Онлайн чтение книги Эпиталама
VIII

Когда Берта вернулась в Париж, Кастанье путешествовал по Италии, и она уже не могла встречаться с Альбером в квартире его друга, как в прошлом году. Они встречались ненадолго в машине, в каком-нибудь саду.

Она вырывалась, еще вся трепещущая, из этих поспешных яростных объятий, но острое воспоминание о них сохранялось у нее надолго. Вдали от Альбера она оставалась во власти страстных мечтаний, не в силах избавиться от мыслей о его ласках. Ей хотелось снова увидеть его. Она испытывала потребность говорить с ним; но когда они встречались, она молчала, изнемогая от бесконечных поцелуев, и уходила от него еще более встревоженная и обеспокоенная.

Ночью, мучаясь бессонницей, она ворочалась в постели, ища прохлады; потом вставала, ходила босиком по паркету, по совету мадам Видар, выпивала стакан воды, шла посидеть в столовой и возвращалась в свою постель, когда начинала замерзать.

— Что? Что такое? — вскрикнула однажды ночью мадам Дегуи, разбуженная зажженным светом.

— Это я, — ответила Берта, — я хотела взять твоей апельсиновой воды.

— Ты не спишь? — спросила мадам Дегуи, приподнявшись на локте; глаза ее блуждали спросонья, седые редкие волосы прилипли к голове. — Постой, иди ложись. Я тебе сейчас принесу.

В нижней юбке, в шали, накинутой на плечи, мадам Дегуи вошла в комнату Берты, помешивая ложечкой в стакане сладкую воду.

— Надо спать, моя миленькая, — сказала она, поправляя постель, когда Берта кончила пить. — Надо спать. Ты слишком много думаешь, забиваешь себе голову, я это прекрасно вижу.

Берта слушала ее с удивлением: неужели мать что-нибудь знает? У нее был такой вид, словно она понимала. Никогда еще Берта не слышала от нее ничего подобного. Она произносила какие-то деликатные, тонкие слова, полные глубокой правды, будто бы относящиеся и к любви, и к дочери, и к ней самой, словно потрясение от неожиданного пробуждения вдруг оживило ее оцепеневший ум и такие воспоминания, которых, казалось бы, и быть у нее не могло. Она говорила очень нежно и настолько неопределенно, что Берта из боязни выдать себя не осмеливалась ее перебивать, позволяя этому доброму голосу успокаивать себя: она закрыла глаза, как убаюканный ребенок, и заснула спокойным и невинным сном.

* * *

Однажды, выходя утром из конторы Малаваля, Альбер встретил госпожу Катрфаж.

— Я заходила в аптеку за лекарством для Кастанье, — сказала она, вытаскивая из своей муфты какой-то пакетик. — Это удивительное средство для горла.

— Так Кастанье, значит, в Париже?

— Как, а вы что, не знали? Он уже неделю как вернулся с ужасной ангиной. Сейчас ему лучше. Я его видела вчера. Бедного парня нельзя не пожалеть, совсем один остался, с одними только слугами.

— Я, пожалуй, зайду к нему, — сказал Альбер, надевая шляпу. — Хотите, я отнесу ему ваше лекарство?

— Нет! Я хочу отнести его сама. Это лекарство — секрет Меркантона. Вы могли бы его просто убить.

«Подозрительная заботливость!» — подумал Альбер, садясь в трамвай, идущий в сторону бульвара Фландрен. Хотя, конечно, Кастанье зять завидный. Она уже давно его обхаживает. А почему бы и в самом деле ему не жениться на Одетте?

— Ну что, дружище, приболел? — спросил Альбер, входя в комнату Кастанье.

— Ангина, — ответил тот потухшим, хриплым голосом.

Он приподнялся на постели, чтобы поздороваться с Альбером.

— Не раскрывайся, — сказал Альбер, усаживаясь. — Тебе надо было бы меня предупредить. Я смотрю, питья тут у тебя хватает. Это превосходно. Как можно больше пить. Ты вызывал Натта?

— Нет, — тихо ответил Кастанье, касаясь ворота своей ночной рубашки. — Он слишком далеко живет. Я лечусь у Меркантона. Мне бы нужно было начать лечение пораньше, но я торопился вернуться домой.

— Не надо разговаривать. Я лучше пойду.

— Останься, — сказал Кастанье немного погромче. — Мне уже лучше. Послезавтра я встану.

— Ты торопился вернуться, зачем такая спешка?

— Просто хотелось возвратиться домой. Когда я путешествую, то, едва приехав в один город, я все время думаю о следующем. Я пробыл пять дней в Палермо, три дня в Неаполе и два — в Риме. Здесь мне по крайней мере никуда не надо ехать.

— Ну, здесь ты тоже живешь как в гостинице. Знаешь, о чем я подумал, когда шел к тебе? Тебе следует жениться.

— О! — воскликнул Кастанье, замахал руками и, сморщившись, с усилием сделал глотательное движение.

— Да, жениться, жениться, потому что ты — Филипп Кастанье. Ты весьма талантлив, но ленив. Тебе нужна какая-нибудь привязанность. Ты имеешь несчастье быть богатым. Твое спасение только в браке, в доброй семейной обузе…

Он с оживленным видом наклонился к Кастанье, не без удовольствия сознавая, что оказывает влияние на эту впечатлительную натуру.

— Свобода, которая ведет к приключениям и безделью, для художника — самое плохое дело. Вот буржуа, тот может себе позволить беспорядочный образ жизни.

— Я больше никогда не смогу полюбить, — сказал Кастанье. — Я не могу забыть Элен… Представляешь, в Базеле мне из моего купе показалось, что я увидел ее в стоявшем рядом с нами поезде. Я вышел, зная, что уже не успею вернуться в свой поезд. Побежал в тот вагон, где, как мне показалось, она сидела; побежал, как несчастная собака, которая ищет своего хозяина.

