Онлайн чтение книги Эпиталама
I

В тетради, куда Альбер записывал свои мысли и краткое содержание прочитанных книг, появилась новая фраза, дававшая, как ему показалось, ответ на мучившие его вопросы. «Стать человеком можно, лишь обуздывая свои наклонности и подчиняя их многообразие логике воли, приверженной единой мысли. Мы просто не существуем, пока наш характер сводится к темпераменту».

Он хотел, чтобы брак дисциплинировал его. Теперь он заранее планировал свое время, чтобы действовать согласно собственной воле и не идти на поводу у импульсов и капризов. Он стал писать личные письма только по утрам в воскресенье; прерывал встречи и беседы, когда отведенное для них время подходило к концу; он шел во Дворец только тогда, когда в этом действительно была необходимость; он прекращал всякую работу в половине седьмого. Он где-то слышал, что семейная жизнь располагает к лени, и, желая уберечься от подобной опасности, заставлял себя трудиться непрестанно. Если же его одолевала усталость, он начинал работать с двойным усердием, вдохновляясь примером Маресте, который утверждал, что, дабы излечиться от приступов мигрени, нужно погрузиться в математические расчеты.

За обедом он еще продолжал думать о работе, был рассеян и никак не мог избавиться от напряжения и спешки, накладывавших отпечаток на все его поведение. Берта уже поняла, что в такие минуты он все равно продолжает думать о делах и бесполезно стараться привлечь его внимание; она только улыбалась, видя, как плохо ему удаются попытки выглядеть галантным.

— До свидания, милый, смотри не очень там переутомляйся, — говорила она, пока он целовал ее, вытаскивая часы из кармана.

Она знала, что вскоре придет ее время — вечерние часы, которые еще недавно были такими пустыми, а теперь стали самыми отрадными. Коротала она их дома, где частенько проводила целые дни, вкушая счастье быть в своем — в их — доме. Иногда в послеобеденное время она слышала еще непривычный для нее звук мужских шагов в прихожей, но сдерживала себя и не звала мужа, потому что он шел на работу, и эта небольшая, но столь мудро принесенная ради него жертва доставляла ей радость.

К ужину она наряжалась загодя: надевала какой-нибудь летний девичий костюм или простое черное платье, придававшее ей несколько неприступный вид, или же один из своих «дамских» туалетов — нарядный, с глубоким вырезом.

Когда Альбер с серьезным бледным лицом входил в гостиную, нажимая на дверную ручку, она инстинктивно сдерживала свой порыв, зная, что нужно еще чуть подождать; что постепенно, посидев с закрытыми глазами в кресле и преодолев головокружение от усталости, он вернется к ней.

— Не надо ничего говорить. Отдохни, — говорила она, присаживаясь на подлокотник кресла.

Легким движением она проводила рукой по его вискам, по волосам; от этого ласкового прикосновения, казалось, разглаживались морщинки у него на лбу, стиралась горькая складка, появлявшаяся после трудового дня в уголках его сжатых губ, и ей нравилось смотреть, как он, поначалу слабый и изнуренный, оживает благодаря ей, ее легким пальцам и расслабленно улыбается мальчишеской улыбкой.

— Ну и чем ты сегодня занималась? — спрашивал он, открывая глаза.

Она весело рассказывала ему свои многочисленные новости. Он слушал, хотя мысли его еще были далеко, и лицо выражало блаженное изумление. Ее забавные гримаски и красочная простота речи освежали его мозг не хуже, чем ласковое прикосновение пальцев. Он без устали слушал ее болтовню, подыскивая поводы для очередных шуток, сажал Берту к себе на колени и отвечал ей короткими словечками, сложив губы трубочкой, а затем вдруг начинал страстно целовать ее.

Смех Альбера еще был внове для нее и немного озадачивал.

— Так чем ты занималась сегодня? — спросил Альбер и в тот вечер, прикладывая ко лбу прохладную слоновую кость разрезного ножа.

— Ну, после обеда я была у Алисы. Правда, недолго, потому что в три меня ждала Одетта. Я не видела Алису целых два месяца. Не бросать же мне ее оттого, что я вышла замуж. Ведь в Париже я у нее единственная подруга детства. Хотя она меня немного расстраивает. Никогда не поймешь, что у нее на уме. Она же такая бесстрашная.

— А что поделывает господин Рамаж? — спросил Альбер, уже готовый улыбнуться.

— Он тоже там был. Знаешь, я открыла тайну его серьезности. Оказывается, он никогда не смеется, потому что у него нет зубов. Но сегодня он один раз засмеялся. Когда он смеется, то прикрывает рот платком, вот так…

Сидя на коленях у Альбера, она порылась в одном из его карманов.

— У тебя опять нет платка. Это мне напоминает… Когда-то, — говорила она, прикасаясь к его жилетке, — все эти кармашки вызывали у меня такое любопытство. Помнишь?

— А в связи с чем господин Рамаж засмеялся?

— Ты не любишь воспоминаний.

— Отчего же, люблю, но они мне известны. А вот почему смеялся господин Рамаж, не известно.

Берта с задумчивым видом отошла от него, села в кресло и продолжала:

— Сегодня приходила Одетта. Она была такая милая, совсем как раньше… После замужества она сильно изменилась; когда я бываю у нее дома, я ее просто не узнаю. Она теперь такая рассеянная… целиком поглощена своим ребенком. Такое ощущение, что присутствие других людей мешает ей. А вот сегодня мы с ней поговорили очень откровенно. Без умолку болтали, болтали. Ты все подсмеиваешься над нашей женской болтовней. Но уж так мы устроены. Нам нужно много-много слов, на целый день. Тогда чувствуешь, что ты выговорилась, что в голове ничего не осталось. Представь, это успокаивает нервы.

