помехой вашему счастью…

— Не беспокойтесь обо мне.

Альбер обнял Берту одной рукой и прижал к себе.

Какой-то мужчина шел по тротуару, и они смолкли, прижавшись друг к другу и превратившись в одну черную тень.

— Он нас не заметил, — сказал Альбер.

И продолжил разговор:

— Что вы сегодня делали? Вы идете от Алисы Бонифас? После обеда у вас был урок? И теперь вы возвращаетесь. А перед ужином вы будете еще заниматься у себя в комнате? Я хотел бы сопровождать вас до самой вашей комнаты. Расскажите мне, как проходит ваш вечер.

— Ничего интересного. Мама скажет мне: «Ты возвращаешься очень поздно». А я отвечу: «Я возвращаюсь, как обычно». Потом мы будем ужинать.

— Вы написали мне очень красивое письмо о своей матери. Я знаю, как трудно жить со своими близкими. Их слишком легко понимаешь; по крайней мере считаешь, что понимаешь. Было бы хорошо стараться не судить их, а только любить, даже пусть немного слепо, из страха ошибиться.

— Вы добрый…

— Нет.

— Точно, вы добрый, — сказала Берта и сжала его пальцы, пытаясь разглядеть в темноте его лицо.

— Поверьте мне, я вовсе не добрый. Если бы я действительно был добрым, то вместо того чтобы проповедовать вам дочернее послушание, я бы посоветовал вам вернуться как можно скорее домой и больше сюда не возвращаться. Мужчины стараются прикрыть словами свои слабости. Они вносят смуту в душу, в чем и состоит их самая большая вина. Сейчас следует признать, что мы ведем себя плохо. Вот вы придете домой и станете лгать, потому что мы считаем, что любим друг друга, но ведь я никогда и никого не любил, я и вас люблю не так, как вы себе это представляете, и между нами стоит некий утонченный обман. Все это выглядит некрасиво. Этого нельзя не признать. Нужно всегда быть искренним в своих суждениях. И трезво смотреть на вещи. Заблуждения разума являются непоправимым злом… Мне вот нравится то, как вы мыслите. И я бы не хотел нарушать этот строй мыслей. А остальное не имеет, собственно, никакого значения. Я буду всегда откровенен с вами. Мы будем разговаривать о жизни… Я научу вас воспринимать ее. С молодыми девушками обычно никогда не говорят о жизни.

— Вам холодно, — сказал он вдруг; обнимая ее, словно желая согреть, он склонился к ее лицу.

Она быстро поднесла к губам платок, чтобы приглушить у себя на губах острое ощущение этого поцелуя, и встала.

— Я провожу вас до вашей улицы, — сказал Альбер. — Если идти рядом с забором, то вас никто не узнает…

Он остановился на углу улицы и смотрел, как она идет, все больше и больше сливаясь с ночной тьмой.

* * *

— Это тот мужчина, который обычно проходит в шесть часов, — вполголоса сказал Альбер.

Они замолчали, прижимаясь друг к другу в темноте.

— Вы ходили на теннис? — спросил Альбер, отстраняясь от Берты.

— Я бываю там каждую неделю. Причем всякий раз вас там вспоминают.

— Я зайду в одно из ближайших воскресений. А как там Кастанье, не скучает?

— Нет. Он дразнит Одетту. За нами пришла моя тетя и увела нас всех к себе. Она с большим вниманием относится к Кастанье. Что вы думаете о моей тетушке Катрфаж?

— Думаю, что, скорее всего, она была красива.

— Как вам кажется, муж любил ее? Они выглядят такими непохожими друг на друга. Он такой старый.

— Я представляю себе господина Катрфажа в сорок лет очень красивым мужчиной, с большими глазами, со светлой бородкой, с этими его небрежными манерами и артистическим галстуком. Он встретил молодую девушку: ему всегда нравились гравюры и безделушки. Через три месяца он устал от ее болтовни, но, будучи человеком рассудительным и великодушным, он достойно перенес свою скуку, но с тех пор, то есть вот уже двадцать пять лет, с презрением смотрит на всех без исключения женщин, в первую очередь на свою жену. Могу предположить, что госпожа Катрфаж, с ее птичьими мозгами, нашла этого любителя искусства все-таки немного суховатым. Обида раскрывает глаза. Она увидела в нем самого скучного и самого положительного из всех стариков. Она почувствовала себя отвергнутой и непонятой и приняла свои вздохи за бунт великой души. В это трудно поверить, но легкомысленная госпожа Катрфаж страдала от того, что ее не поняли. Она стала мстить своим дерзким поведением в салонах. Говорят, у нее есть любовник, но я в этом сомневаюсь. Ее суетливость наверняка отдалила бы от нее мужчину сентиментального склада, который мог бы ей понравиться. С ней никогда не говорили серьезно, никогда не воспринимали всерьез. В свете не часто встречаешь одних и тех же людей, и когда обращаешься к женщине в первый раз, важно сразу найти верную тональность разговора.

— Вы столько всего обнаруживаете в людях!

— Видите ли, — сказал Альбер, беря со скамьи портфель Берты и доставая оттуда тетрадь, — брак — это вещь серьезная: опасайтесь брака по любви. Правда, брак по расчету тоже весьма опасен. Расчетом называют обычно мнение родителей, но в этой области они еще более слепы и глупы, чем их дети. Вот у меня, например, внешность идеального зятя: серьезный молодой человек, из хорошей семьи, с некоторым состоянием. Так вот! Я, вероятно, окажусь наихудшим из мужей. К счастью, я это знаю… Молодые девушки стоят перед необходимостью вынести свое суждение о жизни, еще не зная ее, и в этот столь ответственный момент их оценки еще весьма изменчивы. Надо, чтобы они могли четко различать, что в их склонности привносится слабостью, а что иллюзиями, скукой, досадой, тщеславием и что потом пройдет, а что останется.

— А вы не считаете, что сердце само угадывает?

— Как же можно угадать по человеку, которого любят теперь, другого человека, того, которого будут любить потом? Но в принципе это возможно. В конце концов я считаю, когда голова ясная, то и сердце становится более восприимчивым.

Он вытащил из тетради Берты какой-то листок и начал разглядывать его при свете фонаря.

— Вам поставили плохую оценку, и теперь вы будете сомневаться в надежности моих суждений. Вы зря советуетесь со мной по поводу своих сочинений. Я был посредственным учеником. Я родился, чтобы стать преподавателем. Это тетушка посоветовала вам лекции господина Пифто? Чтобы услышать подобные банальности, не стоит приезжать в Париж. Вы заслуживаете большего. Вам следовало бы, как минимум, прослушать кое-какие курсы лекций в Сорбонне.

— А это разрешается? — спросила Берта.

