Онлайн чтение книги Театральная история Histoires comiques
V. ВРАТАМИ ИЗ РОГА ИЛИ ВРАТАМИ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ

Было около часа ночи. Перед тем как лечь в постель, я распахнул окно и закурил папиросу. Гудок автомобиля, проезжавшего по аллее Булонского леса, нарушил тишину. Деревья струили прохладу, покачивая своими темными вершинами. Ни одного живого звука. Даже жужжания насекомого не было слышно над бесплодной почвой города. Ночное небо блистало звездами. Воздух в тот вечер был необыкновенно прозрачен, и было ясно видно, что звезды — различного цвета. Почти все они сверкали белым огнем. Но были среди них и желтые и оранжевые, точно пламя угасающих светильников. Попадались и голубые, а одна звезда мерцала таким чистым и мягким бледно-голубым светом, что я не в силах был отвести от нее взгляд. Жаль, что мне неизвестно название этой звезды, но меня утешает мысль, что люди все равно не дают звездам их настоящего имени.

Вспоминая, что каждая из этих капелек света озаряет целые миры, я спрашиваю себя, не озаряют ли они, как и наше Солнце, картины неисчислимых страданий, не переполняет ли горе безбрежные просторы небес? Об иных мирах мы можем судить лишь по нашему миру. Нам знакома жизнь только в тех формах, какие она принимает на Земле, и если даже предположить, что наша планета не из лучших, то у нас все же нет никаких оснований думать, что на других планетах все обстоит хорошо: вряд ли такое уж великое счастье родиться под лучами Альтаира, Бетельгейзе или огненного Сириуса, — ведь мы знаем, как грустно открывать глаза на Земле под лучами нашего древнего Солнца. Нельзя сказать, чтобы мой удел в сравнении с уделом других казался мне таким дурным. У меня нет ни жены, ни детей. Я не влюблен и не болен. Я не слишком богат и не вращаюсь в свете. Стало быть, я принадлежу к числу счастливцев. Но даже у счастливцев мало радостей. Каков же удел остальных! Люди воистину достойны сожаления. Я не упрекаю в этом природу: с ней нельзя разговаривать, она не одарена разумом, Я не виню в этом и общество. Неразумно противополагать общество природе. В равной мере бессмысленно природу людей противополагать обществу, как и природу муравьев — муравейнику или природу сельдей — косяку сельдей. Сама природа животных необходимо определяет характер их сообщества. Земля — такая планета, где невозможно обходиться без еды, ее владыка — голод. Естественно, что животные здесь алчны и свирепы. Лишь человек одарен разумом, и он скуп. Скупость до сих пор еще остается высшей добродетелью человеческого общества и венцом природы, если иметь в виду мораль. Будь я писателем, я сочинил бы похвалу скупости. По правде говоря, книга эта не была бы оригинальной. Моралисты и экономисты раз сто уже писали об этом. Человеческие общества зиждутся на величественном фундаменте скупости и жестокости.

А в других вселенных, во всех этих бесчисленных мирах, затерянных в эфире, обстоит ли дело таким же образом? Быть может, звезды, мерцающие над моей головой, светят людям и на других планетах? Что, если и там — в бесконечном пространстве — тоже едят, тоже пожирают друг друга? Это сомнение мучит меня, и я не могу без ужаса видеть пламенную росу, висящую в небесах.

Мало-помалу мысли мои становятся более спокойными, более ясными, и я опять с удовольствием думаю о нашей земной жизни, то неистовой, то сладостной. Я решаю, что порою жизнь все-таки прекрасна. Ведь только на фоне ее красоты заметны ее уродства, — и как видеть в природе дурное, если не видишь, как она хороша?

Уже несколько мгновений звуки сонаты Моцарта возносят в воздух белоснежные колонны и гирлянды роз. Мой сосед — пианист и по ночам играет Моцарта и Глюка. Я закрываю окно и, готовясь ко сну, размышляю о тех сомнительных удовольствиях, которым мог бы предаться поутру; и вдруг я припоминаю, что неделю назад меня пригласили на завтрак в Булонский лес; кажется, речь идет о завтрашнем дне. Чтобы убедиться в этом, я ищу пригласительное письмо, оно так и осталось на моем столе. Вот оно:

16 сентября 1903 года.

«Старина Дюфрен,

доставь мне удовольствие и приходи позавтракать в обществе… (и прочее и прочее)… в следующую субботу, 23 сентября 1903 года (и прочее и прочее)».

Стало быть, это — завтра. Я позвонил камердинеру.

— Жан, разбудите меня в девять часов утра.

Именно завтра, двадцать третьего сентября тысяча девятьсот третьего года, мне исполняется тридцать девять лет. Судя по тому, что мне уже пришлось видеть в обществе этих людей, я могу без труда представить приблизительно все, что еще увижу. Зрелище будет, по всей вероятности, весьма унылое. Я могу наверняка предугадать, о чем станут разговаривать завтра за столом, в ресторане Булонского леса. Вот что непременно будет сказано: «Я делаю по шестьдесят в час. — У Бланш отвратительный характер, но она меня не обманывает, уж в этом-то я уверен. — Правительство заимствует лозунг социалистов. — Лошадки в конце концов могут осточертеть. Остается еще баккара. — Было бы удивительно, если бы рабочие стали стесняться: правительство всегда принимает их сторону. — Бьюсь об заклад, что Золотая Булавка побьет Ранавало. — Уму непостижимо, как это не найдется генерала, способного вымести весь этот сброд. — Чего вы хотите? Евреи продали Францию Англии и Германии». Вот что я завтра услышу! Вот политические и социальные взгляды моих друзей, потомков буржуа Июля , тех буржуа — владык фабрик и заводов, королей рудников, — которым удалось укротить и поработить силы революции. Мои друзья, думается, не смогут долго сохранять власть над промышленностью и политическое господство, унаследованное от предков. Они не очень умны, мои друзья. Они не привыкли работать головой. Да и я не очень привык. До сих пор я не многого достиг в жизни. Подобно им, я бездельник и невежда. Я чувствую, что ни к чему не пригоден, и если мне чуждо свойственное им тщеславие, если голова моя не забита тем вздором, каким засорены их головы, если я, в отличие от них, не испытываю ненависти и страха перед идеями, то это объясняется особыми обстоятельствами моей жизни. Когда мне исполнилось семнадцать лет, мой отец, крупный промышленник и консервативный депутат парламента, нанял молодого репетитора, застенчивого и молчаливого, словно красная девица. Готовя меня к экзамену на степень бакалавра, он в то же время подготавливал социальную революцию в Европе. То был очаровательно мягкий человек. Его не раз сажали в тюрьму. Теперь он депутат. Он давал мне переписывать свои воззвания к международному пролетариату. Я прочел под его руководством всю социалистическую литературу. Среди того, что он мне внушал, было много неправдоподобного; но зато он открыл мне глаза на все происходившее вокруг; он доказывал, что все уважаемое в нашем обществе заслуживает прозрения, а все презираемое заслуживает уважения. Он хотел пробудить во мне протест. Я же, напротив, из его доказательств сделал вывод, что надлежит уважать ложь и почитать лицемерие, ибо это — два наиболее прочных устоя общественного порядка. Я остался консерватором. Но душа моя исполнилась отвращения.

Сквозь сон до меня время от времени еще доносятся почти неуловимые звуки Моцарта, и в моем воображении встают очертания мраморных храмов среди голубой листвы.