— Ну и о чем же вы говорили?

— Она мне рассказывала про Филиппа. Кстати, ты знаешь, что в свадебное путешествие они ездили в Бретань? Говорят, весной в Бретани просто великолепно.

Она соскользнула на ковер, к ногам Альбера и, положив голову ему на колени, продолжала:

— Тебя путешествием не соблазнишь! А мне, понимаешь, мне важно не путешествие, и даже не Бретань. Мне достаточно было бы провести всего несколько дней вдвоем, неважно где. Мне кажется, что я лучше бы тебя разглядела, если бы целый день была с тобой вместе, а у тебя не было бы никаких забот.

— Сейчас уехать из Парижа я не могу, — сказал Альбер, вставая с озабоченным видом, словно его кто-то позвал. — У меня же работа! Ты об этом даже и не подозреваешь! Вот завтра я выступаю в суде; дело, правда, мелкое, но на его обдумывание у меня не было и часа. А завтра утром целых шесть встреч. Придется, поработать сегодня вечером.

Он сел, как будто немного успокоившись, потом сказал:

— Знаешь, я не расстраиваюсь, что нам удалось избежать этого традиционного свадебного путешествия. Мне не хочется, чтобы наш брак был похож на все другие браки.

Она знала, что так проявляется его своеобразная деликатность, которая заставляла его воздерживаться от любых слишком бурных проявлений любви, таких естественных в начале супружества; ему хотелось, чтобы их чувствам с самого начала была придана форма давней, постоянной и ровной близости. Она понимала, что такая утонченность высоко возносит их союз, и поэтому старалась обуздать свои детские и наивные эмоции.

— А в Бретань мы сможем поехать этим летом, — сказал Альбер.

— Ну, о Бретани я заговорила просто потому, что Одетта так расписывала море, что мне захотелось его увидеть.

— Кстати, нужно будет пригласить их как-нибудь на ужин, и Ансена тоже, да? Что-то его совсем не видно.

— Одетта действительно очень милая. Считается, что у замужних женщин уже не бывает подруг. Все зависит от обстоятельств. Существует масса всяких мелочей, которые понятны только женщинам. Они не боятся показаться друг другу слишком болтливыми или слишком легкомысленными. Понимаешь, женщины…

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты получше узнала Ансена. Тогда, во время того короткого визита, ты не могла оценить его по достоинству. Это весьма любопытная личность. Мы пригласим его вместе с Кастанье.

— А я думала, он болеет.

— Нет, он выздоровел. Он писал мне, что уже опять читает лекции.

Берте никак не удавалось перевести разговор на занимавшую ее мысли тему; казалось, Альбер, догадываясь, о чем она думает, старался все время говорить о чем-то другом. «Как все-таки трудно сказать то, что хочешь», — думала Берта.

И вдруг Альбер умолк. Берта уже давно заметила, что он часто вот так внезапно замолкает. Она легко могла понять, когда он не мог говорить от переутомления, она умела вывести его из этого состояния; но когда он молчал без видимой причины, она находила это довольно странным: он замыкался в себе, отдаляясь от нее, неподвижный, погруженный в раздумья, и лишь глаза его выдавали напряженную работу мысли; это внезапное глухое молчание, наполненное неведомой ей загадочной жизнью, всегда было продолжительным и отзывалось тревогой в ее душе, но она не решалась нарушить его.

Он встал и, беря ее за руку, сказал:

— Ну вот, так ты мне и не сказала, почему засмеялся господин Рамаж.

* * *

— «Добыча» еще не сошла со сцены. Ты не хотела бы сходить посмотреть «Добычу»?

— Да, если ты хочешь, — сказала Берта.

— Только мне кажется, это не совсем то, ради чего стоит себя утруждать, — сказал Альбер, продолжая просматривать список спектаклей.

Он отложил газету.

— Но мне не хотелось бы обрекать тебя на тоскливую жизнь. Мы можем в пятницу опять сходить к Даркурам.

— Если ты все же хочешь пойти куда-нибудь ради меня, то я предпочла бы «Добычу».

— Надо тебе сказать, что тогда, на прошлой неделе, я не зря провел вечер у Даркуров. Случайно я встретил там Рошара. Я был абсолютно убежден, что Рошар собирается забрать у меня свое дело: после смерти отца он так ни разу и не появился. И что ты думаешь? Немного поговорили в углу гостиной, два-три сердечных слова, и этот пройдоха оставил дело у меня, потому что мы встретились…

— Да! — продолжал Альбер, расхаживая по гостиной. — Театр… Ладно бы еще какие-нибудь бурлески или жуткие драмы, а то эти пьески, которые авторы пытаются выдать за нечто серьезное. Ну не убожество ли! Ну, можно дать себя провести один раз. Черт возьми! Когда персонажи одеты, как ты или я, и размахивают на сцене руками, создается впечатление, что они существуют на самом деле. А ведь, уверяю тебя, когда мы здесь сидим и просто болтаем с Кастанье или с Ансена, мы и то выглядим гораздо интереснее.