— Конечно. Это очень просто. Вы приходите к началу лекции, слушаете, записываете. Я рекомендую вам лекции Оффе о Веронезе. Вы ведь видели у господина Катрфажа и в музеях его картины. Вы научитесь узнавать их. Вы будете интересоваться жизнью художника, его эпохой, и в результате вы подойдете к постижению истории несколько своеобразным, вашим собственным путем, и это будет гораздо полезнее, чем схемы господина Пифто. Чтобы познавать окружающий мир, нужно брать в качестве отправной точки самого себя. Об этом слишком поздно догадываются и поэтому в школе обычно скучают. Курс Оффе начался месяц назад. Я узнаю, в какие часы бывают лекции. Через несколько дней я сообщу вам. Но еще до этого вам нужно к ним подготовиться. Есть один небольшой, но прекрасный учебник, который вы легко прочтете и который послужит прекрасным введением к этому курсу лекций. Это очень хороший путеводитель. Я наверняка найду его в какой-нибудь книжной лавке на бульваре. У нас есть время сходить за ним.

— Мне пора возвращаться, — сказала Берта.

— Мне бы хотелось, чтобы книжка была у вас уже сегодня вечером. Она вас очень заинтересует. Подождите меня. Я возьму автомобиль. Мы вернемся через двадцать минут.

— В половине седьмого я должна уже быть дома. Мне пора уходить.

— Вы вернетесь не очень поздно. Подождите меня. Я уношу ваш портфель, чтобы быть уверенным в том, что вы не уйдете. Да… Я уношу его… У нас с вами такой вид, будто мы ссорились. Нас заметят. Оставайтесь здесь.

Альбер убежал и вернулся в автомобиле с приоткрытой дверцей, которую он держал рукой. Не выходя из машины, он знаком пригласил в нее Берту.

— Это наше первое путешествие. Оно будет коротким, — сказал Альбер, беря руку Берты.

Она смотрела, как мелькают огни за запотевшим стеклом.

— Шляпа вам мешает, — сказал Альбер.

Он высвободил руку, которой обнимал Берту, помог ей снять шляпу; потом, склонившись над ней, прижался поцелуем к ее губам.

— Где это мы? — спросила вдруг она.

Выходя из пьянящего оцепенения, она видела за стеклом смутное мерцание огней, незнакомые улицы.

— Я не знаю… — ответил Альбер, нежно отодвигая ее в угол машины.

Иногда автомобиль останавливался, и Берта поднимала голову, обеспокоенная внезапным светом, падающим на них.

— Нас невозможно увидеть, — сказал Альбер. — Я загораживаю вас.

После долгой паузы он добавил:

— Мне кажется, мы топчем вашу шляпку.

Он наклонился; водя рукой под ногами, он нащупал бархатный бантик. Машина остановилась, потом снова тронулась вперед посреди сверкания витрин и пучков света, которые словно стремились обнаружить их.

* * *

В один из серых воскресных дней Альбер снова явился на теннисный корт Катрфажей. Кастанье ходил вдоль решетки в длинном, застегнутом на все пуговицы пальто, надетом на спортивный белый костюм, и в наброшенной на плечи шубке Одетты.

— Главное, не говорите о нас Одетте, — прошептал Альбер, когда Берта проходила мимо него.

А громко сказал:

— Ну и холод здесь. Вы не играете сегодня? Скучный у вас сегодня теннис.

— Нам Буфанжа не хватает, — сказала Берта.

— Кто это такой Буфанж?

— А! Вот!.. Не приходите никогда!

Она, смеясь, повернулась к Альберу, в то время как Одетта за руку вела ее на корт.

Альбер, засунув руки в карманы пальто, сел рядом с Рокбером и сказал:

— Я думаю, они сами не знают, чего ждут.

Он следил глазами за Бертой. Посреди других людей Берта, избегающая смотреть на Альбера, ускользающая, смеющаяся, казалась ему странно далекой. В такие моменты он больше не находил в ней того, что так ему нравилось, когда по вечерам она, опустив глаза, казалось, всем своим существом впитывала его слова. А сейчас ее лукавый вид раздражал его. Ему захотелось уйти. Эти глупые шалости, казалось, унижали его.

Альбер шел вдоль набережной. День кончался, унылый и неприветливый, и он с чувством отвращения и безысходности думал об этой болтовне, о пустом детском времяпрепровождении, которое ему пытались навязать. Ему захотелось, прежде чем идти домой, заглянуть к Ансена; шагая по набережной, он думал об их дружбе. Это на редкость благородное чувство придавало ему силы. Хорошее мнение о нем, сложившееся у Ансена, возвышало его в собственных глазах. «Если бы Ансена не было, я бы не реализовал себя полностью», — подумалось ему.

Однако вместо того чтобы повернуть на улицу, где жил его друг, Альбер пошел по улице Сольферино и вернулся домой. Ему хватило лишь мысли об Ансена. Видеть он его не хотел. Что добавила бы короткая встреча к столь глубокому и полному чувству дружбы?

Он сел за стол, зажег лампу, вытащил из стопки тетрадей чистый листок, взял ручку и, прислушиваясь к самому себе, посмотрел в окно. Взгляд его стал мечтательным, сердце переполняло нечто похожее на тоску, которая, словно песня, подступала к губам, и он написал: «Моя дорогая…»

Вдруг он услышал шум в прихожей. Оторвавшись от письма, Альбер подумал: «Это дядя Артюр».

Артюр Пакари редко покидал свой родной город: каждый раз, приезжая в Париж, он считал своим долгом навестить брата.

В прихожей он отстранился от Юго, который хотел помочь ему снять пальто. Провел рукой по волосам, потрогал застежку пристежного воротничка и покашлял, когда слуга ввел его в гостиную; посмотрев вниз, он заметил свои испачканные грязью ботинки.

— Добрый вечер, — сказал господин Пакари, выходя в гостиную из своего кабинета. — Сегодня вечером ты будешь ужинать вместе с Наттом. Я подумал, что тебе, вероятно, будет приятно встретиться с ним.

— А! Наш славный Натт!.. Буду весьма рад! — сказал Артюр Пакари, возбужденно и как-то нервно потирая руки. — Я боялся опоздать, — добавил он, вытаскивая из кармана часы. — Я же знаю, как ты пунктуален. Но в Клиши сесть на трамвай — это целая история.

— Мы ужинаем в восемь, не раньше, — сказал господин Пакари немного холодным тоном, отмечая про себя, какая крупная у брата голова и как поседели его коротко стриженые волосы.

Господин Пакари ставил Артюру в упрек его неудачи в делах — он приписывал их лени брата, — а также то, что тот женился на дочери крестьянина.

— Ты извини меня. Мне нужно закончить тут одну работу. Тебе составит компанию Альбер.

— Я тебя умоляю! Не беспокойся из-за меня!.. Я знаю, что это такое. А! Вот и Альбер! Ну вот, мой мальчик, можешь обнять своего дядю! — сказал Артюр, стараясь шумными проявлениями жизнерадостности преодолеть смущение, которое он всегда испытывал в этом доме.

— Отец уже, наверное, сказал вам, что вы ужинаете с Наттом. А я и не знал, что вы с ним знакомы, — приветливо сказал Альбер, усаживаясь.

Он вспомнил, что мать относилась к дяде Артюру с особой приязнью, да и сам он тоже был в состоянии оценить тонкий ум этого человека, которым пренебрегали.

