Онлайн чтение книги В добрый час Gluck auf!
Глава 17

День, так бурно начавшийся в колонии Беркова, оканчивался гораздо спокойнее, чем можно было ожидать после утренних событий. Человек, незнакомый с обстоятельствами, мог бы принять воцарившийся к вечеру покой на заводах Беркова за полное спокойствие, хотя это было только затишье среди бури, после которого она разражается с еще большей силой.

И в домике шихтмейстера царила такая же гнетущая тишина, заключавшая в себе что-то зловещее. Шихтмейстер молча сидел в своем кресле у печки; Марта прибирала в комнате, бросая по временам взгляд на Ульриха, который, скрестив руки, молча ходил взад и вперед по маленькой комнате. Никто не говорил с ним, молчал и он. Прежние дружеские отношения, которые, хотя часто нарушались бурными сценами и вспышками из-за необузданного характера молодого штейгера, но тотчас же восстанавливались после примирения, теперь совсем прекратились. Ульрих и дома властвовал так же неограниченно, как над товарищами; даже отец не смел противоречить его решениям и планам; но здесь, как и там, ему подчинялись только из страха; о любви и доверии больше не было и речи.

Молчание длилось довольно долго и, может быть, продолжалось бы и дальше, если бы не вошел Лоренц. Марта, увидевшая его в окно, пошла ему навстречу и отворила дверь. Но отношения между женихом и невестой были необыкновенно холодны; несмотря на тревожное время, мало располагавшее к нежности, или даже в связи с этим, поклон девушки мог бы быть теплее. Молодой рудокоп, вероятно, почувствовал это: он не скрыл обиды и оборвал на полуслове свое приветствие; но Марта не заметила ни того, ни другого, и Лоренц тут же обратился к Ульриху.

— Ну, что? — спросил тот, прерывая свою ходьбу.

Лоренц пожал плечами.

— Случилось то, что я предсказывал! Завтра выходят на работу четыреста человек, да столько же еще колеблются, не зная, на что решиться. Ты теперь можешь рассчитывать только на половину.

На этот раз Ульрих не рассердился, как обычно в подобных случаях; бешеная ярость, которую он проявил сегодня утром, узнав об отколе значительно меньшего числа товарищей, странно противоречила почти неестественному спокойствию, с каким он повторил слова Лоренца.

— Только на половину! А долго ли выдержит эта половина?

— Это молодежь, сказал Лоренц, не отвечая на вопрос, — ребята с самого начала были преданы тебе и не покинут тебя, что бы завтра ни случилось в шахтах. Ульрих, ты все еще настаиваешь на своем?

— Он будет до тех пор упорствовать, — сказал шихтмейстер, вставая с кресла, — пока все они мало-помалу не отойдут от него и он останется совсем один. Я вам говорил, что вы ничего не добьетесь своими безрассудными требованиями и бессмысленной ненавистью, которая была еще уместна при отце, но сын, право, ее не заслуживает. Того, что предложили вам, совершенно достаточно; я знаю, ведь сам работал в шахтах, да и сердце у меня не камень, особенно по отношению к своему брату рабочему! И многие согласились бы на его предложение, но не смели раскрыть рта, потому что Ульрих вбил себе в голову требовать невозможного. Вот уж несколько недель мы терпим горе, беспокойство и нужду — и все напрасно. Погоди — придет день, что женщины и дети начнут умирать с голоду, и это уже не за горами. Ты довел до этого, Ульрих, ты один! Положи этому конец!

Старик почти с угрозой смотрел на сына, но Ульрих даже при этом упреке, который в другое время вызвал бы с его стороны целую бурю, сохранил полное спокойствие.

— Не стану спорить, отец, холодно возразил он, — я это давно знаю! Ты доволен, если можешь спокойно съесть свой черствый кусок хлеба, а все остальное ты считаешь безумием и преступлением. Я поставил на карту все. Я надеялся достигнуть цели и достиг бы, если бы не объявимся этот Берков со своим точно железным лбом. Если же мне не удастся добиться своего, то я и с половиной товарищей, оставшихся, по словам Карла, со мной, покажу ему, чего стоит наша гибель. Он дорого заплатит за свою победу!

Шихтмейстер посмотрел сначала на Лоренца, который стоял с поникшей головой, не принимая участия в разговоре, а потом на сына.