Было уже поздно, когда я проснулся. Я оделся гораздо быстрее обычного, сам не понимая, почему так тороплюсь. Не помню, как я очутился на улице. То, что я увидел вокруг, поразило меня и словно лишило всякой способности к мышлению; и лишь благодаря этому мое удивление не возрастало больше, оставалось неизменным и спокойным. Если бы ум мой сохранил свои обычные свойства, то удивление это, конечно, вскоре стало бы непомерным, я окаменел бы от страха, — настолько зрелище, открывшееся моему взору, было не похоже на то, каким ему надлежало быть. Все окружающее было мне внове, казалось незнакомым и странным. Деревья и лужайки, которые я видел ежедневно, исчезли. Там, где еще накануне высились огромные серые здания, окаймлявшие улицу, теперь тянулась причудливая линия кирпичных домиков, окруженных садами. Я не решался оглянуться и посмотреть, уцелел ли еще мой дом, и направился прямо к воротам Дофина. Я их не обнаружил. В этом месте Булонский лес преобразился в поселок. Я свернул на улицу, которая, как мне показалось, возникла на месте прежней дороги в Сюрэн. Дома здесь были странного стиля и необычайной формы; недостаточно просторные, чтобы служить жильем для богатых людей, они были, однако, украшены живописью, скульптурой и яркой керамикой. Крытая терраса венчала каждый домик. Я шел этой деревенской улицей, задерживаясь на поворотах, чтобы полюбоваться очаровательными видами. Ее пересекали под острым углом извилистые дороги. Нигде не видно было ни поездов, ни автомобилей, ни экипажей. По земле скользили какие-то тени. Я поднял голову и увидел огромных птиц и колоссальных рыб, они во множестве проносились в вышине, которая выглядела не то небом, не то океаном. Неподалеку от Сены, изменившей свое направление, мне повстречалась группа людей в коротких, завязанных у талии блузах и высоких гетрах. По всей вероятности, эти люди были в рабочей одежде. Но походка их казалась легче и элегантней, чем у наших рабочих. Я заметил, что среди них были и женщины. Я не сразу распознал их, потому что одеты они были так же, как мужчины, ноги у них были прямые и длинные, а бедра — узкие, как у нынешних американок. Хотя вид у этих людей был вовсе не свирепый, я посмотрел на них со страхом. Они показались мне куда более странными, чем все бесчисленные незнакомцы, каких я до тех пор встречал на земле. Чтобы избежать дальнейших встреч с людьми, я углубился в пустынную улочку. И вскоре достиг круглой площадки, где высились мачты; на них реяли красные флаги, с надписью золотыми буквами: «Европейская федерация». У подножья этих мачт в больших рамах, украшенных мирными эмблемами, висели афиши. То были извещения о народных празднествах, официальные предписания, объявления об общественных работах. Тут же висели и расписания движения воздушных шаров и карта атмосферных течений на 28 июня 220 года со времени объединения народов. Все эти тексты были набраны непривычными для меня буквами и на языке, понятном мне лишь отчасти. Пока я старался разобраться в написанном, тени бесчисленных машин, проносившихся в воздухе, мелькали у меня перед глазами. Я снова поднял голову: неузнаваемое небо, где царило гораздо большее оживление, чем на земле, рассекали рули, бороздили лопасти винтов; на горизонте поднимались клубы дыма; и вдруг я увидел солнце. Мне захотелось плакать. То был первый знакомый образ, который я видел в тот день. По высоте солнца я определил, что было около десяти часов утра. Внезапно меня вновь обступила толпа мужчин и женщин, — такая же, как раньше, и по одежде и по манере держаться. Я утвердился в своем первом впечатлении, что женщины — и тучные, и сухопарые, и такие, о которых ничего нельзя было сказать, — в большинстве своем походили на гермафродитов. Человеческая волна схлынула. Площадь мгновенно опустела, подобно нашим пригородным кварталам, которые становятся людными лишь тогда, когда работники выходят из мастерских. Задержавшись перед афишами, я вторично прочел дату: 28 июня 220 года со времени основания Европейской федерации. Что бы это значило? Воззвание Федерального комитета по случаю праздника земли весьма кстати помогло мне уяснить себе смысл этой даты. Там было сказано: «Товарищи, как вы знаете, в последнем году двадцатого века старый мир рухнул в результате ужасной катастрофы, и после полувековой анархии образовалась Федерация народов Европы…» Стало быть, 220 год Федерации народов соответствовал 2270 году христианской эры, в этом не было сомнений. Оставалось только уяснить себе все происшедшее. Каким образом я внезапно очутился в 2270 году?

Я размышлял над этим, продолжая идти вперед без определенной цели:

«Насколько мне известно, я не пребывал долгие годы в состоянии мумии, как полковник Фугас. Я не управлял машиной, при помощи которой господин Герберт Джордж Уэллс исследует разные эпохи. И если я, по примеру Уильяма Морриса, только во сне вижу, будто перескочил через три с половиной столетия, то мне не дано этого знать: ведь когда человек видит сон, он не сознает, что это сон. А все же, откровенно говоря, я полагаю, что не сплю».

Предаваясь этим мыслям и некоторым другим, о которых незачем рассказывать, я шел длинной улицей, окаймленной оградами, за которыми приветливо выглядывали из зелени розовые дома, различной формы, но все одинаково маленькие. Иногда среди полей попадалось то здесь, то там обширное здание из стали, напоминавшее цирк, оттуда вырывались языки пламени и клубы дыма. Чем-то страшным веяло от этих необычайных сооружений; от быстрого полета машин воздух приходил в содрогание, и оно мучительно отдавалось у меня в голове. Улица вела к лугу, усеянному рощицами и пересеченному ручьями. Здесь паслись коровы. В то время как я наслаждался свежестью пейзажа, мне почудилось, будто впереди по гладкой и ровной поперечной дороге бегут какие-то тени. Ветер от их движения ударял мне в лицо. Я догадался, что то были трамваи и автомобили, казавшиеся прозрачными, — так быстро они неслись.

Я пересек дорогу по пешеходному мостику и долго шел лугами и лесами. Я решил, что забрел в деревенскую глушь, как вдруг передо мною возник целый строй великолепных домов, замыкавших обширный парк. Скоро я подошел к какому-то дворцу, архитектура которого отличалась необыкновенным изяществом. Вдоль огромного фасада тянулся лепной раскрашенный фриз; на нем было изображено многолюдное пиршество. Сквозь стеклянные двери я различил мужчин и женщин, сидевших в большой светлой зале за длинными мраморными столами, уставленными красивой расписной посудой из фаянса. Я решил, что это ресторан, и вошел. Я не был голоден, но изрядно устал, и прохлада, царившая в зале, украшенной гирляндами плодов, показалась мне восхитительной. У дверей какой-то человек спросил у меня продовольственную бону и, заметив мою растерянность, проговорил:

— Ты, приятель, видно, нездешний. Как это ты путешествуешь без бон? Сожалею, но не могу тебя накормить. Пойди разыщи уполномоченного по распределению труда, а если ты инвалид, обратись к уполномоченному по общественной помощи.

Я заявил, что вовсе не инвалид, и вышел. Какой-то плотный мужчина, появившийся в это время в дверях с зубочисткой во рту, предупредительно сказал мне:

— Товарищ, тебе незачем обращаться к уполномоченному по распределению труда. Я ведаю булочной этого сектора. Нам не хватает одного человека. Пойдем. Ты сразу приступишь к работе.

Я поблагодарил толстяка и заверил его, что охотно принялся бы за дело, будь я пекарем.

Он не без удивления посмотрел на меня и сказал, что я, должно быть, не прочь пошутить.

Я двинулся за ним. Мы остановились перед громадным чугунным строением с монументальными воротами; на фронтоне стояли, облокотившись, два бронзовых гиганта: Сеятель и Жнец. Их тела выражали силу, но без какого-либо напряжения. На лице у них была написана спокойная гордость, они высоко держали голову и этим сильно отличались от нелюдимых работников фламандца Константина Менье . Мы вступили в залу высотою более сорока метров: здесь, среди невесомой белой пыли, работали машины, распространяя вокруг себя равномерный гул. Под металлическим куполом мешки, казалось, сами собой приближались к ножу, и тот их вспарывал; мука высыпалась из них прямо в чаны, где огромные стальные руки месили тесто, затем оно стекало в формы, которые, по мере наполнения, без посторонней помощи устремлялись в широкую и глубокую печь, напоминавшую туннель. Лишь пять или шесть человек, неподвижные среди всего этого движения, наблюдали за работой машин.

— Это уже старая булочная, — пояснил мой спутник. — Она выпекает только восемьдесят тысяч хлебов в день, и для обслуживания ее маломощных машин требуется слишком много рабочих. Ну, ничего. Поднимись наверх.