Он подошел к Берте и сказал:

— Однажды Катрфаж попытался создать собственную компанию. Я думаю, это было первое его дело. Он постоянно о ней говорил. Надо сказать, сама идея была прекрасная. По крайней мере казалась превосходной, но закончилось все провалом. Провалом… Вот! Рассчитываешь, обсуждаешь, а жизнь потом возьмет да и скажет свое слово. Причем иногда такое остроумное. Во всяком случае, веское. Это уж точно, веское слово.

Он сел, держа руки в карманах, откинулся на спинку кресла и снова заговорил:

— Речь шла о телефоне, который соединял бы абонента с театром. Сидишь себе спокойно после ужина, где-нибудь возле камина…

Берта, склонившись над вышивкой, которую она старательно придерживала одной рукой, время от времени поднимала глаза на Альбера.

— А я-то думал, что ты не умеешь вышивать.

— Понимаешь, — ответила она, улыбаясь, — я не очень-то большая мастерица. Я принялась за эту работу, чтобы тебе не нужно было развлекать меня. Мне кажется, что так у тебя больше свободы. Ты говоришь со мною, когда хочешь. Я тебя слушаю. Поверь, мне не нужен ни театр, ни телефон Реймона. Ты для меня — самое чудесное развлечение.

Она положила свою работу на стол и, подойдя к Альберу, взяла его за руки:

— Ну, скажи же, что я никогда тебе не в тягость, даже в те часы, что раньше ты проводил в одиночестве. Чем ты занимался после ужина? Мне бы хотелось, чтобы ты даже не знал, что я здесь; единственное, чего бы я желала, так это чтобы дома тебе было не так тоскливо.

Она закрыла ладонями глаза Альбера:

— Вот видишь, ты один.

Он, улыбаясь, убрал ладонь Берты и задержал ее в своей руке. Она сказала: «Ты для меня — самое чудесное развлечение», — и он повторял про себя эти слова, глядя в ее прекрасные глаза, озаренные светом лампы.

Затем он снова погрузился в кресло, развернул газету и прочитал какое-то объявление.

Он перестал читать и подумал: «А зачем я взял эту газету? Словно этим инстинктивным движением я хотел отгородиться от радости. Такое ощущение, что на мне лежит отпечаток грусти: при встрече со счастьем я весь съеживаюсь и отвергаю его».

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Берта.

Он задумчиво улыбнулся и посмотрел на нее.

— Я думал о том, что мы очень счастливы, — сказал он.

— Ты так сосредоточенно размышляешь о своем счастье.

Ничего не ответив, он продолжал внимательно смотреть на нее задумчивым и немного взволнованным взглядом; ему казалось, что она знает, о чем он думает.

— Почему ты на меня так смотришь и ничего не говоришь? — спросила Берта.

Нежно и немного встревоженно она дотронулась до его руки:

— Послушай, милый, иногда ты меня просто пугаешь. Когда ты ничего не говоришь, мне кажется, что я тебя теряю. Но почему? Объясни мне, ты ведь столько мне объяснил. Раньше я так хорошо умела читать по твоим глазам, я всегда понимала тебя. Ты никогда не рассказываешь о себе, словно куда-то прячешься. О нас двоих всегда говорю только я… Ну вот! Я прямо сейчас чувствую, как ты отдаляешься от меня. Ты ничего не отвечаешь. Ты что, разве хочешь, чтобы я волновалась? Почему ты смотришь на меня так холодно?

А Альбер думал: «Нет, мысль, что пришла из самой глубины моей души, она так и не поняла. Пришлось бы объяснять ей, как чужому человеку». Он опустил глаза к газете.

— Ну, как хочешь, — сказала Берта, вставая.

Чтобы отогнать это тягостное впечатление, она направилась в столовую и позвала Юго. Он вышел из кухни, приглаживая на ходу волосы. Маленькая Марселина, которой не разрешалось выходить в коридор, шла за ним, опасливо и одновременно хитровато косясь на хозяйку.

— В это время, Юго, вашей дочке давно пора быть в постели.

— А ну, марш на кухню! — громким шепотом скомандовал Юго, поворачиваясь к девочке. — Уж эти мне дети! — плаксиво добавил он со слащавыми гасконскими интонациями в голосе.

— Обратите внимание на вещи, которые я оставила в ящике, — говорила Берта, не слушая его. — Нужно отнести их госпоже Дегуи. Скажите моей матери, что я приду часов в шесть. Я ей все объясню. Можете заодно захватить и книги.

Когда Берта вернулась в гостиную, Альбера там уже не было. Она снова принялась за рукоделие и подумала: «Что же это между нами произошло? Ничего, в сущности. Это просто молчание, которое, словно облако, заволакивает иногда наше счастье. Может, я какая-нибудь нескладная? Он как будто рассердился. На что? Катрин говорила: „Первое время семейная жизнь не всегда бывает легкой“. Действительно, жизнь не всегда бывает легкой».

Она повторяла слова, сказанные другой женщиной, и ей становилось легче.

«Все мы, женщины, одинаковые!» — говорила она себе.

Альбер считал, что Берта отличается от других девушек, что она уже была подготовлена к семейной жизни, привыкла к нему, что сердечные переживания сделали ее взрослой. Она и в самом деле была такой, но ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы нравиться ему. А ей хотелось, чтобы он по-прежнему просто разговаривал с ней: слушал, расспрашивал обо всем, помог бы разобраться в новых для нее чувствах. Его ночные поцелуи запоминались ей надолго и потом целый день занимали ее воображение, ей не терпелось поделиться с ним своими ощущениями.