— Смотри, останется ли половина-то верна тебе, если хозяин опять поговорит с ними, как сегодня утром, когда ты лишился половины, Ульрих. Неужели ты думаешь, что его манера общения не подействовала с первого же дня, как вы начали ему угрожать? Разве все они не понимают, что он выше и тебя, и их и при необходимости сумел бы с ними справиться, если бы они не боялись тебя? Сегодня утром первая партия приступила к работе; если бы осмелились, они сделали бы это еще три недели тому назад. Начало положено, теперь их трудно удержать.

— Может быть, ты и прав, отец! — едва слышно произнес Ульрих. — Теперь их удержать трудно. Я надеялся на них, как на скалу, а оказалось, что это жалкий песок, рассыпавшийся у меня в руках. Берков умеет привлекать трусов своими речами, своей проклятой манерой лезть прямо в толпу, как будто не существует камней, которые могут полететь в голову, — потому-то никто и не смеет его тронуть. Знаю я, отчего сегодня он так высоко поднял голову, почему бросился в толпу в момент самого большого напряжения с такой уверенностью, как будто победа и успех ему обеспечены. Знаю я, что теперь так и будет, и я сам сегодня утром дал все это ему в руки!

Последних слов, заглушенных стуком захлопнувшейся за ним двери, никто из присутствующих не понял. Выйдя на свежий воздух, Ульрих кинулся на скамейку; его охватило какое-то неестественное спокойствие; оно казалось страшным в человеке, привыкшем давать полную волю своим неуемным страстям. Подействовала ли на него измена товарищей, или что-то другое угнетало его, но твердая уверенность в победе, не покидавшая его до сегодняшнего утра, будто надломилась, если не окончательно исчезла.

Около их садика протекал широкий ручей, который вращал колеса фабричных машин, сейчас, разумеется, бездействующих. Это был дикий, коварный ручеек: он не сверкал серебристой струей, как его горные собратья, хотя, подобно им, брал начало в глубине горы, в том месте, где лежали шахты. Сколько раз увлекал он в свою пучину беспечно игравших на его берегу детей, а кого не мог погубить, того старался напугать и замучить, будто бы в отместку людям за то, что они заставляли его работать для их заводов и фабрик. Его мутные, бурные волны выглядели неприветливыми в последних лучах заката, и еще более неприветливым было журчание. Он бурлил так насмешливо и злорадно, как будто там, в глубине, научился у подземного духа всем козням, какими тот опутывал людей, отнимавших у него сокровища, и похитил уже не одну юную жизнь. Что-то недоброе слышалось в его журчании и не радовало слуха молодого рудокопа, неподвижно глядевшего в воду, как будто прислушивавшегося к какому-то таинственному голосу.

Неизвестно, сколько времени он бы так просидел, если бы позади него не раздались шаги и перед ним не появилась Марта.

— Чего тебе? — спросил Ульрих, не отводя глаз от ручья.

— Я хотела посмотреть, где ты, Ульрих! — в голосе ее слышался испуг.

Ульрих пожал плечами.

— Где я? У тебя есть жених — заботься о нем, а меня оставь в покое!

— Карл уже ушел! — быстро ответила Марта, — он прекрасно знает, что с ним ничего не случится, если я поговорю с тобой.

Ульрих обернулся и взглянул на девушку: ему, очевидно, хотелось отогнать мысли, навеянные шумом ручья.

— Знаешь, Марта, то, что тебе позволяет Карл, позволит не всякий. Я бы не потерпел, чтобы меня так встречали. Ты не должна была принимать его предложения, если не любишь его.

Девушка упрямо отвернулась от него.

— Он знает это, — я ему это сказала еще тогда, когда он сватался; несмотря на это, он настаивал на своем. Я тут ничего не могу изменить, по крайней мере, теперь… может быть, научусь после свадьбы.

— Может быть, — в словах Ульриха слышалась глубокая и язвительная горечь. — Конечно, и после свадьбы постигают это… другие, по крайней мере; отчего же не научиться и тебе?

Он опять устремил взгляд на темную, манящую воду ручья, будто не в силах оторваться от нее, а она плескалась и шумела, словно нашептывая ему злые мысли. Марта стояла в нескольких шагах от него: невольный страх, который после «несчастья в шахте» отдалял от него всех, сковывал и ее. Несколько недель она не оставалась с ним наедине и вообще избегала всякого сближения, но сегодня прежняя любовь проснулась в ней и властно, почти против воли влекла ее к нему. Его нарочитое спокойствие не обмануло ее — она чувствовала, что скрывается за ним.