— Полюбить ты больше не полюбишь, — ответил Альбер, понижая тон, приноравливаясь к охрипшему голосу Кастанье, — но ты можешь жениться на девушке, которая тебе нравится, привлекательной молодой девушке, скажем, на Одетте Катрфаж. Она очень красивая и восхищается тобой. Она будет прекраснейшей из жен. А какое воспитание! Ты заметил, какие у нее красивые руки?

— Она приводит меня в замешательство. Такое впечатление, что она не понимает шуток.

— Она же идеалистка, восторженная натура! Она ищет серьезный и самый высокий смысл в каждом твоем слове.

— Она очень рослая… — сказал Кастанье нерешительно, вспоминая лицо Одетты однажды вечером, когда она стояла, опершись о деревянный кофр в прихожей и улыбаясь. — Мне нравятся крупные женщины…

— У вас общие воспоминания, можно сказать, давние; а это уже начало близости.

— Ну что ж! Должен признаться, что я уже подумывал о женитьбе, — сказал Кастанье, приподнимаясь на подушке. — Писателю необходимо быть женатым. Любовь я, конечно, познал! А вот жизнь познается только в браке. И пока тебе недостает этого опыта, ты ровным счетом ничего не знаешь и пишешь всякие глупости.

— Конечно же, — сказал Альбер, не слушая Кастанье, — тебе надо жениться на ней! Но давай поспешим. А то ее хотят выдать замуж.

— Ты злоупотребляешь моей слабостью.

— Позволь мне все сделать. Я спасаю тебя от разврата.

Альбер встал, собираясь уже уходить, но задержался и, шагая по комнате, с жаром продолжал:

— Через три дня тебе надо выздороветь. Я все устрою. Потом ты будешь меня благодарить. Ты больше нигде не найдешь такой жены. Она добрая, очаровательная.

* * *

Альбер решил нанести визит Катрфажам через два дня, но, предвкушая встречу, все следующее утро только и думал о том, как удивится госпожа Катрфаж, когда узнает, что ее тайное желание становится явью, словно по мановению волшебной палочки. Интересно было ему наблюдать и за реакцией Одетты. «Какое потрясение для этой кроткой души!» — думал он, слушая господина Ларди, с которым они шли вместе в контору Ваньеза. Он не выдержал, быстро вышел из своего кабинета и побежал к Катрфажам.

Не дожидаясь лифта, он большими шагами поднялся по лестнице.

— Отец в Руане, — сказала Одетта, которая, узнав голос Альбера, вышла в коридор.

— А ваша матушка?

— Она пошла встречать Мерседес, у нее заканчиваются занятия. Сейчас она вернется.

Альбер вошел в гостиную.

— Так, значит, вы одна? — спросил он. — Я хотел бы поговорить с вами. Нам здесь никто не помешает? Может быть, пройдем лучше в кабинет вашего отца?

— Хотите, пойдем в маленькую гостиную? — спросила Одетта с серьезным видом, глядя на Альбера и пытаясь угадать его мысли. — Это что, действительно так серьезно?

Альбер придвинул стул к дивану, на котором сидела Одетта.

— Да, — ответил он, сдерживая слишком частое дыхание. — Я должен сообщить вам нечто очень важное.

Он посмотрел прямо в большие глаза Одетты, с тревогой взиравшей на него, и продолжал:

— Вам никогда не приходила в голову мысль, что есть один молодой человек, которого вы иногда встречаете, друг вашей семьи, которого вы давно уже знаете, — вы никогда не думали о том, что, может быть, любите его? Я вас пугаю. О любви порой складывается неверное представление. Считается, что она дает о себе знать с помощью каких-нибудь необычных впечатлений. Отнюдь. Когда часто думаешь о каком-то человеке, когда с удовольствием снова встречаешь его…

Он опустил глаза и, глядя на руки Одетты, продолжал:

— Если этого человека уважают ваши родители и он богат, умен, молод, то вовсе не нужно ждать проявления какой-то невиданной страсти. Она никогда не придет, но при этом можно упустить единственное счастье, а до него вам рукой подать. Я разговариваю с вами как старый друг, — продолжал Альбер, дотрагиваясь кончиками пальцев до руки Одетты. — Вы находите, что я слишком прямолинеен?..

— Я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать, — сдавленным голосом произнесла Одетта.

Альбер помолчал, потом сказал как бы нехотя:

— Я говорю о Кастанье.

Одетта словно вдруг успокоилась.

— А вам что, известны его чувства?

— Как вы понимаете, это он позволил поговорить с вами. Может быть, я просто упредил его слова, которые вы оба не осмеливались произнести.

Он вдруг замолчал и обернулся в сторону двери:

— Похоже, я слышу шаги вашей матери. Оставайтесь здесь. Я хочу с ней поговорить наедине.

Госпожа Катрфаж, входя в столовую, еще на пороге заметила Альбера.

— Какой сюрприз! — сказала она.

— Мадам, я сейчас удивлю вас еще больше…

Он посмотрел на нее, улыбаясь:

— Предлагаю вам Кастанье в качестве зятя.

— Что вы говорите? — спросила она, нервно расстегивая свое меховое пальто. — Кастанье! Но он же еще совсем мальчишка!

— А! Мадам…

— Он говорил с Одеттой?

— Нет. Он слишком воспитанный человек…

— Господи! — сказала госпожа Катрфаж с горестным видом, не глядя на Альбера. — Эти дети! И чего только они не натворят!

— Извините меня, мадам, я, кажется, понял. Извините меня. Я хотел посоветоваться с вами. Я сказал Одетте. Я был убежден, что вы одобрите меня.

Мерседес открыла дверь.

— Оставь нас, — сказала госпожа Катрфаж с подавленным видом, быстро снимая перчатки.

— Я очень огорчен, мадам, но это поправимо.

