Онлайн чтение книги «Я» значит «Ястреб» H is for Hawk
Глава 4. Мистер Уайт

16 марта 1936 года. В ветвях каштанов, что растут с восточной стороны огромного палладианского дворца, где размещается школа Стоу, суетятся галки. С крыши здания, в котором некогда располагалась конюшня, а теперь устроены жилые комнаты, стекают капли. В одной из комнат сидит мистер Уайт, заведующий кафедрой английского языка и литературы, подмяв под себя одеяло. С трудом удерживая на коленях съезжающий набок блокнот, он быстро пишет мелким аккуратным почерком. Быть может, думает он, это самая важная книга, которую ему довелось написать. Не потому что она принесет доход, а потому что спасет.

Наверное, надо увольняться. Школьная жизнь лживая. Все здесь лживое. С него довольно. Он терпеть не может своих коллег. И мальчишек тоже терпеть не может. Они ужасны, думает он, особенно когда их много. Похожи на пикшу. Нужно выбираться отсюда. Он будет жить литературным трудом. Его последняя книга имела успех. Он напишет еще. Снимет домик в Шотландии и целыми днями будет ловить лосося. Может, возьмет с собой в качестве жены девушку-барменшу, черноглазую красавицу, за которой ухаживает уже несколько месяцев, хотя пока что его любовь зиждется на одних лишь эмоциях – дальше он не продвинулся, а долгие часы, проведенные в баре, слишком часто заканчиваются безнадежным пьянством. Он много пьет. Уже давно много пьет и давно несчастлив. Но все обязательно переменится.

Блокнот, в котором он пишет, серого цвета. Он приклеил на обложку фотографию одного из своих ужей и над ней чернилами написал «и т. д.» Этот уж оказался вполне к месту, потому что перед Уайтом дневник, в который он записывает свои сны, хотя и не только сны: там есть еще отрывки из его сочинений, планы уроков, штриховые рисунки сфинксов, стоящих на задних лапах драконов с выпущенными когтями и кое-какие попытки самоанализа:

«1. Чтобы тебя любили, нужно доминировать.

2. Не могу доминировать.

3. Почему я не смог доминировать? (Неправильно относился к тому, что делал?)»

Но больше всего в блокноте описаний снов. В них появляются женщины с пенисами, коробки с девственными плевами, похожими на обрезки ногтей, разъяренные египетские кобры, почему-то оказавшиеся неопасными. Сны про то, как он забыл ружье, но не может одолжить у приятеля другое, потому что тот отдал свое ружье жене; про то, как он, разведчик в стане гитлеровцев, прячется в какой-то дыре, из которой торчит лишь его сигарета; про то, что нужно спрятать дробовик в багажнике маминой машины, чтобы избежать удара молнии. И сон, в котором психоаналитик поздравляет его с такими хорошими снами.

«Фамилия его Беннет, инициалы И.Э., – писал Уайт Леонарду Поттсу, своему старому кембриджскому преподавателю, по-отечески к нему относившемуся. – Человек он, без сомнения, выдающийся, потому что излечить такого, как я, – случай редкий, чтобы не сказать уникальный». Далее, подразумевая свое будущее состояние, Уайт с уверенностью выдает желаемое за действительное: «У меня был друг садист-гомосексуалист. Теперь же он живет в счастливом браке и имеет детей». В последний год Уайт бредил психоанализом: он был уверен, что Беннет вылечит его от всего, – от гомосексуальности, от ощущения несчастья, от чувства, что все кругом лживо, от садизма. От всего. От смятения и страха. И дела шли прекрасно. Он был почти уверен, что влюблен в барменшу. «Я так счастлив, что прыгаю по улицам, как трясогузка», – сообщает он Поттсу с гордостью, в которой, словно птичка в ладони, спрятана жуткая боязнь неудачи.