«Ему кажется, что все это детство и глупости, — говорила она себе. — Но не странно ли, что мне приходится таить от него свои самые сокровенные мысли? Мне кажется, что он ни о чем не догадывается. А ведь раньше как он умел выпытывать мои сердечные тайны, которые я хотела бы скрыть!»

— Что это ты там поставила на камин? — спросил Альбер, входя в гостиную.

— А! Да так, ничего, безделушки, они когда-то были в моей комнате. Я нашла их в ящике. Ты же видел их сегодня утром. Не помнишь? Ты даже потрогал маленьких лошадок.

— Нет, не помню. Думаю, что, если бы я действительно видел этих лошадок, я бы их запомнил, они просто поразили бы меня своим уродством. Камин, кстати, мне как раз больше всего нравится именно этой обнаженной мраморной плитой в сочетании с массивными часами. К тому же сами часы — настоящее чудо. Мама купила их в магазине Жуо.

Вообще Альбера никогда не интересовало, как обставлен дом. Берта почувствовала, что тут она задела не его личный вкус, а один из тех эстетических принципов, которые он унаследовал от матери или от господина Филипона. Ее неприятно поразило это чужое влияние, и ей захотелось противопоставить ему свое мнение, любое, пусть даже самое абсурдное, лишь бы оно подтверждало, что и у нее тоже есть право настоять на своем. Она решительно заявила:

— Ты ошибаешься, эти безделушки очень милы, и я считаю, что они согревают…

— Нет! — закричал Альбер. — Нет! Уродливая вещь — это уродливая вещь. И согревать она никого не может!

Она ответила властным тоном:

— Эти безделушки не уродливые. Я не говорю, что они обладают огромной ценностью, но они не уродливые. С ними камин только выигрывает. Он не кажется таким голым.

— Не уродливые? — переспросил Альбер.

Он помчался в спальню, схватил с камина фарфоровую собачку, крохотного будду, лошадок с кривыми ногами, хрустальную вазочку и бегом вернулся в гостиную.

— Это они-то не уродливые! — говорил он, лихорадочно выстраивая игрушки в ряд под лампой. — Не будешь же ты утверждать, что эта собака… Да и вообще собака ли это?

— Я не защищаю именно эту собаку.

— Да, — возразил Альбер, и голос его задрожал от едва сдерживаемого возмущения. — Ты не защищаешь эту собаку. Ты защищаешь все вместе. У тебя тот самый страх перед незаставленной поверхностью, из-за которого расплодились все эти поддельные танагрские статуэтки, кашпо, цветы из хрусталя и человечки из бронзы! Или еще это, самая большая мерзость французских домов; знаешь, о чем я говорю? Об обоях, чего стоят одни только обои в наших славных буржуазных гостиных…

Берта убежала в свою комнату и села на стул, словно обессилев от его настойчивого безапелляционного тона. Из-за чего весь этот шум, эта суровость и даже ненависть во взгляде? «В этом доме мне ничего не принадлежит, — думала она, — а тот уголок напоминал мне мою комнату. Что, неужели же нельзя оставить мне эти несчастные безделушки? Боже мой! Лошадки, видите ли, не из серебра! И ноги у них кривые. А этот маленький будда — это ведь первая вещица, которую мне подарили, когда я переболела скарлатиной…» И Берта почувствовала, что на глаза у нее навернулись слезы, словно она опять стала маленькой девочкой, слабенькой, всеми покинутой. Если раньше гордость никогда не позволяла ей плакать, то теперь для слез достаточно было малейшего повода.

Она услышала шаги Альбера. Пройдя в ванную, она открыла аптечный шкафчик, чтобы спрятать от него лицо.

Альбер привстал на постели и посмотрел на часы.

— Я гашу свет.

Ночью часы в гостиной медленно, строго и мягко отбивали короткие, казавшиеся далекими, удары.

Он забрался под одеяло, и его рука скользнула под плечо Берты.

Помолчав, он сказал:

— Кажется, это звук шагов, там, наверху. Они что, вернулись?

— Я видела его сегодня утром.

— Знаешь, — с закрытыми глазами тихо говорил Альбер, лаская ее обнаженную руку, прижавшись головой к теплому телу под тонким батистом, — знаешь… Ты можешь украшать свой камин, как тебе нравится. Я совершенно напрасно тебя обидел. Я тебе объясню. Я был раздражен, потому что ты меня не поняла…

Он стал объяснять свою мысль, которую Берта так и не смогла угадать сквозь его молчание; сейчас она об этом уже не вспоминала. Вся ее тревога растворилась в объединившей их светлой нежности.

Они замолчали.

Вдалеке послышался звук автомобильного гудка. Потом в безмолвии улицы раздалось тоненькое позвякивание бубенчика.

— Ты еще не спишь? — спросил Альбер.

Помолчав, он добавил:

— Я пригласил Морисе к нам на ужин в четверг. Можно пригласить еще Жюльенов.

— Морисе? Ты думаешь?

— Ну конечно, он простой. Раньше он часто приходил сюда ужинать.

Берта чувствовала Альбера рядом, она слышала любимый голос, звучавший возле самого ее уха; ей все еще было непривычно прикосновение этого мужского тела, к которому она прижималась с опаской, словно оно принадлежало не Альберу, лежавшему рядом в ночи, а было лишь олицетворением всего мужского начала, еще до конца не познанного и потому немного пугающего.