— Садитесь, Альбер! Нет, я вас ни в чем не упрекаю. Это от волнения, вы понимаете! Мы ведь думаем, что наши дети еще совсем маленькие. А тут я вдруг представила себе Одетту выходящей из церкви. Как же все-таки быстро пролетает жизнь, мой дорогой друг! Кажется, что я вот только что вышла замуж!.. Я словно вижу, как отец заходил в мою комнату!..

Она помолчала, вздохнула, потом опять заговорила:

— Я желаю ей как можно больше счастья!.. Я очень люблю Филиппа. Он для меня, как сын. На днях, когда я ухаживала за ним, он показался мне таким хорошеньким в своей постели, что я не выдержала и поцеловала его! Мой муж возвращается послезавтра. Приходите как-нибудь утром поговорить с ним, часов в одиннадцать. Я ему не скажу, что вы со мной разговаривали. Он будет в восторге, я уверена. Но если он решит, что это замышлялось за его спиной, что я тоже замешана, он, знаете ли, человек не без странностей…

Альбер бросил взгляд на настенные часы.

— Хорошо, мадам, но сначала я хочу встретиться еще раз с Филиппом.

— Ему уже лучше… Это не опасно…

В прихожей она опять тихо заговорила:

— Знаете что, приходите утром в четверг. Просто поговорите с ним, как говорили со мной.

Госпожа Катрфаж прошла через гостиную, окликнула Одетту и вошла к себе в комнату.

Стоя у большого зеркала, она вынимала одну за другой шпильки из своей шляпы, в то время как Одетта с виноватым видом направлялась к ней.

— Закрой дверь, — сказала госпожа Катрфаж, не поворачиваясь и проводя расческой по волосам. — Альбер мне сказал… Я знаю…

Она посмотрела на Одетту.

— Поступайте, как хотите! — сказала она убитым голосом, резко опускаясь на шезлонг.

Видя волнение матери, Одетта расплакалась и, в страстном порыве встав на колени, обняла госпожу Катрфаж.

— Мама! Я знала, что тебе это причинит боль! Это все Альбер! Я не хочу.

— Нет, моя дорогая, я всего лишь взволнованна, это вполне естественно. Напротив, я даже скорее довольна. Ты останешься рядом с нами. Я уверена, что с Филиппом ты будешь счастлива. Может, кому-то покажется, что он слишком молод. Но, видит Бог, уж я-то никак не собираюсь попрекать его молодостью. Гораздо больше боюсь я всяких иссохших мужчин, эгоистов, лишенных какого бы то ни было идеала, готовых буквально раздавить тебя! А он поймет тебя, потому что сам молод. У него в сердце не будет, как у них, одно только презрение к тому, что есть тонкого, благородного, нежного в женской душе. Когда я вышла замуж, мне было семнадцать лет. Твой отец…

Мерседес просунула в приоткрытую дверь свою взлохмаченную светлую головку с большим черным бантом на макушке.

— Вы что, обедать не будете? — спросила она.

— Садись за стол! — крикнула госпожа Катрфаж, показывая жестом, чтобы она уходила.

Она продолжала, возбужденная и одновременно умиленная своими воспоминаниями:

— Когда я вышла замуж, отец твой был уже стар. Каждое лето я отправлялась с родителями в Сен-Мало…

Одетта, стоя на коленях, обняв мать и повиснув на ней, глядя на нее глазами, блестящими от слез и дочерней преданности, восторженно внимала этим доверительным, выражающим покорность судьбе словам, которые открывали ей материнское сердце. В этот момент она думала лишь о счастье вдруг обретенной близости с матерью.

Госпожа Катрфаж подошла к камину и, слегка приподнимая юбку, протянула к огню свой изящный ботинок.

— Мы были стайкой молодых девушек…

* * *

— Вы знаете его дядю, господина де Жермине, бывшего губернатора Мадагаскара, которого только что назначили управляющим Северной Компанией.

Альбер снова смолк, пытаясь разглядеть одобрение в потухшем взгляде господина Катрфажа, потом снова заговорил, стараясь, чтобы голос его звучал громче:

— Разумеется, господин де Жермине пошлет вам официальное предложение. Мне просто хотелось, поскольку я являюсь другом Кастанье, вначале поговорить с вами. Я подумал, что будет лучше, если мы побеседуем так вот, непринужденно. Посмотрите, я набросал здесь — это далеко не все — кое-какие цифры. В общих чертах они дают некоторое представление о его состоянии.

Господин Катрфаж вооружился лорнетом и взял листок, протянутый ему Альбером. Его взгляд, еще недавно мутный и тусклый, теперь вдруг оживился и вперился в документ с выражением заинтересованного внимания. Потом Катрфаж небрежно положил листок на письменный стол и открыл рот.

— Батангара, — выговорил он, кончиком лорнета тыча в одно слово на бумажке, словно только его и запомнил. — Уже больше сорока лет я храню восемь акций Батангары. Они мне дороги как память… Как талисман. Именно когда я произносил речь в защиту Батангары, меня и заметил Фавр… Мне было двадцать семь лет. Батангара была тогда еще совсем маленькой фирмой…

Альбер одобрительными и уважительными кивками головы встречал каждое слово господина Катрфажа.

— Так как же Кастанье? — вставил он наконец, чтобы вернуть старика к теме разговора.

Господин Катрфаж набрал пригоршню стружек, бросил их на поленья и, наклонившись к камину, протянул к огню свои длинные желтоватые пальцы.

— Вот вы говорите, что наши молодые люди нравятся друг другу, — медленно произнес он, — а я бы предпочел, чтобы у этого мальчика было какое-нибудь дело. Он богат, но нужно ведь чем-то заниматься, как-то достойно, с пользой проводить время. Считают, что женщина может заполнить собою жизнь…

Он выпрямился, улыбаясь с тем выражением лукавства, которое некогда придавало ему обаяния, а теперь искажало лицо в морщинистой гримасе.

