Онлайн чтение книги Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет Hateship, Friendship, Courtship, Loveship, Marriage
Плавучий мост

Однажды она от него уже уходила. Повод для этого был довольно тривиальный. Он примкнул к паре малолетних правонарушителей (он называл их сокращенно: мапры ), и вместе они сожрали медовый кекс, который она испекла, чтобы вечером угостить им пришедших на собрание. Никем не замеченная (по крайней мере, не замеченная Нилом и мапрами ), она вышла из дому и отправилась на главную улицу сидеть под открытым спереди навесом, около которого дважды в день останавливается городской автобус. Под этот навес она прежде никогда не заходила, а автобуса надо было ждать еще часа два. Она сидела и читала все, что было написано, нацарапано или вырезано ножами на скамьях и деревянных стенах. Множество всяких инициалов, объявляющих о любви друг к другу. Лори Г. сосет. Данк Салтис пидор. Так же как и мистер Гарнер (математик).

Х. У. ешь говно, поправляйся. Бандосы рулят. Коньки моя жизнь. Бог ненавидит грязь. Кевину С. не жить. Аманда В. самая красивая в мире а если ее посадят я буду по ней скучать. Хочу пороться. Имейте совесть! Здесь сидят женщины и читают гадость котору вы пишете.

Глядя на этот вал посланий человечеству (особенно ее поразила длинная, глубоко прочувствованная и аккуратно выведенная фраза про Аманду В.), Джинни удивлялась, как люди ухитряются столько понаписать, пока никто не видит. Представила себя, как она сидит здесь или в каком-нибудь другом подобном месте, ждет автобус, вокруг никого, а сидеть, скорее всего, придется еще долго (если она действительно собирается воплотить план, который себе наметила). И что, у нее должны чесаться руки, чтобы скорей-скорей писать какую-нибудь ерунду на стенах общественных зданий?

Впрочем, в тот конкретный момент она как раз чувствовала близость с теми, кому непременно надо что-то писать: ее с ними единили распирающие чувства – гнева, мелкой обиды (такой ли уж мелкой?) и предвкушения того, что она сделает Нилу, как отомстит. Но в той жизни, куда она собралась уехать, может вовсе не оказаться человека, на которого будет иметь смысл рассердиться, вообще никого, кто был бы ей хоть чем-нибудь обязан, – там, поди, вообще никому не будет ни жарко ни холодно оттого, что она сделает и чего не сделает. Ее чувства там могут оказаться не нужными никому, кроме нее самой, а ведь они все равно будут накатывать и распирать ее, сжимая сердце и перехватывая дыхание.

Честно говоря, она не из тех, перед кем все падают и укладываются штабелями. А она ведь тоже разборчивая, кого ни попадя ей не надо.

Когда она встала и пошла домой, автобус все еще не показывался.

Нила не было дома. Он отвел мальчиков обратно в школу, а к тому времени, когда вернулся, кто-то уже пришел на собрание, какие-то ранние пташки. Выждав, когда чувства улягутся, чтобы все можно было обратить в шутку, она рассказала ему, что собиралась сделать. То есть она это рассказывала даже в компании, и не раз – в качестве анекдота; при этом о надписях, накорябанных на стенах, умалчивала или упоминала о них вскользь.

– А ты стал бы меня искать? – спросила она Нила.

– Ну, со временем – обязательно.

Онколог был похож на пастора – особенно тем, что носил под белым халатом черную водолазку; как увидишь его в таком обмундировании, сразу ясно, что он только что священнодействовал: что-нибудь смешивал, дозировал и так далее. Лицо у него было молодым и гладким, а цветом как темненькая ириска. Зато волос мало, лишь реденький пушок на макушке, робкая поросль, очень похожая на ту, которой щеголяла и Джинни. У нее, правда, поросль была коричневато-седой, как шкурка мыши-полевки. Сперва Джинни даже думала, вдруг он не только доктор, но еще и пациент заодно. Потом – а не специально ли он завел эту прическу, чтобы пациентам с ним было спокойнее. Прическу, более всего смахивающую на трансплантат. А может, ему просто так нравится.

И ведь не спросишь. Сюда он приехал из Сирии, или Иордании, или какого-то еще такого места, где врачи очень высоко себя ценят. Вежлив, но держится отстраненно.

– Так, стоп, – сказал он. – Сказав что-то более определенное, я могу быть неверно понят.

Из здания с кондиционированным воздухом она вышла на слепящую предвечернюю жару: август, Онтарио. Солнце то прожигало жиденькие облака, то оставалось за ними, но жарко было – что так, что этак – одинаково. Автомобили у обочин, мостовая, кирпичные стены зданий – все, казалось, давило, чуть не падало на нее сверху, как неожиданные факты, которые на тебя обрушиваются в самом диком и нелепом порядке. В последнее время она старалась не выходить из привычной обстановки, чтобы ничто не менялось, все было знакомым и стабильным. То же самое и по отношению к информации.

Стоявший у поребрика микроавтобус двинулся и покатил по улице к ней. Светло-голубенький, мерцающего тошнотного оттенка. Весь в пятнах более светлого тона на тех местах, где закрашивали ржавчину. И в наклейках типа «КОНЕЧНО, ЭТО ВЕДРО С ГАЙКАМИ, НО ВИДЕЛИ БЫ ВЫ МОЙ ДОМ!» или «ЧТИ МАТЕРЬ-ЗЕМЛЮ» и (более свежая) «ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ПЕСТИЦИДАМИ И ГЕРБИЦИДАМИ, ОТКРЫВАЙТЕ ДОРОГУ РАКУ».

Выскочив, Нил обежал машину, открыл перед ней дверцу.

– Она уже тут, в машине, – сказал он.

Мелькнувшие в его голосе нотки нетерпения ее сознание смутно отметило и провело по разряду предостережения, какой-то просьбы. Из-за этой напряженности, возбуждения, с которым он еле справлялся, Джинни решила, что сейчас не время сообщать ему новость, если это можно назвать новостью. Когда вокруг народ, даже один-единственный человек помимо Джинни, поведение Нила меняется, становится оживленным, восторженным, искательным. Джинни это давно уже не беспокоит – как-никак они уже двадцать один год вместе. Она и сама в таких случаях меняется (ему в противовес, как она предпочитает думать) – становится более сдержанной и слегка ироничной. Какие-то маски иногда нужны; или к ним просто настолько привыкаешь, что и не снять уже. Вот вроде этой устарелой моды, которой все еще придерживается Нил: на голове бандана, волосы на затылке собраны в седой хвостик, в ухе маленькое золотое колечко, блеску которого вторят золотые ободочки зубов, а штаны и куртка грубые, как у заключенного.

Пока она была у врача, он съездил за девушкой, которая теперь будет помогать им по хозяйству. Он познакомился с ней в исправительной колонии для малолетних правонарушителей, где служил учителем, а она работала на кухне. Исправительная колония располагалась поблизости от городка, где жили Нил и Джинни, – от его центра, где они были сейчас, милях в двадцати. Несколько месяцев назад та девушка оставила работу на кухне и устроилась домработницей на ферму, где заболела хозяйка. Где-то тоже невдалеке от города. К счастью, сейчас девушка оказалась свободна.