— Ты не можешь примириться с изменой товарищей? — тихо спросила она. — Но ведь еще половина за тебя, и Карл останется с тобой до последней минуты.

Ульрих презрительно улыбнулся.

— Сегодня половина, завтра останется четверть, а послезавтра… к чему это, Марта! Что же касается Лоренца, он и с самого начала не поддерживал этого. Он предан не делу, а лично мне, так как мы были друзьями, но и дружба наша скоро окончится. Ты слишком сильно завладела его сердцем, чтобы он мог искренно любить меня.

— Ульрих! — взволнованно воскликнула она.

— Что же, разве это может оскорблять тебя! Ведь ты не согласилась быть моей женой, когда я просил тебя об этом. Если бы ты согласилась тогда, многое теперь было бы иначе.

— Ничего не было бы иначе! — решительно сказала Марта. — Я не могла бы переносить того, что изо дня в день терпит Карл, и отношения между нами были бы такими, как сейчас у нас с Карлом, только вся тяжесть пришлась бы на меня. Твое сердце совсем не принадлежит мне, и твоя любовь целиком отдана другой.

В этих словах заключался горький упрек, но даже и этот намек не мог сегодня вывести из себя Ульриха. Он встал со скамьи и смотрел на окутанный сумраком парк, точно выискивал что-то между деревьями.

— Ты думаешь, что я мог бы найти ближе и лучше, если бы захотел поискать, — и ты права. Но этого не ищут, Марта! Это охватывает человека вдруг и держит его в своей власти до тех пор, пока он жив. Я испытал это! Я сильно огорчил тебя, девушка, но только теперь понял, насколько сильно. Поверь мне, над такой любовью нет благословения; от нее часто страдают больше, чем от ненависти.

Этими словами он как бы просил прощения. И как странно звучали они в устах Ульриха Гартмана, который обычно нисколько не заботился о том, огорчил ли он кого или нет что-то вовсе не свойственное его характеру, — тупая покорность судьбе и боль, но не дикая и страстная, а потому еще более потрясающая, — слышалось в его голосе. Марта забыла о своем страхе и приблизилась к нему.

— Что случилось, Ульрих? Ты сегодня такой странный, я тебя таким еще никогда не видела. Что с тобой?

Он откинул с висков белокурые волосы и прислонился к деревянной решетке.

— Не знаю! Целый день меня тяготит что-то, от чего я не могу избавиться, что отнимает у меня все силы, которые мне так необходимы завтра. Но как только я подумаю об этом, все делается темно и мрачно, как будто за этим «завтра» ничего больше не будет, как будто с этим «завтра» все должно кончиться, все!

Ульрих вдруг по-прежнему порывисто тряхнул головой.

— Дурацкие мысли! Должно быть, этот проклятый ручей нагнал их на меня своим журчанием. Благо, есть время сидеть!

Он хотел уйти, но девушка, испугавшись, удержала его.

— Куда ты? К друзьям?

— Нет, хочу пройтись один. Прощай!

— Ульрих, прошу тебя, останься!

Мягкость молодого человека как рукой сняло, и он нетерпеливо оттолкнул ее.

— Оставь меня! Мне некогда с тобой разговаривать… в другой раз потолкуем!

Он отворял ногой калитку и, направившись к парку, растворился вскоре в сумерках.

Марта стояла со сложенными на груди руками и смотрела ему вслед. На лице ее боролись чувства обиды и горя, и последнее одержало верх.

«Над такой любовью нет благословения!» — отозвалось снова в ее сердце, и она подумала, что и над ее тоже нет благословения.

Евгения Беркова, между тем, была одна в кабинете мужа. У молодых супругов не оставалось времени наслаждаться завоеванной с таким трудом любовью и своим новым счастьем. Артур уже дважды вынужден был оставлять ее одну: днем, когда усмирил бунт, бросившись в самую гущу бунтовщиков, и теперь, когда его присутствие было необходимо в зале совещаний. Однако, несмотря на страх за мужа и на беспокойство перед грозящей им опасностью, лицо молодой женщины дышало безграничным счастьем, которое, преодолев, наконец, такую долгую и трудную борьбу, не страшилось больше никаких потрясений. Она была теперь рядом со своим мужем, под его защитой, и Артур как нельзя лучше сумел заставить свою жену забыть все и всех, кроме него одного.