Мальчики относились к нему с почти священным трепетом. Когда мистер Уайт шел по коридору в серых фланелевых брюках, свитере с высоким воротом и в мантии, он немного напоминал Байрона – высокий, с полными губами, бледно-голубыми глазами и непослушными темными волосами. Рыжие усы он аккуратно подстригал. Уайт делал все, что положено: управлял аэропланом, стрелял, ловил лосося, охотился. И даже еще лучше – он делал все, что не положено: держал у себя в комнате ужей, в дни соревнований въезжал на коне на школьную лестницу, а самое главное – публиковал пикантные романы под псевдонимом Джеймс Астон. Когда об этом узнал директор, он был в ярости : мистеру Уайту пришлось написать объяснительную, в которой он обещал больше никогда не издавать такую гадость, рассказывали ребята, в радостном возбуждении передавая друг другу экземпляры романов. Поразительная, беззаботная, саркастическая личность! Но ужасно строгий учитель. Он никогда не бил мальчиков, однако они очень боялись его презрения. Он требовал эмоциональной открытости. Если с ним не были откровенны, он унижал учеников, язвительно отзываясь об их недавно обретенной броне притворства. И делал это с наслаждением, граничащим с жестокостью. Но все равно было в мистере Уайте что-то такое, что в определенной степени превращало его в их союзника, в критических ситуациях мальчики доверяли ему свои секреты и боготворили за непокорность и обаяние. Они понимали, что он не совсем такой, как другие учителя в Стоу. «Вы слышали, как он въехал на своем «бентли» в дом фермера и чуть не разбился насмерть?» – шепотом спрашивали они друг друга. И весело рассказывали о том знаменитом утре, когда мистер Уайт явился в класс с опозданием и, явно мучась похмельем, велел ученикам написать эссе о коварном демоне пьянства и, положив ноги на стол, тут же уснул.

Но, несмотря на всю свою браваду и талант, мистер Уайт – мистер Теренс Хэнбери Уайт, – прозванный Тимом по названию аптечной сети «Тимоти Уайтс», ужасно всего боялся. Ему было двадцать девять лет, пять из них он преподавал в школе Стоу, семь занимался писательством, но, сколько себя помнил, все время чего-то боялся. «Ибо я боюсь разных вещей, боюсь, что мне сделают больно, боюсь смерти. Мне нужно попытаться с этим справиться», – объяснял он в сборнике эссе «В Англии мои кости», опубликованном годом ранее. А надо было проявлять смелость. С колотящимся в груди сердцем он мчался из классной комнаты на аэродром, боясь увильнуть от полета, боясь презрения инструктора, боясь, что самолет уйдет в штопор, а он не справится с управлением и погребет себя под сломанными крыльями, шасси и комьями земли. Он скакал вместе с Графтоном по грязным полям Бакингемшира в постоянном ужасе от того, что не сможет выказать храбрость, не сможет ловко держаться в седле, не произведет впечатления джентльмена и вызовет гнев хозяина гончих. Он помнил Индию, где жил когда-то давно, в самом начале жизни, ящериц, фейерверки, горящие в темноте свечи, взрослых в вечерних туалетах, но еще помнил ужас побоев, ссоры, ненависть матери к отцу и отца к матери, отцовское пьянство и бесконечную, страшную, яростную войну между родителями, в которой он был пешкой. Мать обожала своих собак, и ее муж велел их застрелить. Она обожала сына, и сын был уверен, что следующим будет он. «Мне рассказывали, – писал Уайт, – что отца с матерью раз застали над моей кроваткой, когда они вырывали друг у друга пистолет, и каждый говорил, что убьет другого, но, в любом случае, сначала меня. – И добавлял: – Такое детство нельзя назвать безоблачным».

Уайт подносит кончик авторучки к губам и задумывается над написанным.

«Я хватаю птицу с острыми когтями и страшным клювом. Возможно, она делает мне немного больно, но было бы больнее, если бы я ее отпустил. Я держал ее крепко, так что она была бессильна причинить мне вред, и звал кого-нибудь на помощь, не выпуская ее лапы. Это была английская птица».

Когда в январе 1964 года Уайт умер от сердечной недостаточности в Греции, вдали от дома, в каюте парохода «Эксетер», друзьям пришлось задуматься, как не навредить его репутации. В дневниках писателя обнаружились вещи, которые не следовало предавать огласке, проблемы, связанные с его сексуальностью. Об этом, если вообще говорить, то только с исключительной осторожностью. Нужно было найти подходящего биографа. Они остановили свой выбор на Сильвии Таунсенд Уорнер, потому что она переписывалась с Уайтом и ее книги ему нравились. И еще по одной причине: Уорнер была лесбиянкой.

– Вы с сочувствием отнесетесь к его личности, – сказал ей Майкл Говард.

– Если это в достаточной мере отрицательная личность, я, конечно, отнесусь к ней с сочувствием, – парировала она и отправилась в Олдерни.