– А что случилось с хозяйкой фермы? – при первом обсуждении этой темы спросила Джинни у Нила. – Она что, умерла?

Нил сказал:

– Нет, загремела в больницу.

– А, это то же самое.

За короткое время им пришлось выполнить массу практических приготовлений. Освободить гостиную дома от всех папок, газет и журналов, содержащих важные статьи, которые еще не переписаны на диски, а бумаг этих там на несколько стеллажей, по всем стенам до потолка. Еще оттуда пришлось убрать два компьютера, старые пишущие машинки, принтер. Всему этому надо было найти место (временное, хотя никто так не говорил) в доме у кого-то другого. Гостиную решили превратить в палату для больной.

Джинни сказала Нилу, что уж один-то компьютер он мог бы и оставить – например, в спальне. Но Нил отказался. Вслух этого не сказал, но она поняла: он не надеется, что у него будет время за ним работать.

Все те годы, что они прожили вместе, Нил почти каждую свободную минуту тратил на подготовку и проведение кампаний. Не только политических (хотя и их тоже), но и по спасению исторических зданий, мостов и кладбищ, по защите деревьев (как на улицах города, так и в составе рощ, оставшихся от старого леса), по спасению рек от ядовитых стоков, лакомых земельных участков от застройщиков и местного населения от казино. Без конца писались письма и петиции, пикетировались государственные учреждения, организовывались протесты. На собраниях в их гостиной то и дело звучали взрывы ярости и негодования (доставлявшие участникам массу радости, думала Джинни), здесь спорили и выдвигали путаные проекты, здесь била через край нервная энергия Нила. Теперь же, вдруг опустев, комната напомнила Джинни о том времени, когда она впервые вошла в этот дом, перебравшись сюда прямо из двухэтажного коттеджа родителей, где на окнах были замысловатые драпировки и деревянные ставни, а на лакированном полу прекрасные восточные ковры, названия которых она никак не могла запомнить. Ну и конечно, полки и полки с книгами. А на единственной пустой стене в ее комнате висела репродукция Каналетто, которую она специально купила в колледже. «Праздник лорд-мэра Сити на Темзе». Эту репродукцию Джинни взяла сюда с собой, но так она где-то и затерялась.

Больничную койку взяли напрокат; пока она была не очень-то и нужна, но лучше пусть будет, потому что с финансами у них частенько бывали напряги. Нил подумал обо всем. На окна повесил тяжелые шторы, которые собирались выкинуть одни их знакомые. Шторы были с узором, который Джинни находила безобразным: там чередовались пивные кружки и декоративные бляхи от конской упряжи. Но она понимала: наступают времена, когда что уродливое, что красивое – все служит примерно одной и той же цели, и на что ни посмотри, все не более чем гвоздь, чтобы накалывать на него ощущения обезумевшего тела и туда же обрывки и клочки сознания.

Джинни было сорок два, и до недавнего времени она выглядела моложе своих лет. Нил шестнадцатью годами старше. Поэтому раньше она думала, что при естественном развитии событий это она должна будет оказаться в его теперешнем положении; иногда у нее даже возникало беспокойство, как она с этим справится. Однажды в постели, прежде чем отойти ко сну, она держала его за руку, теплую и живую, и думала о том, что, когда он будет мертвым, она непременно возьмет его руку в свои или хотя бы последний раз прикоснется. При этом она будет смотреть и не верить. В то, что он лежит мертвый и бессильный. И не важно, насколько загодя это его состояние окажется возможным предвидеть, все равно она будет неспособна поверить. Как не верит она тому, чтобы где-то глубоко внутри он не переживал того же. Только с нею. Мысль о том, что, может быть, у него подобных переживаний вовсе и не было, вызывала что-то вроде эмоционального головокружения, противного чувства падения в бездну.

И при этом – возбуждение. Невыразимое волнение, которое чувствуешь, когда тебя галопом настигает несчастье, обещая освободить от всякой ответственности за собственную жизнь. И тут же стыд, заставляющий собраться, остановиться и притихнуть.

– Ты куда? – в тот раз сказал он, когда она убрала руку.

– Никуда. На тот бок просто.

Она не знала, являлись ли Нилу подобные мысли, – ведь должны бы, особенно теперь, когда с ней такое случилось. Спросила, как у него с этими мыслями, не мучают? Он дернул головой и поморщился.

Она сказала:

– Да, у меня тоже в голове не укладывается.

Потом подумала и говорит:

– Ты только этих не впускай, как их там… Консультантов по горю и трауру. Уже небось кружат поблизости. Надеясь нанести упреждающий удар.

– Ну что ты меня терзаешь! – сказал он редкостно гневным голосом.

– Прости.

– Вовсе не обязательно демонстрировать нарочито легкомысленный подход.

– Знаю, – сказала она.

Но в свете происходящего, когда на нее обрушилось столько всего сразу и всему нужно уделять внимание, ей стало вообще не до подхода.

– Познакомься: Элен, – сказал Нил. – Это она будет теперь о нас заботиться. Девушка строгая, всяких глупостей не потерпит.

– Вот и молодец, – сказала Джинни. И приподняла руку из положения сидя.

Но девушка, вероятно, не заметила руки, так и оставшейся глубоко внизу между передними сиденьями.

Или, может быть, не поняла, чего от нее хотят. Нил рассказывал, что она вышла из среды совершенно невероятной: ее семья была абсолютно варварской. У них творились такие вещи, что даже трудно себе представить в наши дни, в наш век. На обособленной ферме, где умерла мать, осталась умственно отсталая дочь с психически ненормальным стариком-отцом. И уже от их кровосмесительного сожительства родились две дочери, из которых Элен была старшая. В четырнадцать лет она старика избила и сбежала. Ее приютил сосед, позвонил в полицию, и уже полицейские забрали ее младшую сестру; обеих сдали в органы опеки. Старика и его дочь (то есть их мать и отца) поместили в психиатрическую больницу.

Элен и ее сестру, и умственно, и физически вполне нормальных, отдали в приемную семью. Записали в школу, но учеба их не очень увлекала, потому что пришлось идти в первый класс. Однако чему-то обе все-таки научились. Во всяком случае, в таком объеме, чтобы их труд можно было использовать.

Когда микроавтобус отъехал от поребрика, девушка решилась заговорить.

– Ну и жаркий же денек вы выбрали для прогулок, – сказала она.

Наверное, слышала, как кто-нибудь для затравки разговора сказал нечто подобное. Она говорила грубым, тусклым голосом, в котором проскальзывали враждебность и недоверие, но Джинни прекрасно понимала, что это не относится лично к ней. Просто у некоторых людей, населяющих эту часть света, такая манера говорить – особенно в сельской местности.

– Если тебе жарко, можешь включить кондиционер, – сказал Нил. – У нас он старого типа: просто опускаешь стекла всех окон, и дело в шляпе.

Поворот, который они сделали на следующем перекрестке, для Джинни был неожиданным.

– Без паники, – сказал Нил. – Нам надо заехать в больницу. У Элен там сестра работает, и что-то там такое Элен хочет у нее забрать. Я правильно объяснил, а, Элен?