* * *

— Что-то ты нас совсем позабыл, — говорил Альбер, усаживая Ансена в большое кресло. — Мы тебя ждали каждый вечер. После ужина мы всегда дома.

Да я в начале зимы заболел; только с прошлого месяца удалось возобновить чтение лекций.

— В прошлый раз вы еще выглядели усталым, — любезно сказала Берта, вспоминая, что она забыла спросить его, как он себя чувствует, когда он приходил к ним ужинать.

— Кстати, ты ведь знаешь Морисе! — сказал Альбер.

Он заметил, что прервал Берту на полуслове, и, улыбаясь, повернулся к ней.

— Моя жена относится к нему с большой симпатией. Судить о нем по первому впечатлению не следует. Это несчастный человек, он не может расстаться с Парижем; ужинает, где придется, лишь бы как-то провести вечер.

— А почему ты так хочешь отправить его в деревню? — спросил Ансена, стараясь распрямить спину, чтобы просторное кресло не поглотило его. — Ведь чтобы вынести одиночество, нужно быть если не садовником или монахом, то хотя бы охотником. Неужели ты думаешь, что мыслитель, в отличие от дурака, может прожить одними мыслями? После работы писатель тоже нуждается в отдыхе. Свет — это прекрасное убежище и отличное развлечение. Достаточно компании из трех человек, и ты перестаешь принадлежать себе.

— Да, ты прав, — сказал Альбер, не думая о том, что он говорит, а только стараясь воскресить утраченное взаимопонимание и непринужденность их разговоров.

Ансена встал — так ему удобнее было говорить. В ответ на какое-то возражение Альбера он непроизвольно шагнул ему навстречу и воскликнул:

— Бедный мой друг!

В этот момент он заметил, как Альбер взглянул на Берту, и понял, что его пылкость вызывает у них улыбку.

Он сел и сказал вполголоса:

— Во всяком случае, его первая книга мне нравится.

Помолчав, он добавил:

— Смотри-ка! У вас есть фортепьяно. Ведь его раньше не было в этом углу, или я ошибаюсь?

— Фортепьяно стояло в маленькой гостиной.

— Это вы, мадам, играете на нем?

— Когда-то играла, а теперь уже, наверное, все позабыла.

— Она играет превосходно. Тебе нужно непременно вернуться к этому занятию.

— Да, мадам, техника теряется быстро. Даже величайшие виртуозы играют гаммы каждый день; совсем, как их ученики. Увы, владение чем-либо обычно недолговечно.

— Такова жизнь, — сказал Альбер. — Все течет, все изменяется.

— Такова жизнь, — повторил Ансена.

Он говорил как-то рассеянно, и его взгляд настойчиво останавливался то на Берте, то на Альбере.

— Нет, ты не совсем справедлив в том, что касается таланта Морисе, — вдруг заговорил Альбер. — Наши отцы потеряли много времени в литературных спорах. Конечно, задача писателя — воспроизводить действительность, действительность в ее высшем выражении. Но только где она, эта действительность, и как к ней подступиться? Вот главная проблема.

Не отрывая глаз от журнала, осторожно, как и подобает девушке, не привыкшей участвовать в беседе мужчин, Берта подвинулась к столу.

— Я думаю, ты согласна со мной? — спросил Альбер, повернувшись к Берте.

Этот вопрос застал ее врасплох, и она стала отвечать, не подумав. Она чувствовала, как мысль, обретая словесное выражение, искажается, как изменился сам ее голос, словно это не она, а какая-то маленькая глупая девочка пытается что-то объяснить, хотя Альбер и подбадривал ее взглядом, полным благоговения.

— Вот видишь, — сказал Альбер, обращаясь к Ансена, — она тоже так думает.

Ансена замолчал. Казалось, он потерял интерес к разговору, хотя по-прежнему не сводил глаз с Берты и Альбера.

— Ты возвращаешься домой по бульвару Сен-Жермен? — спросил Альбер. — Тогда я сейчас закончу одно письмо и попрошу тебя занести его на почту.

— Зачем же, Альбер? Почтовый ящик есть рядом с домом. Юго может спуститься.

— Нет, — сказал он, удаляясь, — я не уверен, всегда ли они вынимают у нас письма после девяти.

— Какой же ты недоверчивый! — засмеялся Ансена. — Вы заметили, мадам, какой он недоверчивый?

— Нет, я не замечала.

Она добавила:

— Вот разве только немного бесцеремонный! Надеюсь, вас не затруднит отнести это письмо?

Этот новый элемент манерности в общении с другом показался Ансена несколько странным. Он взглянул на платье Берты, на ленту у нее в волосах.

— Вы часто ходите в театр? — спросил он, продолжая рассматривать ее.

— Нет, — поспешно ответила она. — Хотя в этот четверг мы должны пойти. Новая пьеса Николье. Правда, для вас она, наверное, не новая. Но Альбер раньше чем на сотый спектакль ходить обычно не решается. Публика там, как правило, бывает убогая… Я уверена, что мы будем сидеть среди консьержек.

Она говорила охотно и любезно, но немного натянуто. Ей хотелось понравиться другу Альбера, но она чувствовала, что у него уже сложилось о ней неправильное представление и что произносимые ею слова, вопреки ее усилиям, лишь усугубляют это впечатление.

— Вы часто бываете в обществе?

— Нет, что вы. Мы ужасные домоседы. Альбер терпеть не может выходы в свет.