Бродя по дому Уайта, писательница разглядела своего героя. Он остался жить в своих вещах. Уорнер писала приятелю Уильяму Максвеллу:

«Его корзинка для шитья с недошитым клобучком, который надевают на голову ловчего ястреба, разбросанные мухи для рыбалки, книги, жуткие орнаменты, подаренные его друзьями из простонародья, вульгарные игрушки, купленные на шербурской ярмарке, стоящие ровненькими рядами книги о порке – все там было, беззащитное, точно труп. И он тоже – подозрительный, мрачный и решительный до отчаянности. Я никогда не чувствовала такого неотвратимого наваждения».

Неотвратимое наваждение. Эти слова заставляют меня задуматься. Потому что именно это я чувствовала, когда дрессировала своего ястреба. Уайт был со мной, даже когда мне снились исчезающие птицы. Преследовал, как наваждение. Нет, не так, как привидение в белой простыне, которое стучит в окно, а потом возникает в коридоре. Но все равно наваждение. Прочитав его книгу «Ястреб-тетеревятник», я все время думала, что он был за человек и почему так привязался к птице, которую, судя по всему, ненавидел. И когда я дрессировала собственного ястреба, мне кое-что открылось, как просвет в листве, и я заглянула в чужую жизнь – в жизнь человека, которому было больно, и ястреба, которому делали больно, и увидела их обоих яснее. Как и Уайт, я хотела стряхнуть с себя этот мир и разделяла его стремление сбежать к дикой природе, стремление, которое может вырвать из вас всю человеческую нежность и оставить в атмосфере вежливого и жестокого отчаяния.

Книга, что у вас в руках, – это моя история, а не биография Теренса Хэнбери Уайта. Но все равно Уайт – ее часть. И мне приходится о нем писать, потому что он присутствовал в этой истории. Дрессируя ястреба, я как будто вела тихую беседу с ним, вспоминая дела и работы давно умершего человека, который был подозрительным, мрачным и решительным до отчаянности. Человека, чья жизнь меня раздражала. Но и человека, который любил природу, находил ее удивительной, чарующей и бесконечно новой. «Летящая сорока похожа на сковороду!» – писал он, с восхищением обнаруживая что-то новое в мире. Именно это восхищение, эту детскую радость при виде существ, не относящихся к роду человеческому, я больше всего люблю в Уайте. Он был сложным и к тому же несчастным человеком. Но он знал, что мир полон простых чудес. «В этом есть что-то от творца, – писал он в изумлении, после того, как помог фермеру принять роды у кобылы. – Когда я уходил с поля, там было уже больше лошадей, чем до моего прихода».

В книге «В Англии мои кости» Уайт написал одну из самых грустных фраз, которые мне приходилось читать: «Влюбленность – опыт опустошающий, если только это не влюбленность в окружающую природу». Он не мог представить себе ответную любовь другого человека. Ему пришлось переадресовывать свои желания ландшафту – огромному и пустому зеленому полю, которое не может ответить взаимностью, но и не в состоянии причинить боль. Когда во время последней встречи с писателем Дэвидом Гарнеттом Уайт признался ему в своих садистских наклонностях, тот решил, что виновато дурное обращение с мальчиком в детстве и порка на протяжении нескольких лет учебы в школе. «Он был удивительно нежным и чувствительным человеком», – писал Гарнетт. По его словам, Уайт «вечно оказывался перед дилеммой: быть ли ему искренним и жестоким или лживым и неестественным. Какой бы линии поведения он ни придерживался, он вызывал отвращение у предмета своей любви и у самого себя».