– Да, – сказала Элен. – Мои хорошие туфли.

– Вот, хорошие туфли Элен. – Нил бросил на нее взгляд в зеркало. – Хорошие туфли мисс Элен Рози.

– Меня зовут не Элен Рози, – сказала Элен. И по всем признакам она это сказала не впервые.

– Да это я просто к тому, какие у тебя розовые щечки, – сказал Нил.

– Никакие они не розовые.

– Розовые, розовые. Правда, Джинни? Вот, Джинни со мной согласна, у тебя розовые щечки. Мисс Элен Розовые Щечки.

Цвет лица у девушки был действительно нежно-розовый. Джинни это уже заметила, как и ее почти белые ресницы с бровями, волосы цвета некрашеной кудели и губы, вид которых был странно гол, это не были просто губы, не накрашенные помадой. Весь ее вид был таков, словно она только что вылупилась из яйца, словно на ней не вырос еще окончательный слой кожи, да и цыплячьему пушку еще предстоит смениться на более грубые взрослые волосы. Такие дети обычно подвержены всяким кожным высыпаниям, ходят вечно исцарапанные и в синяках, в уголках рта у них часто выскакивает простуда, а между белых ресниц – ячмень. При этом она отнюдь не выглядела ни хилой, ни болезненной. Плечи широкие, сама не толстая, но ширококостная. И выражение лица не столько глупое, сколько открытое и непосредственное, как у теленка или олененка. Все у нее сразу на лице – и то, о чем она думает, и вообще все, чем она жива, вся ее личность сразу вступает с тобой в контакт с невинной и – для Джинни-то уж точно – неприятной силой.

Шоссе долго лезло вверх на гору, где стоит больница – та самая, где Джинни делали операцию и где она проходила первый курс химиотерапии. А через дорогу от больницы – кладбище. Шоссе было междугородним, магистральным, и, проезжая здесь (в те добрые старые дни, когда в этот город они наведывались всего лишь за покупками или изредка развлечься в кино), Джинни всякий раз роняла что-нибудь вроде: «Ах, что за печальный пейзаж!» или «Да-а, удобно, конечно, но не слишком ли?».

В этот раз она промолчала. Кладбище ей не досаждало. Она поняла, что это как раз не важно.

Нил, должно быть, тоже это понял. Посмотрел вдруг на Элен в зеркало и говорит:

– Как думаешь, много на этом кладбище мертвецов?

Та замешкалась, молчит. Потом недовольным тоном:

– Да не знаю я.

– Они там все мертвецы!

– Он и меня поймал на этом же, – сказала Джинни. – Шутка на уровне четвертого класса школы.

Элен не ответила. Возможно, до четвертого класса девушка так и не добралась.

Подъехали к главному входу в больницу, но Элен показала, мол, нет, надо туда, туда, – и Нил подрулил к зданию сзади. Там толпились люди в больничных халатах, вышедшие на воздух покурить, некоторые прямо вместе с капельницами.

– Ты видел там скамейку? – спросила Джинни. – Да ладно, ладно, уже проехали. Просто на ней табличка: «СПАСИБО, ЧТО НЕ КУРИТЕ». Но ведь она поставлена для людей, которые выходят из здания больницы. А зачем выходят-то? Да покурить! И что, получается, если куришь, то не садись? Не понимаю.

– Сестра Элен работает в прачечной, – сказал Нил. – Как ее имя, Элен? Как твою сестру зовут?

– Лоис, – сказала Элен. – Здесь остановите. О’кей. Да, здесь.

Они были на парковочной площадке позади больничного корпуса. Никаких дверей, выходящих во двор, на первом этаже не наблюдалось, кроме наглухо запертого подвального люка. Двери других трех этажей выходили на площадки пожарной лестницы.

Элен открыла дверцу, вышла.

– А как ты внутрь отсюда попадешь? – сказал Нил.

– Да легко.

Пожарная лестница обрывалась футах в семи или восьми от земли, но Элен подпрыгнула, ухватилась за ступеньку, подтянулась, помогая себе ногой, упертой в выбоину кирпичной кладки, и через секунду была такова. Джинни даже не поняла, как она это сделала. Нил улыбнулся.

– Давай покажи им, детка! – с усмешкой сказал он.

– А что, другого пути разве нет? – удивилась Джинни.

Элен за это время вознеслась на третий этаж и там исчезла.

– Да если и есть, ей он впадлу, – объяснил муж.

– Какая шустрая, – заставила себя восхититься Джинни.

– Иначе бы она ни в жисть не вырвалась, – сказал он. – Небось всю шустрость ей пришлось, весь боевой задор употребить.

На Джинни была широкополая соломенная шляпа. Она ее сняла и принялась обмахиваться.

– Прости, – сказал Нил. – Здесь, похоже, вовсе нет тени, куда машину поставить. Но она скоро вернется.

– А что, у меня такой жуткий вид? – спросила Джинни.

Он уже привык к подобным ее вопросам.

– Да нормальный у тебя вид. Да и любоваться на тебя тут все равно некому.

– Мужик, который смотрел меня сегодня, был другой, не тот, что давеча. На мой взгляд, какой-то более важный. Самое смешное, что его лысина точь-в-точь похожа на мою. Может, он это специально, чтоб пациент к нему расположением проникся?

Она собиралась продолжить, рассказать ему, что говорил доктор, но он перебил:

– Эта ее сестра далеко не такая смышленая, как она. И Элен за ней вроде как присматривает и командует ею. Заморочка с туфлями очень типична. Она что, не может себе позволить купить собственные туфли? Она ведь и жильем своим не обзавелась – по-прежнему живет у тех людей, которые их приютили. Где-то за городом.

Возобновлять рассказ о визите к доктору Джинни не стала. Обмахивание забирало у нее почти всю энергию. Он смотрел на здание.

– Остается только молиться, чтобы ее не зацапали за то, что залезла неположенным способом, – сказал он. – Что нарушила правила. Она просто не та девчонка, для которой правила писаны.

Через несколько минут он присвистнул.

– А вот и она. Тут как тут. Вышла на финишную прямую. Ну-ка, ну-ка, ну-ка: сообразит остановиться, прежде чем соскакивать? Хоть поглядеть, куда прыгаешь? Ну-ка, ну-ка… не-ет. О-опаньки!

Никаких туфель в руках у Элен не было. Прыгнув в микроавтобус, она захлопнула дверцу и говорит:

– Тупые идиоты. Не успела подняться, на пути тупой засранец: где ваш пропуск? У вас на груди должна быть табличка-пропуск. Без пропуска сюда нельзя. Я видел, как вы лезли по пожарной лестнице, а это не разрешается. Хорошо, хорошо, но мне надо увидеться с сестрой. Сейчас вы не можете с ней увидеться, у нее еще нет перерыва. Да знаю я! Потому я и лезла по пожарной лестнице, мне и нужно-то всего лишь кое-что у нее забрать. Я не собираюсь с ней разговаривать, не собираюсь отнимать у нее время, мне надо только кое-что забрать. Нет, вы не можете. Нет, я могу. Нет, вы не можете. Тут я начинаю орать: Лоис! Лоис! А у них там все машины работают, температура, наверное, градусов двести, у всех по лицам пот течет, а я все: Лоис! Лоис! При этом понятия не имею, где она и может она меня слышать или нет. Но, смотрю, бежит, а как увидела меня: а, говорит, черт! А, черт, говорит, я пошла и забыла. Она забыла захватить с собой мои туфли. А я звонила ей вчера вечером и напоминала, а она – здрасте пожалуйста! – ой, говорит, черт, я забыла . Я чуть не прибила ее там. А этот говорит: ну вот, теперь на выход. По лестнице вниз и вон. Но только не по пожарной, потому что это запрещено. Да срать мне на него.