Вдруг в соседней комнате отворилась дверь и послышались шаги. Евгения встала, чтобы поспешить навстречу, так как была уверена, что это Артур, но ее удивление при виде незнакомой фигуры сменилось ужасом, когда в вошедшем она узнала Ульриха Гартмана. Он тоже был поражен, увидев ее, и остановился как вкопанный.

— Это вы, госпожа? Я искал господина Беркова.

— Его здесь нет. Я жду его с минуты на минуту, — быстро ответила Евгения дрожащим голосом.

Она знала, как опасен для Артура этот человек, какую роль он играл на заводах, и все-таки ни минуты не колебалась сегодня утром, доверившись ему, когда у нее не было другого выбора. А затем она стала свидетельницей обвинения, высказанного главным инженером. Это было лишь подозрение, но и одно подозрение в низком, коварном убийстве безоружного человека — страшная вещь; оно-то и возбудило в молодой женщине непреодолимый ужас. Беспощадному, но открытому врагу своего мужа она еще могла довериться, но с ужасом отступила от человека, руки которого, возможно, обагрены кровью ее свекра. Ульрих отлично заметил это ее движение. Он остановился на пороге и сказал с нескрываемой насмешкой:

— Я, кажется, испугал вас? Я не виноват, что явился без доклада. У вас плохая прислуга, госпожа. Ни на лестнице, ни в коридоре я никого не встретил. Вероятно, я отшвырнул бы в сторону любого, кто попробовал бы не пустить меня, но поднятый при этом шум послужил бы своеобразным докладом.

Евгения знала, что он мог войти беспрепятственно, — оба лакея, по строжайшему приказанию Артура, находились в прихожей на ее половине. В такое беспокойное время никто не мог поручиться, что необузданность и распоясанность некоторых не дойдет до крайности, и кто-то ворвется в дом. Тревога заставила молодую женщину пойти в комнаты мужа, находившиеся в другом флигеле, откуда можно было увидеть из окна, когда он будет возвращаться домой; здесь никто не стерег входа в дом, и она была здесь одна.

— Что вам нужно, Гартман? — спросила она, собравшись с силами. — Я думала, что после всего случившегося вы не решитесь войти в наш дом, а вы проникли даже в кабинет вашего хозяина. Ведь вам известно, что он больше не может принять вас.

— Я искал его, чтобы сказать ему два слова. Я думал найти его одного. Вас я не искал!

Говоря это, он сделал несколько шагов по направлению к ней. Евгения невольно отступила в самую глубину комнаты — он горько засмеялся.

— Как все может измениться за какие-то два часа! Сегодня утром вы требовали моей помощи и опирались на мою руку, когда я вел вас среди разъяренных рабочих; теперь вы бежите от меня, явно опасаясь за свою жизнь. Господин Берков отлично воспользовался этим временем, чтобы представить меня разбойником и убийцей, не правда ли?

Тонкие брови молодой женщины нахмурились, когда она, преодолев страх, ответила ему резко и решительно:

— Оставьте меня! Ведь вы видите, что моего мужа здесь нет; да если бы он и пришел сейчас, едва ли я оставила бы его наедине с вами.

— Почему же? — медленно спросил Ульрих, сурово глядя на нее. — Почему же? — повторил он еще раздраженнее, не дождавшись ответа.

Смелость Евгении уже не раз толкала ее на неосторожные поступки. Она и теперь не подумала о возможных последствиях своих слов, когда, твердо выдержав его взгляд, решительно сказала ему:

— Потому что ваше присутствие уже привело к гибели одного из Берковых.

Гартман вздрогнул и страшно побледнел. С минуту казалось, что в нем вспыхнет вся его ярость, но он сдержался. Лицо его осталось спокойным и неподвижным, и голос был так же глух и беззвучен, как и на протяжении всего разговора.

— Так вот что! — сказал он вполголоса. — Конечно, мне следовало ожидать, что это дойдет и до вас.

Молодую женщину потрясло это спокойствие, которого она никак не ожидала и которое, хоть и внушало безотчетный страх, но вместе с тем делало ее еще смелее. Сегодняшнее утро показало ей, как безгранична ее власть, и ради Артура хотела убедиться, что за человек его противник. Она знала, что истина, не известная никому в мире, откроется ей.

— Значит, вы знаете, о чем я говорю? — начала она. — Вы понимаете мой намек, Гартман? Можете ли вы назвать ложью слухи, связанные с тем несчастным случаем?