Когда в 1932 году Уайт начал преподавать в школе Стоу, он уже научился скрывать свои естественные наклонности. Не один год он жил согласно замечательному афоризму Генри Грина, сформулированному в его книге воспоминаний о частной школе «Сложи мои вещи»: «Если человек чувствует, что отличается от других, самый лучший способ избежать неприятностей – это принимать как можно большее участие в том, чем занимаются все». Чтобы добиться одобрения и «избежать неприятностей», Уайту следовало так или иначе реагировать на происходящее вокруг: в детстве он пытался таким образом завоевать любовь матери. Его жизнь проходила в постоянном притворстве. Закончив учебу в Кембридже с высшим баллом по английскому языку, Уайт решил стать настоящим джентльменом. «Снобизм, – писал он, – одна из лучших игр, в которые играют в гостиных». Он объяснял свое решение Поттсу с легкомысленной небрежностью, но ставки в такой игре были самые высокие. Ему следовало убедить всех, что он и в самом деле джентльмен. Он выбрал правильные хобби: стрельбу, рыбную ловлю, пилотирование самолета и верховую охоту на лис с гончими. Последнее было особенно непростым делом – оно регулировалось тысячами правил и ограничений, требовало смелости, денег, умения вести себя в обществе, скакать на коне и ловко маскироваться. «Можно ли носить цилиндр, черный пиджак и сапоги без отворотов?» – волнуясь, спрашивал он у своего кембриджского приятеля Рональда Макнэра Скотта. Сомневался по поводу бриджей: «Думаю, мои – правильного цвета буйволовой кожи (нечто вроде хаки [sic]), но, возможно, плетение (или тесьма или как там это называется) слишком жесткое или, наоборот, недостаточно жесткое». Слишком жесткое… Недостаточно жесткое…

Уайт вел подробные охотничьи дневники, в которых отмечал свои успехи: сколько миль проскакал на коне, сколько установил ловушек, кого встретил, сколько живых изгородей и канав успешно преодолел. Размышлял по поводу поведения своей лошади и с болезненной уклончивостью оценивал собственные достижения: «Полагаю, я не вел себя неправильно, и меня уж точно ни разу не упрекнули», – писал он. Словно защищаясь, он строил фразы с множеством отрицаний, из которых понятно, как отчаянно он стремился принадлежать избранному обществу. В сборнике «В Англии мои кости» Уайт таким же образом описывает Бакингемшир – через отрицание. Его краю недостает выдающихся качеств, красоты и исторической значимости, а потому мир им не интересуется. Здесь спокойно. Когда Уайт далее объясняет, как Бакингемшир «скрывает свою индивидуальность, чтобы ее сохранить», но при этом «тайно, на свой манер проявляет буйную силу», вы понимаете, что пишет он о себе. Вновь маскировка. Зеркало отражает и отражается. Расплываются линии, отделяющие человека от пейзажа. Когда Уайт пишет о своей любви к природе, в глубине души он надеется, что ему удастся полюбить и себя.

Но окрестный пейзаж был не только объектом, который он мог безопасно любить, – о такой любви, кроме того, было безопасно писать. У меня ушло довольно много времени, чтобы понять, сколько наших классических книг о животных написаны авторами-гомосексуалистами, повествующими об отношениях с животными, а не о своей любви к тем или иным людям, ибо о последней говорить они не могли. Например, книга Гэвина Максвелла «Круг чистой воды»: рассказ об одиноком человеке, который жил на шотландском берегу и любил расположиться на диване с привезенной из Ирака выдрой. Или же книги выступавшего на радио Би-би-си натуралиста Максвелла Найта, бывшего сотрудника военной разведки и гея. У Найта был двойной запрет на открытое признание своих сексуальных предпочтений, и он написал книгу о прирученной кукушке по кличке Гу. Его одержимость этой маленькой, жадной, лохматой паразиткой поистине трогательна. У кукушки имелись все тайные составляющие жизни Найта: уловки, обман, умение выдавать себя за другого.

Уайт – часть этой горькой литературной традиции. Всю жизнь он оставался одиноким. У него случилось несколько неудачных романов с женщинами, на одной он чуть не женился, другой почти сделал предложение – все они были очень молоды. Зрелые женщины его пугали. Он признавался, что находит их формы непривлекательными и едва ли мог бы заставить себя такое нарисовать. Много позже он влюбился в юного сына своего приятеля. Это была его последняя любовь, безнадежная и лишенная взаимности. Зато животные всегда оказывались рядом. Они заполнили его жизнь и книги. Собаки, совы, ястребы, змеи, барсуки, ежи и даже муравьи. Уайт утверждал, что эти животные никогда не были его любимцами, кроме сеттера Брауни, которого он обожал, потому что «любимые животные почти всегда губительны по отношению к хозяину или к самим себе». Владельцы портят их точно так же, как «матери портят своих детей, душа их, словно плющ». Любимцы-животные означали зависимость, а зависимость приводила писателя в ужас. Одной из глав книги «В Англии мои кости» он предпослал цитату из Стелы Бенсон, которая проливает свет на то, почему он мечтал о ястребе:

«Независимость – состояние самодостаточности – единственный вид благородства, думала я, единственная милость, которые мы можем требовать от живого существа. Мы не должны иметь никакого отношения к чужим костям; в этом наше единственное право – не иметь с ними ничего общего. Кость должна быть осью шара из непроницаемого стекла. Не надо говорить, глядя на ястреба: «Пожалуй, мне надо сделать для него то-то и то-то». В этом случае не только ястреб защищен от меня, но и я от него».