— Как! Знаком ли я с Наттом! Мы же учились вместе в лицее. Потом я потерял его из виду. Он двадцать лет проработал сельским врачом в Шере. А с тех пор как он обосновался в Суэне, я встречаюсь с ним всякий раз, как появляюсь в Париже… Твой сын не знал, что я знаком с Наттом, — пояснил он, обращаясь к господину Пакари, вошедшему в гостиную. — Я рассказываю ему… Это возвращает меня во времена нашего детства. А папашу Гано ты помнишь?

— Да, — ответил господин Пакари, не глядя на брата. — Натт запаздывает… Есть люди, которые никогда не приходят вовремя.

Это опоздание позволяло господину Пакари выразить с помощью своего озабоченного вида и нервного хождения по комнате то легкое раздражение, что всегда возникало у него в присутствии родного брата.

В конце концов сели за стол, не дожидаясь прихода Натта.

— Отличный суп! Очень горячий, — с воодушевлением сказал Артюр, осторожно втягивая в себя обжигающую жидкость и морща лоб. — У тебя по-прежнему хороший аппетит?

— Вечером я ем мало.

— Вот Сеньиц и стал министром финансов! Он ведь из твоих друзей, — произнес Артюр, стараясь сказать брату что-нибудь приятное.

Но господин Пакари проявлял сдержанность всякий раз, когда слишком любезный собеседник напоминал ему о его высоком положении в обществе.

Натт появился посреди ужина.

— Извините меня! Эти пригородные поезда! Я опоздал на семичасовой поезд. Суэн всего в двадцати минутах езды от Парижа, но при условии, что вы успели на поезд. Вы правильно сделали, что не стали ждать меня.

— Не спеши, время есть, — серьезным тоном сказал господин Пакари.

Натт попросил подать ему все блюда сразу и, несмотря на настойчивые уговоры Юго, не менять тарелку. Он ел очень быстро, сидя на краю стула, скрестив ноги, торопливым движением руки вытирал седеющую бороду и не переставая говорил, глядя на Артюра маленькими живыми глазами.

— Эх, мой дорогой Артюр! — сказал он, подбирая наконец свою салфетку, которая валялась у него под ногами. — Как приятно побеседовать с тобой!

После ужина Артюр и Натт прошли с Альбером в курительную комнату, где разговор снова зашел о лицее, о деревенских нравах, о городе, о философии и политике.

Изменив своим правилам, Натт закурил; сигара, хотя и мешала ему говорить, в то же время придавала беседе большую живость. Он сидел, весь утонув в глубине покойного кресла, и его черные глаза блестели на заросшем седыми волосами лице.

— Да, друзья! Париж — это прекрасно! — сказал он, крепко держа рюмку с коньяком и вдыхая его аромат. — Здесь живешь по-настоящему! С мыслями в голове! Время от времени у меня возникает потребность сменить обстановку. Я больше не могу оставаться в Суэне. Только здесь, и больше нигде, чувствуется дух бурлящего и мыслящего человечества.

Господин Пакари подошел к ним, но затем опять ушел в гостиную.

— У отца усталый вид, — сказал Альбер, наклоняясь к Натту. — Должен вам сказать, меня с прошлого года беспокоит его здоровье.

— Может быть, ему нужно отдохнуть, хотя, в общем, не беспокойтесь, он достаточно крепок. Мы все крепкие, — сказал он, беря бутылку, чтобы получше рассмотреть этикетку, — в человеке заложен такой запас прочности! Мы даже и не подозреваем, какой. Знали бы вы, сколько тех, кого я считал безнадежными, вернулись к жизни!

Натт намеревался посоветоваться с господином Пакари об одном спорном деле, причем речь шла обо всех его сбережениях, но беседа доставляла ему такое удовольствие, что он и не вспомнил о своих заботах, а в десять часов стремительно встал, боясь опоздать на поезд.

— Какой славный человек! — сказал дядя Артюр, возвращаясь в гостиную. — Надеюсь, ты не убил его своими ликерами. Эти микстуры ему совсем не впрок. У него с детства больное сердце. Он упивается своим оптимизмом, а в глубине-то души неспокоен.

Господин Пакари проводил брата до прихожей и подал ему шляпу. Затем вернулся в гостиную за книгой, которую хотел почитать в постели.

— Ты переутомляешься, — сказал Альбер. — Натту показалось, что ты плохо выглядишь. Тебе следовало бы проконсультироваться с ним.

Господин Пакари погасил свет в гостиной. Во внезапно наступившей темноте он пошатнулся, вдруг ощутив головокружение, и оперся на кресло.

— Что это, усталость? — задал он себе вопрос, выходя из гостиной. — Отнюдь. Устают только ленивые.

* * *

Лекция Оффе уже подходила к концу, когда Берта заметила стоящего у входа в аудиторию Альбера; она попыталась избежать встречи, затерявшись в толпе студентов, которые выходили перед ней. Он остановил ее со словами:

— Это же все так естественно, я ваш кузен, ваш брат, который просто зашел за вами. Я вот сейчас после обеда шел мимо Люксембургского сада и вспомнил, что вы как раз сидите на лекции, и мне захотелось повести вас в Лувр. Я хотел бы показать вам свои любимые картины.

Она стала было возражать, но потом все же пошла с ним; то, что поначалу пугало, затем, как только он начинал говорить, становилось вполне допустимым, и она соглашалась. Берта села в машину, которая ждала их на соседней улице, и окончательно успокоилась, когда оказалась на сиденье рядом с Альбером.

Автомобиль остановился. Альбер быстро вышел, поглядел в направлении сада Тюильри и вошел в музей; затем он подал знак Берте, чтобы она тоже входила.

— Я боюсь встретить госпожу Катрфаж, — сказала Берта, когда они поднимались по ступенькам каменной лестницы.

— Не волнуйтесь, она никогда не приходит сюда. Мы посмотрим на одну картину и уйдем; а то обычно устаешь и ничего не видишь.

Он понизил голос, входя в темный небольшой зал с очень высоким потолком.

— Вот эта, — сказал Альбер.

Он тронул Берту за руку и подошел к картине, тихо ступая по паркету, усиливавшему звук их шагов.

Он мало интересовался живописью, но получал удовольствие, показывая ей эту картину, на которую она долго смотрела со счастливой улыбкой, испытывая чувство полноты жизни и внутреннего подъема, взволнованная открытием искусства и общности их мыслей в чистой атмосфере красоты.

Альбер поддерживал Берту под руку, и они вышли из зала тем же медленным шагом, не расцепляя пальцев, еще соединенные воспоминанием о том, что они созерцали вместе; она опустила глаза, стараясь не встретить взгляд Альбера, так как чувствовала нежность в его голосе и боялась нарушить согласный задумчивый ритм их шагов. Им навстречу шли посетители. Однако она даже и не подумала отстраниться от него: словно они путешествовали вдвоем в какой-то далекой стране и оказались среди незнакомых людей.