— Альбер терпеть не может свет, — повторил Ансена, поправляя ветку мимозы. — Как красиво смотрится мимоза в этой голубой вазе! Прямо грозди пыльцы. Так вы считаете, что Альбер терпеть не может свет?

Ей показалось, что в словах Ансена прозвучала ирония, и она подумала о том, что он был знаком с Альбером, когда тот был молод и жил по-другому.

Ансена заметил, как лицо Берты вдруг стало озабоченным и словно осунулось. Чтобы прервать молчание, он сказал:

— Альбер слишком много работает. Когда работаешь, то не чувствуешь, сколько на это уходит сил. Альбер просто помешан на работе: он такой увлекающийся. Хотя и считается, что мужчины думают только о своих делах, но я, например, только и замечаю вокруг себя других людей, которые буквально убивают себя.

Берта рассеянно слушала. В гостиную вошел Альбер с письмом в руке, и Ансена встал.

* * *

— Что, уже началось? — спросил Альбер, торопливо снимая пальто.

Они вошли в темный зал, заполненный неясными очертаниями бледных лиц в поблекшей позолоте лож.

— Проходи вперед! — вполголоса сказал Альбер, когда Берта застыла, завороженно глядя на близкую, освещенную сцену.

Она села рядом с Альбером, не отрывая глаз от сцены. Яркий свет удачно оттенял грим и костюмы. В зале еще слышалось покашливание, приглушенное движение, дыхание толпы, которая шевелилась, словно зажатая в тисках дурного сна.

— Они говорят слишком быстро, — сказала Берта.

Она взглянула на утонувшего в кресле Альбера.

— Ты не жалеешь, что мы пошли? — спросила она.

— Нет. Ты лучше смотри спектакль.

Она уже не обращала внимания ни на детали декораций, ни на звук голосов, ни на странное оживление этих настоящих и в то же время ненастоящих людей; мало-помалу ее стали интересовать, потом волновать и, наконец, потрясать столь понятные ей страдания, и теперь Берта уже разделяла те чувства, которыми жили герои пьесы. Наблюдая за этим вихрем эмоций, вглядываясь в размытые контуры еще незнакомого ей мира мужчин и женщин, она дала волю слезам, потрясенная тревогой, охватившей ее сердце, слишком уж беззащитное перед любовными страданиями; она положила руку Альберу на колени и сжала его ладонь, чтобы приблизиться к нему и немного успокоиться.

Сосредоточившись на спектакле, он рассеянно держал руку Берты.

Она высвободила пальцы и в этот момент заметила в глубине ложи какого-то мужчину, который склонился над молодой женщиной. Она вспомнила, что однажды, когда ей было восемнадцать лет, Альбер уже приводил ее в этот театр. Они сидели тогда, затаившись в тени ложи, и она все время чувствовала его взгляд на своем лице.

— Ты помнишь? — спросила она вполголоса.

— Не надо разговаривать! С тобой просто невозможно смотреть спектакль!

Она услышала этот раздраженный голос, прозвучавший как раз в тот момент, когда сердце ее было так беззащитно, и ее охватило чувство, похожее на ужас.

Она встала и скользнула мимо колен сидевшей рядом дамы.

— Это просто невыносимо! — проворчал, опуская сиденье и провожая ее взглядом, пожилой господин.

Столкнувшись с билетершей, она спокойно сказала:

— До чего же душно в зале!

Появился Альбер. Увидев гнев в его глазах, она быстро поднялась по лестнице, прошла по коридору и остановилась возле застекленной двери.

— Да что на тебя нашло? — закричал Альбер, подбегая к ней. — Ты что, с ума сошла?

Берта пыталась открыть дверь. Она уже не знала, почему вышла из зала. Она только слышала его гневный голос.

— Да оставь же ты эту дверь в покое! — крикнул он, хватая ее за руки.

В зале аплодировали.

— Ну объясни же мне наконец, в чем дело, — уже тише сказал он.

Увидев людей, спокойно идущих по коридору в их сторону, Берта сделала над собой усилие, словно пытаясь пробудиться от кошмарного сна.

— Ответь все-таки мне, — сказал Альбер. — Ты же видишь, как смешно мы выглядим.

— Пустяки. Мимолетное ощущение. Чуть позже я тебе объясню. Это все пустяки.

Когда они вышли из театра, Альбер взял Берту под руку.

— Давай пройдемся пешком. Приятно подышать свежим воздухом. В театре всегда такой спертый воздух.

И мягко добавил:

— Ну, объясни мне, почему ты вышла. Теперь-то ты можешь мне объяснить.

— Сейчас я уже и не помню. Наверняка это от усталости. Давай больше не будем об этом думать.

— Пойми, мало ли какие у нас бывают странные порывы; поддаваться им нельзя, — медленно проговорил Альбер низким голосом. — Плохие привычки часто становятся причиной нервных заболеваний. Надо уметь владеть собой.

Он замолчал, взглянув на обогнавшую их компанию мужчин и так же энергично продолжил:

— Человек всегда в состоянии держать себя в руках. Мы запасаемся моральными силами так же, как кислородом. Вот я, например, одно время боялся переходить улицу, и этот страх буквально бросал меня под машины. А потом усилием воли я заставил себя ходить спокойно. И теперь преодолеваю расстояние от одного тротуара до другого без малейшего колебания. Я помню, что, одержав эту маленькую победу над своей нервозностью, я сумел преодолеть раздражение и в более серьезной ситуации. Например, сдержался и не ответил резкостью на одно неприятное письмо, что могло бы мне потом здорово навредить. Приблизительно тогда же, в одной критической ситуации, я проявил сдержанность именно потому, что был, как говорят спортсмены, «в хорошей форме»… А ты вот, мне кажется, часто бываешь нервной. Помнишь ту небольшую ссору у Бегуэнов, мы потом ее не обсуждали… И вчера вечером тоже. Это все нехорошие признаки. Раньше у тебя характер был ровный. Я помню, как мне нравились в тебе спокойствие и мягкость.