Будучи школьным учителем, Уайт купил двух сиамских котов – а эта порода знаменита своей независимостью – и пытался «воспитывать их, чтобы они никого не любили и никому не доверяли, кроме себя». Именно так он и сам пытался жить долгие годы. «Безрезультатно, – констатировал он с отвращением. – Вместо того чтобы гулять по дому свободно и независимо… они весь день спят в гостиной, а в перерывах мяукают, чтобы я дал им еще поесть». С котами не получилось. А вот жившие с ним в квартире ужи не подвели. Он держал их, потому что «они неподвластны влиянию и привязанностям». Уайт любил ужей, потому что эти рептилии были неправильно поняты, оклеветаны и «всегда оставались сами собой», то есть существами, походить на которые он так стремился. И, кроме того, они напоминали героев его книг: идеального учителя Мерлина, сироту Варта, которому предназначено было стать королем, и сэра Ланселота, не похожего на других рыцаря, чей характер Уайт лепил с собственного.

Ланселот был садистом, отказывавшимся причинять людям боль, повинуясь долгу чести, то есть данному Слову. Его Слово означало обещание быть великодушным, что и сделало его самым лучшим рыцарем на свете. «Всю свою жизнь, – писал Уайт о Ланселоте, – даже когда он стал великим человеком, он чувствовал брешь, таящуюся в самой глубине души – то, что он ощущал и чего стыдился, но чего до конца не понимал». Уайт тоже изо всех сил старался быть великодушным как раз потому, что ему хотелось проявлять жестокость. Именно по этой причине он не бил своих учеников в школе Стоу.

И хотя Уайт дал Слово отказаться от жестокости, животные удивительным образом помогли ему ее сохранить. После охоты с членами клуба «Олд Суррей и Берстоу хант» Уайт записывает свои впечатления о первой добыче завороженно, но сдержанно. Лису вытравили из канавы, где она укрылась, и швырнули собакам. Те разорвали ее на куски, а люди, стоя кружком, «подбадривали их криками». По мнению Уайта, охотники были омерзительны, а их вопли звучали «напряженно, сдавленно, истерично, как у животных». Но о собаках этого не скажешь. «Свирепость собак, – писал он, – была глубоко укоренившейся и страшной, но естественной, поэтому не такой жуткой, как у людей».

Во время этой кровавой сцены только один человек не вызвал у Уайта омерзения – егерь, краснолицый, сосредоточенный, благородного вида человек, следивший за собаками и протрубивший по окончании расправы в охотничий рожок, что по традиции подтверждает смерть лисы. По какой-то странной алхимии – близости к своре собак, умению ими командовать – егерь не казался отвратительным. Уайт воспринял это как некий магический трюк, решение нравственной головоломки. Умело дрессируя животное-охотника, тесно общаясь и отождествляя себя с ним, тебе, вероятно, будет дано испытать самые глубинные, самые естественные желания, включая наиболее кровожадные, и при этом ты будешь абсолютно невинным. И сможешь оставаться верным себе.

Когда Уайт мечтал о ястребе, его ложное второе «я» из-за внутреннего напряжения подверглось распаду. Он чувствовал, что в нем «все бурлит от странного смятения», и все чаще шокировал и ужасал знакомых. Коллеги вспоминают, как он являлся на вечеринки и пьяным голосом объявлял: «У этого сборища нет расового будущего. Вечеринки должны уподобиться птичьему заповеднику, и людям следует приходить туда, чтобы найти себе пару». Он решил, что ненавидит людей. И предпочитает животных. Слишком много пил. Он уже изменил свое отношение к былым увлечениям, охоте на лис и авиации. И то, и другое было сопряжено со смертью, снобизмом, желанием доминировать и в своей основе имело скверную мотивировку: боязнь упасть с высоты или выставить себя неудачником. Аристократические замашки были частью сыгранной им игры, но сам повод к игре был плох. И Уайт перестал играть. «Я был похож на того несчастного в Тербере, который требовал упаковочную коробку, чтобы спрятаться, – писал он. – Решение проблемы, как мне казалось, состояло в абсолютной изоляции». Во время весенних каникул он в одиночку отправился ловить рыбу на западное побережье Ирландии в Белмаллет. Там он еще больше убедился в правильности своего решения. И оттуда же отправил в Стоу заявление с просьбой об увольнении. «Для этого требовалось мужество, – писал он Поттсу, – потому что мой психоаналитик помог мне пройти лишь четверть пути. Я не знаю, каково мое будущее, если оно вообще у меня есть». И далее: «Про барменшу забудьте».