Они пересекли галерею и посмотрели в окно, на дворец и сады, застывшие как на картине, но живые благодаря тусклому свету и крохотным человеческим фигуркам, подвижным и темным, рассыпанным внизу.

— Я вам говорил, что надо учиться видеть, учиться понимать. Другого счастья не существует, — сказал Альбер, усаживаясь на скамейку перед собранием старинной мебели, огороженным веревкой. — Я только что произнес опасное слово, которое погубило многих женщин: счастье. Запомните следующее: не надо никогда и ни от кого требовать счастья. Я даже не уверен, находим ли мы его в себе: в нас слишком много всего, разного.

Он повернул голову, посмотрел на служителя музея и продолжил:

— Чего-то вроде счастья добиваешься с возрастом. Оно приходит как умиротворение, как опрощение. Оно похоже на забвение, на безразличие, на пресыщение. Иногда на безумие. Я не доверяю счастливым людям.

Он замолчал, бросив взгляд на какую-то картину. Вдруг он сказал:

— Вы заметили, что я испытываю потребность сообщать в точности то, о чем думаю? Мне хотелось бы научить вас правильно пользоваться своим разумом.

Берта слушала его, склонив голову, но различала в этих речах лишь шепот, ласку, интонацию близости и доверительности, которые сближали их сильнее, чем поцелуи.


Вернувшись домой, Берта увидела в гостиной мать вместе с госпожой Катрфаж. Она села и, сняв перчатки, положила их в муфту; грациозная, живая, охотно и весело заговорила она с госпожой Катрфаж. Мадам Дегуи следила глазами за каждым движением дочери.

— Ты пришла с лекции? — спросила госпожа Катрфаж, внимательно глядя на Берту. — Занимаешься?

— Она переутомляется, — сказала госпожа Дегуи, не отрывая от дочери восхищенного, радостного взгляда. — И ничего не ест.

— Я чувствую себя прекрасно, — сказала Берта, вставая.

У себя в комнате она остановилась перед зеркалом, заметив свою бледность, лихорадочный блеск расширенных глаз, и долго, словно вопрошая, разглядывала свое отражение, которое она узнавала и не узнавала.

Она подошла к столу, взяла лампу и поставила ее на комод, потом уселась в маленькое кресло возле камина, сняла шляпу и немного подержала ее на коленях, думая об Альбере; она слышала его голос и чувствовала себя счастливой. Какой жизнь кажется легкой и простой, когда он рядом! Как прекрасно было бы и это мгновение тоже, если бы он был тут! Ей хотелось еще и еще слушать его, и она знала, что ему всегда будет о чем поговорить с ней.

* * *

В декабре Берта часто видела Одетту, они вместе украшали рождественскую елку у госпожи Видар. Они пили чай в столовой и клеили гирлянды, сваливая их в кучу на ковре. Когда в четыре часа подходили Бланш Селерье или Ивонна Дюброка, чаще всего они заставали подруг за оживленной беседой.

Однажды, когда Берта повторила какое-то замечание госпожи Солане, касавшееся Альбера, Одетта сказала:

— Альбер — человек надменный и черствый. У него нет ни снисходительности, ни доброты, иногда он бывает бестактен, как все не слишком чуткие люди. А ты, Берта, что о нем думаешь?

— Не знаю, — ответила Берта, не подымая глаз и приклеивая золотую бумажку на ореховую скорлупу. — Мне кажется, что он насмешник.

Она улыбнулась, не поднимая глаз, чувствуя себя счастливой оттого, что ей одной был известен настоящий Альбер, такой великодушный, такой благородный, такой тонкий.

Когда выдалось несколько очень холодных дней, Берта вместе с Бланш Селерье стала ходить на каток. Она заметила, что ее общества ищут, ей оказывают знаки внимания, восхищаются.

Свой успех и комплименты мужчин она воспринимала как улыбку жизни, как нечто вроде подтверждения своей любви; благодаря им она полнее воспринимала похвалы, которые Альбер расточал ей наедине и которые потом, как ей казалось, словно украшения, сияли на ней.

Какой-нибудь разговор с безразличными ей людьми, новый туалет, та или иная улица или книга — все интересовало ее теперь в той мере, в какой затрагивало ее сердце. Она постоянно помнила об Альбере, и все, что ей встречалось в жизни, в конечном счете сводилось к их любви. В пустом доме она вновь была с ним, когда перечитывала его письма или мечтала, рассеянно опустив руки на клавиши. Но мысль о матери огорчала ее. Берта старалась больше дать материнскому сердцу, которое довольствовалось столь малым.

Ей хотелось тратить свои силы для счастья других. У Бонифасов она подолгу беседовала с бабушкой, выходила гулять с Алисой, как и прежде лишенной развлечений, водила ее на прогулки, в музеи, на выставки, и день обычно заканчивался полдником в комнате Берты, которая заваривала чай в своем маленьком чайнике, оживленно и забавно болтая.

Иногда она начинала говорить так же, как Альбер, и тогда Алиса, не догадываясь, откуда это, отмечала у своей подруги какой-нибудь решительный жест или немного нравоучительный тон и считала это позерством.

Берта скрывала от всех свои отношения с Альбером, не считая нужным в чем-либо себя упрекать и даже не замечая, что ей случается лгать. Да и как могла она считать предосудительным то, что придавало ей силы и служило причиной счастья, как могла она относиться с подозрением к своей любви, которая делала столь приятной жизнь и столь ярким блеск ее молодости.

* * *

Берта шла вдоль чьего-то владения, обнесенного стеной. Обратив внимание на непривычный вид этой маленькой улочки, она заметила, что фонари еще не горят. Она бросила взгляд на скамейку под деревьями, обогнула сквер, прошла по переулку, вернулась назад. Его все еще не было. Это ожидание показалось ей унизительным: «Какой стыд вот так бродить здесь, словно я в чем-то виновата. Больше я сюда не приду», — говорила она себе. Она снова вернулась в сквер, нервничая одновременно от нетерпения увидеть его и от желания уйти.

— Извините меня, — сказал Альбер, беря ее за руку. — Меня задержал отец; вы и не подозреваете, что я человек работающий.

— Это слишком опасно, ждать вас здесь, — сказала Берта. — Скоро в шесть часов уже будет светло. Мы ведь здесь совсем рядом с моим домом. Буквально минуту назад я, кажется, видела продавщицу из нашего книжного магазина. Очень даже возможно, что она ходит по этой улице.

— Послушайте, — сказал Альбер, ведя ее к скамейке. — Мне пришла в голову одна мысль. Действительно, здесь очень неудобно. Но я нашел нечто весьма и весьма удачное. Мы сможем видеться у Кастанье.

— У Кастанье? Вы с ума сошли!

— Подождите. Не пугайтесь. Я попросил у Кастанье оставлять мне время от времени на часок свою гостиную. Естественно, его не будет дома. В четыре часа он обычно уходит. Я объяснил ему, что хочу принимать там одну пугливую даму. Рассказал ему совершенно невероятную историю. Уверяю вас, все очень просто. В этот день он отпустит и всех своих слуг. Этот план его позабавил. Он человек романтичный. Вы пройдете в подъезд, ничего не спрашивая. Никто не будет знать, куда вы идете. Потом подниметесь на лифте. Нет. Лучше подниметесь по лестнице. Всего три этажа. А я уже буду там. Вам не нужно будет даже звонить.