Он скрестил руки и сурово смотрел вниз.

— А если бы я это сделал, вы бы поверили мне?

Евгения молчала.

— Вы бы поверили мне? — переспросил он таким тоном, как будто от ее ответа зависела его жизнь.

Она взглянула ему в лицо, на котором, как и в голосе, отражалось мучительное, напряженное ожидание; обращенное прямо к ней, оно все еще было покрыто мертвенной бледностью.

— Я считаю вас способным на преступление в ярости, но на ложь — нет.

Из могучей груди Ульриха вырвался вздох облегчения, и он отодвинулся от нее на несколько шагов, чтобы окончательно избавить ее от страха.

— Так спрашивайте, госпожа! Я отвечу вам.

Женщина слегка дрожала, прислонившись к спинке дивана; она сознавала всю опасность подобного разговора с таким человеком и все-таки задала роковой вопрос.

— Моего мужа уверяли, что в тот злополучный день веревки оборвались не случайно. Как это случилось, Гартман?

— Это была случайность или, пожалуй, точнее… правосудие! Наш хозяин исправил подъемный снаряд кое-как, как и все, что он делал только по необходимости, а не ради безопасности. Какое ему дело, что сотни рудокопов, поднимавшихся в нем ежедневно, подвергали свою жизнь опасности? Да, кроме того, им же поднимали безумные тяжести, что и имело свои последствия, только на этот раз поплатились не рабочие, а сам хозяин. Не человеческая рука, и тем более не моя оборвала канаты как раз в ту минуту, когда поднимался он. Я видел приближение опасности; мы были как раз над предпоследними подмостками; я решился спрыгнуть на них, а его…

— А его столкнули вниз? — глухим голосом добавила Евгения, когда он остановился.

— Нет, я только позволил ему свалиться! Я мог бы его спасти, если бы хотел; на это еще оставалось с полминуты времени; конечно, это могло стоить мне жизни, — он мог бы увлечь меня за собой, если бы я схватил его, когда соскакивал на подмостки, но я сделал бы это для каждого из товарищей, для каждого из служащих, для него же не мог. В этот миг в моей голове пронеслось все то зло, какое он причинил нам, и я подумал, что теперь он подвергается тому, чему ежедневно подвергал нас, чтобы только не тратить денег, и что я не должен мешать небу, если оно, в виде исключения, захотело хоть один раз быть справедливым. Я не пошевелил даже пальцем, несмотря на его крик, а минуту спустя было поздно — он уже летел вниз!

Гартман замолчал. Евгения смотрела на него со страхом, смешанным с состраданием. Она знала, что все, в чем он обвинял покойного Беркова, было справедливо, и хотя она сама в минуту опасности, вероятно, протянула бы руку спасения и недругу, но понимала, что стоящий перед ней человек не умел прощать и забывать; он на своих глазах спокойно дал погибнуть своему врагу.

— Вы сказали мне всю правду, Гартман? По совести и чести?

— По совести и чести, госпожа!

Его потемневшие глаза твердо выдержала ее взгляд; у Евгении исчезло всякое сомнение, и она сказала с упреком:

— Почему же вы не рассеяли этого заблуждения? Почему не сказали всем того, в чем признались сейчас мне?

На его лице выразилось презрение.

— Потому что никто бы мне не поверил! Никто, даже отец! Да он, впрочем, прав: я всегда был чересчур необуздан и дик, отбрасывал в сторону все, что лежало у меня поперек дороги, и не заботился о том, что говорят обо мне другие, теперь я должен искупить это. Все знали, что я ненавидел покойного Беркова, а так как несчастье случилось в тот момент, когда я был рядом, — значит, я и стал причиной его. Тут не могло быть никакого сомнения. Родной отец высказал мне это прямо в глаза и не хотел ничего больше слушать, когда я не мог сказать, как он этого требовал, что я совсем не виновен в смерти Беркова, а не мог я этого сказать потому, что мне стоило только протянуть руку, чтобы спасти его, чего я не сделал. Он все равно не поверил бы мне, если бы я даже поклялся ему в этом. Тогда я попробовал сказать это кое-кому из товарищей, и, хотя они не возражали, я читал по их лицам, что они, кроме того, считают меня еще лгуном. Я не мог просить, чтобы мне поверили, и потому махнул рукой на это дело. Если бы меня привлекли к судебной ответственности, тогда бы я все сказал, и то еще вопрос, поверил ли бы мне кто-нибудь.

Евгения медленно покачала головой.

— Вы должны были заставить верить вам, Гартман, и вы могли бы это сделать, если бы всерьез захотели; но вам помешали гордость и упрямство. Вы отвечали презрением на подозрение и этим только усиливали его. Теперь вас подозревают все товарищи, все служащие, мой муж…

— Какое мне дело до вашего мужа, — грубо перебил он ее, — как и до всех остальных! Мне решительно все равно, подозревают они меня или нет. Я бы не перенес только вашего презрения, госпожа, а вы верите мне, я вижу это по вашим словам… а до остальных мне дела нет.

— Я верю вам! — серьезно сказала Евгения. — Я уверю в этом и моего мужа и сниму с вас, по крайней мере, это ужасное подозрение. За то, что вы не спасли его, когда могли и должны были это сделать, мы не вправе судить вас, — это дело вашей совести. Но Артур не должен больше думать, что ему приходится бороться с убийцей своего отца. Примирение, разумеется, уже невозможно — вы зашли слишком далеко. Я только несколько часов тому назад узнала обо всем, что здесь произошло и еще может произойти, если завтра возобновится нападение на шахту. Гартман! — Евгения имела неосторожность совсем близко подойти к нему и с мольбой дотронуться до его руки. — Гартман, мы накануне страшной катастрофы. Вы заставляете моего мужа прибегнуть к помощи солдат, чтобы защитить себя и служащих, и он решился на это. Если завтра прольется кровь, подумайте, на кого она падет.

Ее близость и ее рука, лежащая на его руке, не преминули оказать свое действие на Ульриха, но на этот раз оно не было благотворно. Голос его все больше и больше терял спокойствие.

— Вы думаете, на меня? — возразил он. — Берегитесь, сударыня! Она может пасть и на вас, если, например, коснется того, кого вы любите. Господин Берков наверно не будет сидеть дома, когда начнут драться; я это знаю, а также знаю и то, кого при этом буду искать прежде всего.

Евгения уже давно с содроганием отняла свою руку и отступила от него. Его тон и взгляд настораживали: все же это был лишь укрощенный тигр, который сейчас еще слушается ее голоса, а в следующую минуту может яростно броситься на нее, и эта минута, кажется, настала; взгляд стал угрожающим.

— Гартман, вы говорите с женой вашего хозяина! — вскричала она, тщетно стараясь заставить его опомниться. — Если вы ненавидите его…

— Хозяина? — перебил он ее с злобной иронией. — О нем не может быть и речи, — с ним я имею дело, когда нахожусь во главе своих товарищей. Я ненавижу Артура Беркова, потому что вы его жена, потому что вы любите его, а я… я люблю вас, Евгения, больше всего на свете! Не приходите в такой ужас от этого! Вы ведь давно знаете это, — разве я мог владеть собой, когда вы были рядом со мной? Я всеми силами старался подавить, заглушить это чувство и… не мог; не могу и сегодня, хотя сегодняшний горький опыт убедил меня в том, что только равные могут принадлежать друг другу, и на нашу долю остается лишь наблюдение со стороны, не смотря на то, что пришлось даже рисковать жизнью. Если бы это понадобилось снова, я никогда больше не поступил бы, как тогда, когда бросился под копыта ваших лошадей; пусть жертвует собой кто хочет, но не я. Я смертельно ненавидел старика Беркова и считал, что нет на земле человека, которого я мог бы ненавидеть так же сильно. Теперь-то я думаю иначе. И все-таки я не стал его убийцей; но есть человек, которого я убью не задумываясь. Отца я не убивал, но если придется столкнуться с сыном, то… или он, или я!

Это была страшная минута: дошедшая почти до безумия страсть этого человека перешла границы, как прорвавший плотину опустошительный поток, который уже не в силах удержать никакая преграда. Евгения видела, что каждое слово, любое убеждение бессильно и что власть ее кончилась. Бежать она не могла — он преградил ей дорогу к двери. Она бросилась к звонку и рванула его изо всей силы. Хотя слуги были в другом конце дома, звонок могли услышать и там.

Гартман рванулся к ней. Он хотел отнять ее руку от звонка, но в тот же миг был схвачен чьей-то рукой, которая из-за ярости оказалась настолько сильной, что отбросила в сторону исполинскую фигуру Гартмана, как ребенка. Между ними стоял Артур; с криком радости и одновременно в смертельном страхе бросилась Евгения к мужу, — она знала, чего следовало теперь ожидать.