У меня не было времени попросить более ясных указаний. Подъемник доставил меня на платформу. Не успел я осмотреться, как нечто, напоминавшее воздушного кита, остановилось возле меня и выгрузило несколько мешков. На этой машине не было ни одного живого существа. Я внимательно следил за ней и уверен, что там не было даже механика. Новые воздушные киты подплывали с новыми мешками и выгружали их, а те один за другим приближались к ножу, который их вспарывал. Винты вращались, руль направлял движение. Но у штурвала никто не стоял, машина была пуста. Издали до меня доносился легкий шум — казалось, это летит оса, затем летящий предмет увеличивался с поразительной быстротой. Движения машины были точно рассчитаны, но при мысли, что я не знаю, как поступить, если она отклонится от заданного пути, меня кидало в дрожь. Несколько раз я порывался попросить, чтобы мне позволили спуститься. Но присущее каждому человеку чувство стыда мешало мне это сделать. Я оставался на своем посту. Солнце клонилось к горизонту, было уже около пяти часов вечера, когда за мной, наконец, прислали подъемник. Трудовой день кончился. Я получил бону на питание и жилье. Мой новый знакомый сказал мне:

— Ты, должно быть, голоден. Если хочешь, можешь поужинать за общественным столом. Или можешь поесть один, в своей комнате. А предпочитаешь ужинать у меня, в обществе нескольких товарищей, скажи об этом сейчас. Я позвоню в кулинарный цех, чтобы прислали твою порцию. Говорю все это, чтобы ты чувствовал себя свободнее. Ты, как видно, выбит из колеи. Верно, ты издалека и человек не слишком бойкий. Сегодня тебе досталась легкая работа. Но не думай, что у нас всегда так просто заработать себе на жизнь. Если бы Зет-лучи, управляющие воздушными шарами, закапризничали, как это иногда случается, у тебя было бы куда больше хлопот. Кто ты по профессии? И откуда явился?

Его вопросы сильно смутили меня. Как мог я сказать правду? Ведь не мог же сознаться, что я — буржуа и прибыл из двадцатого века. Он бы счел меня помешанным. Я ответил уклончиво и не без смущения, что у меня нет никакой профессии, а прибыл я издалека, очень издалека.

Он усмехнулся.

— Понимаю, — сказал он. — Ты не смеешь признаться, что приехал из Соединенных Штатов Африки. Ты не единственный европеец, который ускользнул от нас таким образом. Но все эти беглецы почти всегда возвращаются к нам.

Я промолчал, и он решил, что его догадка верна. Он повторил приглашение поужинать у него и спросил, как меня зовут. Я ответил, что зовут меня Ипполит Дюфрен. Он был явно удивлен, что у меня двойное имя.

— А меня зовут Мишель, — проговорил он.

Затем, внимательно осмотрев мою соломенную шляпу, пиджак, башмаки, весь мой костюм, разумеется, несколько запыленный, но безукоризненного покроя — ведь меня, что ни говорите, одевает не какой-нибудь портной-привратник с улицы Акаций, — Мишель сказал:

— Ипполит, я вижу, откуда ты прибыл. Ты жил в стране черных. В наше время никто, кроме зулусов и бассутов, не выделывает такого скверного сукна, не шьет одежды такого смехотворного фасона, не носит таких дрянных башмаков и не крахмалит белья. Только у них ты мог научиться брить бороду, оставляя на лице усы и небольшие бакенбарды. Обычай брить лицо таким образом, чтобы на нем оставались небольшие участки волос в виде орнамента, — одно из последних проявлений татуировки, и он в ходу лишь у бассутов да зулусов. Эти черные провинции Соединенных Штатов Африки все еще коснеют в варварстве, сильно напоминающем состояние, в котором была Франция три или четыре века назад.

Я принял приглашение Мишеля.

— Я живу поблизости, в Солони, — сказал он. — У моего аэроплана недурная скорость. Мы быстро домчимся.

Он усадил меня под брюхо большой механической птицы, и мы тут же с такой быстротой принялись рассекать воздух, что у меня перехватило дыхание. Вид местности сильно отличался от того, который был мне прежде знаком. Вдоль всех дорог стояли дома; серебряные линии бесчисленных каналов перекрещивались на полях. Я восхищался этой картиной, а Мишель сказал мне:

— Землю достаточно хорошо обрабатывают; с тех пор как химики сами занялись земледелием, оно ведется, как принято выражаться, интенсивно. За последние триста лет люди проявили немало изобретательности и проделали большую работу. Чтобы построить общество на коллективистских началах, пришлось добиться того, чтобы земля рождала в четыре, а то и в пять раз больше, чем во времена капиталистической анархии. Ты жил у зулусов и бассутов и сам знаешь, что жизненные блага у них необычайно скудны и, если начать делить их между всеми, то это означало бы делить нищету, а не богатство. Изобилие, которого мы достигли, — это, прежде всего, результат развития наук. Почти полное уничтожение городских классов также принесло большую пользу земледелию. Торговцы и чиновники пошли либо на заводы, либо в деревню.

— Как, — вскричал я, — вы уничтожили города? Что же стало с Парижем?

— Там никто почти больше не живет, — отвечал Мишель. — Отвратительные и нездоровые шестиэтажные здания, где жили горожане минувшей эры, в большинстве своем превратились в развалины и не были восстановлены. В двадцатом веке этой злосчастной эры строили из рук вон плохо. Мы сохранили строения более ранних эпох — они куда лучше — и превратили их в музеи. У нас множество музеев и библиотек: именно здесь мы приобретаем знания. Кое-что уцелело от здания парижской мэрии. Это было уродливое и непрочное сооружение, но там совершались великие дела. У нас нет больше ни суда, ни торговли, ни армий, поэтому-то у нас нет и городов в собственном смысле слова. И все же в некоторых местах плотность населения значительно больше, чем в других, центры металлургической и горнорудной промышленности очень перенаселены, несмотря на быстроту средств передвижения.

— Что вы говорите? — воскликнул я. — Вы упразднили суды? Стало быть, у вас нет больше преступлений и правонарушений?

— Преступления сохранятся до тех пор, пока будет существовать старое и мрачное человечество. Но число преступников сократилось, так как сократилось число обездоленных. Преступления пышным цветом распускались в предместьях больших городов; у нас нет теперь больших городов. Беспроволочный телефон делает дороги безопасными в любой час. Все мы снабжены электрическими средствами защиты. Что касается правонарушений, то число их зависело скорее не от испорченности обвиняемых, а от придирчивости судей. Теперь же, когда у нас нет больше ни законников, ни судей и правосудие осуществляется по очереди всеми гражданами, многие виды правонарушений исчезли, верно, потому, что их перестали считать правонарушениями.

Так говорил Мишель, управляя аэропланом. Я передаю смысл его речей настолько точно, насколько это мне доступно. Сожалею, что не могу — по слабости памяти, а также из боязни, что меня не поймут, — воспроизвести все его выражения, а главное — манеру говорить. Речь булочника и его современников поразила меня больше всего новизной словаря и синтаксиса и в особенности лаконичными оборотами и множеством сокращений.

Наш аэроплан опустился возле террасы скромного, но уютного дома.

— Прилетели, — сказал Мишель, — здесь я живу. Ты поужинаешь с моими друзьями, тоже статистиками, как я сам.

— Как? — изумился я, — вы статистик? А я-то полагал, что вы булочник.

— Я булочник шесть часов в день. Такова продолжительность рабочего дня, установленная лет сто назад Федеральным комитетом. В остальное время я занимаюсь статистикой. Эта наука пришла на смену истории. Прежние историки описывали громкие деяния небольшого числа людей. Современные историки регистрируют все, что производится, и все, что потребляется.

Проводив меня в кабинет водных процедур, расположенный на крыше, Мишель затем пригласил меня в столовую, залитую электрическим светом: то была белая комната, украшенная лишь лепным фризом, изображавшим цветущие кустики клубники. Стол расписного фаянса был уставлен посудой, отливавшей металлом. Мишель представил мне трех своих друзей:

— Морен, Персеваль, Шерон.