Он добавил, чтобы успокоить ее:

— Естественно, мы не сможем видеться слишком часто. Я уверяю вас, Кастанье никогда не узнает, что вы приходили! — продолжал Альбер, немного раздосадованный тем, что Берта все еще упорствовала. — Вы можете мне верить. Вы не очень-то любезны сегодня. Говорят, вы были очаровательны на балу у Прево. Вам нравится танцевать? Вокруг вас было столько юных балбесов.

Он взял томик, который Берта положила на скамейку.

— У Кастанье великолепная библиотека… Этот роман, что вы сейчас читаете, мне не нравится, — сказал он, проводя рукой по кожаному переплету. — Вы сами сделали эту обложку?

— Это подарок Бланш.

— Пошлый стиль, скудная психология. И такая дрянь воспламеняет читательские мозги. Я хотел бы выбрать для вас несколько книг по своему вкусу. Настоящих книг.

Он добавил:

— Я не осмеливаюсь вам их послать. Я мог бы принести их к Кастанье.

Он вернулся к своему плану:

— Вы же понимаете, когда будет светло, то, даже если мы попытаемся встретиться на другом конце Парижа, ваша продавщица из книжного магазина все равно может попасться нам на пути…

* * *

Альбер не смог убедить Берту; они встретились на том же месте в следующую субботу.

Утром она бегала по магазинам с матерью и, справляясь со своими нервами в тот день хуже обычного, не смогла скрыть раздражения при виде нерешительности мадам Дегуи, медленно выбиравшей покупки и изображавшей практичную хозяйку.

Берта чувствовала себя усталой и недовольной собой.

— Я хотела бы посидеть, — сказала она Альберу.

Но скамейки были влажными от мелкой измороси, и они вынуждены были пойти дальше вдоль изгороди, прячась в густой тени. Берта устало опиралась на руку Альбера; она чувствовала, как шею охватывает мокрый воротник шубки. Тоска, царящая в доме, куда ей предстояло вернуться, отвращение к этим улицам, нечто вроде угрызений совести и беспокойства проникали в нее вместе с вечерним холодом, и ей хотелось плакать, несмотря на радость оттого, что Альбер идет рядом с ней. Они дошли до улицы Лекурб, шумной и полной народа.

— Этот квартал такой мрачный, — сказал Альбер. — Мы никак не можем продолжать эту бродячую жизнь. Вы устали, а сейчас еще пойдет дождь. Пойдемте к Кастанье. Я знаю, что его нет дома. Он оставил мне свой ключ.

Она позволила себя увести, ни о чем не думая, испытывая чувство самоотречения и смутного безразличия ко всему происходящему; в машине она ехала молча, закрыв глаза и положив голову на плечо Альбера.

— Я поднимусь первым, — сказал Альбер, опуская стекло, чтобы взглянуть на улицу. — Вы подождите пять минут, а потом смело заходите. Если случайно встретите консьержа, в чем я сомневаюсь, скажите, что идете к госпоже Дозак.

Альбер стоял на лестничной площадке перед квартирой Кастанье. Когда Берта вошла, он бесшумно закрыл дверь и помог ей снять пальто.

— Садитесь вот здесь, — ласково произнес он, поправляя подушки вокруг нее. — Прилягте… как, удобно? Вам надо отдохнуть. А я сейчас приготовлю чай.

Он зажег огонь и стал разогревать чайник, поставил совсем рядом с Бертой на маленький столик чашку, подвинул лампу и поправил еще одну подушку.

— Вам удобно? — ласково спрашивал он, все время возвращаясь к ней.

Потом он принес печенье, изюм, подложил полено в тихонько потрескивающий огонь, налил чаю, придвинул стол; его мягкие движения словно обволакивали Берту и, казалось, ласкали ее. Да, ей было хорошо в этой гостиной, где они заняли маленький уголок, освещенные мягким светом, погруженные в атмосферу красивых вещей и уюта; они впервые наслаждались этим вместе.

— У меня есть для вас книги, — сказал Альбер, забирая чашку из рук Берты.

Он пошел к шкафу, вернулся и сел возле Берты, держа на коленях несколько томиков.

— «Воспитание девушек»… Фенелон, — сказал Альбер, просмотрев одну из книг и отложив ее на стул. — Вы оцените стиль автора; это хорошо продумано и хорошо написано. «О любви», Стендаль; я выбрал эту книгу из-за нескольких страниц о женщине в конце тома; я там пометил. Я отыщу для вас другое издание Ларошфуко, с красивой обложкой. Эту маленькую книжку следует читать с благоговением; без нее мы были бы в меньшей степени французами… Выбирая эти книги, я не пытался соблюдать какой-нибудь порядок… Так что тут много чего не хватает, — заметил Альбер, возвращаясь опять в глубь гостиной.

Он продолжал разглядывать названия книг, стоя перед шкафом.

— Виньи… очень хорошо, Виньи! А! «Война и мир», прекрасно; это целый мир. «Адольф». «Размышления о Евангелии». Какой писатель! «Пустыня». Да, я отложил для вас и несколько современных авторов, чтобы повеселить вас. «Комедии» Мюссе — мудрая, необыкновенная вещь… Я вам принесу еще, — сказал он, подходя к Берте. — А потом, когда вам будет тридцать лет, нужно будет перечитать все это снова.

Он присел на краешек дивана, где лежала Берта в своем темном платье и маленькой коричневой шляпке, которая закрывала ей лоб: лицо ее выглядело постаревшим от усталости, но глаза, освещенные лампой, казались лучезарными, задумчивый, глубокий взгляд был исполнен доброты и какого-то возвышенного счастья, как если бы она стала уже совсем взрослой благодаря прожитым годам и Альберу тоже.

Он любовался Бертой, лицо его выражало волнение и нежность, и он говорил, поглаживая ее руку:

— В этих произведениях вы не найдете каких-либо законченных нравственных предписаний. Я не могу предложить вам ни теории, ни абсолютной истины… И тем не менее вы всегда будете вести себя в соответствии с определенной доктриной. В соответствии с вашей доктриной. И она будет столь же ценной, как и вы сами… Вы найдете в этих книгах, которые я называю хорошими, искреннее и относительно точное изображение человека. Вы научитесь любить этот стиль, который тоже можно назвать точным и искренним. После этого вы будете смотреть на себя и на других взглядом более искушенным, более ясным, более избирательным. Вы сможете лучше понимать чувства. Я не боюсь сделать ваше воображение менее пылким. Вы сохраните его, чтобы проникнуть посредством него в глубь реальной жизни и, как говорит Морисе, познать красоту необходимых вещей. Но, во всяком случае, я отведу от вас всех совратителей: я считаю, что чем тоньше ум, тем более надежную защиту он может обеспечить.