— Так полагают в молодости. Вот и я, будучи человеком ленивым…

Он посмотрел на Альбера из-под своих густых бровей, чтобы насладиться удивлением собеседника.

— Да, я ленив. Но это не мешало мне в свое время выступать в суде, правда ведь? Так вот! Я не сожалею о выбранной профессии. Хотя занятие, надо сказать, не из веселых.

— Он писатель.

— Ах да! Литература! Вот в этом ящике у меня лежат целых три тетрадки стихов. Барбу мне часто говорил: «Вам следовало бы их опубликовать». Зачем публиковать? Искусство — это развлечение. Нынче все только и думают о том, чтобы пробиться в жизни, сделать карьеру. Работают до отупения. А жить разучились. Я в этом отношении оригинал…

Он повернулся к стене.

— Взгляните на этот женский портрет. Какая красота! Я повесил эту картину у себя в кабинете, чтобы почаще видеть ее. Когда на меня нападает тоска, я на нее смотрю…

— Так как же? Может, господину де Жермине нанести вам визит?

— Я терпеть не могу всякие церемонии. Пусть Кастанье просто придет ко мне ужинать.

Господин Катрфаж задержал руку Альбера в своей и сказал, наивно и мечтательно улыбаясь:

— Вы знаете, я был расточителен. Все мое состояние развешено по стенам. Я ничего не могу дать за Одеттой, да к тому же у меня есть еще одна дочь.

— Конечно, — сказал Альбер, пятясь к двери и отводя взгляд.

* * *

Кастанье любил напевать в ванной комнате — там была хорошая акустика. В этот вечер, бреясь, он, почти не шевеля губами, глубоким голосом выводил:

Жил-был король Тюлей.

Не найти его верней.

Он положил бритву и, склонив голову, умылся обжигающе горячей водой.

Потом мягко похлопал по щекам полотенцем и снова запел:

Марго, Марго!

Башмачок свой поднимай,

Танец начинай.

Он прошел по комнате, выбрал в шкафу черный галстук; за ним шел слуга, прилаживая ему подтяжки.

Одевшись и застегнув на все пуговицы пальто, Кастанье взял трость и еще раз подошел к зеркалу. Поправив шейный платок, оттенявший его слегка припудренное лицо, он отметил про себя, что глаза, вероятно, из-за недавно перенесенной болезни, кажутся из-под шляпы необычно большими.

С тех пор как он решил жениться, это был его первый визит к Катрфажам. Он охотно шел на этот брак, хотя идея женитьбы не была его инициативой. Когда он воскрешал в памяти все обстоятельства своей жизни, то обнаружил, что все перипетии его судьбы заканчивались неизменно благополучно. Казалось, какие-то высшие силы проявляли к нему участие, то и дело подбрасывая разные полезные случайности, и Кастанье не без гордости отдавал себя во власть естественного хода событий.

Его жизнь вступала в весьма любопытную фазу. Сегодня вечером ему предстояло ужинать с девушкой, и, как жених, он мог рассчитывать с ней на некоторые вольности. «Она действительно очень хороша», — говорил себе Кастанье, вспоминая энтузиазм Альбера.

— А вот и он! — сказала госпожа Катрфаж и устремилась в прихожую, в то время как Одетта нашла убежище в малой гостиной.

— Я хочу видеть Одетту, — сказал Кастанье, как только смог вырваться из объятий госпожи Катрфаж. — Мне она сегодня очень нужна… Одетта, — сказал он, увидев ее в малой гостиной. — Извините меня. Мне, наверное, следовало бы принести вам цветы. Я — неопытный жених.

Он взял руку Одетты и стал нежно с ней говорить; она смотрела на него и улыбалась, благодарная за то, что он ведет себя просто и по-дружески и, значит, вернулся к ней таким, каким она хотела его видеть.

— Альбер не рассказал вам обо всех моих недостатках, — продолжал Кастанье, — но он знает, что я послушен. Вы будете руководить мной.

Одетта вышла, чтобы что-то сказать Мерседес. В коридоре она встретила господина Катрфажа. Он пошел через кладовую, чтобы миновать гостиную.

— Как аппетитно пахнет! — сказал он, приволакивая ногу. — Значит, у нас утиная печень сегодня?

Одетта вошла в столовую, как всегда, когда в доме были гости, привычным взглядом окинула стол, поправила цветок в корзине и вернулась в гостиную.

Мать сидела в том же кресле, в котором она всегда сидела по вечерам. Кастанье и Реймон беседовали возле фортепьяно.

И, наблюдая этих спокойных людей, которые, казалось, даже не понимали, какое серьезное событие происходит в ее жизни, Одетта почувствовала что-то похожее на тоску. Однако Кастанье с такой доверчивой улыбкой поднял на нее глаза, что это впечатление тут же исчезло.

— Что это вы обсуждаете? — спросила она, подходя к молодым людям.

* * *

— Наша помолвка будет очень короткой, — сказала Одетта, разговаривая с Бертой в гостиной госпожи Дегуи. — Мы собираемся пожениться в марте. Я тебе не показывала мое кольцо?

Она сняла с пальца кольцо и немного застенчиво протянула его Берте.

— Пока что я не должна его носить. Мы будем официально помолвлены только в среду. Я как раз хотела пригласить тебя с матерью прийти к нам в среду поужинать.

— Я буду очень рада, — ответила Берта. — Мама сейчас вернется. Боюсь только, как бы ее не испугала перспектива такого торжественного ужина. После смерти отца она не принимает никаких приглашений.