Но появился новый ужас. Война. Все чувствовали, что она приближается, почти ощущали ее физически, как едкий пот, выступающий от нервного возбуждения. «Мы все стоим в тени великого ужаса, – двумя месяцами ранее писал оксфордский историк Денис Броган. – И если ангел смерти еще не опустился на землю, то мы уже слышим хлопанье его крыльев и видим, как они закрывают собою наше старое родное небо». Уайт тоже это видел и считал, что в войне виноваты «хозяева людей по всему миру, которые подсознательно толкают других к страданиям, чтобы дать волю своему могуществу».

Боязнь войны смешалась в сознании Уайта с другими мрачными опасениями. Ему давно уже снились кошмары – бомбы и отравляющие газы, бегство по туннелям, подводные пути спасения через море. Годом ранее он опубликовал книгу «Под землей», своего рода «Декамерон» середины века, в которой охотники на лис, укрывшись в подземном бункере, рассказывают друг другу истории, а с неба падают химические и зажигательные бомбы, чтобы уничтожить эту нервную, духовно сломленную человеческую общность, зовущуюся цивилизацией. Цивилизации пришел конец. Она бессмысленна. Современность – это бред, опасность, политика и притворство, и все катится в тартарары. Надо убегать. Может, ему удастся скрыться в прошлом. Там безопасно. И он стал читать книгу об охоте с ловчими птицами капитана Гилберта Блейна.

В ней-то Уайт и прочитал историю о потерявшемся ястребе-тетеревятнике. «Хотя в день исчезновения птица была прирученная, как домашний попугай, – рассказывает Блейн, – за неделю она вернулась к своему дикому состоянию и с тех пор превратилась в миф, легенду для всей округи». Для Уайта эти слова стали прозрением. Ястреб – миф. Легенда.

«Одна фраза неожиданно нашла отклик в моем сознании, – писал он. – Вот она: «Птица вернулась к своему дикому состоянию». Во мне тогда вспыхнуло желание поступить точно так же. Слово «дикий»[8]Англ. feral. заключало для меня некую магическую силу, вступая в союз с двумя другими словами: «жестокий»[9]Англ. ferocious. и «свободный»[10]Англ. free.. «Волшебный»[11]Англ. fairy., «шальной»[12]Англ. fey., «воздушный»[13]Англ. aeriel. и другие компрометирующие эпитеты гармонично увязывались с великим латинским словом ferox[14]Неприрученный, свирепый, безжалостный ( лат .).. Вернуться к дикому состоянию! Я снял домик работника фермы за пять шиллингов в неделю и написал в Германию, чтобы мне доставили ястреба-тетеревятника».

«Дикий». Уайт хотел стать свободным. Хотел стать жестоком. Хотел стать шальным, волшебным, неприрученным. Это именно те стороны его характера, от которых он пытался откреститься – сексуальная ориентация, желание причинять кому-то боль, доминировать. Все это неожиданно явилось ему в образе ястреба. Уайт обрел себя в птице, которую потерял Блейн. Он держал ее крепко. Было больно, но он не отпускал. Он будет ее воспитывать. Да. Он будет обучать ястреба, будет обучать себя и напишет об этом книгу, чтобы поведать читателю о древнем и обреченном искусстве. Уайт словно поднял флаг давно поверженной страны, присягнув ей на верность. Он будет дрессировать ястреба на руинах своей прошлой жизни. А потом, когда начнется война, что неизбежно, и вокруг останутся лишь развалины и анархия, Уайт будет охотиться со своим ястребом-тетеревятником и питаться убитыми им фазанами – выживший йомен, что находит пропитание на клочке земли, вдали от горьких сексуальных переживаний метрополии и от мелких школьных дрязг.