Он замолчал, держа руку Берты в своей руке.

— А теперь нам пора уходить, — сказал он.

Она уже не думала о возвращении. Ну почему такой восхитительный момент должен кончаться?

— На улице идет дождь, — сказал Альбер, подавая ей пальто. — Машина вас ждет. Она отвезет вас на улицу Оданж. Это совсем рядом с вашим домом.

Она вернулась домой, унеся с собой живое воспоминание об уютной гостиной и о глазах Альбера, так нежно смотревших на нее.

Она сняла перед зеркалом шляпу и, разглядывая свое лицо, думала с волнением, что любовь его к ней еще больше усилилась, хотя сегодня она была некрасивой.

* * *

После ужина Альбер унес чашку с отваром вербены с собой в библиотеку. Он открыл томик стихов и вдруг обратил внимание на лицо отца; стоило ему коротко постричься, как он сразу начинал походить на дядю Артюра.

Господин Пакари встал. «Он пошел к себе в кабинет. Он терпеть не может даже посидеть и почитать газету. Покой ему невыносим. Есть в этой энергии какое-то своеобразное малодушие, какое-то добровольное самоослепление… В нем можно читать, как в открытой книге! Он-то совершенно меня не знает, он даже и не подозревает об этом сыновнем взгляде, который видит его буквально насквозь!» — думал Альбер, опустив глаза и выпрямляя скрещенные ноги, в то время как отец проходил мимо него.

Он заглянул в книгу, прочел там одно стихотворение, отложил томик в сторону, чтобы выпить глоток вербены, и подумал: «Терпеть не могу этих нытиков. Если б они знали подлинную грусть, они меньше бы говорили о своих несчастьях. Я теперь уже, право, и не знаю, грустна ли жизнь или нет… Не знаю даже, серьезна ли она… Эта девушка будет принадлежать мне, когда я этого захочу. Какое преступление, если поразмыслить! Лично мне, пережившему каждое мгновение этого приключения, оно кажется вполне естественным! В действительности же все это совершенно не важно; надо будет только проявить немного сноровки и иметь чувство меры. Этот ребенок совершенно восхитителен. Не знаю, люблю ли я ее, но она очаровывает меня. Какая кротость… А вербена эта недурна. Буду пить ее каждый вечер. Я чувствую себя почти счастливым…»

Ему пришла на ум одна фраза Ансена. Она пробудила в нем массу возражений, он формулировал их, шагая по комнате и как бы мысленно разговаривая с другом. В этом высказывании, которое он не захотел тогда оспаривать, угадывался мистический настрой его друга. И впервые в жизни это проявление религиозности Ансена рассердило Альбера.

Он посмотрел на часы, взял ключ и сказал Юго:

— Не запирайте дверь на задвижку: я вернусь через час.


Ансена зашел в комнату консьержки.

— Есть письма для меня? — спросил он, глядя на девушку.

Она приблизилась к нему и ответила:

— Нет.

Он, казалось, задумался, снова с застенчивой улыбкой посмотрел на девушку и ушел.

Он медленно поднимался по лестнице, остановился, словно собираясь спуститься вниз, потом быстро преодолел последние ступеньки и вошел в свою комнату. Он зажег маленькую лампу. Скудная обстановка комнаты нравилась ему, воспринималась им как некое побуждение к работе. Он сел за стол; снова вспомнив о дочери консьержки, открыл том «Избранных страниц» Паскаля. Он часто перечитывал те места, где Паскаль старается укрепить свою колеблющуюся веру и упрекает себя в следовании «восхитительным и преступным обычаям этого мира».

Он вздрогнул, услышав стук, но тут же по манере открывать дверь узнал Альбера.

— Работаешь? — сказал Альбер.

— Собирался поработать, но у меня сейчас есть время. Пишу лекцию на конец недели.

— А я, когда поработаю вечером, потом плохо сплю, — сказал Альбер.

Внезапно, после двух-трех произнесенных с рассеянным видом фраз, он перешел к мысли, которая занимала его.

Ансена, когда понял, что Альбер заговорил на тему, которой они всегда избегали касаться, смущенно отвел взгляд в сторону стола. Он водил кончиками пальцев по своим выбритым щекам, как бы разглаживая напряженные мышцы лица, но от его внимания не ускользали ни некоторое замешательство в речах Альбера, ни его многословие и слишком решительный тон.

Когда Альбер умолк, Ансена медленно заговорил, стараясь преодолеть свое волнение.

— Ты вот утверждаешь, что нормальный человек находит в своей собственной натуре, — если он правильно понял, чего хочет в этой жизни, — достаточно оснований, чтобы вести себя благородно. Сейчас, вначале, я не стану разбирать твой пример с молодым человеком и девушкой. Мне неизвестно происхождение щепетильности твоего молодого человека. Я могу предположить, что он щадит, как ты выразился, чувства девушки по весьма неблагородным причинам. Не исключено, скажем, что он пытается сформировать ее на свой лад, чтобы ему потом было удобнее, чтобы обеспечить покой себе, как будущему ее владельцу. Возможно, что он женится на ней. Поэтому твой пример я не беру. Нет, — Ансена вдруг заговорил быстрее, словно воодушевившись, — в себе самом находишь лишь сообщника и льстеца. Жизнь незаметно развращает нас, когда нет какой-нибудь твердой опоры. Все эти коммерсанты… Малле (помнишь, Летапи рассказывал нам у тебя), тот самый Малле, с его красивым честным лицом и речами праведника, растратил чужие деньги и стократно заслужил тюрьму, а он считает себя лучшим из людей, жертвой… А мой кузен Бурдель — доктор Бурдель, — можно сказать, светило медицины, умер от рака. Ведь, дорогой мой, любой студент мог бы сказать ему, как называется его болезнь. А он сам и не подозревал, что у него рак! Знай себе приговаривал: «Туберкулез. Со временем пройдет». Природа затуманивала ясный ум этого человека науки, чтобы дать ему силы прожить оставшиеся ему дни. Ты вот ищешь принцип поведения в жизни! Но ведь жизнь — это же водный поток и в нем отражается то, что тебе хочется увидеть. Так что, мой бедный друг, жизнь — это настолько суетная штука, что ее бесполезно пытаться разглядеть. Мыслитель, торговец, художник — все люди действуют, то есть пытаются забыться.

Он сделал паузу, потом продолжил взволнованным, низким голосом, глядя на Альбера внезапно потускневшими глазами:

— И все же истина существует…

— Да, я знаю, — прошептал Альбер, поднимаясь.

Ему не хотелось отвечать, и он принялся разглядывать какую-то фотографию на стене, но потом все-таки сказал, как бы помимо воли:

— Ты критикуешь жизнь с позиции счастливого пессимиста, потому что полагаешь, что судишь о ней с высот иного мира, но при этом ты не покидаешь пределов этой самой жизни. Она сформировала все, вплоть до твоей мечты.