Нил смеялся, прямо хохотал и тряс головой.

– Так что, говоришь, она учудила? Забыла взять с собой твои туфли?

– Оставила у Джун и Мэта.

– Ну, это прямо трагедия.

– Может, уже поедем? – вклинилась Джинни. – Хоть воздух свежий подует. А то махаю, махаю, и все без толку.

– Конечно, – сказал Нил. Сдал задним ходом, развернулся, и снова поехали мимо знакомого фасада больницы, где те же или другие, но такие же курильщики все прохаживались в своих жутких больничных халатах и прямо с капельницами на штативах. – А куда ехать, нам сейчас подскажет Элен… Элен! – обращаясь к заднему сиденью, крикнул он.

– Что?

– Сейчас куда лучше свернуть, чтобы к дому тех людей?

– Каких людей?

– Ну, где твоя сестра живет. Где твои туфли. Подскажи, как туда лучше ехать.

– Мы туда не поедем, так что и подсказывать я не буду.

Нил вновь выехал на дорогу, по которой ехали сюда.

– Поеду старой дорогой, пока не надумаешь, куда тебе надо. А то, может, лучше выехать на шоссе? Или в центр города? Откуда плясать будем?

– Ниоткуда. Мы туда не поедем.

– Но ведь это же недалеко, правда? Почему ж не съездить?

– Вы мне уже пошли навстречу один раз, и хватит. – Элен сидела на самом краешке сиденья, изо всех сил подавшись вперед и просунув голову между сиденьями Нила и Джинни. – Вы свозили меня в больницу, разве этого мало? Вы же не собираетесь целый день ездить туда-сюда ради моих прихотей?

Поехали медленнее, свернули в переулок.

– Слушай, это же глупо, – сказал Нил. – Ты уезжаешь за двадцать миль и сюда какое-то время, скорей всего, не вернешься. А туфли тебе могут понадобиться.

Молчание. Он за свое.

– Или ты просто дороги не знаешь? Как отсюда ехать, знаешь?

– Знаю, но не скажу.

– Ну, тогда придется ездить кругами. Будем кружить и кружить до тех пор, пока ты не будешь готова сказать.

– Я не буду готова. И не скажу.

– Тогда можно поехать назад, повидаться с твоей сестрой. Она-то наверняка скажет. Сейчас небось у нее как раз рабочий день заканчивается, так мы ее как раз домой и подкинем.

– Она сегодня во вторую смену, так что ха-ха.

Они ехали по той части города, где Джинни прежде никогда не бывала. Ехали медленно, часто делая повороты, в окна не задувало ни ветерка. Мимо заколоченных досками ворот фабрики, магазинов сниженных цен, ломбардов. «ДЕНЬГИ СРАЗУ, ДЕНЬГИ СРАЗУ, ДЕНЬГИ СРАЗУ», – часто-часто вспыхивая, обещала надпись над забранным решеткой окошком. А вот и жилые дома: то задрипанного вида старые двухквартирники, то одинаковые деревянные домики на одну семью, наскоро понастроенные во время Второй мировой войны. Один крошечный дворик был забит вещами на продажу – на веревке развешана одежда, на выставленных из дома столах полно тарелок и домашней утвари. Под одним из столов рылась и что-то вынюхивала собачонка, – уж она его и так и сяк, вот-вот перевернет, но женщине, сидевшей на крылечке, курившей сигарету и в отсутствие покупателей вперившей взгляд в пустоту, до выходок собачки, казалось, не было никакого дела.

Перед магазинчиком на углу паслась стайка ребятишек, сосущих леденцы. Мальчик из этой группы, стоявший с краю (вряд ли старше четырех или пяти лет), вдруг швырнул своим леденцом в микроавтобус. Да еще и как сильно-то! Леденец ударил в дверцу, за которой сидела Джинни, чуть ниже ее локтя; Джинни даже тихонько вскрикнула.

Элен высунула голову в окошко задней двери:

– Эй! Тебе что, руку сломать?

Малыш заревел. Он не ожидал такого от Элен, как не ожидал он, возможно, и того, что навсегда исчезнет его леденец.

Снова в машине, Элен заговорила с Нилом:

– Вы только зря бензин переводите.

– Это к северу от города? – спрашивал Нил. – Или к югу? К северу ли, к югу – подвезем подругу!

– Я же говорю вам. Сегодня вы уже достаточно для меня сделали. Больше не надо.

– И я тебе говорю. Мы обязательно добудем эти твои туфли, а уж потом поедем домой.

И как бы ни был строг его тон, Нил улыбался. Его лицо глупо расплывалось, видно было, что он сознает, что у него глупый вид, но ничего не может с собой поделать. Все ясно: сейчас будет приступ блаженства. Видно было, как все существо Нила переполняется, еще чуть-чуть, и глупое блаженство хлынет через край.

– Вот упрямый какой! – сказала Элен.

– Какой – это ты скоро узнаешь.

– А я тоже упрямая. Я точно такая же упрямая, как и вы.

Джинни показалось, что она чувствует, как у самого ее лица пылает щека Элен. А уж дыхание девушки она слышала явственно – хриплое и возбужденное, даже с некоторыми признаками астмы. Присутствие Элен было чем-то сродни наличию в машине домашней кошки – а их, вообще-то, категорически в машину брать не следует: возбудимые до безмозглости, они слишком легко просачиваются между кресел.

Солнце опять прожгло себе дыру в облаках. Стоя по-прежнему высоко, оно сияло, как медный таз.

Резко свернув, Нил покатил по улице, обсаженной толстыми старыми деревьями; дома здесь были поприличнее.

– Тут лучше? – спросил он у Джинни. – Ты ведь хотела тени? – С нею он говорил, понизив голос, доверительным тоном, тем самым как бы показывая, что переговоры с девчонкой – это чушь, на которую ей лучше не обращать внимания. – Ездим, смотрим достопримечательности, – сказал он, снова повысив голос и приобернувшись к заднему сиденью. – Сегодня у нас экскурсия, осмотр живописных мест по заказу мисс Элен Розовые Щечки.

– Может, все-таки поедем уже, – сказала Джинни. – Может, поедем все-таки домой?

Тут, чуть не сорвавшись на крик, вмешалась Элен:

– Я не хочу, чтобы из-за меня кто-то не мог попасть домой!

– Ну вот и скажи тогда, как нам ехать, – сказал Нил. Он изо всех сил пытался держать под контролем голос, чтобы он звучал обыденно и трезво. И гнал с лица улыбку, которая норовила вернуться, несмотря на все его усилия. – Давай быстренько туда смотаемся, сделаем дело и поедем домой.