На всех троих были одинаковые куртки из сурового полотна, бархатные штаны и серые чулки. Морен носил длинную белую бороду. Лица Шерон и Персеваль были лишены всякой растительности; коротко остриженные волосы, а еще больше открытый взгляд делали их похожими на юношей. Но я не сомневался, что то были женщины. Персеваль показалась мне довольно красивой, хотя и не первой молодости. Шерон я нашел совершенно прелестной.

— Я хочу представить вам товарища Ипполита, именуемого также Дюфрен, — сказал Мишель, — он жил среди метисов в черных провинциях Соединенных Штатов Африки. Ипполиту не удалось пообедать в одиннадцать утра. Должно быть, он голоден.

Я и впрямь был голоден. Мне подали какое-то кушанье, нарезанное небольшими квадратными ломтиками, недурное, но, непривычное на вкус. На столе стояли различные сыры. Морен налил мне в стакан легкого пива и предупредил, что я могу пить, сколько мне заблагорассудится, ибо пиво не содержит алкоголя.

— Прекрасно, — откликнулся я. — Вижу, вас заботит опасность алкоголизма.

— Ее больше не существует, — ответил Морен. — Алкоголизм был уничтожен еще до окончания минувшей эры. Без этого был бы немыслим новый строй. Пролетариат, подверженный алкоголизму, не способен добиться освобождения.

— Не удалось ли вам, — спросил я, отправляя в рот причудливо вырезанный ломтик, — не удалось ли вам коренным образом усовершенствовать процесс питания?

— Ты, вероятно, имеешь в виду химическую пищу, товарищ, — отозвалась Персеваль. — Здесь мы еще не достигли заметных успехов. Тщетно мы направляли наших химиков на кухни… Их пилюли ничего не стоят. Разве что мы научились надлежащим образом определять калорийность и питательность пищи, а едим мы почти с такой же жадностью, как и люди минувшей эры, и получаем от еды такое же удовольствие.

— Наши ученые, — вставил Мишель, — стремятся разработать основы рационального питания.

— Ну, это ребячество, — возразила юная Шерон. — Ничего мы не добьемся, пока не уничтожим толстую кишку — бесполезный и вредоносный орган, очаг микробов… К этому придут.

— Каким образом? — вырвалось у меня.

— Просто удалят, и все. Толстая кишка, удаленная сначала хирургическим путем у большого числа людей, постепенно исчезнет и у других в силу наследственности, так что в один прекрасный день от нее избавится все население.

Эти люди разговаривали со мной мягко и любезно. Но я лишь с трудом разбирался в их нравах и взглядах и заметил, что сам нимало их не занимал и они с полным безразличием относились к моей манере мыслить. Чем учтивее я себя держал, тем больше утрачивал их расположение. После того как я сделал Шерон несколько комплиментов, впрочем совершенно искренних и вполне благопристойных, она даже перестала глядеть в мою сторону.

После ужина я обратился к Морену, который показался мне человеком умным и мягким, и проговорил с откровенностью, растрогавшей меня самого:

— Господин Морен, я ничего не знаю и жестоко страдаю из-за этого. Повторяю вам: я прибыл издалека, очень издалека. Прошу вас, скажите, как была основана Европейская федерация, и помогите мне составить представление о нынешнем социальном порядке.

Старый Морен запротестовал:

— Но ведь ты просишь изложить тебе историю трех столетий. На это потребуется несколько недель, даже месяцев. К тому же есть много такого, чего я не могу тебе разъяснить, так как и сам не знаю.

Я умолял его хотя бы в общих чертах рассказать мне о важнейших событиях прошлого, как это делают для школьников.

Тогда Морен откинулся в кресле и начал свой рассказ:

— Чтобы понять, как возникло нынешнее общество, следует обратиться к далекому прошлому.

Важнейшим достижением двадцатого века минувшей эры было прекращение войн.

Арбитражный конгресс в Гааге, учрежденный в самом расцвете варварства, мало способствовал поддержанию мира. Но другой институт, куда более действенный, был создан в ту же эпоху. В парламентах различных стран возникли группы депутатов, установившие между собою постоянные связи для совместного обсуждения международных проблем. Их решения выражали миролюбие все возраставшего числа избирателей, они приобретали все больший вес и вынуждали задумываться правительства, среди которых даже наиболее самодержавные, за исключением правительства России, научились к тому времени считаться с волей народов. Сегодня нас поражает, что в ту пору никто не распознал в этих собраниях депутатов, съезжавшихся из различных стран, зародыш международного парламента.

Впрочем, партия насилия была еще могущественна не только в империях, но даже во Французской республике. Правда, опасность династических войн, как и войн дипломатических, решение о которых принималось за большим зеленым столом ради поддержания так называемого европейского равновесия, — опасность такого рода войн была снята раз и навсегда; однако промышленность в Европе была еще так слабо развита, что приходилось опасаться, как бы столкновение экономических интересов не вызвало грозного пожара.

Недостаточно организованный и еще не осознавший свою силу пролетариат не мог помешать войнам между народами, но он добился того, что они происходили реже и были менее продолжительны.

Последние войны были порождены буйным помешательством старого мира, которое именовалось колониальной политикой. Англичане, русские, немцы, французы, американцы яростно оспаривали друг у друга так называемые сферы влияния — районы, где при помощи грабежей и убийств они устанавливали экономические отношения с туземными жителями. В Африке и в Азии они уничтожили все, что только можно было уничтожить. Затем произошло то, что должно было произойти: они удержали бедные колонии, которые дорого им обходились, и утратили колонии преуспевающие. Я уже не говорю о том, что в Азии один сравнительно небольшой, но доблестный народ, обученный Европой, сумел затем добиться уважения со стороны Европы. Япония оказала в варварские времена большую услугу человечеству.

Когда отвратительный период колонизации пришел к концу, войны прекратились. Но в государствах еще сохранялись армии.

А теперь отвечу на твой вопрос, как возникло современное общество. Оно вышло из недр предшествующего строя. В жизни общества, как и в жизни отдельных людей, одна форма порождает другую. Капиталистический порядок неизбежно привел к порядку, основанному на принципах коллективизма. В начале девятнадцатого века минувшей эры в промышленности произошло памятное движение вперед. На смену мелкому производству отдельных ремесленников, владевших орудиями труда, пришло крупное производство; его приводила в движение новая действующая сила невиданного дотоле могущества: я имею в виду капитал. Это знаменовало собой крупный шаг вперед в развитии общества.

— Что именно было шагом вперед в развитии общества? — осведомился я.

— Капиталистический строй, — отвечал Морен. — Он стал для человечества источником неисчислимых богатств. Собирая вместе огромные массы рабочих и умножая их число, он способствовал возникновению пролетариата. Создав из тружеников мощное государство в государстве, он подготовил их освобождение и вооружил средствами для завоевания власти.

Однако этот режим, который должен был привести в будущем к столь благотворным последствиям, вызвал заслуженную ненависть тружеников, ибо он принес им неисчислимые бедствия.

Нет социального завоевания, которое не стоило бы крови и слез. К тому же капиталистический порядок, сначала увеличивший богатства земли, затем едва не разорил ее. Непомерно развив производство, он оказался не в состоянии регулировать его и отчаянно бился в безвыходных трудностях.

