Онлайн чтение книги Сердца трёх Hearts of Three
Глава XVIII

Под конвоем копьеносцев Леонсия, оба Моргана и Торрес пустились в путь по плодородным, хотя и обработанным чрезвычайно примитивным способом нивам, через журчащие ручейки, лесистые участки и поросшие высокой травой луга, на которых паслись коровы такой низкорослой породы, что даже взрослые животные были не больше обычных молодых телят.

— Это, несомненно, настоящие дойные коровы, — заметил Генри. — Они просто прелесть! Но видели ли вы когда-нибудь таких карликов? Ведь сильный мужчина может свободно поднять самую крупную из них и нести ее на плечах.

— Думаю, ты ошибаешься, — возразил Фрэнсис. — Вон погляди на ту черную. Держу пари, что в ней не меньше трехсот фунтов.

— На что пари? — подхватил Генри.

— На что угодно, — последовал ответ.

— Сто долларов твоих против ста моих, — сказал Генри, — что я смогу поднять и понести ее.

— Идет!

Но пари не суждено было состояться, ибо в ту самую минуту, как Генри сошел с тропинки, копьеносцы заставили его вернуться обратно. Знаками и мимикой они дали понять пленникам, чтобы те держались прямой дороги.

Когда дорога пошла у подножия крутой скалы, путники увидели под собой стадо коз.

— Это домашние козы, — заметил Фрэнсис. — Взгляните-ка на пастухов. Недаром я не сомневался, что поданное нам рагу было из козлятины. Я всегда питал слабость к козам. Если Та, Что Грезит, кто бы она ни была, отменит решение жреца и оставит нас в живых, и если нам придется провести с Погибшими Душами весь остаток своих дней, я подам на ее имя прошение, чтобы меня назначили главным пастухом всех коз этого государства. Я построю для вас прелестный маленький коттедж, Леонсия. И вы будете главным сыроваром при дворе королевы.

Однако Фрэнсису не пришлось развить свой фантастический план, ибо они вышли к озеру такой поразительной красоты, что молодой человек невольно присвистнул, Леонсия захлопала в ладоши, а Торрес издал восклицание восторга. Озеро, безукоризненно овальной формы, было с милю в длину и с полмили в ширину. Ни одно человеческое жилище не нарушало сплошной полосы деревьев, зарослей бамбука и камыша, плотным кольцом окружавших озеро и особенно пышно разросшихся у подножия скалы. На гладкой водной поверхности с такой поразительной ясностью отражались высящиеся кругом горы, что взор с трудом различал, где кончалась действительность и начиналось отражение.

Восхищаясь красотой и отчетливостью отражения, Леонсия вдруг разочарованно вскрикнула, заметив, что вода в озере далеко не кристальной чистоты.

— Как жаль, что она такая грязная!

— Причиной тому богатая черноземная почва долины, — объяснил ей Генри. — Чернозем здесь лежит пластом в несколько сотен футов.

— Некогда вся долина была, очевидно, озером, — высказал предположение Фрэнсис. — Окиньте взглядом всю цепь скал, и вы увидите, что на ней ясно отмечен уровень, которого достигала прежде вода. Интересно, что так понизило этот уровень.

— Вероятнее всего, землетрясение, которое открыло какой-нибудь подземный выход и осушило озеро до его нынешних размеров и продолжает осушать и теперь. Темный коричневый цвет доказывает, что сюда постоянно вливаются новые воды. Это озеро, несомненно, служит резервуаром, в котором собирается вся влага с долины.

— Ну вот, наконец, хоть один дом, — заметила пять минут спустя Леонсия, когда они обогнули скалу и глазам их представилось низкое, похожее на бунгало строение, прилепившееся к склону утеса и нависшее над водой.

Сваями дому служили массивные стволы деревьев, стены его были сделаны из бамбука, а крыша крыта соломой. Жилище было расположено так уединенно, что попасть к нему можно было или по воде на лодке, или по мостику длиной в двадцать футов и такому узенькому, что два человека не могли бы пройти по нему рядом. По обе стороны мостика стояли два туземца, очевидно, исполняющие роль вооруженных часовых. Повинуясь знаку жреца Солнца, они посторонились и пропустили отряд; впрочем, оба Моргана заметили, что копьеносцы, сопровождавшие их от самого Большого Дома, остались по ту сторону мостика.

Пройдя по мостику и войдя в дом на сваях, путники очутились в большой комнате, обставленной, несмотря на всю примитивность убранства, лучше, чем можно было бы ожидать в Долине Погибших Душ. На полу лежали циновки, сплетенные из травы, чрезвычайно тонкой работы; еще искуснее были сделаны висевшие на окнах шторы. В глубине комнаты у стены красовалось огромное золотое изображение восходящего Солнца, схожее с тем, которое находилось у алтаря Большого Дома. Но еще более достойными изумления и восхищения были два живых, хотя и неподвижных существа, которые обитали в этой комнате. Под восходящим Солнцем на небольшом возвышении стояло ложе с множеством подушек, отчасти напоминавшее трон. На ложе среди подушек лежала спящая женщина, одетая в хитон из какой-то нежно мерцающей ткани, подобной которой не видел никто из путников. Грудь ее тихо вздымалась и опускалась от мерного дыхания. Женщина явно не принадлежала к Племени Погибших Душ, этой вырождающейся помеси испанцев и караибов. На голове ее красовалась тиара из кованого золота, усыпанная сверкающими драгоценными камнями и похожая на царскую корону.

На полу перед ложем стояли два золотых треножника. В одном из них горел огонь, в другом находилась большая золотая чаша, не менее шести футов в диаметре. Между треножниками лежала громадная собака с белоснежной шерстью, похожая на русского волкодава. Вытянув передние лапы, неподвижная, точно Сфинкс, она спокойно, не мигая, уставилась на пришельцев.

— У спящей вид настоящей леди, более того, — королевы. Ей грезятся, наверное, королевские сны, — прошептал Генри.

Жрец Солнца хмуро и неодобрительно на него поглядел.

Леонсия смотрела, затаив дыхание, но Торрес вздрогнул и сказал:

— Я никогда не слыхал ничего подобного о Долине Погибших Душ. Эта женщина — чистокровная испанка, в ней течет благородная кастильская кровь.[37]Кастилия — центр Пиренейского полуострова, наиболее сохранивший чистоту языка и обычаев испанцев. Язык кастильцев — литературный испанский язык. Увидите, у нее синие глаза — это так же верно, как то, что я здесь стою. Но эта ужасающая бледность! — И он снова вздрогнул. — Этот неестественный сон! Похоже на то, что ее уже давно чем-то опаивают.

— Вот именно, — возбужденным шепотом прервал его Фрэнсис. — Та, Что Грезит погружена в наркотический сон. Они, должно быть, постоянно держат ее под воздействием каких-то наркотиков в роли то ли верховной жрицы, то ли оракула… Не так ли, старик? — произнес он вдруг по-испански. — А не пора ли нам ее разбудить? Ведь, надеюсь, нас привели сюда повидать ее бодрствующей, а не спящей?

Женщина пошевелилась, как будто шепот этот проник сквозь дремоту в ее сознание, и в первый раз шевельнулась собака; она повернула к женщине голову, и рука спящей ласково легла на шею животного. Повелительными жестами и мимикой жрец все настойчивее требовал молчания. И в полном безмолвии они наблюдали за просыпающейся пророчицей.

Медленно приподнялась она на ложе и вновь ласково погладила обрадованного волкодава. Он широко оскалил свои страшные клыки в жуткой гримасе, несколько напоминающей улыбку радости.

Безотчетный ужас закрался в душу всех присутствующих, и ужас этот еще более усилился, когда женщина впервые на них взглянула. Никто из них никогда не видел подобных глаз, в них, казалось, светился весь мир — все миры. Леонсия невольно подняла руку, чтобы перекреститься, а Торрес, объятый ужасом, не только перекрестился, но и беззвучно зашептал дрожащими губами свою любимую молитву Пресвятой Деве. Фрэнсис и Генри глядели как зачарованные в эти синие бездны, которые казались почти черными под тенью длинных ресниц.

— Брюнетка с синими глазами, — шепнул Фрэнсис.

Но что за глаза! Глаза такой формы, как если бы художник, не отрывая от бумаги перо, начертил несколько квадратов и все углы их заключил в один круг. Длинные темные ресницы оттеняли глаза, усиливая впечатление их бездонной мрачной глубины. При виде чужестранцев они не выразили ни удивления, ни испуга. Мечтательность соединялась в них с полным безразличием, и все же было ясно, что они видят и понимают все, что происходит. И еще — к величайшему ужасу зрителей, — в этих глазах непрерывной чередой отражались самые противоречивые чувства. Непрестанно усиливаясь, в них трепетала сердечная боль. Чуткость и сострадание увлажняли их, как весенний ливень в синеве далекого морского простора, как утренняя роса на вершинах гор. Боль, все та же боль, таилась в их бездонной глубине. Мрачное пламя безграничного мужества, казалось, вот-вот вспыхнет электрической искрой энергии и активности. Глубокая дремотность, точно трепетный фон, на котором играла столь яркая смена чувствований, готова была каждую минуту погрузить все в глубокий сон. И над всем витала всепроникающая мудрость веков. Необыкновенное впечатление еще более подчеркивали слегка впалые щеки, говорившие об аскетической жизни. На них играл румянец, наведенный лихорадкой или румянами.

Когда женщина встала во весь рост, она оказалась тонкой и хрупкой, как неземное видение. Кости ее были чрезвычайно узки, да и вся фигура худощава, однако благодаря округлым линиям тела она не казалась чересчур худой. Если бы Генри или Фрэнсис осмелились вслух высказать свое мнение, они назвали бы ее самой женственной из худощавых женщин.

Жрец Солнца растянулся во весь рост на полу, уткнувшись лбом в циновку. Остальные остались стоять, хотя Торрес охотно последовал бы примеру жреца, если бы так повели себя и его товарищи. Колени под ним подогнулись, но, взглянув на Леонсию и обоих Морганов, он вновь выпрямился.

В первую минуту красавица смотрела только на Леонсию. Внимательно оглядев ее с ног до головы, она повелительным кивком головы приказала ей приблизиться. Жест этот показался Леонсии слишком резким, и она мгновенно почувствовала, что между ними вспыхнул какой-то антагонизм. Девушка не тронулась с места, пока жрец резким шепотом не приказал ей повиноваться. Тогда она приблизилась, не обращая никакого внимания на громадную лохматую собаку. Леонсия прошла между большими треножниками, мимо огромного пса, пока таким же резким кивком ей не приказали остановиться. Долгую минуту обе женщины пристально глядели в глаза друг другу, наконец, с невольным чувством торжества Леонсия заметила, что Та, Что Грезит опустила глаза. Торжество Леонсии, однако, оказалось недолгим, потому что женщина просто рассматривала с надменным любопытством ее платье. Она даже протянула свою тонкую бледную руку и типичным женским жестом поглаживала и ощупывала платье Леонсии.

— Жрец! — резко окликнула старика царица. — Сегодня третий день как солнце вступило в новую фазу. Я давно уже предсказала тебе нечто относительно этого дня. Скажи же, что именно.

Весь извиваясь от чрезмерной угодливости, жрец произнес дрожащим голосом:

— Ты предсказывала, что в этот день произойдут странные события. Ты была права, о царица!

Но царица уже позабыла о нем. Все еще продолжая поглаживать платье Леонсии, она обратилась к ней:

— Ты очень счастлива, — сказала царица, знаком приказывая Леонсии вернуться к ее спутникам. — Тебя очень любят мужчины. Мне еще не все ясно, но все же я чувствую, что тебя слишком любят мужчины.

Голос ее, мягкий и низкий, чистый, как серебро, и певуче-музыкальный, напоминал отдаленный колокольный звон, призывающий верующих к молитве, а удрученных горем — к вечному успокоению. Но Леонсия не могла оценить этот необычайный голос. Она чувствовала только гнев, приливавший волной к ее щекам и заставлявший сильнее биться сердце.

— Я часто видела тебя раньше, — продолжала царица.

— Никогда! — воскликнула Леонсия.

— Тише, — зашипел на нее жрец Солнца.

— Вот здесь, — пояснила царица, указывая на большую золотую чашу. — Часто видела тебя в этой чаше.

— Тебя я тоже там видела, — обратилась она к Генри.

— И тебя, — сказала она Фрэнсису, а синие глаза ее, слегка расширенные, окинули его долгим взглядом — слишком долгим, по мнению Леонсии. Девушка ощутила в своем сердце жгучую рану ревности, которую только женщина способна нанести другой женщине.

Глаза царицы сверкнули, когда, оторвавшись от Фрэнсиса, они остановились наконец на Торресе.

— А ты кто такой, о чужеземец? Ты так странно одет! На голове твоей рыцарский шлем, а на ногах сандалии раба.

— Я Де-Васко, — гордо ответил Торрес.

— Имя это очень древнее, — улыбнулась она.

— Да я и есть древний Де-Васко, — сказал Торрес и подошел ближе. Она улыбнулась его дерзости, но не остановила его. — Это тот самый шлем, который был на моей голове четыреста лет назад, когда я вел предков Погибших Душ в их долину.

Царица улыбнулась, на этот раз недоверчивой улыбкой, и спокойно спросила его:

— Значит, ты родился четыреста лет назад?

— И да и нет. Я никогда не был рожден. Я Де-Васко и существовал вечно. Я обитаю на самом Солнце.

Ее тонко очерченные брови вопросительно поднялись, но она ничего не сказала. Из золотого ящика, стоявшего подле нее на ложе, она взяла своими тонкими полупрозрачными пальчиками щепотку какого-то порошка и небрежно бросила его в чашу на большом треножнике, насмешливо улыбаясь прекрасными устами. Над чашей внезапно взвился столб дыма и столь же внезапно рассеялся.

— Гляди! — приказала она.

Торрес, приблизившись к чаше, заглянул в нее. Спутники его никогда не узнали, что он там увидел. Сама царица, также склонясь над чашей, глядела через его плечо. На устах ее мелькнула насмешливая и в то же время сострадательная улыбка. Торрес увидел спальню на втором этаже доставшегося ему по наследству дома в Бокас-дель-Торо, сцену своего рождения. То была жалкая сцена, открывшая его глазам постыдную тайну, — вот почему улыбка царицы была полна сострадания. Это магическое видение подтвердило некоторые подозрения и сомнения, которые давно уже мучили Торреса.

— Показать тебе еще что-нибудь? — насмешливо спросила царица. — Я показала тебе твое рождение. Погляди еще и увидишь свою смерть.

Но Торрес, слишком потрясенный увиденным, весь дрожа, в ужасе отшатнулся от чаши.

— Прости меня, прекрасная царица, — умоляющим голосом произнес он. — Дай мне уйти. Забудь то, что ты видела, как постараюсь забыть и я.

— Все кончено, — проговорила она и небрежным жестом провела рукой под чашей. — Но я не могу забыть. Память об увиденном навсегда сохранится в моем мозгу. А тебя, человек, столь юный годами, но с древним шлемом на голове, я и прежде видела в своем Зеркале Мира. Видения мои не раз показывали мне тебя. Но только тогда на тебе не было этого шлема, — она улыбнулась мудрой улыбкой. — И всегда, казалось мне, я видела зал мумий, где давным-давно умершие рыцари стояли длинной вереницей, веками охраняя тайны чуждой им расы и религии. В этой печальной среде видела я того, на голове которого был твой древний шлем… Продолжать мне?

— Нет-нет! — взмолился Торрес.

Та, Что Грезит наклонила голову и жестом отослала его прочь. Затем взгляд ее остановился на Фрэнсисе, и царица подозвала его к себе. Она выпрямилась на своем возвышении, словно приветствуя его, но затем, смущенная, очевидно, тем, что смотрит на него сверху вниз, сошла на пол и протянула ему руку, глядя прямо в глаза. Он, колеблясь, взял ее руку в свою, не зная, что делать дальше. Как будто прочитав его мысли, она произнесла:

— Сделай это. Мне никогда не целовали руки. Мне никогда даже не приходилось видеть поцелуя, разве только в моих грезах и в Зеркале Мира.

И Фрэнсис, склонив голову, поцеловал ее руку. Она не сделала попытки освободить руку, и он продолжал держать ее, чувствуя, как слабо пульсирует кровь в ее розовых пальчиках. Так они молча стояли. Фрэнсис был сильно смущен, а царица тихо вздыхала, тогда как в сердце Леонсии бушевала ревность. Наконец Генри весело вскричал по-английски:

— Поцелуй ее еще раз, Фрэнсис, ей, видимо, это нравится.

Жрец Солнца зашипел на него, призывая его к молчанию. Царица отдернула было руку с девичьим смущением, но затем вложила ее обратно в руку Фрэнсиса и обратилась к Генри.

— Я понимаю язык, на котором ты говоришь, — упрекнула она его. — И однако я, которая никогда не знала мужчины, без всякого стыда признаю, что мне это нравится. Это первый поцелуй в моей жизни. Фрэнсис, — так зовет тебя твой друг, — повинуйся ему. Мне нравится это, очень нравится. Поцелуй еще раз мою руку.

Фрэнсис повиновался ей и продолжал держать ее руку в своей, в то время как она, словно в плену какой-то сладостной грезы, долгим взором глядела ему прямо в глаза. Наконец заметным усилием воли она вышла из своего мечтательного состояния, быстро выдернула руку, кивком головы отослала Фрэнсиса к его спутникам и обратилась к жрецу Солнца.

— Ну, что же, жрец, — и вновь голос ее прозвучал резко. — Мне понятны причины, по которым ты привел сюда этих чужестранцев, но все же я хочу услышать их из твоих собственных уст.

— О Ты, Что Грезит, разве не должны мы убить этих пришельцев, как всегда повелевал нам обычай? Народ наш в недоумении: он не доверяет моему суждению и требует, чтобы ты высказала свое решение.

— А ты полагаешь, что их следует убить?

— Да, таково мое мнение. Теперь я пришел узнать твое, чтобы мы с тобой действовали в согласии.

Она взглянула на четырех пленников. Когда взгляд ее скользнул по лицу Торреса, в нем промелькнула лишь задумчивая жалость, при виде Леонсии она нахмурилась, а на Генри взглянула с сомнением. Когда же очередь дошла до Фрэнсиса, она окинула его долгим взглядом, и выражение ее лица смягчилось, — так показалось, во всяком случае, наблюдавшей за ней с недовольством Леонсии.

— Кто из вас не женат? — внезапно спросила царица. — Впрочем, нет, — предупредила она их ответ. — Мне известно, что никто из вас не женат.

Быстрым движением она обернулась к Леонсии.

— Скажи мне, — спросила она, — хорошо ли, если женщина имеет двух мужей?

Генри и Фрэнсис не могли сдержать невольной улыбки при подобном смешном и легкомысленном вопросе. Леонсии, однако, вопрос не показался ни лишенным смысла, ни легкомысленным, и на щеках ее вновь вспыхнула краска гнева. Она поняла, что имеет дело с настоящей женщиной, которая будет вести себя по отношению к ней с чисто женской жестокостью.

— Нехорошо, — ответила Леонсия своим ясным, звонким голосом.

— Это очень странно, — размышляла вслух царица. — Это очень, очень странно. И однако это несправедливо. Если в мире одинаковое количество мужчин и женщин, не может быть справедливым, чтобы у одной женщины было двое мужей, ибо это значит, что у другой не будет ни одного.

Она бросила в чашу еще одну щепотку порошка. Столб дыма взвился в воздух и рассеялся, как прежде.

— Зеркало Мира откроет мне, жрец, как следует поступить с нашими пленниками.

Она наклонилась было над чашей, как вдруг какая-то новая мысль мелькнула у нее в голове. Широким движением руки она подозвала всех к себе.

— Давайте посмотрим все вместе, — предложила она. — Не обещаю вам, что мы все увидим одно и то же видение. Мне не дано будет видеть то, что увидите вы. Каждый из нас увидит и поймет, что означает его видение. И ты также, жрец.

Склонившись над огромной чашей, пленники увидели, что она до половины наполнена каким-то неизвестным им жидким металлом.

— Возможно, это ртуть… Впрочем, нет, — шепнул Генри Фрэнсис. — Я никогда не видел ничего похожего на этот металл. Очевидно, его нагрели до расплавления.

— Нет, он совершенно холодный, — возразила ему царица по-английски. — А между тем он горяч как огонь. Фрэнсис, коснитесь этой чаши снаружи.

Он повиновался без малейшего колебания и приложил ладонь к внешней поверхности драгоценного сосуда.

— Он холоднее, чем воздух в комнате, — сообщил молодой американец.

— А теперь поглядите! — вскричала царица, бросив немного порошка на расплавленный металл. — Разве я не говорила, что это холодный огонь?

— Вероятно, это порошок, который сам воспламеняется вследствие каких-то своих химических свойств, — заявил вдруг Торрес, роясь в карманах своей куртки. Наконец он вытащил оттуда горсть табачных крошек, обломков спичек и всякого сора. — Вот это, небось, гореть не будет, — вызывающе произнес он, занося руку с этим сором над чашей и вопросительно глядя на царицу.

Та кивнула в знак согласия, и на глазах всех присутствующих сор был высыпан на металлическую поверхность. Мгновенно он превратился в облачко дыма, которое так же мгновенно рассеялось. На гладкой поверхности не осталось никаких следов, не было даже пепла.

— И все же я утверждаю, что металл этот холодный, — заметил Торрес, прикладывая, по примеру Фрэнсиса, руку к внешней поверхности чаши.

— Опусти туда палец, — предложила царица.

— Не хочу, — ответил он.

— И правильно делаешь, — согласилась она. — Если бы ты послушался меня, у тебя было бы сейчас на один палец меньше, чем от рождения. — Она бросила еще щепотку порошка. — Теперь глядите, и каждый увидит то, что ему одному суждено узреть.

Итак, свершилось.

Леонсии дано было увидеть, как океан разделил ее с Фрэнсисом. Генри увидел, как Фрэнсиса и царицу соединяли какой-то странной церемонией, и только с трудом он понял, что это был обряд венчания. Царица увидела себя смотрящей с высоких хоров огромного дома вниз, на роскошный зал, в котором, если бы Фрэнсису дано было заглянуть в ее видение, он узнал бы зал, построенный его отцом. А подле себя она увидела Фрэнсиса, который обнимал ее за талию. Фрэнсис же видел только один образ, наполнивший его душу смятением, — лицо Леонсии, скованное неподвижностью смерти, и на ее лбу, глубоко вонзившийся между глаз, острый тонкий стилет. Ни одной капли крови не выступило из глубокой раны. Перед глазами Торреса мелькнуло то, что, как он знал, было началом его конца. Он перекрестился и, единственный из всех, попятился назад, отказываясь смотреть, что будет дальше. А в это время жрецу представилось видение его тайного греха — лицо и тело женщины, ради которой он изменил культу Солнца, а также облик его маленькой дочери — девочки из Большого Дома.

Когда образы потускнели и все, словно сговорившись, отошли от треножника, Леонсия как разъяренная тигрица с горящими глазами накинулась на царицу, восклицая:

— Зеркало твое лжет! Твое Зеркало Мира лжет!

Фрэнсис и Генри, все еще находившиеся под сильным впечатлением от всего увиденного, удивленно вздрогнули при неожиданной вспышке Леонсии. Но царица возразила ей ласковым голосом:

— Мое Зеркало Мира никогда не лжет. Я не знаю, что ты видела. Но знаю, что каким бы ни было твое видение, Зеркало не лжет.

— Ты настоящее чудовище! — вскричала Леонсия. — Подлая, лживая колдунья!

— Мы с тобой обе женщины, — ласково остановила ее царица, — и потому нам не много дано знать друг о друге. Пусть мужчины решат — лживая я колдунья или женщина с живым, женским любящим сердцем. А пока что, не забывая о том, что мы женщины и потому слабые существа, будем добры друг к другу… Подойди же ко мне, жрец Солнца, — продолжала царица, — и выслушай мое решение. Тебе, как верховному жрецу бога Солнца, больше известно, чем мне, о старинных наших обычаях и верованиях. Многое тебе известно обо мне и о том, как я сюда попала. Ты знаешь, что испокон веков, от матери к дочери, — и всегда от матери к дочери, — переходила великая тайна, которая всегда жила здесь, в этом доме. Царица таинств — Та, Что Грезит. Настало время, когда надлежит подумать о будущих наших поколениях. К нам явились чужестранцы, и ни у кого из них нет жены. Нужно назначить день моего бракосочетания, чтобы и следующее поколение имело свою Царицу Грез. Так суждено. Время настало, и необходимость назрела. Я воспрошала мои грезы, и они указали мне решение. Оно таково: я возьму себе в мужья одного из этих чужеземцев, — того, кто был предназначен мне судьбой прежде, чем был создан этот мир. Вот испытание, которому они подвергнутся: если ни один из них не возьмет меня в жены, тогда они все трое будут умерщвлены, и ты принесешь их дымящуюся кровь в жертву на алтарь бога Солнца. Если же один из них женится на мне, тогда все они останутся жить, и само Время определит затем наши судьбы.

Жрец Солнца, дрожа от гнева, пытался возразить, но она приказала:

— Молчи, жрец! Только благодаря мне ты властвуешь над народом, и по первому моему слову… впрочем, ты сам знаешь, что тебя тогда ожидает. Помни, что смерть твоя будет нелегкой.

Повернувшись к трем пленникам, царица спросила:

— Кто же из вас возьмет меня в жены?

Мужчины смущенно и растерянно переглянулись, но никто из них не откликнулся.

— Я женщина, — продолжала она, точно дразня их. — Разве не желанна я для мужчин? Разве я не молода? Или, быть может, не хороша собой? Неужели у мужчин такие странные вкусы, что ни один из вас не желает обнять меня и поцеловать в уста, так, как добрый Фрэнсис поцеловал мне руку?

Она взглянула на Леонсию.

— Тебе быть судьей. Ты женщина. Тебя очень любят мужчины. Разве я не такая же женщина, как ты, и разве не могу я быть любимой?

— Ты всегда будешь добрее к мужчинам, нежели к женщинам, — ответила Леонсия. Трем мужчинам эта фраза показалась загадочной, но женскому уму царицы смысл ее был ясен. — Ты обладаешь странной и обольстительной красотой, — продолжала Леонсия, — и есть на свете множество мужчин, которые потеряли бы голову от желания заключить тебя в свои объятия. Но только позволь мне предупредить тебя, царица, что мужчины бывают разные.

Выслушав ее слова, царица некоторое время размышляла, затем резко повернулась к жрецу:

— Ты слышал, жрец? Сегодня же меня должен взять в жены один из чужеземцев. Если я не найду мужа, эти три пленника будут принесены в жертву на твоем алтаре. Погибнет и женщина, которая, видимо, хочет унизить меня и считает менее желанной, нежели она сама.

Она все еще обращалась к жрецу, хотя слова ее явно предназначались для всех.

— Перед нами трое мужчин, одному из которых за много веков до его рождения суждено было взять меня в жены. И вот тебе, жрец, мой приказ: отведи пленников в другую комнату, и пусть они там решат между собой, кто именно этот человек.

— Если он был испокон веков предназначен тебе, — гневно вскричала Леонсия, — зачем же предоставлять это их выбору! Ты знаешь имя этого человека. Зачем же ты хочешь рисковать? Назови сама его имя, царица, и назови немедленно!

— Человек этот будет избран так, как я повелела, — возразила царица. Бессознательным движением она бросила щепотку порошка в большую чашу и столь же бессознательно в нее заглянула. — Удалитесь все, и пусть неизбежное свершится.

Пленники были уже на пороге, когда их остановил возглас царицы.

— Подождите, — приказала она. — Подойди сюда, Фрэнсис. То, что я увидела в чаше, касается тебя. Подойди и взгляни вместе со мной в Зеркало Мира.

И в то время как остальные его ожидали, Фрэнсис заглянул вместе с царицей в странный жидкий металл. Он увидел самого себя в библиотеке своего нью-йоркского дома, а подле себя Ту, Что Грезит; он обнимал ее за талию. Затем увидел, как она с интересом взглянула на телеграфный аппарат. Он начал быстро объяснять ей, что это такое, как вдруг, взглянув на телеграфную ленту, прочел настолько тревожные вести, что подбежал к ближайшему телефону и вызвал своего агента. Затем видение померкло.

— Что вы видели? — спросила Леонсия, выходя из комнаты.

Фрэнсис солгал ей. Он ни словом не упомянул о том, что видел Ту, Что Грезит в библиотеке своего нью-йоркского дома. Вместо этого он ответил:

— Это был телеграфный аппарат, который сообщил мне о панике на бирже. Но каким образом могла она знать, что я имею дело с биржей и биржевой игрой?