Еще через полквартала медленной езды Элен тяжко вздохнула:

– Ну, если уж заставляют, ну, ладно…

Путь предстоял, как выяснилось, не очень далекий. Въехали в следующий жилой комплекс, тут Нил, опять обращаясь к Джинни, говорит:

– Что-то не вижу я тут никакого ручья. Да и поместий никаких не наблюдается.

– Что? – переспросила Джинни.

– Так написано. На табличке: «Поместья Серебряного Ручья».

Должно быть, он прочел дорожный указатель, которого она не заметила.

– Здесь поворот, – сказала Элен.

– Налево или направо?

– Туда, к свалке.

Проехали мимо территории, на которой высились груды автомобильных кузовов, лишь частично скрытые провисшей изгородью из кровельного железа. Потом в гору и, въехав в ворота, оказались в щебеночном карьере – огромной яме, прорезавшей гору чуть не до самого центра.

– Ну вот. Там, впереди, это их почтовый ящик, – с важностью пояснила Элен, а когда подъехали ближе, вслух прочла имена: – «Мэтт и Джун Бергсон». Это они и есть.

На короткую подъездную дорожку с лаем выскочили две собаки. Одна большая черная, другая маленькая рыжая, похожая на щенка. Собаки принялись суетиться у колес, Нил нажал на клаксон. И тут еще одна собака, явно и умнее, и решительнее тех, – гладкошерстная, с голубоватыми подпалинами – выскользнула из высокой травы.

Элен на них прикрикнула, – дескать, заткнись, лежать, отвали.

– Из них из всех опасаться стоит только разве что Пинто, – пояснила она. – Остальные две просто трусихи.

Остановились на широкой, ничем особо не ограниченной площадке, где, по-видимому, когда-то складировали щебенку. По одну сторону площадки стоял крытый железом то ли амбар, то ли сарай для инструментов и инвентаря, а подальше, на краю кукурузного поля, брошенный сельский дом, почти весь кирпич из обкладки стен которого уже был растащен, и торчали темные бревна. Домом, в котором жили теперь, оказался трейлер с крыльцом и приделанным к нему навесом; за трейлером виднелся цветник, огороженный чем-то вроде игрушечного заборчика. И у трейлера, и у садика был опрятный, приличный вид, но вся остальная территория была завалена предметами, которые, может быть, как-то использовались, а может быть, были брошены просто ржаветь и гнить.

Элен выпрыгнула наружу и принялась отгонять собак. Но те кружились, обегали ее и опять принимались прыгать и лаять на машину, пока из сарая не вышел мужчина и не отозвал их. Имена и угрозы, при помощи которых он на собак воздействовал, остались Джинни невнятны, но собаки затихли.

Джинни надела шляпу. До этого она все время держала ее в руке.

– Им просто надо было покрасоваться, – сказала Элен.

Нил тоже вышел из машины и твердым тоном стал с собаками переговариваться. Мужчина двинулся от сарая к ним. На нем была мокрая от пота лиловая футболка, липнущая к груди и животу. Мужчина был достаточно жирен, имел груди, а пупок у него торчал, как у беременной женщины. Выпирал под футболкой, будто подушечка для булавок.

Протянув руку, Нил пошел с ним знакомиться. Мужчина хлопнул ладонью о рабочие штаны, усмехнулся и пожал руку Нила. Что они говорят, Джинни слышно не было. Из трейлера вышла женщина, отворила игрушечную калитку, потом закрыла на задвижку за собой.

– Лоис ушла на работу, а туфли мои захватить забыла, – обратилась к ней Элен. – Я звонила ей, предупреждала, а она все равно забыла, вот мистер Локье меня сюда и подбросил, чтобы их забрать.

Женщина тоже была жирная, хотя и не такая жирная, как ее муж. На ней было розовое муму – платье-балахон гавайского фасона, разрисованное ацтекскими солнцами; волосы русые с золотом. Пошла по щебенке с видом скромного гостеприимства. Нил повернулся к ней, представился, после чего подвел к микроавтобусу, представил ей Джинни.

– Рада с вами познакомиться, – сказала женщина. – Это вы та леди, которая приболела?

– Ну что вы, со мной все в порядке, – сказала Джинни.

– Ну, раз уж приехали, зайдите в дом. Зайдите, зайдите. Что ж тут на жаре торчать.

– Да мы на секундочку заехали, – сказал Нил.

Мужчина подошел ближе.

– У нас, между прочим, кондиционер имеется, – сказал он. Осмотрел автомобиль, и сквозь добродушие на его лице проступила гримаска пренебрежения.

– Нам бы только туфли захватить, и все, – сказала Джинни.

– Нет уж, придется, придется вам задержаться, раз уж вы здесь, – сказала женщина (Джун, конечно же), посмеиваясь так, будто сама мысль о том, что они не зайдут, это какая-то неуместная шутка. – Зайдите, отдохните немножко.

– Да что же мы мешать вам будем? Вам же ужинать! – сказал Нил.

– А мы – уже, – сказал Мэтт. – Мы ужинаем рано.

– Но у нас столько салата с чили осталось! – вклинилась Джун. – Зайдете, поможете прикончить.

– О, спасибо, конечно, – сказала Джинни. – Но я не думаю, что смогу сейчас что-нибудь съесть. В такую жару я и думать о еде не способна.

– Тогда, может, что-нибудь выпьете? – нашлась Джун. – Есть имбирный лимонад, кока. А, вот что у нас еще есть: персиковый шнапс!

– И пиво, – сказал Мэтт, обращаясь к Нилу. – «Голубое» нравится?

Взмахом руки Джинни подозвала Нила ближе к ее окошку.

– Я не могу, – сказала она. – Просто скажи им, что я не могу.

– Ну пойми, ты же их этим обидишь, – зашептал он. – Они стараются проявить любезность.

– Но я не могу. Может, ты сам сходишь?

Он склонился ближе:

– Знаешь, на что это будет похоже, если ты не зайдешь? Это будет похоже на то, что ты считаешь себя лучше их.

– Сходи ты.

– Да тебе же, как войдешь, сразу станет лучше. С кондиционером-то!

Джинни покачала головой.

Нил выпрямился:

– Джинни решила остаться, отдохнуть тут, поскольку машина в тени.

Джун за свое:

– Но зачем же, пожалуйста, пусть отдохнет в доме…

– А что, от «Голубого» я, пожалуй, не откажусь, – сказал Нил. И повернулся к Джинни с натянутой улыбкой. Он показался ей отстраненным и злым. – Ты уверена, что с тобой тут все будет в порядке? – спросил он ее так, чтобы слышали они. – Уверена? Ничего, если я зайду ненадолго?

– Обо мне не беспокойся, – сказала Джинни.

Одной рукой обняв за плечо Элен, другой Джун, он товарищески повел их к трейлеру. Мэтт, посмотрев на Джинни, как-то странно улыбнулся и двинулся следом.

На сей раз, когда он приказывал собакам идти за ним, Джинни разобралась наконец с их кличками.