Ты, вероятно, кое-что слышал, товарищ, об экономических потрясениях, которыми был наполнен двадцатый век. На протяжении последних ста лет господства капитализма анархия производства и неистовая конкуренция безмерно усилили бедствия людей. Владельцы капиталов и предприятий, образовав гигантские объединения, безуспешно пытались регулировать производство и уничтожить конкуренцию. Их плохо задуманные начинания привели лишь к грандиозным катастрофам. В этот период анархии борьба классов велась слепо и беспощадно. Победы, пожалуй, не меньше, чем поражения, истощали силы пролетариата, обломки разрушаемого им здания падали ему на голову, его ряды раздирала ужасная междоусобная борьба, ослепленный яростью, он отталкивал от себя лучших своих вождей и наиболее надежных друзей и беспорядочно сражался во мраке. И все же он непрерывно добивался тех или иных уступок: увеличения заработной платы, уменьшения рабочего дня, все большей свободы организации и пропаганды, укрепления своего влияния в стране, сочувствия общественного мнения. Полагали, что он обречен на гибель из-за раздробленности и заблуждений. Но все великие партии обычно страдают из-за раздробленности и совершают ошибки. На стороне пролетариата была логика событий. К концу столетия он достиг такого уровня благосостояния, который позволяет стремиться к большему. Ведь партия, товарищ, должна быть уже достаточно сильной, чтобы совершить переворот в свою пользу. В конце двадцатого века минувшей эры общая ситуация сделалась весьма благоприятной для успехов социализма. На протяжении всего столетия постоянные армии неуклонно сокращались; теперь же, несмотря на отчаянное сопротивление власти и правящей буржуазии, парламенты, избранные всеобщим голосованием, окончательно упразднили их; немалую роль в этом сыграло упорное давление тружеников городов и деревень. Давно уже правительства сохраняли армии не столько в видах войны — они ее больше не боялись и не верили в возможность ее возникновения, — сколько для того, чтобы держать в повиновении пролетариат своей страны. В конце концов они уступили. Регулярные войска были заменены милицией, проникнутой социалистическими идеями. Правительства не без основания противились упразднению армий. Лишившись защиты пушек и ружей, монархии пали одна за другой, уступив место республиканскому строю. Только Англия, заблаговременно установившая режим, который рабочие находили сносным, да Россия, оставшаяся императорской и теократической, оказались в стороне от этого великого движения. Боялись, как бы царь, которому республиканская Европа внушала те же чувства, какие французская революция внушала великой Екатерине, не попытался подавить ее вооруженной рукой. Но его правительство дошло до такой степени бессилия и слабоумия, до какой может дойти одна лишь абсолютная монархия. Русский пролетариат, объединившись с людьми интеллигентного труда, поднял восстание, и после целой серии кровавых столкновений и резни власть перешла в руки революционеров, которые учредили представительный режим.

Беспроволочный телеграф и телефон достигли к тому времени такого развития во всех странах Европы и были настолько доступны каждому, что самый необеспеченный человек мог разговаривать когда угодно и сколько угодно с другим человеком, жившим в любом пункте земного шара. Речи коллективистов неиссякаемым потоком обрушивались на Москву. Лежа в постели, русские крестьяне слушали призывы своих товарищей из Марселя и Берлина. В ту пору уже научились в какой-то мере управлять полетами воздушных шаров, а летательные машины подчинялись любому движению человека. Это означало уничтожение границ. И тут внезапно наступил критический час! В сердцах народов, уже, казалось, готовых объединиться, слиться в одно обширное человечество, проснулся патриотический инстинкт. В одно и то же время во всех странах произошел взрыв вновь разгоревшегося национализма. Так как не было больше ни королей, ни армий, ни аристократии, это широкое движение приняло бурный и всенародный характер. Народы большинства европейских республик — французской, немецкой, венгерской, румынской, итальянской, даже швейцарской и бельгийской — единодушным голосованием парламентов, а также решениями грандиозных митингов торжественно заявили о своей решимости защищать против всякого чужеземного вторжения свою территорию и свою промышленность. Были обнародованы суровые законы, имевшие целью пресечь нарушение границ летательными машинами и строго регламентировать пользование беспроволочным телеграфом. Милиция повсюду была преобразована и вновь приближена к прежнему типу регулярной армии. Снова появились былые мундиры, сапоги, доломаны, генеральские плюмажи. В Париже медвежьи шапки военных были встречены рукоплесканиями. Все лавочники и многие рабочие нацепили трехцветную кокарду. На всех металлургических заводах отливали пушки и броню. Готовились к грозным битвам. Этот приступ безумия продолжался три года, но не привел к вооруженному столкновению и мало-помалу стих. Милиция постепенно вернулась к охране общественного порядка и потеряла свой воинственный облик. Объединение народов, казалось, отодвинутое в далекое будущее, вновь стало возможным. Стремление к миру усиливалось с каждым днем; коллективисты все больше завоевывали общество. И наступил день, когда побежденные капиталисты уступили им власть.

— Какая перемена! — вскричал я. — В истории еще не было примера такой революции.

— Ты, конечно, понимаешь, товарищ, — продолжал Мишель, — что коллективизм восторжествовал в свой час. Социалистам не под силу было бы упразднить капитал и частную собственность, если бы устои двух этих форм богатства уже не были фактически подорваны усилиями пролетариата и, в еще большей мере, новыми успехами науки и промышленности.

Многие думали, что первым коллективистским государством станет Германия; рабочая партия существовала там уже более ста лет, и повсюду говорили: «Социализм — немецкая идея». И все же Франция, казалось бы, менее подготовленная, опередила Германию. Социальная революция победила сначала в Лионе, Лилле и Марселе под пение «Интернационала». Париж сопротивлялся две недели, потом водрузил красное знамя. Лишь на следующий день Берлин провозгласил образование коллективистского государства. Победа социализма привела к объединению народов.

Представители всех европейских республик, собравшись в Брюсселе, объявили о создании Соединенных Штатов Европы.

Англия отказалась войти в состав новой федерации. Но она заявила себя ее союзницей. Став социалистической страной, Англия умудрилась сохранить своего короля, своих лордов и даже парики своих судей. Социализм господствовал тогда также в Океании, в Китае, в Японии и в одной части огромной Русской республики. Черная Африка, вступившая в фазу капитализма, образовала довольно неоднородную конфедерацию. Американский союз незадолго до этого отказался от своего торгашеского милитаризма. Одним словом, сложившаяся в мире обстановка благоприятствовала свободному развитию Соединенных Штатов Европы. Однако союз этот, встреченный шумной радостью, подвергался на протяжении полувека экономическим потрясениям и социальным бедствиям. Армии больше не существовало, даже милиции почти не осталось; не встречая противодействия, народные движения не имели насильственного характера. Но неопытность или злонамеренность местных властей приводила к разрушительному беспорядку.

Через полвека после создания Штатов, разочарование стало уже настолько глубоким, а трудности казались до такой степени неодолимыми, что самые убежденные оптимисты начали приходить в отчаяние. Европейский союз трещал по всем швам, возвещая о своем близком распаде. И вот тогда-то диктатура Комитета, состоявшего из четырнадцати рабочих, положила конец анархии и образовала Федерацию европейских народов, которая сохранилась до нашего времени. Одни говорят, будто Комитет четырнадцати выказал гениальную прозорливость и железную энергию; другие утверждают, будто это были люди дюжинные, лишь в ужасе перед происходящим покорившиеся необходимости: они возглавили, чуть ли не против своей воли, организацию новых, возникавших в недрах народа социальных сил. Одно во всяком случае бесспорно — Комитет не противился ходу событий. Общественный порядок, учрежденный Комитетом или независимо от Комитета сложившийся на его глазах, почти полностью сохранился до сих пор. Производство и распределение благ осуществляется сегодня почти так же, как осуществлялось тогда. И совершенно справедливо, что с того времени и начинают исчислять новую эру.

Затем Морен изложил мне в самых главных чертах принципы нового общества.

— Оно покоится на полном уничтожении частной собственности, — сказал он.

— И вам это кажется приемлемым? — осведомился я.

— А скажи, Ипполит, почему это должно нам казаться неприемлемым? Некогда в Европе государство собирало налоги. Оно располагало ресурсами, которые считались его собственностью. Теперь же с равным правом можно утверждать, что оно обладает всем, или не обладает ничем. А вернее сказать: мы обладаем всем, ибо государство неотделимо от нас, оно — всего лишь наименование общности людей.

— Стало быть, у вас нет никакой собственности? — удивился я. — Вам не принадлежат даже тарелки, на которых вы едите, даже кровать, простыни, одежда?

При этом вопросе Морен улыбнулся.