И вдруг, зная, что наносит своему другу непоправимый удар, он произнес язвительным тоном, хотя сердце его при этом сжалось от горечи:

— Твоя картина людских несчастий получилась не совсем полной. Ты забыл про самый главный изъян, который есть у человека. Я назову тебе его истинное несчастье: его легко усыпить. Достаточно упорно смотреть в одну блестящую точку, не думая ни о чем другом…


«Ну что за глупость! Зачем?» — спрашивал себя Альбер, возвращаясь домой. Он вспоминал свое неожиданно возникшее озлобление против друга, огорченное лицо Ансена, его молчание, разочарованное, но вместе с тем спокойное и какое-то покорное выражение его лица. «Я знаю, мне просто захотелось сделать ему больно», — повторял про себя Альбер. Он пытался вспомнить ход своих мыслей, чтобы найти оправдание в очевидной истинности своего суждения и в заблуждении Ансена. Однако понимал, что собственные доводы казались ему убедительными только во время спора. Теперь же он в них уже больше не верил и даже уже не помнил, что он тогда сказал.

* * *

Когда у Берты во второй половине дня не было занятий, кроме той лекции, которая позволяла ей ходить на свидания с Альбером, она оставалась дома, праздная и слишком нервная, чтобы думать о нем. Она садилась в своей комнате и принималась за вышивание; эта сосредоточенная поза и концентрация внимания направляли все ее мысли на Альбера, и она впадала в своего рода лихорадочную дремоту. Вдруг она поднимала голову, удивлялась, что уже так поздно и что надо торопиться, чтобы успеть одеться.

В трамвае, убаюкиваемая покачиванием вагона, она смотрела на улицу, на сидящих вокруг нее людей, не вполне отдавая себе отчет в том, куда направляется.

Он ждал ее за приоткрытой дверью; когда она входила, он отступал в прихожую, протягивая к ней руки и сжимая ее пальцы, так что она оставалась на некотором расстоянии от него, чтобы он мог сначала встретить ее восторженным взглядом, который фиксировал каждую деталь ее туалета и затем охватывал ее всю целиком; потом он быстро снимал ее жакет, путаясь пальцами в застежках, и церемонно спрашивал: «Чаю?.. Нет?.. Какие у вас холодные руки».

У нее всегда, когда она приходила, мерзли руки, мерзло тело, словно вся ее кровь приливала к сердцу, которое так сильно билось. «В этом кресле вам будет удобно», — говорил Альбер нежно, приглушенным от волнения голосом.

Она вся отдавалась его поцелую, потом отстранялась, словно мгновенно насытившись, оглушенная, задыхающаяся от накатившей на нее слишком мощной волны, и вся сжималась, чтобы сопротивляться какой-то пугающей ее силе. «Не двигайтесь», — говорил он, удерживая ее поцелуем, который наконец приковывал ее, а он в это время медленно ласкал ее рукой, словно перенося на нее, на все ее тело сладострастие своих губ.

Он вдруг поднимался и начинал ходить по комнате. Потом возвращался к ней, опускался на колени у ее ног, брал ее руку и смотрел в ее блестящие глаза, в этот момент казавшиеся ему глазами взрослой, пылкой и опытной женщины. Они надолго замирали так, сливаясь и теряясь в этом необъятном взгляде, а когда наконец отводили взгляд в сторону, то молчали или произносили какие-нибудь общие, бессмысленные фразы.

После Берта вспоминала, что вообще ничего не говорила в тот день; рядом с ним ей было нечего сказать; перед этим великим чувством любви, этим совершенным слиянием мыслей любые слова казались просто ненужными, и она старалась только как можно крепче прижаться к Альберу.

Он нежно дотрагивался губами до ее теплых век, лба, пальцев, потом сжимал ее в объятиях и целовал. Резко отрывался от нее, чтобы походить по гостиной, возвращался, успокоившись, и вновь погружался взглядом в сияющие, глубокие, окруженные тенью глаза. Он ласково расспрашивал ее, держа в своей руке ее руку. «Юная девушка, это так странно!» — говорил он. А она ничего не отвечала, вся погруженная в свой непроницаемый мир, только все бледнела и все больше застывала в его объятиях, безжизненно опустив руки.

Она возвращалась домой в полном изнеможении, возбужденная, с горячей, тяжелой и одновременно какой-то пустой головой, словно уставшая от длительной умственной работы, и лишь долгая зевота чуть снимала напряжение. Сразу после ужина она ложилась спать и чувствовала щеку Альбера, его руки, все его тело, прижатое к ее телу; ей бы хотелось продлить это ощущение и воскресить уходящие в прошлое часы, но едва она начинала думать о нем минуту-другую, совершая над собой усилие, как тут же забывалась тяжелым сном, не отпускавшим ее на протяжении всей ночи.

Утром она подходила в ночной рубашке к зеркалу, бледная, но отдохнувшая, и ее большие кроткие глаза, ее свежий, невинный, немного детский вид казался отсветом ее счастливой и молодой души.

* * *

Стоя перед комодом, Берта одну за другой перебирала свои блузки и швыряла на кровать те из них, которые казались ей несвежими. Она нашла тонкий батистовый корсаж, который носила на прошлой неделе. «Ничего не поделаешь, ткань порвана», — подумала она, увидев зацепку на кисее. Она положила корсаж опять в глубь ящика; вспомнив об Альбере, она почувствовала, как в душе ее поднимается волна протеста, и сказала самой себе: «Не пойду больше к Кастанье». Она теряла свою гордость, свою независимость: покоряясь, она роняла свое достоинство. К тому же Альбер изменился. Теперь она снова узнавала в нем того человека, который так не понравился ей когда-то в Нуазике: то грубое, ненасытное, полное неистовства существо. «Сегодня вечером я не пойду к Кастанье», — снова сказала она себе и перестала думать об Альбере.

Словно избавившись от какой-то заботы, довольная и бодрая, она навела порядок в своем шкафу, поиграла на фортепьяно и перечитала одну из своих лекций.

В четыре часа, вернувшись домой, она взяла свои нотные тетради, чтобы подклеить разорванные несколько месяцев назад страницы. Она расстелила на столе в гостиной газету, не спеша, словно у нее была масса времени, чтобы закончить эту работу, вырезала золотыми ножницами мадам Дегуи кусок бумаги, но вдруг почувствовала, что Альбер ждет ее. Она вышла из гостиной, быстро надела шляпу и, проходя мимо Ортанс, сказала ей: «Я иду к Бонифасам».

Она быстро дошла до улицы Пере. Омнибус только что ушел. Кучер махнул рукой, и она села в коляску: «Я поговорю с ним; он поймет, что заблуждается на мой счет», — говорила она себе, глядя на все часы, мимо которых проезжала. Она воображала себе длинную, важную и строгую речь, первые фразы которой она то и дело увлеченно повторяла про себя. Она представляла себе кресло, где она будет сидеть, свои движения, свою позу.

Когда Альбер открыл дверь квартиры Кастанье, она сразу же заметила, какой у него озабоченный взгляд.

— Вы меня ждали, — сказала она, немного обеспокоенно и стараясь угадать, о чем он думает.