Губер. Салли. Пинто.

Микроавтобус стоял под ивами, росшими в ряд. Ивы были большие и старые, но узкие их листочки давали лишь зыбкую тень. Однако уже то, что она осталась одна, было огромным облегчением.

В самом начале дня, выезжая из городка, где они жили, они остановились у придорожного лотка и купили ранних яблок. Пошарив в сумке у ног, Джинни достала одно и слегка надкусила – скорее, просто попробовать, сможет ли она что-то проглотить и удерживать в желудке. Нужно было чем-то перебить мысль о чили и торчащем пупе Мэтта.

А что… ничего. Яблоко было твердым и кислым, но не слишком кислым, так что, если откусывать понемножку и хорошо прожевывать, может, и пойдет.

Таким (ну, или почти таким) она несколько раз Нила уже видела. Обычно это бывало из-за какого-нибудь мальчишки в школе. Сперва упоминалось имя – небрежно, невзначай, даже уничижительно. Потом смущенный вид, пристыженное и в то же время вызывающее хихиканье.

Но никогда еще не случалось, чтобы это был кто-то, кого ей придется терпеть в доме, и никогда это не приводило к чему-то серьезному. Время мальчика истекало, и он исчезал.

Интересно, когда истечет время этой. Не думать об этом. Это не должно быть важно.

Тут ей пришлось задуматься: а что, если бы это происходило вчера, – так же ли это было бы важно, как сегодня?

Она вышла из машины, оставив дверцу открытой, чтобы можно было опираться на внутренний поручень. Все, что снаружи, было слишком раскалено, длительное время держаться рукой невозможно. Надо было убедиться, что она может нормально стоять. Потом она немного прошлась по тенечку. Кое-какие листочки ив уже желтеют. Некоторые лежат на земле. Стоя в тени, она оглядела двор и то, что на нем находится.

Вот весь во вмятинах пикапчик для доставки мелких грузов, он без обеих фар, зато с названием фирмы, выведенным краской на боку. Детская прогулочная коляска с выгрызенным собаками сиденьем, дрова, сваленные кучей и не уложенные в поленницу, груда огромных шин, великое множество пластиковых бутылей, среди которых попадаются канистры из-под масла; обрезки старых бревен и пара оранжевых пластмассовых тентов, скомканных и брошенных у стены сарая. В самом сарае старый тяжелый грузовик «дженерал моторс» и маленький побитый грузовичок «мазда»; еще там виднеется садовый трактор среди целых и поломанных агрегатов, колес, каких-то рукоятей и штырей, которые могут быть как полезными, так и бесполезными в зависимости от того, какой толк из них придумаешь извлечь. Экое множество вещей, которые скапливаются у людей на попечении! В точности как у нее самой все эти фотографии, официальные письма, протоколы собраний, вырезки из газет – тысячи наименований всякой всячины, к которой она когда-то была причастна, а теперь переписала на диск, когда готовилась ложиться на химиотерапию и со всем этим пришлось расставаться. Тоже ведь все может оказаться на свалке. Как и все это, если умрет Мэтт.

Кукурузное поле – вот куда она хотела бы попасть. Кукуруза там была выше ее головы, может быть, выше головы Нила… Так хочется забраться в ее тень. И с этой мыслью, единственной в голове, она пошла туда через двор. Собак, слава богу, кажется, забрали в дом.

Забора не было. Заросли кукурузы просто подходили к территории двора и обрывались. Она вошла прямо в них и двинулась по узкому промежутку между двумя рядами. Листья похлопывали ее по лицу и рукам, как клеенчатые ленты. Шляпу пришлось снять, чтобы ее не сбило. Каждый стебель заканчивался початком, похожим на младенца в пеленках. В зарослях стоял чуть не до тошноты сильный запах овощного роста, зеленого крахмала и горячих соков.

Зашла она туда, вообще-то, с мыслью прилечь. Лечь в тени этих огромных грубых листьев и не выходить, пока не услышит, как Нил ее зовет. А может, и тогда не выходить. Но ряды располагались чересчур тесно, не ляжешь, а специально как-то тут возиться, устраиваться… нет, она была слишком занята мыслями. Слишком рассержена.

Мысли были не о том, что происходило только что. Она вспоминала, как какие-то люди целой группой сидели вечером на полу у нее в гостиной (или комнате для собраний), занятые одной из этих их шибко серьезных психологических игр. Одной из тех игр, посредством которых человека якобы можно сделать более честным и жизнерадостным. В игре требовалось говорить первое, что приходит в голову, когда смотришь на каждого из остальных. И некая седовласая дама по имени Эдди Нортон, приятельница Нила, сказала: «Мне не хочется этого говорить вам, Джинни, но каждый раз, как я на вас погляжу, в голове так и вертится: синий чулок ».

Сейчас Джинни уже не припоминала, ответила ли она в тот раз что-нибудь. Или отвечать по правилам игры не полагалось? Но теперь ответ у нее был: «Почему вы говорите, что вам не хочется этого говорить? Неужто не замечали, что, когда человек говорит, будто ему не хочется что-либо говорить, на самом деле так и рвется сказать это. Не кажется ли вам, что, если мы теперь такие честные, следовало бы с этого и начать?»

То был не первый раз, когда она таила, не озвучивала подобные ответы. Более того, ей вообще хотелось указать Нилу на то, что эта их игра просто фарс. Вот, скажем, когда подходила очередь Эдди, разве кто-нибудь осмеливался сказать ей что-нибудь неприятное? Что вы, конечно нет! Говорили «Злючка» или «Честная, как пригоршня холодной воды в лицо». Ее просто боялись, вот и все.

– Пригоршня холодной воды, ага! – язвительно сказала она вслух.

От других она слышала вещи куда более щадящие. «Дитя-цветок» или «Родниковая Мадонна». Тот, кто это сказал, имел в виду, конечно же, «Родниковую Манон», она это поняла, но поправлять не стала. Ей было отвратительно сидеть и выслушивать о себе мнения чужих людей. Главное, кто бы что ни сказал, все было неправдой. Никогда не была она ни робкой, ни покорной, ни естественной, ни непорочной.

А ведь когда умрешь, только эти мнения и останутся.

Пока все эти мысли носились в голове, она сделала то, что на кукурузном поле проще простого, – заблудилась. Переступила с одного ряда на другой, потом на следующий и, может быть, куда-то повернула. Попыталась вернуться тем же путем, каким пришла, но это явно был не тот путь. Солнце опять прикрыла облачность, то есть где запад, было непонятно. Кроме того, она не удосужилась заметить, в какую сторону шла, когда входила в заросли, так что это в любом случае не помогло бы. Остановилась, послушала, но не услышала ничего: один шепот листьев да отдаленный шум транспорта.

Да еще сердце – бухало так, как и положено сердцу, у которого впереди еще годы и годы жизни.

Потом открылась дверь, раздался собачий лай, крик Мэтта, и дверь захлопнулась. Джинни стала протискиваться сквозь стебли и листья в направлении, откуда слышала шум.

Оказалось, что она и зашла-то не далеко. Топталась все время на маленьком уголочке поля.

Мэтт помахал ей рукой и прикрикнул на собак.

– Вы не пужайтесь, не пужайтесь их! – крикнул он ей.

Как и она, он шел к машине, но с другой стороны. Когда расстояние между ними сократилось, он заговорил тише, может быть, даже особым, интимным тоном:

– Вам надо было подойти да в дверь стукнуться.

Решил, что она ходила в кукурузу, чтобы пописать.

– А я просто так – сказал вашему мужу: выйду, мол, гляну, как вы там.

– Спасибо, – сказала Джинни. – Со мной все в порядке.

Она забралась в микроавтобус, но дверцу закрывать не стала. Захлопнешь – может оскорбиться. Да и слаба была чересчур – дверцами хлопать.

– А он и впрямь у вас, гляжу, оголодал насчет салата с чили.

О ком он говорит?

А, Нил.

С нее лило, бил озноб, и в голове шумело так, будто от уха до уха протянута звенящая струна.

– Могу сюда вам принести, хотите?

Она помотала головой, изображая улыбку. Мэтт поднял бутылку с пивом вверх – салютует он ей, что ли?

– Выпьете?

Она снова покачала головой, все еще улыбаясь.

– Даже воды не выпьете? У нас вода тут хорошая!

– Нет, спасибо.

Стоит ей повернуть голову, в поле зрения окажется его лиловый пуп, и тогда она точно блеванет.

– А знаете, жил-был один парень, – начал он совсем другим голосом. Вальяжным, с затаенной смешинкой. – И вот, значит, выходит он как-то раз из сарая с букетом из конского щавеля. Его отец спрашивает: «Ты куда это конский щавель поволок?»

«Пойду раздобуду коня», – отвечает тот.

«Да ты сдурел, что ли, как ты его поймаешь – щавелем одним?»

Следующим утром возвращается на таком коне – загляденье. «Во, – говорит, – гля-кася!» И повел, стал быть, коня в сарай ставить.

Сказав что-то более определенное, я могу быть неверно понят. Нельзя позволять себе увлекаться оптимизмом. Но вообще-то, есть впечатление, что результат мы имеем неожиданный.

– На следующий день отец смотрит, парень опять куда-то намылился. А под мышкой больничная утка.

«Ты куда сегодня-то?»

«Да вот, мама говорит, ей бы к обеду утку».

«Дурак ты дурак, да как же ты собираешься ловить утку этим своим горшком?»

«Подожди, увидишь».

Следующим утром возвращается, а под мышкой крупненькая такая, жирненькая утка.

Все выглядит так, будто опухоль значительно уменьшилась. Мы, разумеется, на это надеялись, но, честно говоря, не рассчитывали. Это я, конечно, не к тому, что битва выиграна, просто есть кое-какие признаки улучшения.

– Папаша аж рот открыл. Не знает, что и сказать.

А следующим вечером – ну прямо вот тут же! – смотрит, а его сын выходит со двора с большим пучком веток в руке.

Признаки явного улучшения. Мы не знаем, в будущем возможны осложнения, предстоит снова тяжкая борьба, но можно сказать, что некоторый осторожный оптимизм оправдан.

– «А что это за ветки у тебя в руке?»

«Дык то ж пусси-виллоуз! Писечное дерево».

«О’кей, сынок, – папаша ему в ответ. – Но ты, это… подожди-ка. Минутку тут потопчись, я только за шляпой схожу. Шляпу вот надену, и айда вместе!»

– Я этого не вынесу! – в голос воскликнула Джинни.

В голове она в это время так и сяк переворачивала разговор с врачом.

– Что? – удивился Мэтт. В его голосе все еще звучало затаенное хихиканье, но на лице появилось выражение какой-то детской обиды. – Что с вами опять такое?

Джинни трясла головой, зажимая ладонью рот.

– Это же просто анекдот, – сказал он. – Я вовсе не хотел вас обидеть.

Джинни, тряся головой:

– Нет, нет. Я… Нет.

– Ну ладно, ничего, я ушел. Не стану больше отнимать ваше время. – И он повернулся к ней спиной, даже не озаботившись увести за собой собак.

Доктору она ничего подобного не говорила. Да и зачем? Его-то вины тут нет. Однако что правда, то правда. Она не вынесет. Сказанное врачом все усложнило и запутало еще больше. Его слова значили, что ей в этом году придется все начинать заново. Они отнимали у нее последние остатки свободы. Плохонькая, но как-то защищающая оболочка, которую она, сама того не ведая, вокруг себя нарастила, оказалась прорвана, а без нее она чувствовала себя не то что голой, но словно вообще без кожи.

То, что Мэтт подумал, будто она ходила в кукурузу писать, заставило ее осознать, что надо бы и впрямь. Она вышла из машины, осторожно выпрямилась, раздвинула ноги и приподняла широкую хлопчатобумажную юбку. Этим летом она взяла манеру носить широкие юбки и не носить трусов, потому что не вполне уже контролировала мочевой пузырь.

Невидимая струя заплескала по щебенке. Солнце стояло уже низко, близился вечер. Вверху чистое небо, облачность исчезла.

Одна из собак нехотя гавкнула, как бы говоря, что кто-то идет, но этот кто-то был собакам знаком. К Джинни, когда она вышла из машины, подходить и приставать они не стали – к ее присутствию тоже уже привыкли. Бегом кинулись кого-то встречать, не проявляя ни тревоги, ни возбуждения.

Это оказался юноша (или молодой мужчина) на велосипеде. Свернул к микроавтобусу, и Джинни тоже обошла машину ему навстречу, для поддержки опираясь рукой на остывающий, но все еще теплый металл. Чтобы, когда он заговорит с нею, между ними не было только что сделанной ею лужи. Следовало как-то отвлечь его, чтобы он даже и на землю не посмотрел, не увидел этакого, и она заговорила первой.

– Привет, – сказала она. – Вы сюда с какой-нибудь доставкой?

Он усмехнулся, спрыгнул с велосипеда и уронил его наземь – все одним движением.

– Да я живу здесь, – сказал он. – Вернулся вот с работы.

Ей подумалось, что надо бы объяснить, кто она такая, чтобы он понял, как она здесь оказалась и надолго ли. Но это все как-то слишком сложно. Бессильно виснущая на машине, она, должно быть, похожа на пострадавшую в аварии.

– Ага, живу здесь, – повторил он. – А работаю в городе в ресторане. «У Сэмми» называется.

Официант. Чистенькая белая рубашка и черные штаны – форма официантов. Да и всем видом выражает уважительность и расторопность.

– Меня зовут Джинни Локье, – сказала она. – А Элен… Элен тут…

– О’кей, понял, понял, – сказал он. – Вы та, у кого Элен будет работать. А где Элен?

– В доме.

– А вас что, и зайти не пригласили?

Он примерно того же возраста, что Элен, подумала она. Семнадцать или восемнадцать. Стройный, изящный и самоуверенный, полный живейшего энтузиазма, на котором тем не менее вряд ли ему удастся подняться так высоко, как он надеется. Ей такие уже встречались, но кончили они в колонии для малолетних правонарушителей.

Впрочем, этот, похоже, кое-что соображает. Вроде бы понял, что она без сил и в некоторой растерянности.

– Джун тоже там? – спросил он. – Джун – это моя мама.

Его волосы были того же цвета, что и у Джун, – темно-русые с золотом. Они у него были довольно длинные и с пробором посередине, расчесанные на обе стороны.

– И Мэтт тоже? – спросил он.

– Да, и он, и мой муж.

– Нехорошо.

– Да нет, что вы, – сказала она. – Они меня звали. Но я сказала, что подожду здесь.

Нил приводил, бывало, домой то одного, то сразу двоих своих мапров, чтобы они под его руководством стригли газон или что-нибудь красили, пилили-строгали. Полагал, что это им полезно – быть принятыми в чьем-то доме. Джинни иногда с ними затевала флирт – весьма, впрочем, невинный, не попрекнешь. Просто дружески с ними разговаривала и давала им заметить мягкую юбку и аромат яблочного мыла. Нил перестал водить их домой не поэтому. Просто ему сказали, что это противоречит правилам.

– И что, долго уже тут ждете?

– Даже не знаю, – сказала Джинни. – Я не ношу часов.

– Нет, правда? – удивился он. – Я тоже. И между прочим, я первый раз вижу, чтобы кто-нибудь тоже не носил часов. А вы что, никогда их не носили?

– Нет, никогда.

– Вот и я тоже. Вообще никогда. Как-то даже и не хотелось. Не знаю почему. Вообще – не хотелось, и все тут. А я вроде как все равно знаю, который час. С точностью до пары минут. До пяти минут самое большее. К тому же я знаю, где все уличные часы висят. Еду, скажем, на работу, а сам думаю: вот, сейчас проверю – ну, вы меня поняли, чтобы вроде как удостовериться. Знаю, что первое такое место – это будут часы на здании суда, они видны, если смотреть между домами. И разница всегда не больше чем минуты на три, на четыре. Иногда кто-нибудь из обедающих спросит: не знаете, который час, и я им говорю сразу, не глядя. А им даже и невдомек, что у меня на руке часов нет. Но я, конечно, по-быстрому проверяю – на кухне-то у нас часы имеются. Но ни разу мне не пришлось возвратиться и сказать, что, мол, ошибочка вышла.

– У меня тоже это получается. Ну, иногда, – сказала Джинни. – Наверное, когда не носишь часы, вырабатывается особое чувство времени.

– Ага, это уж точно.

– Ну, и как вы думаете, сколько времени сейчас?

Он усмехнулся. Бросил взгляд на небо:

– Где-то к восьми уже. Минут этак без шести-семи восемь. Но у меня тут, правда, есть зацепка. Я знаю, когда вышел с работы, плюс потом я зашел за сигаретами в «Севен-илевен», поговорил пару минут с ребятами, а потом на велике домой. Вы ведь не в нашем городе живете?

Джинни сказала, что нет.

– А где?

Поведала и об этом.

– Я смотрю, вы устали. Хотите домой? Хотите, я зайду и скажу вашему мужу, что вы хотите домой?

– Нет. Этого не надо, – сказала она.

– О’кей, о’кей. Не буду. Мать там небось судьбу им предсказывает. Она умеет читать по ладони.

– В самом деле?

– Конечно. Пару раз в неделю она и в ресторане этим занимается. Еще по чаю. Ну, то есть по чаинкам.

Он поднял свой велосипед и откатил его, убрав с дороги микроавтобуса. Глянул внутрь сквозь водительское окошко.

– Ключи в замке, – сказал он. – Тогда… Хотите я сам вас до дому довезу? Вéлик можно кинуть внутрь. А вашего мужа и Элен пусть везет домой Мэтт, когда они там закончат. А если Мэтт к тому времени будет не очень, Джун довезет. Джун – это моя мать, но Мэтт мне не отец. А сами не водите? Нет?

– Нет, – сказала Джинни. Она не садилась за руль уже несколько месяцев.

– Нет. Вот, я так и думал. Тогда что – о’кей? Давайте я? О’кей?

– Только я другой дорогой поеду. По времени будет то же, что и по шоссе.

Через знакомый жилой комплекс не поехали. Поехали даже вообще в другую сторону, свернув на дорогу, которая шла как бы вокруг щебеночного карьера. Понять можно было только то, что в данный момент они едут на запад, в направлении самой светлой части неба. Фары Рикки (так он ей представился) все еще не включал.

– Здесь можно не опасаться кого-то встретить, – пояснил он. – Сколько помню, на этой дороге я, по-моему, ни разу ни единой машины не встретил, никогда. Очень немногие вообще в курсе, что тут есть дорога… А если я включу ближний свет, – продолжал он, – небо сразу потемнеет, и вокруг все тоже потемнеет, и вообще непонятно будет, где едешь. Мы еще подождем немножко, а уж потом, когда покажутся звезды, тогда фары и включим.

Небо было похоже на едва-едва окрашенное красное, желтое, зеленое или синее стекло, в зависимости от того, на какую часть неба смотришь.

– Вы согласны?

– Да, – сказала Джинни.

Как только включишь фары, деревья и кусты станут черными. Просто черными глыбами вдоль дороги, за которыми будет черный массив леса, тогда как сейчас это отдельные, все еще поддающиеся опознанию ели, кедры, тонкоперистые лиственницы, а под ними заросли недотроги с ее цветками, похожими на мерцающие огоньки. Цветы казались такими близкими, протяни руку – коснешься, да и машина ехала медленно. Джинни выставила руку в окно.

Нет. Не дотянулась. Но почти. Такое было впечатление, что дорога едва ли шире машины.

Джинни показалось, что впереди блеснула вода в канаве.

– Там что, справа вода? – спросила она.

– Справа? – отозвался Рикки. – И справа, и вообще повсюду. Вода тут по обеим сторонам от нас, а во многих местах она и под нами. Хотите посмотреть?

Он замедлил микроавтобус. Остановился.

– Вот посмотрите вниз с вашей стороны, – сказал он. – Откройте дверь и поглядите вниз.

Сделав как сказано, она увидела, что они на мосту. На маленьком мостике не более десяти футов длиной, крытом досками, уложенными поперек. Перил нет. А внизу неподвижная, стоячая вода.

– Мостики тут по всей дороге, – сказал он. – А где не мостики, там трубы под насыпью. Потому что вода тут все время течет то туда, то сюда под дорогой. Или просто стоит там и никуда не течет вообще.

– А глубоко тут? – спросила она.

– Да нет. Сейчас-то, летом, – нет. А вот подъедем к большому плесу – там глубже. Вот весной тут разливается так, что вся дорога под водой, не проедешь. Вот тогда глубоко. Плоское место тут тянется на много миль, и дорога идет по нему из конца в конец. Причем у нее нет ни одного пересечения с другой дорогой. Насколько я знаю, это единственная дорога через болото Борнео.

– Болото Борнео? – переспросила Джинни.

– Ну да, это у него официальное название.

– Есть такой остров, называется Борнео, – сказала она. – Но он на другом конце планеты.

– Этого я не знал. Все, что я слышал, это болото Борнео.

Теперь посредине дороги шла полоска темной травы.