— Ты еще более простодушен, чем я думал, Ипполит. Уж не воображаешь ли ты, что у нас нет собственности на предметы домашнего обихода? Хорошего же ты мнения о наших вкусах, влечениях, потребностях, о нашем образе жизни! Не считаешь ли ты нас монахами, как некогда выражались, людьми, лишенными всякой индивидуальности, которые не в состоянии наложить собственный отпечаток на то, что их окружает? Ошибаешься, друг мой, ошибаешься. Мы не отменяли собственность на предметы, предназначенные для личного пользования и украшения быта, и привязаны к ним больше, чем буржуа минувшей эры были привязаны к своим безделушкам, ибо у нас более утонченный вкус и более живое чувство формы. Среди наших товарищей есть люди с художественными наклонностями, они владеют предметами искусства и очень дорожат ими. Шерон, например, собрала прекрасную коллекцию картин, которые служат для нее источником радости, и была бы крайне недовольна, если бы Федеральный комитет стал оспаривать ее право на эти картины. Вот в этом шкафу я храню старинные рисунки — почти все произведения Стейнлена, одного из наиболее известных художников минувшей эры. Я не отдал бы это собрание ни за какие сокровища.

Откуда ты взялся, Ипполит? Тебе говорят, что наше общество основано на полном уничтожении частной собственности, а ты воображаешь, будто это уничтожение распространяется на обстановку и предметы обихода. Но пойми же, простодушный ты человек: мы полностью отменили частную собственность на средства производства, землю, каналы, дороги, рудники, сырье, орудия труда и прочее. Но это не имеет ничего общего с правом владеть лампой или креслом. Мы уничтожили только возможность для отдельного лица или для группы лиц присваивать себе плоды труда; но какое же это имеет отношение к вполне естественному невинному стремлению обладать милыми нашему сердцу вещами, окружающими нас?

Затем Морен пояснил мне, что различные виды физического и умственного труда выполняются всеми членами общества, сообразно их способностям.

— Коллективистское общество, — прибавил он, — отличается от капиталистического общества не только тем, что у нас все работают. В минувшую эру было немало людей, которые не работали вовсе; и все-таки их было меньшинство. Главное различие состоит в том, что в капиталистическом обществе труд не был координирован и там выполнялось много бесполезных работ. Рабочие производили товары без системы, беспорядочно и несогласованно. В городах было множество чиновников, судейских, торговцев, служащих, занятых непроизводительным трудом. Я уже не говорю о солдатах. Плоды труда распределялись несправедливо. Таможни и пошлины, которые предназначались для того, чтобы уменьшить зло, только усугубляли его. Народ страдал. Теперь производство тщательно согласовано с потреблением. Наконец, наше общество отличается от прежнего тем, что у нас машины облегчают жизнь и труд людей, в то время как в капиталистическую эру применение машин часто было гибельным для тружеников.

Я спросил, как удалось создать общество, состоящее исключительно из рабочих.

Морен ответил, что стремление к труду присуще всем людям, что это — одна из основных особенностей человеческой природы.

— В варварские времена, вплоть до самого конца минувшей эры люди знатные и богатые неизменно предпочитали труд физический. Они, за редким исключением, очень мало упражняли свой разум. Их неизменно влекло к таким занятиям, как охота и война, в которых тело принимает большее участие, чем ум. Они ездили верхом, правили экипажами, занимались фехтованием, стреляли из пистолета, то есть, можно сказать, работали руками. Правда, труд их был бесплодным или вредным, потому что предрассудки мешали им предаваться полезным и благотворным занятиям, да и полезный труд происходил тогда в условиях низменных и отвратительных. И стоило лишь снова сделать труд почетным, чтобы вкус к нему пробудился в каждом человеке. В эпоху варварства люди гордились тем, что носили шпагу или ружье. В наши дни люди гордятся тем, что умеют обращаться с лопатой и молотом. Человечество в своей основе не меняется.

Морен сказал мне затем, что теперь и думать забыли о денежном обращении.

— Но каким образом совершаете вы торговые сделки, если деньги больше не существуют? — удивился я.

— Мы обмениваем продукты труда при помощи бон — таких, какую тебе сегодня выдали, товарищ; боны эти служат для обозначения количества часов работы, выполненной нами. Стоимость товаров измеряется продолжительностью труда, затраченного на них. Хлеб, мясо, пиво, одежда, аэроплан стоят столько-то часов, столько-то дней труда. Из каждой выдаваемой нам боны общество, или, как прежде говорили, государство, удерживает некоторое число минут, предназначенных на оплату непроизводительного труда, на создание запасов продовольствия и металла, на содержание домов для престарелых, больниц и прочее, и прочее.

— И размер этих удержаний, — вмешался Мишель, — все возрастает. Федеральный комитет предпринимает слишком много обширных работ, их тяжесть, понятно, ложится на наши плечи. Запасы слишком велики. Общественные склады до отказа набиты товарами и продуктами. Там покоятся минуты нашего труда. Много еще несуразностей.

— Разумеется, — подхватил Морен. — Дело можно было бы вести лучше. Ведь богатства Европы, возросшие благодаря всеобщему и планомерному труду, прямо-таки безграничны.

Мне любопытно было, измеряют ли эти люди свой труд одним только временем, затраченным на него, и ценится ли рабочий день землекопа или, скажем, штукатура так же, как рабочий день химика или хирурга. Я простодушно спросил об этом.

— Что за нелепый вопрос! — вскричала Персеваль.

Но старый Морен взялся разъяснить мне и это.

— Все опыты, все изыскания наших мастерских и лабораторий, все их работы, направленные на то, чтобы сделать жизнь лучше и красивее, очень поощряются. Коллективистское государство покровительствует науке. Учиться — значит производить, ведь без знаний не может быть производительного труда. Учение, как и труд, дает средства к существованию. Те, кто посвящает себя долгим и трудным исследованиям, тем самым обеспечивают себе спокойную жизнь и всеобщий почет. Скульптор за две недели делает модель статуи, но он пять лет трудился, чтобы научиться лепить модели. Стало быть, государство целых пять лет оплачивало его будущие творения. Химик в несколько часов открывает особые свойства какого-нибудь вещества. Но он затратил многие месяцы, чтобы выделить это вещество, и долгие годы, чтобы быть в состоянии осуществить такой опыт. Все это время он жил за счет общества. Хирург в десять минут удаляет опухоль. Но он в силах это сделать лишь после пятнадцати лет занятий и практики. Следовательно, и он пятнадцать лет получает боны от государства. Всякий человек, который за месяц, за час, за несколько минут отдает плоды труда всей своей жизни, возвращает этим обществу то, что он получал от него каждый день.

— Надо только добавить, — вмешалась Персеваль, — что наши выдающиеся ученые, хирурги, химики, наши докторессы отлично умеют извлекать выгоду из своих трудов и открытий и непомерно умножать для себя радости жизни. Они добиваются воздушных машин в шестьдесят лошадиных сил, дворцов, садов, огромных парков. Большинство этих людей жадно стремится обладать жизненными благами, и они ведут существование куда более богатое и роскошное, чем буржуа минувшей эры. Но самое скверное, что многие среди них — сущие болваны, которым впору работать лишь на мельнице, как Ипполиту.

Я поклонился. Мишель поддержал Персеваль и стал возмущаться тем, что государство склонно откармливать химиков за счет остальных тружеников.

Я поинтересовался, не приводит ли торговля бонами к повышению или понижению их цены.

— Торговля бонами запрещена, — ответил Морен. — Но искоренить ее полностью не удается. У нас, как и в прошлые эпохи, есть скупцы и моты, усердные и ленивые, богатые и бедные, счастливые и несчастные, довольные и недовольные. Но все обеспечены самым необходимым, и это уже кое-что значит.

Я задумался на мгновение, а потом заметил:

— Судя по вашим рассказам, господин Морен, вам, кажется, удалось, насколько это вообще возможно, осуществить равенство и братство. Но опасаюсь, что вы добились этого за счет свободы, которой я привык дорожить, как важнейшим из благ.

Морен пожал плечами.

— Мы не устанавливали равенства. Мы не понимаем, что это такое. Мы лишь обеспечили всем людям существование. Мы сделали труд почетным. А там пусть каменщик считает себя выше поэта, или поэт — выше каменщика, это их дело. Каждый из наших работников полагает, что его профессия — самая важная. В этом больше пользы, чем вреда.

Товарищ Ипполит, ты, как видно, прочел немало книг девятнадцатого века минувшей эры, которых теперь никто и в руки не берет: ты говоришь на языке той поры, нам он теперь чужд. Мы с трудом постигаем, как могли в прошлом друзья народа взять себе девиз: «Свобода, Равенство, Братство». В обществе не может быть свободы, ведь ее нет и в природе. Животное не бывает свободным. Когда-то говорили: человек свободен, если он повинуется лишь законам. Но это просто ребячество. Впрочем в последний период капиталистической анархии слову «свобода» придавали такой странный смысл, что в конце концов оно стало обозначать лишь отстаивание собственных привилегий. Понятие равенства еще менее разумно, и оно приводит к досадным последствиям, потому что исходит из ложного идеала. К чему доискиваться, равны ли люди между собой? Надо следить за тем, чтобы каждый давал обществу все, что может дать, и получал все, в чем нуждается. Что касается братства, то мы отлично знаем, как люди-братья обращались друг с другом в течение многих веков. Мы не утверждаем, что люди дурны. Мы не утверждаем также, что они добродетельны. Они таковы, каковы они есть. Но они живут в мире, когда у них нет причин сражаться. Я мог бы одним словом охарактеризовать наш общественный порядок: мы достигли состояния гармонии. Одно бесспорно — ныне все люди действуют в согласии друг с другом.

— В ту эпоху, которую вы называете минувшей эрой, — сказал я, — люди предпочитали владеть вещами, а не просто пользоваться ими. А вы, как мне кажется, напротив, предпочитаете пользоваться вещами, а не владеть ими. Но не тягостно ли вам, что у вас нет имущества, которое вы могли бы завещать своим детям?

— А многие ли оставляли наследство при капитализме? — с живостью возразил Морен. — Один из тысячи, один из десяти тысяч. Я уж не говорю о том, что целые слои населения на протяжении веков не пользовались правом завещать имущество. Но так или иначе передача имущества по наследству была уместна, пока существовала семья. Но теперь…

— Как! — вскричал я. — У вас нет больше семьи? Мое неприкрытое изумление рассмешило Шерон.

— Нам действительно известно, что брак еще сохранился у кафров, — сказала она. — Но мы, европейские женщины, никому не даем обетов, а если и даем, то законом это не предусмотрело. Мы считаем, что судьба человека не может зависеть от одного слова. Однако кое-какие обычаи минувшей эры еще сохранились. Отдаваясь, женщина клянется в верности рогами месяца. А на деле ни мужчина, ни женщина не связывают себя обязательствами. И все же их союз нередко длится всю жизнь. Но никто из них не стал бы дорожить верностью, сохраненной в силу клятвы, а не потому, что люди подходят друг другу и физически и нравственно. Мы ничем никому не обязаны. Некогда мужчина втолковывал женщине, будто она ему принадлежит. Мы не так просты и знаем, что человек принадлежит лишь себе. Мы отдаемся, когда этого хотим, и тому, кому хотим.

Притом мы не стыдимся уступать желанию. Лицемерие нам чуждо. Всего четыреста лет тому назад люди еще ничего не смыслили в физиологии, и это приводило к жестоким заблуждениям и тяжелым неожиданностям. Что бы там ни говорили кафры, Ипполит, следует общество подчинять природе, а не природу обществу, как это слишком долго делали.

Персеваль поддержала свою подругу.

— Тебе станет понятнее, как у нас разрешена проблема пола, — прибавила она, — если я сообщу тебе, Ипполит, что на многих заводах уполномоченные по распределению труда даже не спрашивают рабочего, мужчина он или женщина. Обществу нет до этого дела.

— Ну, а дети?

— Что дети?

— Не заброшены ли они за отсутствием семьи?

— Как могла тебе прийти в голову такая мысль? Материнская любовь сильно развита у всякой женщины. В жестоком обществе прошлого встречалось немало матерей, которые, не страшась нищеты и позора, воспитывали своих незаконных детей. С какой же стати наши женщины, избавленные от позора и нищеты, станут бросать своих детей? Среди нас много хороших подруг и хороших матерей. Но немало женщин — и число их все растет — обходятся без мужчин.

Тут Шерон сделала довольно странное замечание.

— Мы располагаем такими сведениями о сексуальной стороне жизни, о которых люди минувшей эры и не подозревали в своей варварской простоте, — заявила она. — Из того обстоятельства, что существует два пола, и только два пола, долгое время делали ложные выводы. Полагали, что всякая женщина — прежде всего женщина, а всякий мужчина — прежде всего мужчина. В действительности это не так: есть женщины в высшей степени женственные и женщины вовсе не женственные. Различия эти, некогда скрывавшиеся одеждой и образом жизни, замаскированные предрассудками, в нашем обществе отчетливо видны. Мало того, с каждым поколением они приобретают все более выраженный характер. С тех пор как женщины стали трудиться наравне с мужчинами, действовать и мыслить, как мужчины, многие из них начали походить на мужчин. В один прекрасный день мы, чего доброго, создадим людей «среднего пола» — работниц, как говорят применительно к пчелам. Я вижу в этом огромное преимущество: можно будет производить больше работ, увеличивая население лишь в той мере, в какой это позволяют жизненные блага. Мы одинаково страшимся и недостаточной и чрезмерной рождаемости.

Я поблагодарил Персеваль и Шерон за то, что они так любезно просветили меня в столь интересном вопросе, и осведомился, не пренебрегают ли в коллективистском обществе образованием, сохранились ли в нем еще отвлеченные науки и свободные искусства.

Вот что ответил мне старый Морен:

— У нас широко распространены все формы образования. Каждый человек обладает определенными знаниями; знания эти не относятся к одной и той же области. Никто теперь не изучает бесполезных наук, больше не тратят времени на занятия правом и богословием. Каждый избирает ту область искусства или науки, какая ему по душе. Еще сохранилось немало древних трудов, хотя большинство книг, изданных до наступления новой эры, утрачено. Книги все еще печатают. Их даже печатают больше, чем раньше. Однако книгопечатание, должно быть, скоро исчезнет. Его место займет фонограф. Уже сейчас поэты и романисты издаются фонографическим способом. А для театральных пьес придумали весьма остроумную комбинацию фонографа и кинематографа, и это позволяет воспроизводить одновременно игру и голос актеров.

— Значит, у вас есть поэты? И драматурги?

— У нас есть не только поэты, у нас есть поэзия. Мы первые ясно определили, что следует понимать под истинной поэзией. До нас многие идеи выражали в стихах, хотя их лучше выражать прозой. Умудрялись писать стихами рассказы. Это — пережитки тех времен, когда мерной речью излагали законодательные распоряжения и советы по сельскому хозяйству. Ныне поэты пишут лишь о вещах утонченных, далеких от здравого смысла; у каждого из них своя грамматика, свой словарь, свои ритмы, ассонансы и аллитерации. Что касается нашего театра, то в нем главное место занимает музыка. Глубокое понимание жизни и полное отсутствие насилия породили в нас почти полное равнодушие к драме и к трагедии. Слияние классов и равенство полов лишили комедию ее былой остроты. Но никогда еще музыка не достигала такого совершенства и не встречала такого глубокого понимания. Особенно восторгаемся мы сонатами и симфониями.

Наше общество весьма благоприятствует развитию изобразительных искусств. Множество предрассудков, вредивших живописи, исчезло. Жизнь у нас более светлая и прекрасная, чем жизнь исчезнувшей буржуазии, и нам свойственно живое чувство формы. Скульптура расцветает еще ярче, чем живопись, с того времени, как ее стали мудро применять для украшения общественных зданий и частных жилищ. Никогда еще так не заботились об эстетическом воспитании. Достаточно тебе пролететь на аэроплане над любой из наших улиц, и ты будешь поражен обилием школ и музеев.

— Ну, и вы счастливы? — спросил я. Морен покачал головой.

— Человеку не дано вкушать совершенное счастье. Вне постоянных усилий не может быть счастья, а усилия, как известно, влекут за собой усталость и недуги. Мы добились сносной жизни для всех. И это уже немало. Наши потомки сделают ее лучше. Существующий ныне общественный строй не может остаться неизменным. Уже теперь он не тот, каким был полвека назад. И люди прозорливые утверждают, будто мы идем к большим переменам. Возможно, и так. Но прогресс человеческой цивилизации будет отныне происходить гармонически и мирно.

— А не боитесь ли вы, — спросил я, — что цивилизация эта, которой вы, видимо, удовлетворены, будет уничтожена в результате вторжения варваров? Вы мне сами говорили, что в Азии и в Африке еще сохранились многочисленные черные и желтые народы, которые не вошли в вашу федерацию. У них есть армия, а у вас ее нет. Если они обрушатся на вас…

— Наша оборона обеспечена. Одни только американцы и австралийцы могли бы сражаться против нас, ибо они столь же сведущи, как мы. Но нас разделяет океан, и общность интересов гарантирует нам их дружбу. Что же касается негров-капиталистов, то их военное снаряжение находится еще в стадии стальных пушек, огнестрельного оружия, словом, всего железного лома двадцатого столетия. Что могут сделать эти обветшавшие орудия против одного залпа Игрек-лучей? Наши границы защищает электричество. Вокруг федерации расположена целая зона молний. Где-то, перед пультом, сидит небольшого роста человек в очках. Это — наш единственный солдат. Достаточно ему нажать пальцем кнопку, и полумиллионная вражеская армия превратится в прах.

Морен на мгновение умолк. Затем медленно продолжал:

— Если нашей цивилизации кто-либо и угрожает, то не внешний враг. Это скорее враг внутренний.

— Стало быть, у вас есть внутренние враги?

— Да, анархисты. Они многочисленны, неистовы, умны. Наши химики, наши профессора точных и гуманитарных наук — почти все анархисты. Они приписывают регламентированию производства и потребления большую часть бед, от которых страдает общество. Они утверждают, что человечество будет счастливо лишь тогда, когда придет в состояние самопроизвольной гармонии, после полного уничтожения цивилизации. Эти люди опасны. Они стали бы еще опаснее, если бы мы их подавляли. Но у нас нет для этого ни желания, ни возможности. У нас нет никакой системы принуждения или репрессий, и мы считаем такой порядок единственно правильным. Во времена варварства люди безоговорочно верили в действенность наказаний; это — заблуждение. Наши отцы уничтожили всю систему правосудия. Они в ней больше не нуждались. Уничтожив частную собственность, они вместе с тем уничтожили воровство и мошенничество. Все мы вооружены электрическими средствами защиты, и нам больше не приходится опасаться покушений на нашу жизнь. Люди стали уважать друг друга. Правда, иногда еще совершают преступления под влиянием страсти, но их будут совершать всегда. Однако и таких преступлений — с тех пор как их оставляют безнаказанными — становится все меньше и меньше. Весь наш судебный аппарат состоит из глубоко порядочных людей, выбираемых всеми гражданами; они безвозмездно рассматривают все нарушения и спорные вопросы.

Я поднялся и, поблагодарив своих собеседников за благожелательное отношение, попросил Морена ответить мне на последний вопрос:

— Должно быть, у вас больше нет религии?

— Напротив, у нас множество религий, и некоторые из них возникли совсем недавно. В одной только Франции существуют: так называемая религия человечества, позитивизм, христианство и спиритизм. В некоторых странах сохранились еще католики, но их очень немного, и они распались на несколько сект в результате расколов, которые произошли в двадцатом веке, когда церковь была отделена от государства. Папы уже давно не существует.

— Ошибаешься, — заметил Мишель. — Есть еще и папа. Я ненароком узнал об этом. Это — Пий Двадцать пятый, красильщик, на via дель Орсо в Риме.

— Как! Папа — красильщик? — вскричал я.

— Что тебя так удивило? Ведь ему, как всякому другому, нужно заниматься каким-нибудь ремеслом.

— Но его церковь?..

— В Европе его признают несколько тысяч человек. Тут мы расстались. Мишель сказал, что для меня есть жилье по соседству и Шерон проводит меня туда по дороге домой.

Ночное небо струило опаловый свет, всепроникающий и в то же время мягкий. Листва, казалось, отливала эмалью. Я шел рядом с Шерон.

Украдкой я наблюдал за нею. Обувь без каблуков придавала ее походке уверенность, а телу — устойчивость, и, хотя в мужской одежде она казалась ниже ростом, хотя она шла, заложив руки в карманы, вся стать ее, при полной простоте, не лишена была горделивости. Она независимо смотрела по сторонам. Я впервые встречал женщину, способную с таким спокойным любопытством и непринужденным удовольствием бродить по улицам. Под беретом черты ее лица казались особенно тонкими и выразительными. Она меня одновременно и раздражала и привлекала. Я опасался, как бы она не сочла меня глупым и смешным. Так или иначе, было совершенно очевидно, что она питает ко мне полное равнодушие. Между тем она внезапно спросила о моей профессии. Я ответил наудачу, что я электротехник.

— Я также, — проговорила она.

Я благоразумно прекратил разговор.

Неведомые мне звуки нарушали ночную тишину своим спокойным, равномерным шумом, и я со страхом прислушивался к ним, словно к дыханию чудовищного духа этого нового мира.

По мере того как я наблюдал за своей спутницей, я испытывал к ней все большее влечение, обостренное примесью антипатии.

— Значит, вы с помощью науки упорядочили любовь, и теперь это чувство уже никого не тревожит, — внезапно сказал я.

— Ты заблуждаешься, — отвечала Шерон. — Разумеется, мы больше не подвержены нелепому сумасбродству минувшей эры, и человеческие отношения отныне свободны от варварских законов и религиозных страхов. Мы больше не создаем себе ложного и жестокого понятия долга. Но причины, которые заставляют людей тяготеть друг к другу, для нас по-прежнему загадка. Природа человека остается такой же, какой была и будет всегда: неистовой и прихотливой. Теперь, как в в прошлом, инстинкты сильнее рассудка. Наше превосходство над древними — не столько в том, что мы сознаем это, сколько в том, что говорим об этом вслух. В нас таится сила, способная созидать миры, — желание, а ты хочешь, чтобы мы могли ею управлять. Ты слишком многого требуешь. Мы уже не варвары. Мы еще не мудрецы. Общество считает, что отношения между мужчиной и женщиной его не касаются. Отношения эти складываются так, как это возможно: чаще всего они терпимы, реже — приятны, порою — ужасны. Но напрасно ты думаешь, товарищ, что любовь больше никого не терзает.

Мне не хотелось пускаться в обсуждение столь странных взглядов. Я перевел разговор на нравы женщин. По этому поводу Шерон сказала мне, что они разделяются на три категории: влюбчивых, любопытных и равнодушных. Тогда я спросил ее, к какой же категории она относит себя.

Она окинула меня слегка надменным взглядом и ответила:

— Есть также несколько категорий мужчин. Прежде всего нахалы…

При этих словах она показалась мне куда более понятной, чем до сих пор. Вот почему я заговорил с ней так, как привык говорить при подобных обстоятельствах. После несколько ничего не значащих и легкомысленных фраз я сказал:

— Доставьте мне удовольствие. Назовите ваше уменьшительное имя.

— У меня его нет.

Заметив мое разочарование, Шерон была, по-видимому, задета и прибавила:

— Ты, кажется, думаешь, будто женщине, чтобы нравиться, необходимо такое имя, какое давали в прошлом при крещении: скажем, Маргарита, Тереза или Жанна?

— Вы — живое доказательство, что это вовсе не так.

Я ловил ее взгляд, но она отворачивалась. Она делала вид, будто не слышала моих слов. У меня не оставалось сомнений: Шерон была кокетка! Я пришел в восторг. Я сказал, что нахожу ее очаровательной, что люблю ее, и повторял это снова и снова. Она не останавливала меня, а затем спросила:

— Что все это значит?

Я стал настойчивее. Она упрекнула меня:

— Вы ведете себя, как дикарь.

— Я вам не нравлюсь?

— Я этого не говорю.

— Шерон! Шерон! Если бы вы только захотели…

Мы опустились на скамью под вязом. Я поднес ее руку к губам… Внезапно я перестал что-либо чувствовать, что-либо видеть и обнаружил, что лежу в своей постели. Я протер глаза, ослепленный ярким утренним светом, и увидел своего камердинера; вытянувшись передо мною, он повторял с глупым видом:

— Сударь, уже девять часов. Сударь, вы приказали разбудить вас в девять часов. Я пришел сказать вам, сударь, что уже ровно девять.