— Мы ее уговорим. Вот, моя милая! — сказала Одетта, касаясь руки Берты. — Поверишь ли? Когда мы были у Фортюни, я и не предполагала, что при следующей встрече сообщу тебе о своей помолвке. Это все Альбер… Мы давно любили друг друга. Я очень хорошо помню… Три года назад — такие вещи открываешь для себя только потом, — когда Филипп пришел к нам домой после тенниса (туманный такой был день), у меня появилось предчувствие…

Слушая Одетту, Берта думала об Альбере, чьи поцелуи еще горели у нее на коже. Но разве она могла вспомнить самый первый день их любви? Эта любовь росла вместе с ней. У нее не было начала. У нее нет воспоминаний, потому что не было и жизни без этой любви. А все эти ужины, визиты, подарки, толпы чужих людей… Она бы не смогла вынести все это, находясь рядом с Альбером. Но она понимала, что все это и есть брак; значит, она выйдет замуж только за человека, который ей безразличен.

* * *

Господин Пакари присутствовал на том ужине, как он присутствовал на всех других мероприятиях такого рода, потому что принимал все приглашения, не пытаясь даже разобраться, удовольствие или скуку доставляют ему подобные развлечения. Он повторял своим соседкам по столу фразы, сказанные им по такому же поводу накануне. Из-за того что он по многу раз говорил одно и то же, его слова казались глупыми даже ему самому; однако стоило при нем завести речь о каких-нибудь общественных делах и, в частности, о религиозных или рабочих проблемах, как он тут же оживлялся, внезапно бледнея, а его речь, обычно столь спокойная, становилась путаной.

— Вы уже видели пьесу Сикара? — спросила госпожа Катрфаж, глядя в тарелку господина Пакари.

— Да, мадам, и нахожу, что это просто возмутительно. Нас позорят перед иностранцами, ведь те судят о наших женщинах по таким картинам. Я не знаю, что вы думаете о современной литературе. Что касается меня, то я люблю Бальзака…

Он взял свой бокал и отпил глоток, бросая взгляд на девушку в белом, сидевшую рядом с его сыном.

Не глядя на него, господин Катрфаж прислушивался к словам господина Пакари. Он обращался к госпоже Селерье, но говорил специально для Пакари, каждым своим словом стараясь уколоть своего влиятельного коллегу, которого не переваривал.

— Я редко хожу в театр, — сказал он тоном небрежного превосходства, — но от пьесы Сикара я получил большое удовольствие. В зале шептались.

Он посмотрел на господина де Жермине:

— Разве вы не согласны со мной, дорогой мой генеральный управляющий?

Госпожа Дегуи повернулась к блюду с фруктами, которое ей подавали; беря в руку серебряные ножницы, она украдкой взглянула на дочь с нежностью и восхищением; к этому примешивалось ощущение одиночества, испытываемое ею за этим длинным роскошным столом.

Берту посадили рядом с Альбером. На другом конце стола, между огнями канделябров и корзиной цветов, она видела жениха с невестой.

— Ей очень идет голубое, — сказала она.

— Вы тоже сегодня великолепно выглядите, — вполголоса сказал Альбер. — Мне кажется, Реймон уже обратил на это внимание.

— Реймон очень мил, — сказала Берта, невольно улыбаясь, слишком возбужденная от всего этого изобилия жизни вокруг нее, от горячей радости, заполнявшей ее сердце.

Альбер замолчал, лицо его приняло сердитое выражение; потом тихо, чтобы одна лишь Берта была в состоянии различить слова, прошептал:

— Мы не сможем больше видеться у Кастанье.

Берта выждала, когда шум голосов вокруг них снова усилился, и сказала:

— Вы думаете, он что-то подозревает?

— Нет.

Альбер посмотрел в сторону жениха и невесты, но ему была видна лишь рука Одетты.

— Какая все-таки зловещая штука, эта женитьба!

— Все, что ест господин Катрфаж, кажется таким вкусным! — сказала Берта, продолжая улыбаться. — Взгляните-ка на него. Вы не находите, что та груша, которую он щупает своими длинными пальцами, выглядит необыкновенно аппетитно?

— Старый гурман, — ответил Альбер. — Он строит из себя любителя картин, но в глубине души всегда искренне желал только вкусно поесть.

Госпожа Катрфаж осторожно положила кисти рук на край стола, наклонила голову, пристально глядя на мужа, и поднялась, в то время как слуга отодвигал ее стул.

Реймон предложил руку госпоже Этер и проводил ее в гостиную.

Господин Пакари отказался сесть и очень прямо стоял возле кресла господина Катрфажа. Альбер хотел было поговорить с госпожой Дегуи, но повернулся к господину Катрфажу.

— Вы ведь были когда-то заядлым курильщиком? — спросил он.

— Да, действительно, но в моем возрасте приходится себя беречь. Я не смог бы так долго оставаться на ногах, как ваш отец. Я уже старик.

— Мне кажется, для своего возраста вы прекрасно выглядите, — любезно произнесла госпожа Дегуи, подвигая свое кресло поближе.

— И тем не менее я старик, — сказал господин Катрфаж, обращаясь к госпоже Дегуи, но так, чтобы господин Пакари мог его услышать. — Впрочем, я на это не жалуюсь. Надо просто-напросто уметь стареть.

Он оперся головой о спинку кресла с выражением умиротворения на лице; его маленькие, необыкновенно живые глаза блестели после выпитого шампанского.

— Надо стать совсем маленьким, совсем сморщенным, совсем сухоньким. Сделаться незаметным для смерти, тогда она забудет про вас.

Господин де Жермине отошел в глубь гостиной посмотреть на картины. Еще с тех пор как он впервые получил должность супрефекта, он утвердился во мнении, что всегда и везде будет персоной номер один, но теперь в гостиных Парижа его стремление царить и находиться в центре всеобщего внимания не вызывало ни у кого большого отклика, и он мучился от тайных уколов самолюбия.

В малой гостиной дамы рассматривали подарки. Одетта открыла витрину, чтобы показать Сюзанне Дюброка вазу, подаренную господином де Жермине, которая украшала когда-то дворец китайского императора.