Ульрих с искаженным злобой лицом молча вскочил на ноги. По его загоревшимся глазам, увидевшим и узнавшим противника, было понятно, что катастрофа неизбежна, но Артур с удивительной выдержкой быстро схватил один из висевших над письменным столом пистолетов и, обняв левой рукой жену, правой навел смертоносное дуло на бунтаря.

— Отойдите, Гартман! Не смейте приближаться! Сделайте только шаг к моей жене, только один шаг, и вам конец!

Угроза остановила Ульриха. В ярости он было рванулся вперед, но увидел, что оружие твердо и верно направлено на него, и рука, державшая его, не дрожала; еще шаг — и пуля поразит его, а победа останется за противником. Он сжал кулак, которому недоставало такого же оружия.

— У меня нет пистолета! — проскрежетал он. — Будь он у меня, мы бы стояли как равный с равным, господин Берков. Вы запаслись лучше меня; против ваших пуль я могу выставить только свои кулаки, и нет никакого сомнения, на чьей стороне будет перевес.

Артур не сводил с него глаз.

— Вы, Гартман, позаботились о том, чтобы у каждого под рукой был заряженный пистолет. По крайней мере, свою жену и дом я готов защищать от вас даже ценой жизни. Уйдите, еще раз говорю вам!

Опять в продолжение секунды они безмолвно созерцали друг друга, как тогда, при первой роковой встрече, когда каждый из них, казалось, измерял силы противника, и опять, как тогда, молодой хозяин остался победителем, но теперь ему пришлось пустить в ход не только глаза, а и оружие.

Он все еще стоял неподвижно, держа палец на взведенном курке пистолета и следя за малейшим движением противника, пока тот, наконец, не отступил.

— Я никогда особенно не дорожил жизнью, — надменно сказал Ульрих, — мне кажется, это известно вам обоим, но я не хочу быть подстреленным на вашем пороге, — мне еще надо свести счеты с вами. Что вы так дрожите, сударыня? Ведь вы в его объятиях, и он сейчас в безопасности, конечно, только пока, ведь борьба не окончена. И хоть сейчас вы стоите так, будто ничто не может разлучить вас, будто прикованные друг к другу навеки, но настанет и мой час… вспомните тогда меня!

Он ушел. Его тяжелые шаги прозвучали сначала в соседней комнате, потом в прихожей и, наконец, замерли на дворе. Молодая женщина крепче прижалась к мужу; теперь только она испытала, как умели защищать обнимавшие ее руки.

— Ты пришел как раз вовремя, Артур, — сказала она, все еще дрожа от ужаса. — Несмотря на твое предостережение, я ушла из своих комнат. Я знаю, это была большая неосторожность, но мне хотелось дождаться тебя здесь, и я думала, что в доме еще можно чувствовать себя в безопасности.

Артур опустил руку, в которой держал пистолет, и привлек ее ближе к себе.

— Оказалось, что нет, как мы сейчас убедились! Что понадобилось Гартману в моем кабинете?

— Не знаю. Он искал тебя и, вероятно, не с добрыми намерениями.

— С этой стороны я готов ко всему, — спокойно возразил он, кладя пистолет на письменный стол. — Как видишь, я уже запасся для подобных случаев, но боюсь, что это был предлог, а настоящая драма разыграется завтра. Ты очень боишься, Евгения? Помощь может подоспеть только к вечеру, и нам придется одним справляться целый день с бунтовщиками.

— Рядом с тобой я не боюсь ничего! Только, Артур, — в ее голосе послышалась мольба, — не ходи один в толпу, как сегодня: он будет там, ведь он поклялся убить тебя.

Артур приподнял голову жены и твердо посмотрел ей в глаза.

— Жизнь и смерть не в руках Гартмана, не беспокойся, Евгения! Я исполню свой долг, но сделаю это иначе, чем делал до сих пор, ведь я знаю теперь, что за меня волнуется моя жена; это не так легко забыть!

Уходя, Ульрих Гартман остановился на террасе. Совсем стемнело, и нельзя было разглядеть выражения его лица, когда он смотрел вверх, на окна дома, из которого только что вышел, но о чувствах его можно было догадаться по голосу, когда он снова повторил угрозу, брошенную им Евгении: «Он или я! А если надо, то и оба!»