Они шли в потоке людей, возвращавшихся из театров, мимо закрытых, темных магазинов. По бульвару, освещенному высокими круглыми электрическими фонарями, проносились автомобили, дребезжа, словно охваченные внезапным приступом лихорадки.

Берта слушала ровный красивый голос мужа. Она даже не думала оправдываться. Она хорошо знала за собой ту непонятную обидчивость, которая теперь стала внушать ей опасения, потому что Альбер заговорил об этом. А что, если этот недуг будет усиливаться; что, если она и в самом деле слабая, раздражительная, взбалмошная, и он разлюбит ее?

Альбер чувствовал, что его слова запали в душу Берты. Он был доволен этим; однако она выглядела встревоженной, а ему хотелось видеть ее веселой, потому что у него самого настроение неожиданно улучшилось.

Он остановился возле ресторана со слабо освещенными окнами, сквозь которые виднелись шелковистые шторы и пальмовые ветки.

— Пойдем, выпьем по чашке шоколада, — предложил он.

Официанты, стоявшие возле стола с блюдами, предупредительно засуетились. Альбер быстро прошел между столиками, словно уже точно знал, куда хочет сесть.

Берта присела на диванчик возле стены и повернулась к зеркалу, поправляя рукой волосы.

— Ты думаешь, здесь у них можно заказать шоколад? — тихо спросила она.

За соседним столом ужинали три человека.

— Народу пока еще мало. Зато в полночь этот ресторан часто бывает переполнен.

— Оркестр здесь неплохой, — сказала Берта, слушая, о чем говорят трое соседей.

И добавила вполголоса:

— Мне кажется, это какой-то адвокат. Ты его знаешь?

— Нет, не знаю, — ответил Альбер, тоже невольно прислушиваясь к беседе.

Чтобы отвлечься от раздражавшего ее разговора, каждое слово которого действовало ей на нервы, Берта взглянула на дверь. Две женщины в длинных светлых пальто и шляпках с вуалью входили в ресторан.

— А вот и Морисе, — сказал Альбер.

Вертящаяся дверь выбросила в поток света невысокого человечка в застегнутом на все пуговицы пальто. Морисе заметил Альбера, махавшего ему руками, и подошел к ним.

— Нет, нет! — заявил Морисе, пытаясь вырваться из объятий Альбера. — Я пальто снимать не буду. Я Капю ищу.

— Разумеется, вы его сейчас найдете. Присядьте хоть на минутку.

— Вот так-то, мадам, — сказал Морисе, усаживаясь рядом с Бертой. — Старики вроде меня ложатся спать рано.

— И я уверен, что спите вы плохо, — говорил Альбер, наклонившись к Морисе и дружелюбно глядя на него.

— Очень плохо.

— Париж вам вреден.

— А вон сидит Николье, — сказал Морисе, окидывая взглядом зал. — За колонной.

— Николье? В самом деле? — спросил Альбер.

Он повернулся к Берте:

— Посмотри туда. Мужчина, который сидит за колонной, и есть Николье.

Быстрым движением обернувшись к Морисе, он спросил:

— А двух женщин, что пришли с ним, вы знаете?

— Одна из них — его любовница, Валентина Мишель. С нее он писал свои драмы. Ну а другая… Теперь с ними ужинает малышка Берни. Пересядьте вон туда; оттуда вам будет лучше видно. Эта малютка просто прелесть. Они ее выдают за племянницу Валентины. Так удобнее.

Морисе говорил тихо, однако Берте было отчетливо слышно каждое его слово.

Она слегка отклонилась назад и, словно смутившись, отвела взгляд.

— А она не такая уж малышка! Отнюдь! — громко говорил Морисе, отчаянно всхлипывая от смеха.

Альбер проявлял живой интерес к его словам и разговаривал с ним без тени смущения. Берта подумала: «Конечно, ему такое не в новинку; молодость у нас прошла по-разному»; ее взгляд блуждал по этому залу наслаждений, где мягкий свет абажуров лился на обнаженные блистающие плечи дам. Она то и дело оглядывалась на сидевших за соседним столиком смуглого мужчину и женщину рядом с ним и вспоминала, как учили их, молодых девушек, умению держать себя, оберегая свою женскую честь, и с горечью отмечала, что самые хорошенькие и наиболее изысканно одетые женщины являются не более чем развлечением для мужчин.

— Ну, я вас покидаю, — сказал Морисе, вставая.

Официант унес чашки, накрыл стол чистой скатертью и поставил перед Бертой вазочку с клубникой.

Альбер взглянул на клубнику.

— Подожди-ка, — сказал он. — Я, пожалуй, выкурю еще одну сигарету. А не заказать ли нам шампанского? Розового, оно чуть послаще обычного. И по небольшой отбивной? Отбивные у них тут просто великолепные.

— Гарсон! — крикнул Альбер, поднимая вверх палец.

По проходу между плотно стоящими столиками, позади двух горделиво шествовавших женщин неприметно, словно крадучись, мелкими шажками скользил Николье.

— Отличное шампанское, не правда ли? — спросил Альбер. — Я подумал, что сладкое тебе понравится больше.

Под убаюкивающие звуки вальса он откинулся на спинку стула, отпил глоток шампанского и задумался о своей речи в защиту Шаванна. У него было такое ощущение, словно его мысли в этой пропитанной музыкой атмосфере стали вдруг более отчетливыми и живыми, а все женщины вокруг показались хорошенькими, и он, довольный собой, повторял про себя первые фразы будущей речи.

Он наклонился к Берте:

— Видишь невысокого мужчину возле двери, того, что пишет письмо? Это Артон. Я смотрю, тебе здесь не очень нравится. Попробуй-ка эту клубнику. Она такая же красивая и безвкусная, как здешние женщины.

— Нет, мне здесь очень весело.

Музыкант в красном пиджаке, со скрипкой под мышкой остановился возле их столика, с загадочным видом приветствуя их.

— Может, хочешь персик? Скажи, чего тебе хочется? Ты думаешь о чем-то таком, о чем не желаешь мне рассказывать. Я знаю.

— Да нет же, уверяю тебя… Я всем очень довольна…

— Ну поведай мне.

— Это такой пустяк. Ты будешь смеяться.

— Скажи мне шепотом, — говорил он, по-прежнему наклонившись к ней и глядя на нее с нежностью.

— Обыкновенный пустяк. Одно воспоминание…

Ей хотелось бы говорить об этом легким, безразличным тоном, но неожиданно голос изменил, и она сказала серьезно:

— Я думала о той женщине, твоей знакомой… Ну, о той женщине, о которой ты мне рассказывал однажды у Кастанье.

— Вот те раз!

— Насколько я поняла, она была другом вашей семьи. Ты ведь ее встретил в Сен-Мало.

— Ну и странные же тебе приходят мысли! — сказал Альбер, проводя рукой по векам.

— В общем, ты об этом очень мало мне рассказывал.

— Черт побери! Ну стоит ли сейчас копаться в событиях пятнадцатилетней давности? Причем в событиях, которых на самом деле даже никогда и не было!.. И из-за этого ты уже целый час такая грустная?

— Я вовсе не грустная. Но зачем говорить, что той истории никогда не было, если ты сам мне о ней уже однажды рассказывал?

— Лет пять или шесть тому назад я рассказал тебе об одном пустяковом приключении. Я помню, что оно не произвело на тебя никакого впечатления, и мне пришлось даже приукрасить его, чтобы не выглядеть в твоих глазах простофилей. А сегодня ты вдруг ни с того ни с сего вспомнила о нем. Почему именно сегодня?

— Я, конечно, понимаю, что в той истории не было ничего серьезного, но как-никак она все-таки длилась целую зиму!

— Это я тебе сказал, что она длилась целую зиму? Если честно, то меньше недели. Только зачем все-таки возвращаться, и именно сегодня, к этому совершенно не интересному, давно забытому эпизоду?

— Ты меня не понял, — сказала Берта ровным тоном. — Я же не придаю никакого значения этому воспоминанию. Мне просто интересно, почему ты отказываешься говорить об этом.

Разглядывая складку на лбу Берты, Альбер упрямо, напряженно молчал.

— Да нечего мне рассказывать, потому что ничего не было.

— Ты меня удивляешь, — сказала Берта, стараясь побороть нервозность, понемногу начинавшую выдавать ее раздражение. — Зачем тебе сейчас скрывать историю, о которой ты уже рассказал мне раньше; зачем говорить, что ты преувеличивал, что это выдумка?

— Буквально каждый раз! — воскликнул он, сжимая кулаки. — Каждый раз, когда мы куда-нибудь идем, тебе сразу же приходит в голову очередная нелепость. Официант! — закричал он.

— Вот ты раздражаешься. Теперь ты сам видишь, что это ты вносишь разлад в наши отношения.

— Нет, я совершенно спокоен, — сказал он, вставая. — Я попрошу принести наши пальто.

* * *

Берта прекрасно помнила, что его давнишнее признание тогда ее нисколько не обеспокоило, но теперь она нуждалась в других объяснениях для того, чтобы смягчить болезненное ощущение от воспоминания, задевшего, казалось, даже ее разбуженную плоть; однако, словно опасаясь новых переживаний, она не стала больше задавать никаких вопросов.

Еще недавно Берте казалось, что окружающее не существует для Альбера, что он целиком сосредоточен на ней; и вот теперь ей вдруг открылся полный очарования мир, где он когда-то жил без нее. Ее воображение рисовало молодого Альбера, сгоравшего от любовного желания. Теперь он стал спокойным и бесстрастным. Может быть, он уже растратил свою молодость? Она избегала расспрашивать его о прошлом, но иногда пыталась говорить с ним о его детстве. И тогда он с некоторым чувством неловкости отвечал ей: «Я только сейчас стал молодым».

В зависимости от дня и настроения, в зависимости от того, молчал он или же был весел, спал или сердился, лицо его каждый раз менялось. И когда ей вдруг начинало казаться, что она становится ближе Альберу и что вот-вот их души сольются, он, наоборот, ускользал от нее, разделяясь на многочисленные, незнакомые ей облики. И тот образ, на котором так долго была сосредоточена ее любовь, на глазах у нее неизбежно тускнел и растворялся.