А он вроде бы даже и не заметил ее опоздания. С задумчивым, но спокойным видом, против обыкновения сдержанный и как бы смущенный, он вошел в гостиную вместе с ней, не поцеловав ее.

— Надеюсь, вы добрались без особых трудностей? — спросил он. — Здесь жарко…

Он открыл было окно, потом закрыл его.

— Такой неприятный шум, — сказал он. — Ваша сестра ведь не приедет в этом году? Насколько мне известно, она ждет ребенка. Если не ошибаюсь, в сентябре. А в июле вы поедете в Нуазик?

— Увы, нет, — ответила Берта, замечая, что Альбер думает о чем-то другом. — Я ведь вам говорила, что мама хочет провести лето на берегу моря.

Она замолчала, в свою очередь смущенная рассеянным видом Альбера.

— Послушайте, — вдруг начал он. — Я хотел вам сказать…

Улыбаясь, он подошел к Берте:

— Вам не приходит в голову мысль, что вам угрожает опасность?

После долгой паузы он с некоторой торжественностью в голосе добавил:

— Не знаю, осознаете ли вы эту опасность?

Он сел и, держась на некотором расстоянии от Берты, не глядя на нее, не слишком уверенно произнес:

— Молодых девушек обычно никак не подготавливают… Правда, как правило, они не подвергаются такой опасности, как вы. Хотя ведь следовало бы как можно раньше рассказать им о физической стороне любви… природа… Вы шли несколько особым путем, и вам следует знать… Но, может быть, вы уже и знаете. Мне как-то трудно говорить здесь что-либо определенное. Есть в ваших мыслях целая область, которая мне совершенно непонятна.

Он с нежностью смотрел на нее.

— Будьте подоверчивей. Иногда вы кажетесь мне женщиной, а иногда ребенком. Девушка — это для меня нечто совершенно новое. Я хотел бы лучше понимать вас…

Он взял лежавшую на столе книгу, открыл ее на заранее отмеченной им странице и протянул ее Берте, а сам остался стоять возле ее стула.

— Это «Красное и черное», — сказал он. — Прочтите эти строки. Только эти три строчки, которые я подчеркнул. Скажите мне, что они в точности означают. Прежде всего, понимаете ли вы их смысл?.. Я вас умоляю, — нежно сказал он, — ответьте мне. Скажите просто: да или нет. Или лучше кивните головой. Кивок головой будет означать: да, я прекрасно понимаю.

Он наклонился, чтобы посмотреть на Берту, лицо которой не выражало ничего, кроме безразличия.

— Вы не хотите мне отвечать? Ни единого знака? Ни единого слова? До чего ж вы упрямы! Ну ладно, идите сюда, — сказал он, присаживаясь возле стола. — Я буду говорить с вами так, как если бы вы ничего не знали. Садитесь здесь, — произнес он, и голос его был необычайно нежен. — Посмотрите на этот листок. Видите, я робею гораздо больше вас, — сказал он, переводя дух. — Не пугайтесь. Сначала я расскажу о цветах.

Берте хотелось крикнуть: «Я знаю!», желая, чтобы он замолчал, и боясь этого нового знания. Она продолжала сидеть, внешне невозмутимая, облокотившись на стол, уставившись на маленькие ребристые настенные часы, не шевелясь, словно стараясь сильнее замкнуться в себе, отстраниться от Альбера, не слушать его; ее пугала жизнь и все эти вещи, которые, как она считала, были ей в какой-то мере известны, о которых она никогда не задумывалась и которые казались ей, особенно сейчас, такими унизительными и ненужными.

Однако он требовал, чтобы она слушала; наверное, это было необходимо, потому что он говорил так серьезно; обуреваемая страхом и отвращением, внимала она его успокаивающему голосу и черпала силы в его нежности и доброте.

* * *

В тот день Берта надела новое платье, песочного цвета, длинное и прямое. Она стояла перед камином с чашкой чая в руке.

— Замечательные пирожные у вас. Ну отвечайте же мне! — сказала она, улыбаясь, и шаловливым жестом провела свободной рукой перед глазами Альбера, чтобы он отвел от нее свой восторженный взгляд.

— Я восхищаюсь вашим красивым, гибким телом.

— Скольким женщинам вы уже говорили то же самое? — спросила Берта, разглядывая кончик своей лакированной туфли.

Она произнесла эти слова, не задумываясь, неожиданно и с хитрой улыбкой, чтобы скрыть некоторое замешательство, но на самом деле вовсе не думая, что он может любить других женщин.

— Я хочу ответить вам искренне, — сказал Альбер. — С тех пор как мне исполнилось двенадцать лет, я не любил никого.

Он уселся у ног Берты и, поглаживая ее лодыжку, продолжал:

— Видите ли, мне кажется, что я должен рассказывать вам всю правду о себе. Абсолютную правду, без малейшей утайки… О! Это было уже так давно! Мне было двадцать три года, у меня была — это было единственный раз в моей жизни — как бы это сказать?.. для нескольких дней это слишком громко звучит — скажем так: короткая связь.

Он вспомнил о продавщице цветов с улицы Вано, но представил себе на ее месте мадам Верней.

— Это была дама, с которой я познакомился в Сен-Мало. Потом я встретил ее случайно в Париже, в театре…

Он посмотрел на Берту, опасаясь ранить ее слишком поспешным признанием. Он ожидал ее беспокойных и настойчивых вопросов, но она выглядела спокойной, немного оробевшей, и казалось, этот разговор был ей скучен. Похоже, она не понимала. Чтобы заставить более явственно воспринимать то, что он хотел сказать, Альбер преувеличил свою вину.

— Это длилось всю зиму, — сказал он.

Затем, решив покончить с этой темой, он встал и сказал:

— В сущности, ничего серьезного тогда не произошло; вы же видите, какая короткая у меня получилась исповедь. Однако не судите меня слишком благосклонно. Я не любил никого, но я немногого стою. По крайней мере, я вам в этом признаюсь, — сказал он, становясь на колени перед Бертой и беря ее руку. — Да… Я потерял много времени возле женщин, и мне казалось, они нравились мне. Меня можно легко отвлечь. Именно это-то и пугало меня всегда, когда я думал о браке…

Берта любила эти мгновения, когда он разговаривал с ней доверительно и искренне, с такой беззаветной нежностью держа ее руки в своих руках. С задумчивым видом, глядя на ковер, она сказала:

— Зачем же делать из брака нечто вроде тирании?.. Мне кажется, что в браке каждый должен отдавать себя, сохраняя свою свободу, свою личность…

Альбер с удовольствием слушал слова Берты, отмечая про себя, что в последнее время она часто рассуждала как он.


Читать далее

Книга первая
I 09.04.13
II 09.04.13
III 09.04.13
IV 09.04.13
V 09.04.13
VI 09.04.13
VII 09.04.13
VIII 09.04.13
IX 09.04.13
X 09.04.13
Книга вторая
I 09.04.13
II 09.04.13
III 09.04.13
IV 09.04.13
V 09.04.13
VI 09.04.13
VII 09.04.13
VIII 09.04.13
IX 09.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть