Онлайн чтение книги Чудо на Гудзоне Highest Duty: My Search for What Really Matters
IV. «Два раза отмерь, один раз отрежь»

Явырос в семье, где у каждого был собственный молоток.

Когда я думаю о рабочей этике и о тех ценностях, какие провели меня по жизни и по семи миллионам миль, которые налетал как пилот, то порой вспоминаю тот подаренный папой молоток, когда был мальчишкой.

Он женился на маме в 1948 году; выкупил клочок фермерской земли у ее родителей и взял в долг три тысячи долларов, чтобы построить дом. Это был очень маленький фермерский домик: в нем была всего одна спальня. Но в последующие годы папа посвятил себя приращению своего хозяйства. Он пристроил к дому ряд дополнительных помещений с помощью трех не всегда добровольных помощников: моей матери, сестры и меня самого.

Мои родители были уроженцами городка Денисон, что находится в штате Техас, и мама за всю свою жизнь успела пожить только в двух домах, причем стояли они на расстоянии мили друг от друга. Первым был дом ее детства, построенный около 1918 года моим дедом, Расселом Ханной, который использовал для строительства подручные материалы, найденные непосредственно на его участке. Он очистил землю от огромного множества крупных камней, распилил их с помощью наемного работника и пустил на постройку дома и хозяйственных строений. Из этого дома моя мама в возрасте двадцати одного года перебралась в тот маленький домик по соседству, который она строила вместе с моим папой. И прожила там, на Ханна Драйв, до конца своих дней.

Разумеется, мой дед по матери мог бы назвать эту гравийную дорогу Первой авеню, или Главной улицей, или как угодно еще. Но эта дорога вела к его участку, и поэтому она носила его имя. Там я и вырос, по адресу: 11100 Ханна Драйв, в постоянно растущем доме неподалеку от озера Тексома, в 11 милях (17,7 км) от Денисона.

Отец моего отца, который умер до моего рождения, был владельцем лесопилки – фабрики конечной обработки пиломатериалов, а моя бабка по отцу продолжала заправлять ее деятельностью после его кончины. Лесопилка располагалась прямо в Денисоне. В детстве я приезжал к бабушке погостить и с радостью играл в огромных горах древесной стружки. Это место гудело от звуков, которые издавали огромные деревообрабатывающие механизмы, и было пропитано чудесным запахом свежей древесины. А еще на бабушкином письменном столе стояло крутое устройство – пружинное пресс-папье в форме человеческой ладони, изготовленное из штампованного листового металла. Между пальцами этой ладони бабушка держала конверты и писчую бумагу. Мой отец, который буквально вырос на этой лесопилке, любил и знал столярное искусство и умел делать вещи своими руками. Став взрослым, он превратился в весьма умелого мастера на все руки.

Это отчасти объясняет, почему каждые несколько лет, пока я был ребенком, папа объявлял, что настало время сделать новую пристройку к дому. Они с мамой решали, что нам нужна новая спальня или гостиная побольше. «Вперед, за дело», – говорил папа, и мы брались за инструменты. Он был по профессии стоматологом, но в школе брал уроки черчения. У него был большой фанерный чертежный стол, который он изготовил своими руками, и он часами просиживал за ним с рейсшиной и карандашом, вычерчивая планы. Папа всегда читал журналы «Популярная механика» и «Популярная наука», вырезая из них статьи о новейших технологиях строительства домов.

Главной целью было сделать все самим, научиться тому, чего мы еще не умеем, а потом взяться за дело. Мой отец самостоятельно освоил столярное ремесло, электромонтаж, даже кровельное дело, а потом учил этому нас. Монтируя водопровод, мы с папой соединяли вместе медные трубы, держа припой, позволяя ему плавиться и стекать с кончика мягкой проволоки. Работая с проводкой, мы понимали, что должны сделать все правильно: если ошибешься, есть риск вызвать короткое замыкание или устроить пожар в доме. Не сказать, что все давалось просто, но на многих уровнях такая работа приносила удовлетворение, и к тому же мы учились осваивать новые ремесла.

Отец любил вставлять в речь пословицы ремесленников, например: «Два раза отмерь, один раз отрежь». Впервые я услышал эту фразу после того, как должен был отпилить кусок доски, чтобы вставить его в проем одного из окон в прихожей. Я отпилил заготовку, не проверив тщательно замеры, и она оказалась слишком короткой.

– Иди, сделай еще одну два на четыре, – велел мне папа, – и на этот раз отмеряй точнее. Потом начни заново и обмерь все еще раз. Убедись, что оба раза результаты сходятся. Потом отпили доску чуть больше нужного размера, просто чтобы у тебя был запас. Укоротить доску всегда можно. А вот длиннее ее не сделаешь.

Я сделал все, как мне было сказано, очень тщательно, и доска точно встала на место, где и должна была быть. Папа улыбнулся мне.

– Два раза отмерь, – повторил он, – один раз отрежь. Запомни это.

Четырем молоткам в нашем доме – по одному для каждого из нас – пришлось поработать как следует. Утром, пока не стало слишком жарко, отец посылал нас на крышу забивать гвозди в кровельную дранку. Ему никогда не приходило в голову нанимать подрядчика или бригаду кровельщиков. С одной стороны, у нас не было для этого лишних денег. С другой, как представлялось моему папе, это было отличное общее дело для семьи.

Моя сестра Мэри с улыбкой воспоминает о том, как папа возил нас в расположенный неподалеку городок Шерман, где однажды набрел на один дом, принадлежавший людям, с которыми он не был знаком. И влюбился в этот дом. Так что когда мы учились в начальной школе, он несколько раз привозил в Шерман всю семью, и мы сидели перед этим домом, пока он делал наброски в альбоме, изучая те части строения, которые ему особенно понравились. За один день он сделал наброски крыши. Через неделю приехал снова и зарисовал парадную лестницу. Он хотел, чтобы наш дом был похож на тот, и искал свой способ добиться этого, набрасывая на бумаге конкретные детали.

Моя сестра любит повторять, что наблюдение за отцом, который расширял наш дом, на деле показало ей, что нет ничего невозможного.

– Можно научиться чему угодно, если есть желание учиться, – говорит она, – если проявлять усидчивость и думать логически, если изучать нечто похожее, если неустанно над этим работать. Можно начать с чистого листа бумаги – и закончить построенным домом.

Эта мысль – «нет ничего невозможного» – стала своего рода мантрой в моей взрослой жизни, особенно в моем браке. Лорри заново познакомила меня с этими словами. И в то же время пример отца постоянно маячит где-то на заднем плане моих мыслей, указывая мне путь.

Это не значит, что я всегда до конца разделял этот взгляд на возможности, присущий моему отцу. По субботам, когда нам с сестрой хотелось подольше поспать, он будил нас в семь утра, чтобы мы могли пораньше начать трудиться над очередным дополнением к дому. Мы работали до обеда, а затем он предлагал нам пойти подремать, чтобы набраться сил и вернуться к работе во второй половине дня.

Даже если нам не удавалось заснуть, мы притворялись спящими, чтобы он тут же не послал нас снова работать.

– Просто не открывай глаза, – шептала мне Мэри. – Он подумает, что мы еще спим.

Хотя временами мы и филонили, я действительно чувствовал, что во всей этой строительной работе у меня есть своя доля. Мне хотелось делать свою работу хорошо, чтобы все дополнительные пристройки выглядели как надо. Еще учась в младшей и средней школе, я уже чувствовал себя обязанным правильно класть кирпичи, потому что мне пришлось бы смотреть на них каждый день. Кроме того, я не желал, чтобы мои друзья приходили в гости и замечали, что наш дом построен кучкой дилетантов.

Этот дом был для меня источником гордости, тем не менее я капельку стыдился его. Иногда я дулся, сожалея, что мы не живем в доме, построенном профессионалами, как все остальные. Я говорил себе, что, когда вырасту, выберу себе такой дом, где все полы будут совершенно ровными, а все углы – прямыми. Чтобы не тратить лишних денег, отец также экономил зимой на отоплении. И я поклялся себе, что буду жить в доме, в котором никогда не будет холодно.

И все же, несмотря на свои (в основном безмолвные) жалобы, я понимал, что работа над домом – это особый опыт. Всякий раз, когда он становился немного просторнее, во мне появлялось прекрасное чувство достижения. Расширение дома было занятием осязаемым, не каким-то там умозрительным или интеллектуальным. Мы видели дело своих рук. Мы вкладывали в него долгие дни труда, особенно в летнее время, но к наступлению ночи замечали, что его вид отличается от того, с чего мы начинали утром. И мне это было по душе.

Мне всегда нравилось видеть результаты. Домашней обязанностью, от которой я никогда не отказывался в детстве, была стрижка газона на нашем участке площадью в пол-акра (20 соток). Дойдя до середины, я понимал, сколько мне еще осталось сделать. Закончив, видел изменения. Лужайка выглядела аккуратнее. Работа в гражданской авиации приносит такое же удовлетворение. Мы на полпути. Мы приземлились. Мы выполнили свою работу.

Все мои бабушки и дедушки родились между 1885 и 1893 годами. Все четверо учились в колледже, что особенно примечательно для бабушек, учитывая эпоху, в которую они жили. Они воспитывали обоих моих родителей с пониманием того, что обучение имеет первостепенную важность, но многому также можно научиться за рамками официального образования.

Мой отец, родившийся в 1917 году, в отрочестве вел дневник, который впоследствии позволил мне прочесть. Великая депрессия словно оживала в моих глазах, когда я листал страницы его дневника. Деньги всегда были проблемой, и, будучи старшеклассником, он подрабатывал сразу в нескольких местах, совмещая учебу в школе с двумя маршрутами, по которым разносил газеты, да еще устроился билетером в кинотеатр.

Под конец месяца у деда порой кончались деньги, и он занимал у моего отца. В дневнике отец вел хронику своих мужественных усилий и описывал, как находил способы пережить трудные времена. Когда у него появлялось немного денег, позволявших поужинать в местном ресторанчике, он заказывал миску чили и добавлял в него соленые крекеры и кетчуп, чтобы было посытнее. Это помогало ему заглушать чувство голода.

Читая отцовский дневник, я стал лучше понимать его мировоззрение. Эти страницы были напоминанием о том, насколько легче живется моему поколению. Я понял, почему мой папа экономил на отоплении, почему его дети сколачивали свой дом собственными молотками. Те, чей менталитет сформировался в годы Великой депрессии, никогда не избавятся от ее призрака.

Мой папа учился в стоматологическом колледже Бэйлор в Далласе и, окончив его в июне 1941 года, решил поступить на службу в ВМС США. Это было за полгода до нападения на Перл-Харбор.

Ему всегда нравились самолеты, и он надеялся стать морским летчиком. Он даже прошел строжайшую медицинскую комиссию. Но потом буквально в последнюю минуту решил, что, коль скоро он учился на стоматолога, вероятно, именно в этом качестве сможет лучше всего послужить своей стране. Это решение оказалось судьбоносным. Он пошел на военную службу вместе с друзьями, которые впоследствии действительно стали летчиками ВМС. Все они были убиты в яростных сражениях начала войны. По прошествии времени отец был уверен, что если бы он стал авиатором, то погиб бы вместе с ними.

Свою службу в качестве стоматолога-хирурга он начал в Сан-Диего, а потом продолжил на Гавайях. Он никогда не участвовал в боевых операциях, но многие мужчины, которые досыта хлебнули лиха войны, попадали в его стоматологическое кресло. Между 1941 и 1945 годом сотни военнослужащих, побывавших в боях, рассказывали ему свои истории, когда их путь пролегал через Гавайи.

К своей работе военного стоматолога он относился очень серьезно и многому учился у мужчин, оказавшихся в его кабинете, особенно у офицеров. Когда я был мальчишкой, он рассказывал о великом долге командира заботиться о благополучии каждого человека, служащего под его началом. Папа дал мне ясно понять, как трудно командиру будет жить с осознанием того, что из-за недостатка проницательности или ошибочного решения кто-то из его подчиненных получал ранение или погибал.

В детстве отец воспитывал во мне понимание, что работа командира полна трудностей, а его обязанности приравнены к священному долгу. Я хранил в памяти отцовские слова на протяжении собственной военной карьеры и потом, когда стал пилотом гражданской авиации, которому были вверены заботы о сотнях пассажиров.

Мой папа вышел в отставку в чине полного коммандера[9]В советском/российском ВМФ соответствует званию капитана 2-го ранга. и после окончания Второй мировой открыл стоматологическую практику в Денисоне. Он любил общаться с пациентами и слушать их рассказы – в те моменты, когда его руки не были у них во рту.

Но бизнес не был его сильной стороной. Ему не хватало профессионального честолюбия, которое подталкивало бы его к руководству большой клиникой, где трудились бы полдесятка коллег, или заставляло бы работать больше чем по 35–40 часов в неделю. Деньги не были для него стимулом, и он никогда не зарабатывал помногу, да и управлял расходами не блестяще. Его материальные запросы были не так уж высоки, и он полагал, что с нами дело обстоит точно так же. Оплата моих летных уроков была для него роскошью, но он считал, что то время, которое я тратил на обучение у мистера Кука, давало мне чувство цели и открывало дорогу в будущее. Он был готов изыскать на это деньги.

В отличие от большинства мужчин своего поколения, мой папа считал проводимое с семьей время личным приоритетом, а работу отодвигал на второй план. Я бы не сказал, что папа напрочь лишен честолюбия – в конце концов, построил же он собственный дом, но он был согласен зарабатывать меньше денег, если это означало, что он сможет проводить с нами больше времени.

Складывалось впечатление, будто он занимался стоматологией вовсе не ради заработка. Многие монахини из местной католической школы были его пациентками. Иногда у них имелись деньги, чтобы заплатить ему, иногда нет. У него были и другие подобные пациенты. С некоторых людей он вообще не брал никакой платы. С других брал, но невысокую.

Мой отец был человеком несколько порывистым и импульсивным. Или, пожалуй, как я позднее заподозрил, он просто искал способы сделать ярче те дни, когда его одолевала меланхолия. С чем бы это состояние ни было связано, он, бывало, утром будил нас и говорил матери:

– Я сегодня не в настроении работать. Поехали в Даллас.

Тогда мама бралась за телефон и отменяла всех назначенных на этот день пациентов, а потом звонила в нашу школу, чтобы предупредить о нашем отсутствии на уроках. Мой отец считал нас с сестрой сообразительными детьми и что мы без проблем наверстаем пропущенное. И, кроме того, полагал, что мы всегда можем научиться чему-то в Далласе.

Это было волнующее событие. Всей семьей мы проделывали 75-мильный путь (120,7 км), слушая «Топ-40» на радиоволне KLIF-AM . Приехав в Даллас, шли в кино на какой-нибудь фильм, а потом ужинали в недорогом ресторане.

Мы всегда останавливались в одном и том же маленьком придорожном одноэтажном мотеле. Это была типичная для эпохи 1950-х годов галерея номеров прямо рядом с шоссе. Мотель назывался «Комо». Мы плавали в крошечном бассейне посреди парковки. И всегда ужинали в мексиканском ресторанчике под названием «Эль Чико». К каждому блюду, что бы клиент ни заказал, на гарнир подавали рис и фасоль. Мне всегда доставались сырные энчиладас, которые я обожал за нарезанный кубиками лук в начинке.

«Эль Чико» представлял собой открытый просторный обеденный зал с высоким потолком, а на западной его стене была огромная фреска с изображением сценки из жизни майя – или, может быть, инков. В центре этой картины находилась фигура мужчины в юбке из традиционной ткани и с обнаженным торсом, который наливал воду в кувшин. Я сидел, поедая энчиладас и рассматривая этого парня на фреске. Всякий раз, когда мы ужинали там, он продолжал наполнять все тот же кувшин.

Мы ходили в один и тот же кинотеатр «Инвуд», в котором имелся отличный кондиционер воздуха, что по тем временам было редкостью в общественных местах. Там я посмотрел два фильма о Джеймсе Бонде: «Доктор Ноу» в 1962 году, когда мне было одиннадцать лет, и «Голдфингер» в 1964-м, когда мне исполнилось тринадцать.

Даллас казался нам довольно космополитичным городом. В ту пору он еще не так разросся, но, на наш взгляд, был настоящим мегаполисом – с широкими шоссе, дорожными пробками и спешащими по улицам бизнесменами. Джон Кеннеди был убит в 1963 году, и мы, возможно, даже проезжали по району Дили-Плаза через пару месяцев после его убийства. Но мы не были праздными зеваками и не стали специально заезжать туда, чтобы посмотреть на это печально знаменитое место.

Эти спонтанные мини-выходные в Далласе служили мне постоянным напоминанием о том, как ценит мой папа различие между работой и семьей. Семья стояла на первом месте. Выше работы и школы. Так жил мой отец задолго до того, как слова «баланс между работой и жизнью» стали популярным лозунгом.

У меня сохранились прекрасные воспоминания и о том, как мы всей семьей проводили время в нашей округе, ближе к дому. У нас имелся небольшой катер, и по выходным мы отправлялись на нем на озеро Тексома, которое покрывает площадь в 98 000 акров (около 40 га). Мама была потрясающей водной лыжницей, и у нее хватало сил докатиться до середины озера – точь-в-точь заяц Энерджайзер на лыжах.

Мы иногда заплывали на катере на один из песчаных островков посреди озера. Там ставили палатку, ночевали в ней, поутру просыпались и готовили завтрак, а потом просто катались на катере по озеру. Папа часто давал мне порулить – побыть капитаном нашего судна на один день. Я сильно обгорал на солнце, но оно того стоило.

Как-то раз отец купил журнал для яхтсменов, в котором были планы постройки обычной лодки. Он достал свои плотницкие инструменты, и мы воспользовались этими планами, чтобы построить шлюпку из фанеры с бамбуковым шестом вместо мачты и простыней в качестве паруса. Я самостоятельно научился ходить под парусом в этой шлюпке. Такое ощущение, что мы с папой осуществили почти все проекты, какие только можно было пожелать. Создавая вещи собственными руками, мы провели вместе немало прекрасных часов.

Меня спрашивали, могу ли я назвать папу своим героем. Я на самом деле никогда не думал о нем в таких категориях. Для меня он был просто отличным примером во многих отношениях, начиная с того, как он находил собственные способы ценить жизнь, и заканчивая манерой поведения, полной достоинства. Он всегда был идеальным джентльменом, человеком, который почти никогда не повышал голос. Не помню, чтобы он хоть раз отозвался о ком-нибудь уничижительно.

Разумеется, оглядываясь назад, я вижу в его характере черты, которые мне в то время нелегко было понять. Мои родители не желали, чтобы мы застали их ссорящимися или даже за откровенным разговором. Они уходили в спальню, закрывали дверь, а позднее выходили оттуда, уже став единым фронтом. Они на многое шли, чтобы оградить нас от любых раздоров. Так что я никогда не видел неприглядных сцен процесса, когда супруги пытаются найти компромисс. К тому моменту, как я стал юношей, у меня сложилось превратное представление о том, что в семейной жизни не бывает конфликтов.

У моего отца была еще одна своеобразная черта. У него случались дни, когда он, по его словам, впадал в состояние «тихого ужаса». Он никогда не вдавался в подробности, что с ним происходит, и внешне казалось, что у него все в порядке. Но теперь-то я понимаю: он страдал от депрессии, возможно, всю свою жизнь. В те дни при слове «депрессия» мы думали только о 1930-х годах. О том, что депрессия может стать медицинской проблемой, многие даже не помышляли. И поэтому мой отец никогда не обращался за помощью, стараясь справиться со своим «тихим ужасом» самостоятельно.

Иногда это означало, что мы брались за молотки и пристраивали к дому еще одно помещение. Порой это означало загрузить машину и отправиться в тот придорожный мотель в Далласе. А временами он просто уединялся в своей комнате, где сражался с демонами, о которых никогда не рассказывал никому из нас.

Мама была на десять лет моложе папы, и их брак, особенно поначалу, был довольно традиционным. В двадцать один год она бросила колледж, чтобы выйти за него замуж, и позднее жалела о том, что не закончила обучение. Когда я подрос, она вернулась к учебе, получила диплом в сфере образования и продолжила обучение в магистратуре. Поначалу она работала в детском саду, а потом бо́льшую часть своей карьеры была учительницей начальных классов в школе Сэма Хьюстона в Денисоне.

Быть сыном моей мамы в Денисоне – это круто. Люди обычно любят своих учителей в начальной школе, а моя мама была особенно добра и заботлива с детьми. В городке ее обожали. Не будет преувеличением сказать, что она своего рода местная знаменитость.

Кроме того, мама была замечательной пианисткой, и я очень любил слушать, как она играла Шопена. Помню, когда учился в начальной школе, я то и дело просил ее: «Поиграй еще Шопена, пожалуйста!» Не уверен, что сегодня многие дети, уткнувшиеся в плееры и сотовые телефоны, просят у своих матерей «еще Шопена». Но моя мать воспитала во мне умение ценить классическую музыку. Она была моей любимой исполнительницей.

Я всегда считаю нужным повторять, что моя мать сделала мне три важных подарка: пожизненную любовь к чтению, учебе и музыке. Три бесценных дара.

Я также видел в матери пример преданности служению. Она была руководителем местного отделения женской группы PEO (Филантропическая образовательная организация). Задача этой организации, основанной в 1869 году в Айове, состояла в развитии образовательных возможностей для женщин. В дни молодости моей матери не было недостатка в людях, которым претила мысль об обучении женщин в высших учебных заведениях, и программу PEO в некоторых кругах встречали в штыки. И поэтому мама держала все, касавшееся «сестринства» PEO , в строгом секрете. Она не рассказывала мне, за что они ратуют, чем занимаются, что происходит на их встречах или кто на них присутствует. Эти женщины предпочитали помалкивать о своей работе.

Оглядываясь назад, я снимаю перед ними шляпу за их труд и старания поощрить молодых женщин в полной мере реализовывать свой потенциал, но сознаю, что для них это была форма феминизма, который в ту пору еще не обрел своего звучного голоса.

К тому же мама выступала защитницей детей. Она верила, что маленькие дети способны справляться с большей ответственностью, чем это представляется взрослым. Она наглядно убедилась в своей правоте на примере своих первоклашек, но интуитивно почувствовала это задолго до того, как стала учительницей.

С самых ранних лет они с папой внушали мне, как важно заботиться о сестре, которая была всего на двадцать один месяц младше меня. У моего отца было традиционное представление о том, что мужчины должны заботиться о женщинах, и поэтому он назначил меня своего рода «вторым папой». А мама просто считала, что дети способны соответствовать обязанностям, которые на них возложены.

– Когда нас нет рядом, мы рассчитываем на тебя, – говорила мне мама. А отец вторил ей:

– Остаешься за старшего.

Я не всегда был идеальным старшим братом. Когда мне было пять лет, а Мэри – три, как-то раз я повел ее поиграть на гравийной дороге Ханна Драйв. Некоторые камешки были размером с горошину, и я решил, что будет весело накормить ими сестру. Мать поймала меня за этим занятием и отчитала, мол, пятилетнему мальчику следовало бы понимать, что к чему. Может быть, я и понимал, но в таком возрасте идея накормить сестру камешками не всегда кажется плохим способом времяпрепровождения.

Теперь сестра утверждает, что я по большей части был очень неплохим старшим братом. Она считает, что забота о ней развивала во мне чувство ответственности, которое пригодилось потом и в жизни, и в карьере пилота. Будучи подростком, она пару раз начинала встречаться с парнями, которые были слишком настойчивы или не вполне достойны уважения. Я по собственной инициативе поговорил с ними и призвал их к порядку. Сестре кажется, что, даже когда мы с ней ссорились, я все равно защищал ее и стремился сделать так, чтобы она находилась в безопасности.

В том, что касается демонстрации привязанности, мы вовсе не были показательной семьей. Но мы заботились друг о друге, и чувство долга у нас было безошибочным. Кроме того, мы доверяли друг другу. Мама знала мои сильные стороны и поощряла меня быть уверенным в них. Вот почему она комфортно чувствовала себя в роли пассажирки, когда я катал ее, будучи подростком. Она понимала: я знаю, что способен на это.

Сестра тоже никогда не боялась летать со мной.

– Может быть, это то самое чувство неуязвимости, свойственное юности, – теперь говорит мне она, – и я просто считала, что со мной ничего не случится. Но все же, думаю, главная причина отсутствия страха – внутренняя уверенность в тебе. Я знала, что ты меня защитишь.

В 1960-е годы я был очень уверенным в себе и целеустремленным парнишкой. Рассчитывал отслужить в армии, а потом стать гражданским летчиком. Вспоминая те дни, думаю, я был серьезным, честным юношей, пытавшимся понять свое место в этом мире.

В сочинении на тему «А какой я», заданном нам в восьмом классе, я написал:

«У меня есть хорошие привычки, равно как и плохие. Вежливость – одна из моих сильных сторон. Родители научили меня необходимым манерам, которые следует знать. По-моему, за столом я веду себя как надо.

Есть у меня и дурные привычки. Порой бываю недостаточно терпелив с людьми. Мне хотелось бы делать все абсолютно правильно, и ожидаю, чтобы другие поступали так же. Мне следует понимать, что люди несовершенны.

Я знаю многих людей, которые являются лучшими личностями, чем я, но я стараюсь изо всех сил».

Моя учительница приписала в конце этого сочинения: «У тебя неплохо получается». Так было принято в те дни. Учителя и родители не тратили время на похвалы, рассказывая детям, какие они особенные. В те времена слова «неплохо получается» вполне сходили за комплимент.

В этом сочинении я вижу свое взрослое «я». Я был и остаюсь чрезвычайно правильным, требовательным к себе и другим – перфекционистом, – хотя, думаю, именно эти качества сделали меня хорошим пилотом.

В другом сочинении – о моей семье – я писал о сестре, «которой горжусь, несмотря на некоторые ее поступки». Я написал о том, как мне повезло быть сыном своей матери: «Она заботится обо мне день и ночь». И об отце: «Он наставляет меня, и учит меня, и помогает мне стать мудрее и лучше учиться на собственных ошибках».

В конечном счете не имело никакого значения, что полы в нашем доме были кое-где кривовато положены или мой папа не стремился к зарабатыванию больших денег. Мне невероятно повезло расти на Ханна Драйв и знать, где забит в этом доме каждый гвоздь; повезло, что меня воспитывали и учили два человека, которые столь многое в этой жизни понимали правильно.