Берта, наблюдавшая за Альбером через открытую дверь, незаметно отделилась от группы и пошла к нему. Ее белое платье из газа казалось совсем простым, но стоило ей встать и пройтись, как маленькие, набегающие друг на друга воланы словно ожили, и на них сдержанно, подобно блестящей росе, засверкали крохотные жемчужинки.

Альбер смотрел, как она идет к нему, светлая, грациозная, стройная, с прической чуть более высокой, чем обычно.

— У вас такой страдальческий вид, — сказала она.

— Я не люблю ближнего своего, — сказал Альбер, делая шаг назад, за ножку торшера. — Во время таких собраний я чувствую себя диким, злым, бесчеловечным. Я нахожу, что люди некрасивы и глупы, потому что они ранят меня, сами того не замечая. Мне хочется куда-нибудь убежать. Вы еще меня не знаете. Вы не знаете, как мне приходилось страдать, когда я был ребенком.

Она бросила на него взгляд, сияющий и нежный, потом опустила глаза.

— Вы не такой уж плохой, — сказала она.

Он сжал зубы с каким-то горьким вздохом.

Она взглянула на него еще раз, и лучезарная уверенность ее взора словно говорила: «Я знаю все, что, как вам кажется, вы от меня скрыли. Вам не удастся испугать меня. Я вас изучила». Но, заметив в этот момент госпожу Этер, она отвернулась к лампе, как бы небрежно дотронулась до абажура своим маленьким веером из тюля с блестками и прошептала, не глядя на Альбера:

— Сегодня я так люблю тебя!..

— Это замечательный фрукт, — опять заговорил господин де Жермине голосом, в котором после смерти жены у него вдруг появились какие-то особенно умильные интонации.

Реймон слушал его, направляясь к двери кабинета, но старался ничего не отвечать.

— Извините меня, — сказал он, — я пойду выкурю еще одну сигару.

Войдя в кабинет, освещенный двумя канделябрами, он не сразу заметил Кастанье и Одетту, сидящих на кожаном диване, за огромным букетом цветов.

— Не уходите, — сказал Кастанье, — мы очень общительная пара… Ну как? Видели моего дядю? Поразил он вас?

— Что вы хотите сказать?

— Он показался вам очень глупым?

— Вы несносны! — сказала Одетта, прижимая пальцы к губам Кастанье.

В кабинет вошел Альбер, тут же вышел обратно и встал в проеме двери. Он наблюдал за Бертой, которая сидела в гостиной возле своей матери. Почувствовав его призывный взгляд, Берта отошла от госпожи Дегуи, остановилась на мгновение у фортепьяно и подошла к Альберу.

— Мне хочется поцеловать тебя, — сказал он глухим голосом.

— Прямо на глазах двадцати человек? — спросила Берта, улыбаясь издалека Одетте, которую разглядела за охапкой цветов.

— Выйди сейчас через дверь за моей спиной и сделай вид, что направляешься в гардероб, я буду в комнате рядом.

Альбер вернулся в гостиную и вошел в столовую. Прислуга хлопотала возле подносов с прохладительными напитками. Он прошел через прихожую.

— Здесь! — вполголоса сказал он, замечая Берту, которая смотрелась в зеркало.

— Нет… это слишком опасно! — сказала она.

— Никого нет… Я закрыл дверь, — ответил он, страстно обнимая ее.


Господин Пакари и Альбер возвращались домой пешком, по бульвару Сен-Жермен.

— Холодно, — сказал Альбер, обращая внимание на не слишком уверенную походку отца. — Давай возьмем машину?

— Холод весьма полезен, — сказал господин Пакари, напрягшись так, словно у него кружилась голова.

Помолчав, он спросил:

— Кто эта девушка, с которой ты, кажется, знаком?

— Берта Дегуи?

— Девушка, которая сидела возле тебя за столом.

— Да, это мадемуазель Дегуи. Ты видел ее в Нуазике. Однажды, пять лет назад, она приезжала в Пикодри с молодым Шораном. Ты помнишь Шорана? Молодой человек, который тебе понравился.

— Так это она? В самом деле? Я помню ту девочку. Какое превращение! Пять лет!

— Натт придет поговорить с тобой на этой неделе. У него неприятности с Грожаном.

— Пять лет! — озадаченно повторил господин Пакари. — Как меняются люди за такой короткий срок!

* * *

Как-то утром, погрузившись в холодную ванну, господин Пакари почувствовал, что задыхается. Он тотчас вылез из воды и быстро растер тело полотенцем, словно желая стереть с себя ощущение тревоги. Он видел в зеркале свое пунцовое лицо; зубы его стучали. Он снова лег в постель, и вскоре неприятное ощущение исчезло.

В кабинет Пакари спустился поздно и был раздражительнее обычного. Ваньез поостерегся спрашивать хозяина о здоровье, ибо хорошо изучил за долгие годы его характер, но даже глубокие познания в этой области не избавляли его порой от нахлобучек.

Все свои тревоги по поводу собственного здоровья господин Пакари предпочитал держать в тайне и никогда никому не жаловался. Он говорил, что для энергичного человека нет лучшего лекарства, чем воля и увлеченность работой.

Однако он все же воспользовался визитом Натта, чтобы проконсультироваться, наивно полагая, что школьный друг, с которым он был на «ты», не обнаружит у него чего-нибудь опасного.

— Я испытываю это недомогание особенно после того, как поговорю, — произнес он изменившимся голосом, стоя голым по пояс, с сильно бьющимся сердцем, и чувствуя, как прохладное ухо Натта прижимается к его широкой грудной клетке.

Затем с надеждой в голосе спросил:

— Ведь это же все естественно?

Альбер вышел на улицу и прохаживался перед домом, чтобы с глазу на глаз расспросить Натта, когда тот выйдет, о состоянии отца.

— Как вы его находите? — спросил он, подходя к Натту, когда тот садился в машину.

— Кровообращение оставляет желать лучшего!.. — сказал Натт. — Сердце немного переутомлено. Он жалуется на головокружение. Это не страшно. Ему нужен отдых. Поменьше есть. Никакого вина. Я посоветовал ему съездить на месяц в Канн.

— Нам ни за что не удастся убедить его уехать сейчас из Парижа, — сказал Альбер.

— Я предложил Канн, потому что в красивом месте ему будет не так скучно, но было бы также неплохо, если бы он поехал в Фонтенбло. Важно лишь, чтобы он на некоторое время забыл о делах.

Господин Пакари решил уехать из Парижа немедленно. Он хотел уехать в Канн и, казалось, совершенно перестал интересоваться работой. Опасаясь, что это превратится в очередную причуду, Альбер советовал ему пожить где-нибудь в окрестностях Парижа; однако господин Пакари решил ехать только в Канн, и никуда больше, словно город, указанный доктором, обладал какой-то магической исцеляющей силой.

* * *

После отъезда отца Альбер много работал и часто ездил в Канн.

Берта его не понимала. Как он мог так подолгу не видеть ее? Ей бы тоже хотелось казаться равнодушной. Она упрекала себя за то, что слишком часто пишет ему, но, что бы она ни делала, дабы отвлечься от мыслей об Альбере, лишь усиливало ее любовь, наполняло неясным шумом голову, распаляло тело, словно покрывая его сплошной пеленой.

Она заставляла себя думать о платье, которое наденет на свадьбу Одетты, но никак не могла решить, какой цвет и какую ткань предпочесть; пользовалась любым предлогом, чтобы уйти из дома, и бесцельно бродила по улицам; она сгорала от нетерпения, изнемогала от усталости, изматывала себя, в отчаянии стараясь выплеснуть все свои накопившиеся эмоции. Каждый вечер у нее болела голова, и она совершенно перестала спать.

Как-то раз после обеда она лежала на диване в гостиной совершенно неподвижно, закрыв глаза. У нее было такое впечатление, что отдых только усиливает ее страдания, но она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. «Что я, заболела, что ли?» — спрашивала она себя, думая о письмах Альбера. Она приподняла голову, отчего, как ей показалось, боль разлилась по всему телу; ничего не видя, медленными шагами, словно перенося какой-то хрупкий груз, направилась она к себе в комнату, открыла ящик комода и бросила в камин два пакета писем.

Она нагнулась, чтобы перемешать горевшие с трудом бумаги, и выпрямилась, почувствовав нарастающую боль в затылке.


……….

Берта открыла глаза и посмотрела на жаркий огонь совсем рядом с ней. Две женщины в белом тихонько разговаривали в углу комнаты. Это была ее комната, но казалась теперь более пустой, и мебель была расставлена как-то странно. Неподвижная, с сильно бьющимся сердцем и тяжелой от усталости головой, она пыталась разобраться в происходящем. Ее разум пытался освободиться от сновидений. Однако все происходило наяву. Это был не сон. Она лежала, словно связанная, перед этим пылающим костром и чувствовала капли пота на своем лице. Ей подумалось: «Это ад. На земле я жила именно в этой комнате. Вон туда я бросила его письма. Теперь этот огонь будет гореть вечно и всегда будет жечь меня, а я не смогу пошевелиться, потому что согрешила. А вон те женщины меня стерегут…»

Она хотела сказать, что ей плохо, но боялась заговорить, а женщины, казалось, недоверчиво наблюдали за ней.


……….

Она услышала голос госпожи Дегуи и подумала, что избавилась от кошмара, но не смогла узнать мать в той женщине, которая весело щебетала возле нее. «Мама была доброй и чуткой; она бы поняла, что я сейчас испытываю. А это не она. Просто к моей пытке добавляют еще и эту боль: я вижу ее образ, попытаюсь заговорить с ней, а она станет отвечать мне, как чужая».


……….

Иногда, просыпаясь, она выжидала, не сразу открывая глаза, и надеялась, что, может быть, комната опять окажется такой, как прежде, когда кровать стояла напротив окна. Но чья-то рука хватала ее запястье. «Ну-ну», — говорил голос, гулко звучавший у нее в голове, и она понимала, что пытка продолжается и что она по-прежнему находится перед раскаленной печью, в обществе все тех же двух чужих и злых женщин.


……….

— Сегодня мы вас поднимем, — сказала одна из женщин.

Она принесла таз теплой воды и подложила подушку под спину Берты.

Пока ей заплетали волосы, Берта, утомленная этим туалетом, смотрела с отрешенным видом на оставленную в шезлонге посреди комнаты старую шаль госпожи Дегуи. Вдруг постель раскрыли, отбросили одеяла, которые так долго тяжелым грузом лежали у нее на ногах, и она почувствовала прохладное прикосновение воздуха к голым ступням, удивительно маленьким и белым при дневном свете. Она обхватила рукой шею женщины и, безвольно опустив голову, дала перенести себя в шезлонг.

Госпожа Дегуи, веселая и запыхавшаяся, вошла в комнату:

— Ну! Ты довольна? Моя миленькая!.. Вот ты и встала!

Она села возле Берты, держа в руках флакон и давая его понюхать дочери.

— Это одеколон, — ласково говорила она. — Тебе ведь нравится одеколон? Укройся. Правда же, эта шаль очень мягкая?

Берта пристально смотрела на дверь. Она говорила себе: «Сейчас я убегу вон туда. Тогда я буду знать точно, в своем я доме или нет. Может, я увижу Ортанс и поговорю с ней».

Наблюдая за женщиной, которая меняла простыни, Берта осторожно спустила одну ногу с шезлонга, потом неожиданно встала, сделав резкое движение в сторону двери, и сделала один неуверенный шаг. Она заметила в зеркале свое мертвенно-бледное лицо и, почти теряя сознание, упала обратно в шезлонг.

Она услышала, как женщина говорит, неся ее обратно в постель: «Вы напугали свою мать, нехорошая девочка! Вас нельзя оставить ни на минуту!»

«Почему она испугалась?» — думала Берта. Тут она вспомнила про зеркало. Сейчас Берта была похожа на дочь Робера Пассера. «Понимаю, — подумала она, — у меня туберкулез, как у дочери Робера Пассера, и я скоро умру».

Теперь, молчаливая и серьезная, она постоянно плакала, послушно позволяя ухаживать за собой. «Жаль, что я не знала раньше, что мне готовила судьба, — говорила она себе, — но я не боюсь умирать. Почему мама думает лишь о том, как бы развлечь меня? Я бы хотела, чтобы она оставалась рядом, чтобы опять говорила серьезным голосом и чтобы, как и прежде, изливала передо мной свою душу. А они как будто и не понимают. Мы уже далеко друг от друга. Я вижу ее веселые глаза, ее пустые заботы…»

Потом она начинала думать об Альбере, но тут же гнала от себя его образ.


……….

Госпожа Дегуи подошла к кровати Берты:

— Одетта пришла. Она хотела бы видеть тебя.

Дверь тихонько отворилась, и Берта с удивлением отметила, какая Одетта высокая. На ней была шуба, которую Берта раньше никогда не видела, и шляпа с белыми перьями.

— Ну что! Миленькая ты моя, — сказала Одетта тихонько, склоняясь над кроватью. — Тебе лучше.

Берта рассматривала подругу детским, восторженным взглядом, не понимая, как она здесь очутилась.

— Как давно я тебя не видела. — Одетта смотрела на Берту полными слез глазами и, улыбаясь, прикладывала к носу платок.

— У меня был тиф.

— Но ты уже выздоровела, — сказала Одетта, бросая взгляд на сиделку.

Берта была тронута сочувствием подруги; искреннее участие Одетты приятно волновало ее. Однако она не осмеливалась ничего сказать и только смотрела на красивую шляпу с перьями, от которой не могла оторвать глаз.

— Ты изменила прическу, — сказала она со слабой улыбкой.

— А! Ты это заметила! — сказала Одетта, поднося руку к затылку. — Да, Филиппу больше нравится такой вот низкий пучок. Ты знаешь, мы уже поженились. Ну, прощай, дорогая. Я не хочу сегодня долго задерживаться. Я тебе принесла букетик гвоздик.

— Прощай, — сказала Берта.

Она повторила про себя: «Одетта, Филипп…», не очень-то понимая, как это Одетта смогла к ней прийти. Она взяла цветы и машинально поднесла их к лицу; их сильный, резкий запах напомнил ей жаркие дни в Нуазике, и воспоминания, которые она желала прогнать, вдруг с новой силой нахлынули на нее.

Одетта встретила госпожу Дегуи в прихожей.

— Изменилась она, да? — спросила госпожа Дегуи, входя в гостиную.

— Да, — ответила Одетта. — Видно, что она сильно болела. Она очень страдала?

— Вначале — да, особенно… голова… она очень долго бредила и была ужасно возбуждена. Ее прямо невозможно было удержать в постели.

— Вы, наверное, очень за нее беспокоились? — спросила Одетта, обратив внимание на усталое лицо тетушки.

— О! Милая моя! — произнесла госпожа Дегуи, подрагивая губами, и в выцветших глазах ее показались слезы.

Она села, держась рукой за стол.

— Ты и представить себе не можешь, какого ужаса я натерпелась! Однажды ночью меня позвали. Она была совершенно холодная. И ее невозможно было отогреть. Я звала ее: «Берта! Берта!», а она не слышала меня. На следующий день у нас была твоя мать, она, наверное, тебе писала. Мы думали, что все кончено.

— Да, — сказала Одетта вполголоса, с горестным изумлением глядя на госпожу Дегуи.

— А потом меня и доктора больше всего беспокоило ее настроение. Мы старались развлечь ее. Надо было сделать так, чтобы она ни о чем не догадывалась. Но находиться возле нее долго было нельзя — она становилась беспокойной. Я заходила к ней на минуту-другую, не больше. У нее постоянно было несчастное, бледное личико, такое печальное и серьезное…

— Сейчас она уже знает, что у нее был тиф; она мне об этом сказала.

— Вероятно, она догадывалась. Но это не страшно. Теперь она спасена.

— Вы собираетесь оставаться в Париже до тех пор, пока она не выздоровеет?

— Мы поедем в Нуазик, как только она будет в состоянии переносить дорогу. Теперь ей нужен полный покой и свежий воздух. Через несколько дней она встанет. Мы отправимся туда в конце марта. А как поживает Филипп? Вы ведь вернулись из свадебного путешествия.

— Мы займемся устройством нашей квартиры, — сказала Одетта, вставая. — Она еще не готова; пока что мы живем в гостинице.

Обернувшись, она добавила с ласковой улыбкой:

— Я скоро приду опять.

* * *

В Нуазике Берта набиралась сил. В солнечные дни она садилась на террасе, закутавшись в шаль, или совершала короткие прогулки в компании матери и Эммы; ей казалось, что она начинает жить заново, впервые наслаждаясь чудом дневного света. Раньше, возвращаясь в Нуазик, она искала там свои детские воспоминания; теперь же ее омытая свежестью, легкая душа с упоением открывала для себя новую красоту вещей.

Она забывала Альбера и вместе с ним свое неприятное, наполненное лихорадочным возбуждением и болью прошлое.


Читать далее

Книга первая
I 09.04.13
II 09.04.13
III 09.04.13
IV 09.04.13
V 09.04.13
VI 09.04.13
VII 09.04.13
VIII 09.04.13
IX 09.04.13
X 09.04.13
Книга вторая
I 09.04.13
II 09.04.13
III 09.04.13
IV 09.04.13
V 09.04.13
VI 09.04.13
VII 09.04.13
VIII 09.04.13
IX 09.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть